Текст книги "Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга третья"

«А этим мальчишкам нравится „Чёрный кот“ и „Ландыши“… юного мая привет. У каждого времени свои песни», – глубокомысленно, хе-хе, решил я и уснул.

В Саутгемптон вернулись глубокой ночью.

Медведь, оставшийся домовничать, скрежетал зубами, узнав, как мы якобы «раскрутили англичан», ибо Фокич то и дело лез к нему с «великолепной микстурой», которая не стоила ему ни пенса, ни фартинга, ни гроша. Так оно, примерно, и было: мы лакали пиво, курсанты под бдительным оком своего каперанга налегали на оранжад. Но вскоре это забылось. Готовились к выходу в море, а прежде чем покинуть Иннер-док, нас почтила вниманием пухлая женщина неопределённого возраста, скорее старушка, чем дама преклонных лет – мэр города Саутгемптон.

Украшенная увесистой блямбой на фигурной цепи, что свисала с шеи на грудь, она прошлась вдоль строя курсантов, похвалила их выправку и опрятный вид баркентин, а вскоре убыла восвояси. Это событие как бы подвело черту пребывания на английской земле, а сам отход с оформлением документов окончательно подтвердила выдача Москалём заказанного у шипшандлера курева и спиртного. Я получил свои четыре бутылки шотландского виски и блок «Кемел». Раскошелился, чтобы угостить москвичей. Соблазнился дешевизной. Если в шопе бутылка стоила больше фунта, то агент предлагал её за восемь шиллингов. Коробки, правда, были сразу опечатаны и убраны в каптёрку: Спиртное, полученное со скидкой, запрещалось употреблять до выхода в море, а там – сколько угодно. Я к своим не притронулся, а Москаль, купивший десять литров спирта, уже в Ла-Манше вспорол запаянную жестянку. Ладно ещё, что хватило ума не злоупотреблять товаром. Не брал примера с доктора. Он, конечно, тоже держался, не перебирал, но постоянно ходил с красным носом.

Оказалось, что курсанты с «Тропика» усекли ночной разговор в автобусе и попросили у меня бобины с крамольными песнями Вильки Гонта. Магнитофон у них имелся. Переписали и возвратили. Покровский и Букин морщились, услышав с их палубы то, за что делали мне нагоняй, но поделать ничего не могли: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. А если бы сунулись, то Чудов быстро бы прищемил чужие носы.

Покатились за корму последние дни. И покатились так быстро, что в Малом Бельте пришлось задержаться почти на неделю, чтобы явиться в Кёниг в положенный срок. Я воспользовался передышкой и написал несколько этюдов. Небольших. Один с «Тропиком», стоявшим поблизости, второй, на утренней зорьке, просто с водичкой и берегом какого-то острова, чуть угадывавшегося вдали. Здесь же закончил последний лист будущего фотоальбома и встретил день рождения. Капитан Букин был так доволен, что, забыв все мои прегрешения, вручил большую открытку с изображением Темзы и Большого Бена на другом берегу реки.

Там же, в проливе Малый Бельт, стало известно, что Майгон Метерс покидает «Меридиан», а меня ждёт каюта боцмана.

Часть вторая.
Берег и море

Бежит дорога всё вперёд.

Куда она зовёт?

Какой готовит поворот?

Какой узор совьёт?

Джон Толкиен

С «летними» курсантами расстались по приходу в Кёниг и сразу приняли осенний «помёт щенков», как обозвал Медведь кантонистов нового набора, успевших побывать «на картошке» в одном из совхозов. Этих обкатывали на Балтике в самую штормовую предзимнюю пору. Нам и самим не нравилась «эта микстура», но салажатам, ещё не нюхавшим моря, досталось по полной программе, ведь книжное знание и красивые мечты – одно, а практика предъявила другую сторону выбранной профессии. Возможно, на такую проверку морем и рассчитывали в учебной части мореходки: вдруг кто одумается и заберёт документы?

Метерс уехал в Ригу, и появился приказ №104 по учебному судну «Меридиан»: «Подшкипера Гараева М. И. перевести на должность боцмана». «Верстовой столб» по этому случаю однако был воздвигнут уже в Риге, где мы заканчивали практику и откуда возвращались в Кёниг. Заинтересованные стороны собрались у Метерса на Альфреда Калныня. Жена Майгона, Лайма, приняла гостей благосклонно, быстро переправила сынишку к деду и бабке в соседнюю комнату, а мы заняли рубеж, выставив перед собой батарею бутылок разного калибра.

– Привыкаешь, Миша? – спросил Майгон, когда за новоиспеченного боцмана выпили «по-латышски», чтобы промочить горло, и «по-русски», чтобы развязать языки.

– Помаленьку привыкаю. Но знаешь, привыкаю лишь потому, что зиму провёл под твоим чутким руководством. В Светлом придётся снова спускать реи и стеньги, и если бы не прошёл эту школу прошлой зимой, то…

– То мы бы тебе помогли, – заверил Медведь.

Я усомнился в этом, но ничего не ответил «шкиперу с Адесы-мамы». За меня хотел ответить Москаль, но я придержал его и спросил у Майгона, чем он собирается заняться теперь?

– В пароходство хочу. Брат ходит старпомом, так, может, поможет попасть.

– Хорошее дело. Завидую! – ответил не слишком искренне, так как совсем не завидовал ему, по крайней мере сейчас. Возможно, буду, но не скоро.

– Когда уходите в Кёниг? – спросил Майгон, прощаясь с нами.

– Не знаю. Как начальство решит, – ответил ему.

– Даугава вот-вот встанет, – предупредил он. – Смотрите, не увязните во льду. Вы последние. Все баркентины уже разбежались.

Как в воду смотрел латыш! Заливчик у понтонного моста, в котором ютились яхт-клуб и кораблики Досфлота, уже замёрз до самых свай, где стояли баркентины. Нам нужно было выбраться до ледостава, но что-то постоянно мешало, а когда пустились в путь, то вмёрзли в лёд между Вецмилгрависом и Болдераей.

«Жизнь на льдине» продолжалась неделю, но папанинцами мы так и не стали, хотя протоптали тропинку между баркентинами. Мимо шли пароходы, обледеневшие до палуб, но не шёл ледокол. О нас забыли. Никто не собирался вызволять нас из плена стихии. А когда наконец вспомнили, появился хилый буксирчик. К счастью, у него хватило силёнок обколоть зимовщиков и проводить в залив.

От Ирбенского пролива ринулись в Пионерский под машиной и парусами. Так распорядился Чудов. Он решил списать курсантов прямо в базе, а боцманам дать возможность избавиться от списанного барахла – полушубков, сапог, свитеров и прочей рвани. Заодно можно было попробовать ухватить со склада и кленовый листочек. Когда бухгалтерия под боком, когда там будут появляться ежедневно наши назойливые рожи, неужели не будет услышан глас, вопиющий в пустыне голых бездушных цифр? Повезёт – и не надо будет клянчить машину и жечь бензин, гоняя её туда и обратно.

Балтику пересекли при свежопистой погоде, но при попутном ветре. Лишних галсов не закладывали. Видимо, решение войти в гавань под парусами возникло у Чудова именно из-за благоприятного ветра. Капитан был хорошим психологом и педагогом. Не стал упускать возможность проверить мальчишек в настоящем деле. Конечно, он был уверен в своих, в противном случае не попёр бы на рожон, а так и восприняли на берегу многочисленные зрители тот миг, когда «Тропик», не убирая парусов, устремился в узкую щель между входными молами, да ещё при наличии на северном из них короткого аппендикса – готового рифа на пути баркентины.

Надо отдать должное и нашему капитану. Букин без колебаний повторил все действия флагмана, и от меня ему за это низкий поклон. Нынче все твердят об адреналине и даже платят деньги, чтобы как следует взбодрить себя риском и ухватить новомодный кайф, ну а мы получили его бесплатно, да и зрителям предоставили ту же возможность. Что до меня, то, ещё только «привыкая» к парусам, я, можно сказать, трепетал и думал лишь о том, как бы не осрамиться. Слишком многое ставилось на карту в тот час. Это понимал капитан, понимали и штурманы, об этом думали матросы и школяры, знал это и я, а потому был рад, что мы не вырубили движок и в этом не стали брать пример с «Тропика», до кормы которого тогда было, наверное, с полмили.

Мы держали точно в его транец, старательно повторяя все маневры флагмана. Врать не буду, время от времени меня потряхивал озноб, ибо волнение накатывалось… волнами. За штурвалом Фокич, «ллойдовский рулевой». Я даже мельком подумал, что у тех такой же: или Ромка Лоч или Генка Тункин. Курсанты замерли у своих мачт и, можно сказать, почти не дышат. А ветер хорош – галфвинд правого галса. С ним тропиканцы проскочили главную узость на входе и, положив руль «лево», сразу начали брасопить реи на фордевинд, перебросили грот и бизань на левый галс и начали убирать прямые паруса и оголять грот-мачту. Бизань они пока не трогали. Даже крюйс-топсель оставили.

Справа от «Тропика», но на достаточном расстоянии, были ошвартованы рыбаки, а слева, в опасной близости, катера пограничников.

– Как бы не навалило, – пробормотал Минин, решивший сейчас не оставлять меня без присмотра и вмешаться, если понадобится его помощь.

– Обойдётся… Чудов же! – счёл нужным ответить ему, хотя думал о том же, но имея в виду нас самих.

А «Тропик» уже отдал якорь. Похоже, стравили меньше смычки. Последнее, что я успел заметить, перед тем, как и мы скользнули в щель между молами, как ветер надавил на кормовые паруса нашего флагмана, развернул и занёс его корму транцем к причалу, а Стас, верно, начал потравливать якорь-цепь, так как на причале забегали люди, готовясь принимать швартовые концы. И ещё ринулись на реи курсанты.

Мы повторили всё, что проделал «Тропик». Точь-в-точь. Вошли, повернули влево и тут же взяли прямые паруса на гордени и гитовы. Так же быстро убрали грота-топсель и грота-трисель. Да, всё-всё-всё – как на «Тропике», только якорь отдали ближе к тральцам, развернулись вокруг него, как вокруг оси и, потравливая якорь-цепь и убирая паруса бизань-мачты, начали подавать корму к причалу и готовить верёвки к подаче на берег.

Волнение трясло меня до тех пор, пока наконец не отпустило сильнейшее напряжение этих последних минут. А что творилось на берегу! Народищу подвалило! Люди не видели ничего подобного, да и увидят ли ещё когда-либо?! Курсантам, сдавалось мне, да и нам всем, вряд ли доведётся ещё раз проделать такое. Старпом уже успел сообщить, что начальство «сделает выводы», а то, что всё обошлось, прошло как по маслу, ничего не значит. А мальчишки об этом не думали. Главное, не подвели. Скатав и уложив паруса, на палубу спустились с нервным смешком. Уж он-то, по-моему, был общим. И то – испытание не для слабонервных, а выдержали. Отсюда и вздохи облегчения, и дрожь в руках, груди ходуном ходят, зато – полный триумф!

Швартовка кормой, как это делают вояки, имела то неудобство, что мы не были приспособлены к такому фокусу. Сходню пришлось подавать поверх релингов, а она – чуть не дыбом. А с палубы к сходне понадобилось приставной трапик ладить. И хотя тут же сходня была снабжена леерами, но, чтобы сойти на берег или подняться на борт, требовалась изрядная ловкость. Ладно нам это – семечки, а каково мамашам, прибывшим взглянуть на своих деток и уже натерпевшимся страху, когда увидели их на «бабафиге»?!

Конечно, это сейчас я суммирую и резюмирую впечатления нашего финиша, а тогда… Варвара Григорьевна, оказавшаяся на причале, отказалась подняться ко мне. Даже кулаком погрозила: ужо вот я вас!

– Мама Варя, а вы-то как оказались здесь? – удивился я, перебравшись на причал.

– Тебя встретить приехала, дурачок! – улыбнулась она. – В контору здешнюю приехала. Эдик собирается перейти из УТФ в здешнюю контору. Просил узнать о вакансиях, а у меня здесь знакомства в кадрах.

Поговорить не удалось. Меня потребовал старпом, а она спешила на автобус. Но она успела сказать, что Эдик сейчас в Северном море на «Навле».

Курсантов списали быстро. За этим дело не стало, а там для меня и Стаса начались горячие денёчки. Ему всё же было полегче. Списанием барахла занимался подшкипер Коля Зайцев, я крутился один. Я просил помощника у старпома. Он обещал, но, по его словам, всё ещё не было подходящей кандидатуры. Тем не менее, и списание не вызвало затруднений. Выручил многоопытный Зайцев, великовозрастный шалопай и «знаток женской психологии». Он всё предусмотрел и надоумил боцмана купить в Гибралтаре «бабский набор «Неделя» – прозрачные нейлоновые трусики эротического жанра. Каждый экземпляр имел свою расцветку и надпись, соответствующую дню недели. Коля вызубрил английские названия интимного исподнего и, вручая дары двум мамзелям из отдела снабжения, произвёл фурор, называя каждое изделие поимённо: «Манди!.. Тьюзди!.. Вэнзди!.. Сэзди!.. Фрайди!.. Сэтэди!..Санди!!»

Успех был таким, какой и не снился иному народному артисту. Мамзельки писали кипятком в отечественный трикотаж, а когда перепачкали подшкипера помадой с ног до головы, я вручил им пару авторучек, купленных Медведем в том же Гибралтаре. Я выклянчил их у черноморского шкипера, узнав о Колином предприятии. Ручки, если их перевернуть, демонстрировали дамский стриптиз. Обнажёшки снова одевались, если вернуть ручку в прежнее положение. Меня, к счастью, не облизали помадой, но пообещали не обидеть весной, когда мы с Зайцевым явимся за снабжением.

Оставался главбух, тоже жаждущий свежей крови. На сей раз пришлось раскошелиться мне. Я купил (в том же Гибралтаре!) лекарство для бати. «Слоанс», так оно называлось, был ядрёно-жгучим средством от ишиаса, прострелов, а может, и радикулита. На этикетке бутылки – черноусый брюнет с наглым взором: точь-в-точь главбух! Едкая отрава так размягчила местного «карандаша», что он без звука подписал все бумажки.

На другой день баркентины покинули Пионерский и вскоре ошвартовались в Светлом, возле дощатого сарайчика, сколоченного специально для хранения бегучего такелажа и всякого хлама обеих баркентин.

Я мечтал об отпуске, но мне было сказано, чтобы пока – пока! – я забыл о нём. Вот разоружим судно, выгрузим балласт и начнём ремонт, тогда, кстати, возможно, появится подшкипер, тогда и поедешь, Гараев, во глубину уральских руд. Я смирился. Да и понимал, что старпом прав. Ремонтные ведомости Минин приготовил ещё в море. Сразу и начал ловить неуловимого алкаша прораба Прусакова, а мы, «орлиное племя – матросы, матросы», тем временем срезали паруса, спустили реи и стеньги. Только управились – приехали курсанты и выкинули на берег все наши каменюки.

Каждый день я спрашивал Минина о пополнении.

– Завтра придёт Григорий Мартынович Кокошинский, брат Николая Мартыновича. В море, если не сбежит до весны, пойдёт впервые, но, Миша, он – гегемон. Мастер на все руки. На роль подшкипера не годится, но человек нужный. Ты его приучай, знакомь поманеньку с оснасткой и прочим, – наставлял меня Юрий Иваныч.

– А подшкипер?

– Обещали прислать через неделю. Зачислим пока матросом. С испытательным сроком, как и тебя когда-то, а там будет видно.

Признаться, только окунувшись с маковкой в заводскую суету, я почувствовал себя на «Меридиане» своим человеком, а московским друзьям писал о нём, как о СВОЁМ судне, с которым расстанусь, лишь если к этому принудят форсмажорные обстоятельства. Я жил в те дни с этим ощущением. Оно было не только приятным, но и создавало под ногами твёрдую почву. А её, почвы и уверенности в своих правах на неё, у меня не было все последние годы. Что-то подобное случилось, когда поступил в Суриковский институт, но она, почва, ушла из-под ног довольно быстро. Наверное, уже после первого семестра я почувствовал в душе пустоту и равнодушие. Теперь всё было иначе. Покой сошёл в моё сердце, а с ним исчезло противоборство с самим собой. Одно то уже, что за всё это время я не навестил Федю-Фреда и Витьку Бокалова, а также Дом культуры с его киношкой, говорит о равновесии моего состояния по части желаний, эмоций и прочих проявлений каких-то чувств, направленных на что-либо вне баркентины.

Интересно, что сказал бы дед Маркел по поводу моих нынешних размышлений? Подпустил бы латыни и оставил в покое «блудного внука»? Кто его знает… Дед всегда старался копать глубже. Добраться до корней, о которых не подозревали или не хотели думать «вершки».

О своих заслугах перед другими не нужно помнить. О своих проступках перед другими нельзя не помнить. О милости других к себе нельзя забывать. А об обидах, нанесённых вам, нельзя не забыть.

Хун Цзычен

– Михаил, у капитана заканчивается отпуск. Вернётся, отправлюсь я, а уж после меня наступит твой черёд, – сказал старпом, в ответ на мою просьбу отпустить меня на побывку и даже пропел: – На побывку едет молодой моряк, грудь его в тельняшке, голова – в кустах.

– Почему «в кустах»? – не понял я.

– Это я так! – засмеялся Юрий Иваныч. – Приплёл для складу. Вспомнил вдруг, как входили в Пионерский. Могли бы дров наломать из финской сосны. До сих пор не пойму, как Букин решился на такой шаг.

– Чего особенного – недавний военмор, – заступился я за капитана. – А там как принято? «Делай, как я», даже если команды не было, а обстановка диктовала.

– Миша, ты у нас без году неделя. Тебе простительно так рассуждать. И я бы не рассуждал, будь у нас те парнишки, что три летних месяца провели на мачтах. А эти птенцы?

– А чо? За полтора оперились!

Он засмеялся и ушёл.

Дело было вечером, делать было нечего. А не навестить ли Федю-Фреда, наконец осенило меня.

В милом сердцу моему переулке ничего не изменилось. Так же поблескивала Большая Краснофлотская Лужа, так же высился посреди неё, как дворец царя Гвидона, общественный нужник и ларь над выгребной ямой, что-то клевали из ржавой немецкой каски куры и бдительно следил за гаремом петух, своим роскошным одеянием похожий на шталмейстера из сказочного королевства и время от времени поправляющий клювом видимый только ему непорядок в мундире. Даже Великий Моурави, как прежде, встретил меня у подъезда и повёл в дом, палкой задрав пушистый хвост.

– Здравствуй, альфонс! – поздоровался я, но кот уже взлетел на второй этаж, и я, последовав за ним, вторично поздоровался теперь с Маленькой Бабкой.

Увы, она тоже не ответила на моё приветствие. Лишь что-то прошипела за моей спиной и раздраженно загремела посудой, скрывшись на кухне.

– Наконец-то! А я уж хотел идти на завод! – вскочил из-за стола Фред, за которым, кроме него, сидели две дамы. – Знакомься, Миша, с моими женщинами. – Эта вот – Лена, большая поклонница нашего развалившегося оркестра и лично меня, как его руководителя в отставке. А эта – моя единоутробная сестра Валентина. Прибыла из Черняховска с родственным визитом.

– Как же, имел честь!

Я поклонился дамам и присел к столу, сообщив обществу, что Маленькая Бабка снова не в духе.

– Баба Феня всегда не в духе. Она не терпит на кухне нашего брата, а если там появится же-енщина-а… Две женщины! Сразу взрывается с дымом и копотью, как петарда, а после воняет до тех пор, пока они не исчезнут. Ну ладно, соловья баснями не кормят. Нажимай на пирожки. Валюша испекла – пальчики оближешь.

Я заотнекивался, сославшись на то, что успел поужинать, но Фред и слышать не хотел об отказе. Насыпал целую гору, налил вина.

– Действительно, объедение! – согласился я, проглотив первый – с бесподобной начинкой! – пирожок и вывалив следом кучу вопросов: – Как поживает красный милиционер Осипов, что слышно о Власе и «господах офицерах»?

– Жаль, Миша, что нет здесь Петьки, великого артиста. Он бы тебе не только доложил о Власе со всеми подробностями, но и трагедию сыграл бы в духе Шекспира! – ответил Фред. – Что я знаю? Кузина Власа, Жанна, уехала из города после всего, что натворил её батюшка-убивец. Не смогла больше жить на Штурвальной. Влас дал ей сколько-то денег на дорогу, в избушку вынудил переселиться старичков-соседей и окончательно заграбастал кирпичный коттедж. С ним теперь живут какие-то мрачные типы. Сам Влас где-то работает, а чем занимаются его, так сказать, квартиросъёмщики, того не ведаю. Это у тебя с ним вендетта, а мне он на хрен сдался!

Валентина, коли речь коснулась квартирного вопроса, решилась на реплику:

– Ты, Федя, уже столько лет трудишься на ГРЭСе, всё ютишься в этой конуре, а проходимцы живут в хоромах!

– Будя! – засмеялся Фред. – На будущий год получаю квартиру. Как дом достроят, так сразу. Тогда и с Леной распишемся, – добавил он, видимо, возвращаясь к прежнему разговору.

А мне подумалось, что надо освобождать Пещеру от своей прописки. Придёт новый хозяин, который всё равно попросит сделать это. Как говорил наш школьный учитель немецкого: «Гараев, вийдите вон из класса!» Подумав так, покамест промолчал, но вслух предположил, что у Власа, возможно, обосновался Яшка Ростовцев.

– Я этих парней на канале видела, – сообщила Лена. – Рыбу в мешках тащили. Липунов шёл сзади и ругал их за что-то. Те морщились, но молчали.

– Если чернявый, то скорее всего – Яшка, – решил я.

– Браконьерят в заливе, сволочи, – буркнул Фред. – Я тот коттедж знаю. У него большой подвал. Можно устроить и коптильню, и засолку. Наш рыбец – объедение! Пользуется спросом, а в магазине – большая редкость.

– А куда рыбнадзор смотрит?! – удивилась Валентина.

– Куда и милиция – в свой карман. У рыбнадзора под окнами стоит Власов мотороллер. Без номера, между прочим. Им и мильтоны пользуются, если надо куда-то сгонять по-быстрому. Впрочем, эти иной раз, когда захотят рыбки, сами ловят пиратов.

– Ну их к чёрту! – не выдержал я. – Лучше о себе, Фред, расскажи. Как вы тут без меня? И ты, и «господа офицеры».

Что о нас? У нас, как всегда. Ты лучше о парусах расскажи, о себе и своих планах. Жениться ещё не надумал? Я, видишь… – Он засмеялся и приобнял Лену. – … уже у цели.

– А что рассказывать? Паруса рваные, в заплатах, – нехотя начал я, но вдруг увлёкся. Во мне ожило лето. Я как бы увидел целиком весь путь, проделанный «Меридианом» от Кёнига до Конакри и до Саутгемптона, а после и до швартовки в Пионерском. О ней, собственно, и рассказал, начав с ухода из Дакара. Эти эпизоды, пришедшиеся на лето и осень, были сутью нынешней навигации. – А что до женитьбы, Фред, тут ничего не склеивается. На ком? Раз. И куда я её приведу, если найду на ком. Это два. Буду один куковать, пока не придём к коммунизму, в котором все получат по квартире со всеми удобствами. Даже ты, капельмейстер, по ночам писаешь в ведро, а по большой нужде бегаешь, тёпленький, в сортир «рококайль», а возвращаешься остывший и с насморком в обеих ноздрях.

Мы посмеялись, но на завод я возвращался в скверном настроении.

Фред спросил походя, а зацепил подсохшую болячку. Жениться! Мысли об этом мелькали! И не раз. Только мысли. Не больше. Я ведь живой человек, а не дубовый кофель-нагель. К тому же, как ни крути, скоро тридцать стукнет. Фред перевалил сей Рубикон и дай ему Бог счастья, а не Пиррову победу. Ну были, были и у меня попытки, гм… полюбить. Но сердце помнило о канувшей невесть куда Уралочке, и все попытки заканчивались пыткой мимолётных увлечений. Полюбить не получалось, как не получается всё искусственное. Насильно мил не будешь? Не будешь! Потому как, потому как… Чёрт, есть же пословица: любовь не картошка – не выбросишь в иллюминатор. Или другая: любовь зла – полюбишь и козла. Но если «козла» оставить бабскому полу, то «зло» требуется и нашему брату, если хочешь не развода через неделю, а упокоения рядышком, под двумя холмиками, через как можно большее количество лет.

А с Урала никаких вестей. Иногда писал Виктор Коркодинов, иной раз приходила весточка от Володи Бубенщикова, но об Уралочке в их цидулках не было ни слова. Испарилась. Исчезла на просторах родины чудесной, пока я закалялся в битвах и труде. Нет, Мишка, надо поскорее в отпуск! Авось что-то прояснится. Тем более, Фред мне сунул письмо от Жеки с интригующим содержанием матримониального толка.

«Здравствуй, товарищ Гараев, наш орёл морской! Нет больше слов – граф Хваленский женился! Ситуация? Сенсация! Дни – в пьяных вояжах, пока без вытрезвителя. Гоняет на трёх такси и более. Сыплет деньгами по-купечески, как Есенин, талант. Помолодел мальчик с синим носом! Мне говорит: молчите, Лаврентьев! А шпаги-то заржавели! Вот так. А мы живём, как нам велит судьба. Немножко пишем, немножко пьём и всё чего-то ждём. Бывает, деньги получаем. И в долг даём и занимаем.

Сентяпь сего года.

Миша, нам стыдно, но не очень. Видишь, ещё в сентябре мы тебе отписали, но не сумели отправить – всё недосуг. А потом письмо устарело. Хваленский развёлся, но пьёт по-прежнему. Устали мы, устали от этих пьянок. Женька даже бросил курить (долго спорим, от чьего лица писать, так как пишем вместе: я стучу, а Женька, как Сталин, диктует). Ладно, мы все живы и здоровы, ждём тебя! Уж больно ты надолго исчезаешь, батюшка. Женька уже порывается жать твою морскую длань, а я ещё хочу напоследок простить нам долгое молчание. Виноваты, брат! Итак, прощай, прости. Прими привет от Зинухи. Твои Женька и Жанка».

Вот, значит, как, ежели Хваля не ухватил «зла» всей пригоршней…

День да ночь – сутки прочь. С утра новых суток начали циклевать блоки, а после обеда появился новенький, брат кока Коко, вернувшегося в Морагентство, Кокошинский-младший. Я хотел было спросить Гришку Мартыновича, почему старший брат не трудоустроил его в свою контору, но решил, что не моё это собачье дело. Какая разница – почему? Главное, он быстро и, так сказать, органично вписался в наш коллектив, а через неделю, с подачи того же Москаля, превратился в пана Казимира. И стало у нас на пана больше. Гришка не противился, но, как и пан Лёвка в своё время, тоже спросил: почему?

– А потому, – ответил Москаль, – что у тебя и гонор, и выговор шляхетский.

– Гонор? – не понял Грициан. – У меня гонор?!

– Именно! – важно изрёк Москаль. – Возьми Медведя или Цуркана. У них только форсу много, а гонора ни на грош, потому и торчат под мачтами, а на мачту – оба бздят. А возьми пана Лёвку? О-о!..

Если новый «пан» был настоящим салагой, то Сашка Хованский, пришедший через неделю, оказался «морским волком» в полном смысле этого слова. Гонора у него хватило бы на десяток панов, но и он, став Рыжим из-за специфической масти, не возникал по этому поводу, так как был к тому же добрейшим мужиком и с готовностью вникал в новую для него парусную премудрость. Принят он был тоже с испытательным сроком, как матрос второго класса, но обязанности подшкипера освоил быстро.

В эти дни пришло письмо от Эдьки Давыдова.

«Борт СРТ-Р «Навля». Мишка, здравствуй! Как ты там поживаешь, корсар? Поди, пьёшь, лапушка? Не надо. То есть много не надо. Лампадочку за воскресный день можно, конечно, но не более! Гараев, я пребываю в тоске и недоумении. Поясняю: в тоске! Поясняю, что мне в сей миг хочется быть не в кипящем котле, именуемом Северным морем, а на тверди земной и, восхваляя господа и созданные им напитки, сидеть рядом с другом и за мирной беседой следить, как убывает в стеклотаре огненная жидкость. «В недоумении…» Разве я разводил в морях всякую там селёдку?! Разве она мешает мне жить? Что она мне сделала плохого? Нет, нет, ничего!!! Так почему же я должен её вылавливать? Помнишь, у Блока:

 
Всегда хочу смотреть в глаза людские,
и пить вино, и женщин целовать,
и яростью желаний полнить вечер,
и песни петь, и слушать (с моря) ветер.
 

В скобках – это я. У Блока: «в мире». Клянусь своей бородой (у меня уже есть борода), это мой последний селёдочный рейс. Пусть отвалятся мои ржавые усы (они тоже в наличии), если я пойду ещё хоть раз губить невинные души этих благородных вышепоименованных тварей! Сердце обливается кровью, в бороде пробивается седина и т.д., глядя на их предсмертные судороги, на их в безмолвном крике разинутые пасти! Неужели мне не найдётся места на парусном флоте вообще, а на у/с «Меридиан» в частности? Заступись! Мои планы? Изволь! Поведаю тебе плоды своих трезвых измышлений и жду твоих замечаний, но учти, это всё совершенно секретно и огласке не подлежит. Вот… Приказ №0090. Проект программы о перемещении личного состава (Давыдова). 1. Коли будет на то воля Николы Чудотворца, прибытие корвета «Навля» следует ожидать к 7 ноября с.г. 2. Отгулы за два рейса со списанием с судна. 3. Разведывательный полёт в Ригу (пароходство). Удача – увольнение из УТФ, неудача – переход на учебные суда. Удача – устраивание в энти организации и закрепление позиций с согласия моряка Гараева. 5. Независимо от разведки: упорная учёба, сдача всех контрольных, сдача экзаменов за курс. 6. В случае полных неудач, «пойду искать по свету, где оскорблённому дадут гарнир с котлетой» (на современных видах транспорта). После детального изучения проекта он подлежит обязательному уничтожению!!! Э.»

Прочитав этот крик души и взглянув на календарь, я понял, что пора готовить бутыль шотландского к распитию. «Навля» завтра-послезавтра рванёт когти с промысла и будет мчаться «со страшной силой», будто ей плеснули «слоанса» в задницу. Все двадцать три гаврика, а не только Эдька, истекают соками жизни, и думают лишь о любых ёмкостях для них.

И тут из конверта выпал ещё клок с припиской:

«Потолкуй с Ю.И. о возможности моего перехода на „Меридиан“. Не знаю, как у вас там, а у меня жизнь идёт примерно так: с утра и почти ежедневно – 246 оборотов на вожаке, 246 оборотов вокруг воображаемой Земли. Потом кувыркание с бочками в трюме вперемешку с тяжёлой атлетикой (если есть рыба). Потом едьба, сон, чтение стишков, занятие науками (кончаю математику), снова едьба, выбрасывание верёвок за борт, глядение фильма десяти-двадцатилетней давности, науки, сон… читай снова. Бывают развлечения: вывихнул палец, тот, который участвует в жесте, когда хотят сказать, что дела идут на ять, придавил бочкой ногу (прихрамываю) и т. п. Ну ладно, Миш, прощевай, покедова! С приветом Энгельс 2».

Я не стал откладывать просьбу друга в долгий ящик и сразу отправился к капитану.

Букин только-только вернулся от главного инженера. Разговор с Фишбейном не добавил ему оптимизма. Хотя кеп слушал меня с хмурым лицом, я не жалел розовых красок на своего претендента в подшкиперы: морячил ещё до армии, кандидат в члены партии, заочно учится в мореходке… Словом, готовый подшкипер и вообще находка для «Меридиана».

– А как быть с Хованским? – задумался кеп. – Ладно, пусть приходит, а там что-нибудь решим. Поговорим, посмотрим, обсудим и, гм, надо укреплять парторганизацию. Сам-то намерен вступить? Пиши заявление, Михаил. Я дам рекомендацию, Попов даст и Покровский, думаю, не откажется. Как?

– Не-е… Рано ещё. Не дорос.

И вряд ли дорасту, подумал я тут же: уже год как не плачу комсомольских взносов и намерен без шума выпасть в осадок. В базовом комитете обо мне не вспоминали, а я тем более туда не заглядывал.

Пятого ноября «Навля» проследовала каналом мимо нас, трижды вякнув тифоном: «Здорово, Мишка!» Я мысленно поприветствовал истребителя селёдок, но в город вырваться не смог. Во-первых, прораб Прусаков в последние дни развил бурную деятельность, во-вторых, не хотел тревожить морехода в его «медовую неделю». И Фреду, пригласившему провести праздничный вечер в Пещере, не мог отказать.