Текст книги "Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга третья"

– Жаль, не удалось подгадать к их приезду, – подосадовал я. – Так вы и сами, говорят, летали к африканцам?

– Да, разбирался, кто на кого наехал: то ли марокканцы проткнули наш тралец, то ли наши протаранили ихнюю лайбу, – пояснил он и спросил: – А ты здесь какими судьбами?

– В Ригу еду, на «Крузенштерн» оформляться.

– Вот как! Там Минин сейчас старпомом, а мой Леопольд Островский – начальник радио.

– А что слышно о баркентинах, Вадим Владимирович?

– Ничего хорошего, – поскучнел он. – «Тропик» сгорел в Лиелупе. Есть такая речка на Рижском Взморье. Затеяли латыши сделать из него ресторан, а вместо этого спалили. А твой «Меридиан», Миша, литовцы оприходовали для той же цели. Я, правда, не был в Клайпеде, но в Риге побывал, из-за «Крузенштерна», кстати. Помогал капитану Коломенскому вывести барк в Рижский залив. Что-то вроде министерской инспекции поручили сделать. Тогда и Ранкайтиса встретил. Винцевич остался при баркентине. Он там и боцман, и механик, и электрик. А «Меридиан», теперь «ресторанас «Меридианас», стоит в Ниде, в тамошней речке.

Пока разговаривали, жена капитана накрыла стол, и я после первой рюмки спросил о Сескаре, сославшись на слова Букина в том давнем рейсе. Не сразу спросил. Сделал ход конём. Заговорил о капитане Лепке. Знает ли он Евгения Николаевича?

– Женю Лепке? А как же! – оживился Вадим Владимыч. – Восемь раз тонул в северной Атлантике. Он был участником полярных конвоев. Девятый раз пришёлся на Тихий океан, когда их танкер шторм развалил на две части. Но это случилось уже вскоре после войны.

После этих слов, я и спросил, а что, мол, произошло у Сескара?

Чудов ответил не сразу. Помолчал. Хмыкнул. Наполнил напёрстки. Еще помолчал, уставясь на модельку парусника, стоявшую в аккурат перед ним, потом сказал:

– Давнее дело… И невесёлое. Давай, Михаил Иваныч, выпьем за тех, кто там, навсегда. Как это пелось когда-то: «Если в море, на финском граните»… Да-а…

Мы опростали напёрстки.

– О Ханко ты, конечно, знаешь? Вот и моему бронекатеру довелось снимать наших бойцов со шхерных островов. Уходим обратно. На палубе яблоку негде упасть. Сто двадцать человек, а катер – скорлупка. В каждой щели сидели. Погода мерзкая: октябрь. А мы ещё к Сескару подвернули, посмотреть, как там. Даже порадовало, что с Сескара никого не сняли. Однако, уже отвалив, заметили в полумиле от берега полузатопленную шлюпку, а в ней, видимо, последнего островитянина. Гадать не стали, почему отстал от своих. Холодина, а он в одной гимнастёрке и, кажется, бос. Гребёт одним веслом. Пошли к нему, но не успели – шлюпка уже в воде, и он пузыри пускает, хотя ещё машет руками. Что делать? На малом ходу опоздаем, на полном – нельзя. Накроем своей волной. А боец уже маковку кажет, захлёбывается. Ну… я как был в меховом реглане и тяжёлых болотниках почти до пояса, так и махнул с мостика в воду. Поплыл к нему – и сразу понял, что сейчас и сам сбулькаю.

– Реглан и сапоги?

– Они, – кивнул Вадим Владимирович. – Что гири. Я был отличным пловцом. Играл в ватерполо за сборную училища в Севастополе, хорошо проходил марафонские дистанции, но в намокшей сбруе, да в ледяной воде… До войны был в Севастополе чемпион СССР по морскому многоборью Иван Дико. Могучий мужик! Всё тело, помню, в светло-рыжих волосах. Вот он, один из немногих, мог проплыть двадцать пять метров в сапогах, шинели и с винтовкой за плечами.

– Здорово!

– Ещё бы не здорово, – улыбнулся Чудов и тут же нахмурился: – Мои сапоги и реглан до сих пор гниют у Сескара. А боец тот оказался командиром. Его я всё-таки достал. Выдернули нас на катер, растёрли спиртом, отогрелись – ожили. В общем, ничего особенного. Заурядный случай. Таких в ту пору было сколько угодно. Одно запомнилось крепко – его слеза. Я к нему подошёл после. Смотрит на меня и молчит, а слеза ползёт по щеке.

– А для командира того – не заурядный.

– Ты о другом подумай. Он был сто двадцать первым на борту. Теперь… Словом, я только вернулся на мостик – «Юнкерсы»! А если бы я в это время ещё искал кальсоны? А если бы мы не успели соединиться с остальными нашими, с дивизионом? Отбились, но ушли с дырками. Случай тот потому и случай, что заставил меня кое-что пересмотреть в своём поведении. Ведь раз на раз не приходится. Наобум нужно тоже с умом лезть.

Видимо, я его всё же зацепил ненароком. Повздыхал и даже извинился за скупость рассказа. И высказался в том духе, что война – тяжёлая работа, которую делаешь, стиснув зубы и всё-таки делаешь. Есть радость, что ты её сделал, но вспоминать её нет радости.

– Это я понимаю, – поддакнул я. – Очень понимаю, но… знать хочется. И потом, если не вспомните вы, воевавшие и её пережившие, то что вспомним мы, не воевавшие?

– Книги есть – улыбнулся он. – Горы уже понаписаны. Правда, много «гип-гип-ура», всякой красивости о героизме, а героизм – пот пополам с кровью, без дозировки, которая и нужна, и опасна, не обойтись. Я думаю, Миша, рассказывать о войне и писать о ней – занятие деликатное. Кто-то способен это делать, я – нет.

После сказанного вопрос о том, за что получил он американский орден, отпал сам собой. Разговор снова вернулся к баркентинам, пошёл о мере ответственности капитана и, конечно, о старпоме Погороднем, сменившем на «Тропике» Чудова после того, как тот ушёл на преподавательскую работу в «рыбкин» институт.

Я слышал о том краем уха, ведь после того как баркентины были отданы в Ригу, где восстановили Балтийский отряд учебных судов, большинство из нас покинуло их. Даже Стас Варнело ушёл с «Тропика» в Морагентство по перегону судов, а новый боцман мало того, что погиб сам, но погубил шестерых курсантов в так называемом Моонзунде. Погороднего в это время не было на судне, но он (капитан за всё в ответе) получил два года за гибель людей.

– Они ждали Погороднего возле острова Муху, – ответил Вадим Владимирович на мой вопрос. – Двум штурманам и механику взбрело в голову поохотиться на острове. Охоты не получилось, а шторм вышел крепкий. Засигналили, начали вызывать шлюпку. Пошёл боцман с курсантами, пошёл под парусом и допустил элементарную безграмотность: шкот взял не на утку, а намотал на кисть руки. На подходе к острову ветер их положил. Он, конечно, шкот потравить не успел – просто не смог, их и перевернуло. Всех и нашли под шлюпкой и под парусом.

– А что с Погородним? – спросил я.

– Геннадий Петрович сейчас лоцман в Рижском порту.

– А ещё скажу тебе, Миша… о том, что было у Сескара. Уже после всего, после того как отбились от «Юнкерсов», посетила меня вроде бы неуместная тогда мысль: закончится война, и если останусь жив, то с морем ни за что не расстанусь. Крещение принял в боевой обстановке – значит, и в мирное время буду при нём до конца.

А им нужны люди. Потребность в людях у них в крови. Тысячи лет человек и пёс были рядом. Человек и пёс вместе охотятся. Человек и пёс вместе пасут стада. Человек и пёс вместе сражаются с врагами. Пёс караулит, пока человек спит, человек отдаёт псу последний кусок. Сам голодный, а пса накормит.

Клиффорд Саймак

Что чувствует пёс, когда умирает? Он точно знает час своей смерти? Не «до», а «перед»? Но вот сигнал – пора! И он уходит в известное ему место. Тут дело ещё и в том, «знает» ли он или «чувствует»? И вот пёс уходит умирать, но как он уходит? С плачем ли внутренним или с равнодушием к неизбежному, то есть, сознавая предстоящее как нечто естественное и обязательное, обязывающее и его подчиниться природе?

Такую кучу вопросов я предъявил Дикарке, когда мы отправились на берег справлять поминки по Карламарксе, урождённому Мушкету.

– Ну и что ты думаешь по этому поводу? – спросил я, пробираясь между каких-то ям и вкопанных – похоже, для будущего забора – железных столбов, фундаментов и готового рукотворного мыса, на котором – вот это новость! – стояли столики-стулья, а под навесом чадили мангалы. Неужели, подумал я, берег приватизирован Дрискиным или Звиздуновым?

Давненько я не был здесь!

На берегу трудились таджики. У них я спрашивать не стал. Увёл Дикарку в дальний конец берега, где и раскинул походный бивак за кустами, у брода, ведущего на крохотный островок, ещё не захваченный конкистадорами от бизнеса.

– Ну, мадам, ответствуйте, – сказал своей спутнице, когда мы обозначили начало ритуала в соответствии со своими привычками. – Надеюсь, вам есть, что мне поведать?

– Ты же сам сказал, что ЭТО у нас в крови, ответила она, подбирая крошки.

– Да, но то, что у вас в крови, касается взаимоотношений человека и собаки.

– Не только. Взаимоотношения наши постоянны, а знание, о котором ты спрашиваешь, возникает спонтанно, хотя и по зову крови. До этого момента у нас нет такого понятия, как смерть.

– Но ты же говоришь о ней, значит, оно тебе известно! – гнул я своё.

– Умственно, дорогой, чисто теоретически и лишь в той степени, в какой находятся, допустим, мои отношения с тобой и с хозяйкой. Случись с вами что-то подобное, я тоже сдохну с тоски. Я не смогу жить без вас. Конечно, так бывает не всегда, – рассуждала она. – Всё зависит от того, какой хозяин и какова собака. Иному хочется вцепиться в горло (вспомни Белого Клыка), а за другого – умереть.

– Вот, значит, как… Что ж, резонно.

– Вот я и говорю, что не знаю чувств, с какими приходишь к естественному концу. Они возникают в момент, когда он наступает. «Перед», а не «до». Тогда появляется и знание, и чувство боли, и сожаление от того, что наступает расставание.

– Зачем же уходить куда-то? Почему не побыть с человеком в последние часы?

– Потому что мы не люди. Мы собаки, ваши верные псы, а потому стараемся не доставлять лишнего беспокойства. Видеть смерть – это одно, а найти и унести готовенького – это совершенно другое.

– Вы, люди, любите бросаться словами, – добавила она, проглотив очередной бутерброд. – Вы не придаёте значения своим словам, когда говорите «собаке собачья смерть», «хочу жрать, как собака», «устал от собачьей жизни». В посёлке нет корейцев, но собак едят. Ловят нас подлым образом, душат – и в кастрюлю. А каково нам видеть собачьи унты или, положим, доху или шапку? Вот откуда идёт наше умственное осознание смерти. Бр-ррр! Не приведи меня ваш Господь закончить жизнь в удавке! Хотя и в пуле нет ничего хорошего.

– Собаки – животные, происшедшие от диких зверей, а человек – зверь и животное одновременно. Таким он был [издавна], а сбросив первобытную шкуру, стал ещё и лицемером. Он говорит, что собака – друг человеку, а сам чаще всего, или очень часто, не ставит её ни во что и при случае, не задумываясь предаст верного друга, продаст его или вышвырнет на улицу. Как, впрочем, и двуного друга, – добавил я, увидев, что к нам направляется Архип Савёлыч Звиздунов в новом комбинезоне с многочисленными карманами, застёжками и молниями.

У верхнего края участка, рядом с шоссе, вгрызался в землю бульдозер. Трактор с ковшом подбирал вывороченные им валуны и складывал в уже порядочную кучу. Таджики, увидев босса, задвигались шустрее, а те, что несли к законченной конструкции листы гофрированного железа, вообще припустили чуть ли не бегом.

– Приятного аппетита! – пожелал, утёр пот со лба цветастым платком и присел на выступ ржавого понтона, явно отбуксированного сюда с рыбзавода. – Неужели не могли выбрать лучшего места для пикника?

– А чем плох пикник на обочине капитализма? – спросил я, наливая водки в стакан. – Ваши рабы, Архип Савёлыч, роют могилу остаткам развитого социализма с человеческим лицом, а мы тут глядим и правим горькую тризну.

– По социализму? – искренне удивился он.

– Нет, по нашему другу с собачьей мордой, по верному Карламарксе сиречь Мушкету, почившему в бозе девять дён назад. Желаете помянуть?

Я протянул ему стакан, но он замахал руками.

– Наверняка палёнка! А может, заглянем ко мне? – предложил он. – У меня шашлыки.

– Шашлыки не для нас, босяков, Архип Савёлыч. И потом я с дамой, присутствие которой вряд ли понравится вон той, пьющей и жрущей, России красе, – кивнул я на компанию, обосновавшуюся на каменном мысе.

– А мы туда не пойдём. Видите тот сарайчик за куховарней? Он временный. Подсобка, но внутри вполне и вполне.

– Ладно, мы согласны, если для дамы найдётся мосол с идеологической начинкой.

– С мозгами, то есть? – расплылся в улыбке амфитрион.

– С ними, если хотите. С ними, – подтвердил я, собирая нехитрую скатерть-самобранку. – Я, кстати, вспомнил старый анекдот про мозги. Идеологически выдержанный. Несмотря на бороду, он актуален и сегодня.

С него и начал, когда мы оказались в подсобке без излишеств, но с достаточным количеством удобств. Здесь хозяйничал проворный китаец, в мгновенье ока накрывший походный столик, с какими ныне выезжают на природу владельцы иномарок, имея при этом в багажнике не только такие же стулья и палатку, но и обязательный мангал.

– Итак, анекдот, – начал я, когда Архип утвердился напротив, когда Дикарка занялась в сторонке мослом, а мы с Архипом приняли по стопарю какой-то заграничной микстуры. – Значит, так… Рейган и Горбачёв встречаются в Рейкьявике. Как известно, делу время, потехе час. Рейган даёт ужин. Последнее блюдо очень вкусное. Михаил Сергеевич ест и хвалит, а после интересуется, чем его угощают. «Пришлось зажарить мозги одного из министров», – отвечает президент. Михаил Сергеич мотает на ус и решает приготовить для ответного ужина такое же блюдо. Однако, когда они встречаются у Горбачёва, на столе что-то не то. «Ты что приготовил?» – обращается генсек к шеф-повару. «Михаил Сергеевич, – отвечает тот, дрожа как лист, – забили десяток министров, но мозгов не обнаружили. Одни языки!»

Вот уж не думал, что человек массой более ста килограмм, говоривший при этом солидным, с хрипотцой, басом, может смеяться каким-то тонюсеньким и визгливым смехом. Будто поросёнка измучили щекоткой. Отсмеявшись, Архип Савёлыч сказал со вздохом, что «языков» нынче развелось ещё больше за счёт депутатов всех уровней и чиновников всех рангов, «которые вставляют палки в колёса бизнесу, а сами ухитряются жиреть за счёт него».

– А вы-то как решились покуситься на берег? – спросил я. – Аборигенам это не понравится.

– Так я же стараюсь для их же пользы! – воскликнул запальчиво бизнесмен. – Всё для массового отдыха! Ну что было здесь? Водопой для коров, собаки бегали (он покосился на Дикарку, которая, увлекшись костью, не слушала нас), лодки… Ну, лодкам местных рыбарей достаточно места там, справа. А тут появятся мои лодки, прогулочные. Построю причал для яхт и скутеров водомётных. Зимой расчищу бесплатный каток для детворы, прорубь для «моржей» продолблю. Макнутся и – в кафешку для сугреву. Земля обетованная!

– Столько хлопот для народного счастья и здоровья нации, – подмигнул я игриво. – А как же Ангола? Собираетесь к акулам или передумали?

Расторопный китаец наполнил наши стопки, подал шашлыки и сгинул до следующего раза. Наверное, подглядывает в щелку косоглазый, подумал я, чтобы появиться ни раньше, ни позже, а в нужный момент.

– Помню, помню про Африку, но, как в твоём анекдоте, делу время, потехе час! Вот появится здесь какая-то конкретность, тогда и полечу.

– Но почему не Канары, не Мальдивы, почему Ангола? Скоро зима, все ваши братаны в Альпы кинутся сорить баксами, все акулы нашего недоношенного капитализма будут там со своими блядёшками из шоу-жопов втирать очки иноземцам, – недоумевал я. – А хрена ли в Луанде? Там действительно только акулы-каракулы да негры.

– Михал-Ваныч, Мишенька вы мой дорогой! – возопил он. – Сорят баксами зажравшиеся недоумки, с жиру бесятся, а я – от сохи! Я денежкам счёт знаю. И не загорать лечу, а по делу. Встречался как-то с тамошним дельцом, договорились о поставках сувениров и кокосов. Вот и надо взглянуть, как у чёрного мистера-твистера дело поставлено, решить на месте, на какие проценты-дивиденды смогу рассчитывать и вообще: стоит ли игра свеч.

– Здесь будет зима, там – лето. Зажаритесь не хуже ваших шашлыков, – предостерёг я.

– Как-нибудь. Если ты по-настоящему деловой, а не чмо, вроде Прохора, то всё вытерпишь, на всё пойдёшь ради успеха, – обозначил Архип Савёлыч своё кредо. – Между прочим, ты в тот раз обещал рассказать про Анголу.

– Мои сведения старые, для вас интереса не представляют.

– А может, я именно в истории что-то копну, а? – тоже игриво подмигнул он и, щёлкнув пальцами, вызвал китайца. – Когда лезешь в неизвестность, надо знать историю.

– У меня, Архип Савёлыч, всего лишь предыстория нынешних дней.

Мы выпили и принялись за шашлыки, которые успели остыть. Вот так, жуя, я и поведал ему об Африке грёз и действительности.

– Вам, нынешним капиталистам от сохи, которые летят, куда хотят и когда хотят, всё равно не понять советского рыбака, – начал я с нравоучения, так как, собираясь с мыслями, не знал, с чего начать. – Как, например, происходило возвращение на родину из Луанды? Представьте, Архип Савёлыч, что вылетели вы в два часа дня и вдруг – бац! Отменяют посадку в Браззавиле, а потом и в Будапеште. Садят вас, голодных, таково наше советское обслуживание, в Бургасе, чему вы, конечно, рады, так как в прошлый раз венгры сопровождали вас от самолёта в аэропорт с собаками и под дулами автоматов. Зато в Бургасе вас, небритых, голодных и несчастных, встречают воплями: «Братушки! Братушки!»

– Это когда разваливался соцлагерь? – спросил догадливый Архип.

– Да-с. Тогда-с. Так точно-с, Архип Савёлыч, вот именно-с! – позволил я себе толику ерничества. – Разваливался и никто не знал, где и как тебя встретят в следующий раз.

Мы выпили, я скушал шоколадку и продолжил повесть временных лет.

– А что в Анголе. Если по вашей бизнес-части, то сувениров действительно полно, как и по всей чёрной Африке. Везде режут из дерева воинов, антилоп, слонов и тигров, вот только сбыт хреновый, так что и в наши дни вы, наверное, можете стричь купоны с их кустарей-одиночек. Тогда же там было полно кубинцев. Отправляя в Анголу своих амигос, Фидель дал наказ: «Африка – ваша исконная родина. Защищайте её от мирового империализма, а такоже женитесь, плодитесь и размножайтесь, дети мои, и тихой сапой внедряйтесь. Патриа-о-муэрте!» Они, верные по гроб своему команданте, так и делали не за страх, а за совесть. Их там все боялись, и наши товарисо, и ангольцы. Раз зашли в Мосамедиш, а там наших вояк – что собак нерезаных, но – в штатском. В форме лишь те, кто официально числился советником. На флоте ихнем та же картина. На мостике – негр, или наш в ихней форме, в низах – сплошь наша братия. Бородатые – под кубинцев маскировались. Оружие из СССР шло к ним потоком, жратва тоже рекой. Бесплатно, разумеется. Правда, другие страны тоже свой шанс не упускали, так как получали за всё алмазами. Глянешь на рейд, а там и шведы, и панамцы, итальянцы тож – каждой твари по паре!

Я самостоятельно плеснул себе из бутылки (Архип прикрыл свою стопку ладонью) и, промочив горло, решил, что пора закругляться.

– Вы, кстати, не думаете заняться контрабандой алмазов? Выгодное дельце.

– Только алмазов мне и не хватало! – буркнул он и вдруг ухватил за горло бутылку.

– Ну правильно! – одобрил я. – Кокосы и мартышки из чёрного дерева полезнее для морального здоровья. Как говорил тот тип из фильма: «Что ещё надо человеку, чтобы встретить старость?»

– Значит, в Анголе тогда воевали? – ушёл Архип от этой темы, на которую я свернул по воле коньяка.

– О, ещё как! Основная военная сила, конечно, кубинцы. Я же сказал, что их боялись и наши, и ваши. Разговор у них был короткий, чуть что – бац! И ваших нет, и наших тоже. На них и держалась в Анголе советская власть. Они юаровцам давали крепкий отпор. Однажды мы сченчевали спирта на рыбзаводе, там же и разговелись, а когда забалдели, один наш придурок развёл агитацию в пользу Агостиньо Нето. Оппонент сразу нашёлся. Показал, как он открутил бы голову Агостиньюшке. Агитатор вздумал залупаться, начали уже за грудки хвататься. И наломали бы нам бока, да тут же, к счастью, оказался кубинец. Ткнул тому негру в грудь автоматом, а нам, по-русски, предложил убраться восвояси, в порт, пока живы. Здесь, мол, без вас полно всякого сброда. Тут тебе и УНИТА шныряет, и ФНЛА крутится. Словом, чёрная каша.

– Кажется, твоя предыстория, на самом деле, не по моей части, – наконец признал Архип.

– А я что говорил? Тогда вся Африка была такой же. В Гвинее, между прочим, нас тоже костерили почём зря, – довёл я до его сведения. – Если мы задержимся с рыбой, в городе голод. Только пришвартуемся, подъезжают на лимузинах ихние бонзы, набьют багажники рыбой и прочь. А после них начинается форменный грабёж. Если в трюм нужно послать десять грузчиков, лезут двадцать. И все с ножами. Режут, рвут коробá, а набьют сумки и – на берег. Кепу приходится посылать в трюм карательную экспедицию из матросов с дубинками. А сколько, Архип Савёлыч, было потасовок!

– Выходит, вор на воре? – вроде [усомнился] он.

– Вот именно, – заверил я. – С голодухи поневоле начнёшь воровать.

– Когда это было?

– Конец семидесятых. Тогда у нас и у самих жевать было нечего, – напомнил я. – Да, мы злились в ту пору на туземцев, а сейчас я их понимаю. Вам, Архип Савёлыч, когда-нибудь хотелось жрать, как собаке? – спросил, оглянувшись на Дикарку, которая всё ещё самозабвенно мусолила кость. – Вы, верно, никогда не испытывали настоящего голода, такого, чтобы кишки сводило, чтобы совсем иссохнуть, да? – закончил я, не заметив, что цитирую неандертальца Алле-Опа.

– А ты, Михал Ваныч, будто бы испытал?

– О-о! Было дело под Полта… то есть в Кёнигсберге. Сидел на страшенной финансовой мели. Всё проел: французскую опасную бритву, нашу электрическую. Их удалось в парикмахерскую пристроить, а больше у меня ничего и не было годного к продаже. Бродил по городу, как чумной, бычки подбирал украдкой и… и как волк голодный рыскал, где бы спи… стырить корку, но в ту пору пацаны ещё не играли батонами в футбол. Зато была осень. Грузовики везли навалом картошку с полей. На колдобинах она выскакивала, – я подбирал и – в портфель, в портфель! Иногда лук попадался или морковь. Рыться в помойке я тогда не мог, стеснялся, а сейчас, насмотревшись на бомжей, наверно, запросто запустил бы лапу в контейнер.

– А у друзей? Неужели не мог у них занять?

– То-то и оно! Кто-то помереть успел, а кто не успел, был в морях. Вот и жил по присказке: «Голодный бич страшнее волка, а сытый бич добрей овцы, но не добившись в кадрах толку, голодный бич отдал концы». Я отдать не успел. Бульба не дала иссохнуть кишкам, а когда и вегетарианская диета доползла до финиша, повезло – пять рупий нашёл. Хлеб тогда ещё был дешёвым. Жуёшь черняшку, а с этого газолина страшенный выхлоп. Идёшь по улице и трещишь, как пулемёт. Ладно, что вскоре удалось «добиться в кадрах толку», угодить на «Прогноз», а там и отправиться кормить негров карасями.

Дикарка наконец управилась с мослом, а коньяк тем временем добрался до мозжечка, но ещё не разжижил серое вещество до состояния напитка, который упоминают алкаши, когда предлагают «квасить». Звиздунов смотрел на мир отрешённо, гладил пустую бутылку и, наверно, думал, лететь ему в Анголу или не лететь. Пока я соображал, как ловчее смыться, чтобы это выглядело естественно, а не походило на демонстративное бегство после халявной выпивки, появился «чайна бой» и сообщил, что хозяина ждут работяги, у которых возник вопрос: копать канаву дальше или ограничиться достигнутым успехом?

Архип Савёлыч поднялся. Я последовал его примеру, подобрал с полу сумку и, приподняв кепи («Сенька вера мать, босс!»), удалился вон, стараясь держать мозжечок в подчинении и сохранять независимый вид трезвого человека.

Сарайчик был окружён оградкой из металлической сетки. За ней сидело штук пять барбосов. Они вожделенно гипнотизировали взглядами ведро с костями и обрезью, но их надежда на телекинез и левитацию была тщетной.

Я нашёл пакет среди ящиков и мусора, вывалил в него содержимое ведра и увёл стаю за шоссе, где и разбросал жратву на задах бетонного сооружения, в котором Архип Савёлыч ладил магазинчик для проезжих автомобилистов. Самое вкусное, естественно, оставил сытой пока что спутнице, памятуя о том, что своя рубашка ближе к телу.

Мы шли домой, размышляя о нашей собачьей жизни, о том, что поминки хотя и были скомканы внезапной политинформацией, но в сумке моей ещё имеется початая бутылка, и что поминки всё же не стоит устраивать «en plein air», а дома и только дома следовало провожать философа в дальнюю дорогу к созвездию Гончих Псов.

У сэра Эмброуза было больше всяких передряг в прошлом, но жил он настоящим. Размышляя о своём нынешнем положении, сэр Эмброуз неторопливо и любовно перебирал в уме все преимущества этого положения.

Ивлин Во

Такой роскошной осени я ещё не видел!

Каштаны и клёны полыхали. Пожар увядания неистовствовал над Кёнигом. Багровую листву одних, золото других и охряную медь третьих ветер смешивал на палитре улиц и скверов, добавлял зелени и коричневых тонов, радуя зрителя законченностью картины, казалось, издававшей лёгкий звон и шорохи, когда ноги ступали по толстому ковру с пёстрым узором, устлавшему город, который, разомлев, привычно ждал затяжной нудьги осеннего ненастья, а пока обходился даже без дождей.

Баркентины стояли у мелькомбината. Палая листва лежала на замазученной воде Преголи, скапливаясь у берега и обрамляя форштевни жёлтым венчиком. Но прежде, чем уйти в осенние пути, команды самостийно поправляли такелаж и ждали курсантов, которые должны были появиться со дня на день. Каждый вечер я уезжал в Светлый, где подруга помаленьку привыкала к роли моряцкой жены и поджидала меня.

Новобранцами оказались курсанты сразу трёх училищ: нашего, Лиепайского и Ростовского имени Седова. Контингент! Такой географии мы ещё не знали. Лиепайцы были соседями, а ростовчане сказали, что баркентина «Альфа», принадлежавшая тамошнему училищу и прославившаяся участием в съёмках фильма «Алые паруса», списана по старости, пока ещё гниёт у причала, но с неё уже ухитрились украсть несколько реев. На такое способны только наши соотечественники. Такое не под силу чёрным людям Африки, большим умельцам по части мелкого воровства.

Москаль приветствовал земляков с Дона, но убедился, как и мы все, что среди них встречаются изрядные фрукты. Одного, по месту жительства, тот же Москаль нарёк Жёрой-из-Батуми. Нагловатый хлыщ с подбритыми бачками и фатоватыми усиками, будто приклеенными к самому краю губы, угодил на грот-мачту, и если Фокич равнодушно взирал на внешний вид школяров его вахты, то Москаль сразу занялся воспитанием неугодного земели. Другой ростовчанин с шотландской бородкой носил громадный берет и большой тесак у пояса. Его обломал старпом, когда «барбудо» прогуливался у борта, бросая на всех грозно-независимые взгляды бывалого корсара.

– Товарищи курсанты, – обратился Юрий Иваныч к толпившимся школярам, – смотрите и запоминайте, как выглядит настоящий салага. Нож матросу необходим, но не кухонный, хотя и в ножнах. Борода первокурснику тоже без надобности. У нас слишком мало пресной воды, а морская соль быстро превратит эту растительность в мочалку.

Парни заржали, салага запунцовел и, надо сказать, принял к сведению замечание Минина: бороду сбрил, нож, правда, оставил за неимением другого.

Ещё одного юнца из Лиепайской мореходки курсанты называли Пещерным Человеком, а был им тихий и скромный Пятрас Лейпус. Пока что я видел курсантов в массе. И что за срок месяц с хвостиком? Пришли – ушли, и след простыл. И только «выдающиеся» личности волей случая оказывались в поле зрения и запоминались сразу ещё и потому, что я их рисовал. Я тоже получил свою долю, когда старпом, напомнив о давней просьбе капитана, попросил убрать с глаз долой соломенный брыль: «Ты же боцман, а не дед Щукарь с колхозной бахчи!» Я избавился от шляпы в тот же день. Ветер помог, когда ползал вдоль «бабафиги», укорачивая заспинник, хотя мог бы послать наверх Рыжего или Пана Лёвку. Мне хотелось проверить ногу, ибо с самой весны не взбегал по вантам на самую верхотуру, но главным образом потому, что хотел быть уверенным в надёжности крепления снасти у нока рея.

Брыль спланировал на середину реки и угодил под буксир. Я вздохнул с облегчением.

 
Поговорим о пустяках.
Душа таится непокоем,
Мы ей отдушину откроем,
Сове, томящейся в тисках.
Поговорим о пустяках.
 

Это – Давид Лившиц посоветовал мне из далёкой и жаркой пустыни Негев в нынешние дни, но если применительно к тем, то этого мне и хотелось тогда больше всего. В последние дни перед рейсом – только о пустяках. Брыль – пустяк. Даже пустячок. Не стало его – появился другой пустячок: берет преподнёс Юрка Зинов, курсант, заменивший Бьёру. Курсанты тоже не остались в стороне и украсили обнову крохотным и хрупким жёлтым крабиком. Он смотрелся легкомысленно на чёрном сукне, но и экзотично, что нравилось мне, а капитану, увы, снова не очень. На подъём флага штатники, как правило, не выходили, но я присутствовал на правом фланге, так как после подъема начиналась процедура развода на работы. Букин пока не замечал сушёного членистоногого, а старпому было не до него. Ладно, что об этом! Поговорим о пустяках.

 
Не о судьбе, не об исходе.
Немного о французской моде
Или английских рысаках.
А то, что больно? То, что свято?
Что бьётся жилкою в висках?
Что на крестах судеб распято?
Про это всё не на… Не надо.
Поговорим о пустяках.
 

О том хотя бы, что все рыбкины конторы нашего бассейна объединили в одну большую ЗАПРЫБУ. И сразу поползли слухи о возвращении баркентин в лоно якобы возрождаемого Балтийского отряда учебных судов, которому предстояло вновь обосноваться в Риге под крылом тамошней Базы рефрижераторного флота, кратко – РБРФ. Всем рижанам, успевшим пустить корни на новом месте, стало кисло, но все старались не думать о грядущем и говорили о пустяках. О каких? Внезапно был уволен доктор, и место Егорцева заняла хрупкая и миловидная латышка Вия. О ней и говорили, строя всевозможные предположения сексуального свойства. Когда не оправдались самые смелые догадки, докторша сама дала пустяшный вроде повод для разговоров, но я был уязвлён в самое сердце, когда однажды обнаружил возле святая святых – красного флага родины, её самое интимное исподнее, развешанное для просушки. Это случилось уже в Светлом, куда нас перевели для осмотра движков.

Пустяки? Кому как. Меня изводили насмешками тропиканцы. Особенно усердствовали Ромка Лоч и Коля Зайцев. Увидят меня и орут, мол, что это за новый свод международных сигналов появился на «Меридиане»? Если да, то что он означает, призыв к чему? Так о чём говорить с дуроломами? Только о пустяках. Ими я и ограничивался, а сам кляузничал на Вию старпому и кепу. Они просили меня потерпеть из-за пустячности проблемы. Мол, всему своё время. Всё утрясётся и рассосётся, когда выйдем в штормовую Балтику. Тогда я пожаловался Стасу. Он приструнил насмешников, но Коля Зайцев не угомонился, и тогда его покарал Никола Морской, подсунув подшкиперу вместо утренней опохмелки половину стакана разведённого, к счастью, уксуса. Это и спасло негодяя, но из больницы он возвратился зелёным и присмиревшим. Пустячок, но приятный.