Текст книги "Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга третья"

У меня и у самого глаза полезли на лоб, но я не стал гадать, завалились ассигнации за подкладку после нынешней получки или таились за ней с прошлого года: коли появилась солидная наличность, надо «по-человечески» проститься с Ригой.

– Переодевайтесь, мужики и закатимся в «Луну»: сколь раз были возле неё, да всё мимо, – заявил я. – Отряхнём её прах с наших ног и рук, всё равно через пару дней – в Клайпеду, а к латышам вряд ли вернёмся.

У Довлатова в повести «Заповедник» есть упоминание о неких «жизнерадостных сорняках». Мы, входя в кабак, были точно такими же: жизнерадостным и неистребимым семенем крапивы. Столик заняли на невысоком подиуме за перилами из тёмного дерева, а когда огляделись, увидели поблизости Фокича, который охмурял очередную жертву. Он сидел к нам спиной, нас не видел, а нам было любопытно взглянуть, как кудахчет ловелас, приводя «кадру» в соответствующее состояние. Петушок-золотой гребешок, правда, вскоре закончил дипломатическую подготовку и покинул «Луну», решив, что дело сделано, и курочку пора топтать.

У нашего стола возник вышколенный гарсон и с дежурной улыбкой принял заказ: водка, пиво, салаты всем троим и бифштексы с яйцом.

– Люблю повеселиться, особенно пожрать! – объявил Хованес, потирая руки, как это делал старпом, пребывая в благодушном настроении.

– Люблю я поработать, особенно поспать! – поддержал его пан Казимир.

Однако застольный разговор не стал обычным застольным трёпом. Пили водку, ковыряли вилками в тарелках, а говорили о том, что предпримем в ближайшем будущем, когда завершится рейд по балтийским портам, а мы вернёмся в Кёниг.

Оказывается, пан Казимир и пан Лёвка побывали в Пионерской базе океанического лова рыбы, где заручились поддержкой отдела кадров на предмет перевода их в тамошний плавсостав. Москаль – и мы уже знали об этом – хотел вернуться к автомобильной баранке. Хованес тоже пооткровенничал, признавшись, что баркентина была для него только ступенькой, с которой он намерен шагнуть выше, и теперь он будет подавать документы на ускоренные курсы подготовки комсостава в Мамонове. Спросили и меня о моих видах на будущее, но я пока не имел конкретных планов. Сказал, что буду поглядеть, куда увлечёт меня судьба и жалкий жребий, а там и приду к какому-нибудь решению.

– Завтра подвяжем починенные паруса вместо «тюремных», – сказал я, заканчивая дискуссию. – Их должно хватить до Светлого, а что потом…

– А потом – суп с котом, – откликнулся Хованес на моё резюме.

Вскоре после этого мы завершили прощальный ужин и покинули «Луну» окосевшими в меру и слегка обременёнными заботами о будущем, которое, как ни крути, всё ещё было довольно туманным.

– Вот когда нам дадут поджопника, тогда и полетим, кто куда, – нарушил молчание Хованес, прозорливый на всё плохое, ибо под тем же фонарём на середине понтонного, у которого меня накануне поджидали Лео и Винцевич, нас остановил вылезший из притормозившего автомобиля КМ Митурич.

– По-моему, все с «Меридиана», – констатировал командир отряда, вглядываясь в каждого из нас и даже принюхиваясь.

– И по-моему – тоже. С него, – ответил я на правах старшего в команде. – Вот гуляем, дышим ночным воздухом столицы Латвии. Прощаемся, так сказать.

– И правильно делаете, что прощаетесь, – прошипел он, возвращаясь к автомобилю. – Была, это… без взаимности любовь, разлука будет без печали.

Наверху впереди злее ветры, багровее зори.

Правда, сверху видней, впереди же – исход и земля.

Вы матросские робы, кровавые ваши мозоли

Не забудьте, ребята, когда-то надев кителя.

Владимир Высоцкий

До Клайпеды добрались без приключений.

Стоянка была обычной, если не считать того, что работали с прохладцей, не утруждая себя особым рвением. Больше шлялись по городу. На последние деньги я купил пятикилограммовые гантели, сказав Хованесу, что отныне намерен вести трезвый образ жизни и заниматься домашним видом спорта. Сашка попросил сфотографировать его с моими железяками.

– Для рекламы, – объяснил он свою просьбу. – Пусть думают, что я тоже домашний спортсмен.

Словом, мы порядочно расслабились, и тем неприятнее оказался неожиданный приказ снова наведаться в Ригу, а уж потом следовать в Кёниг и на судоремонтный, в Светлый.

Покинули Клайпеду опять в одиночестве. Покинули без Москаля. Витька забрал трудовую и махнул в Кёниг по Куршской косе. С «Тропиком» теперь встречались только в порту или раскланивались в море. Это, однако, уже никого не волновало. Волновало другое – изрядное волнение и усиление ветра, и это при том, что «болиндер» сразу приказал долго жить, а вокруг туман, что серый кисель, мокреть и холодрыга: жуткое сочетание, если учесть, что мальчишки были в сущности раздеты, так как были отправлены на практику в одних хэбэшных робах. Даже бушлаты им не выдали! Покумекав с Хованесом, наскребли, не для всех, конечно, а только для вахты, резиновых сапог, курток, дырявых свитеров и другого рванья, чтобы мальчишки хоть как-то прикрылись. Нашлись и плащи того же качества. Вид у школяров тот ещё – только на паперть с протянутой рукой.

В полдень прошли траверз Лиепаи. До Вентспилса сорок пять миль. Но к вечеру Балтика выложила свои козырные карты, и враз подумалось, что нынешние восемь баллов для неё не предел.

Кеп приказал взять мористее, но парусов пока не убирать. Видимо, надеялся проскочить до настоящей бодяги, которая не заставила себя долго ждать и первым делом разнесла в клочья фор-стень-стаксель и грота-топсель. Остальные паруса пока держались, и поэтому теплилась надежда, что пронесёт, и мы без большого ущерба проскочим в Рижский залив. Утешало и то, что мальчишки, скисшие было по выходу в море, пришли в себя, когда начало штивать вовсю. Были, правда, отдельные экземпляры, что страдали по-настоящему, но все, к счастью, со второй и третьей вахт. Им не приходилось лезть на реи.

Да, шуровало почём зря! Водяная пыль летела через всё судно, застилая, будто кисеёй, и корму и полубак вместе с бушпритом, а качало нашу посудину – не приведи господи! А всё потому, что шли мы сейчас в крутой бейдевинд. Вот когда я пожалел, что нас покинул знающий и невозмутимый Мостыкин. Новый третий помощник (я так и не узнал ни имени его, ни фамилии), ровно ничего не смыслил в парусах, а потому капитану Букину приходилось полагаться лишь на рядовых мариманов – пана Лёвку и Москаля. И на себя. Кеп почти не покидал своего обычного места у бизань-мачты во время вахты третьего помощника.

После девяти вечера я наконец убрался в каюту и, не снимая сапог, плюхнулся на лежанку. Даже книжку взял в грязны рученьки, хотя вряд ли вникал в содержимое текста, так как уши всё время прислушивались и анализировали звуки, доносящиеся с палубы. Около десяти меня подбросило каким-то судорожным рывком судна, сопровождаемым глухим и тяжким ударом чего-то обо что-то. Миг, – и я оказался на палубе.

Первое, что увидел, это грота-трисель, взлетавший пузырём над левым бортом вместо правого, и грота-гафель, мотавшийся из стороны в сторону. Я взлетел на фор-рубку, а вперёдсмотрящий мне: «Гик сломался!» Я кинулся к мачте, но многоопытный Фокич («десять лет на флоте и всё на кливер-шкоте!») уже принимал меры, и Попов был тут же. Даже суеты не было какой-то особенной. Была – но, так сказать, повседневная. Одни курсанты травили дирик-фал и гафель-гардель, другие, навалившись гурьбой, тащили вниз и усмиряли взбесившийся парус.

Что до грота-гика, то он лопнул по сварке возле погона, на котором подвешен верхний блок завал-талей. Ноковая часть его свалилась за борт, но висела, удерживаемая гика-топенантами, гика-шкотами и парусом. Другая половина, башмак которой крепился к мачте, уткнулась в переходной мостик, соединявший грот– и бизань-рубку. Теперь обе части соединяла только нижняя шкаторина грота-триселя.

Нам повезло в том, что когда это случилось, наверху не было людей, но теперь их набежало достаточно. Первым делом выбрали втугую левый гика-шкот, но это мало что дало: обломок упёрся в шлюпку погоном и блоком завал-талей. Пришлось мне самому лезть на планширь и приподымать его плечом. После этого огрызок трубы втащили в шлюпку и привязали к шлюпбалке. Парус к этому времени тоже усмирили, придавив его спущенным гафелем.

По словам Фокича, сначала лопнул правый эрнс-бакштаг гафеля, следом, и тоже справа, – завал-тали. Ветер «со страшной силой» швырнул гик на левый борт и ударил о фордуны. Удар был такой силы, что стальная труба лопнула по сварке, изъеденной ржой. Так и доложили Букину, когда кеп потребовал внятных объяснений для записи в судовом журнале.

Пока излагали свои соображения, на бизань-рубку вскарабкался стармех. Швандя доложил, что удалось запустить движок. Своевременно, между прочим, так как наши беды набирали обороты – и вот уже ветер разобрался с фоком и нижним марселем: парусина затрещала по швам и расползлась на ленты. Ленты взвивались и так хлопали, что Попов пробормотал: «Бурные, долго не смолкающие аплодисменты…»

Затем не выдержал верхний марсель. Пока брасопили реи (была у помощника мысль послать людей на реи), травили шкоты, фалы и топенанты, от него тоже остались одни ремки.

Мне почему-то запомнилась луна, вдруг показавшаяся в какой-то прорехе между низких туч. Она, бесстыжая, будто насмехалась над нами, превратив мечущиеся обрывки парусины в подобие каких-то чёрных птиц, что налетели на фок-мачту и клевали её, бешено и беспорядочно взмахивая крыльями.

Люди на реи не пошли. Всё, что могли сделать, это взять остатки парусов на гордени и гитовы, да так и оставить до лучших времён. Итог ночи – пять ветрил в клочья.

Как добрались до Ирбенского пролива, трудно сказать. В памяти осталась только луна и качка, три мили в час, постоянное бдение за кливерами и грота-стакселем. Бизань-мачту пришлось оголить сразу, как только управились на двух других. «Чтобы наша красотка не крутила задом», – пояснил старпом, тоже не покидавший палубы с начала аврала.

В заливе ветер утих. Курсанты срезали с рей всё «лишнее». А на самом пороге Риги, снова заглох «болиндер». Отдали якорь в видимости маяка Ригас-бакас. После всего случившегося, уже ничему не удивлялись. Общество не роптало на судьбу, но недобрым словом поминало командира Митурича, зачем-то вытребавшего нас из Клайпеды.

Мне раньше казалось, что день этот очень далёк.

Мне даже казалось, что он не придёт никогда.

Но был парусов так стремителен белый полёт,

И следом за ними промчались года.

Владислав Крапивин

Промчались… «Такова идеология жизни!» – говорил на «Лермонтове» старпом Венка Сафронов, когда мы тащили из моря очередного «пустыря».

К понтонному на сей раз не пустили. Сунули к рыбакам в Вецмилгрависе, где был обещан скоротечный ремонт, экскурсия на ВЭФ, где работал супруг докторши – ведущий специалист завода, и прочие радости жизни, в то время как душа моя желала одного: хотя бы на денёк смотаться домой. И возможность вроде была. Утром я запустил руку в «копилку», сунул её до самого низа пиджака, где опять нашарил (последние на этот раз) тридцать рублей!

– Юрий Иваныч, отпустите в Кёниг на пару дней, – обратился я к старпому

– Так ведь скоро все там будем! – воскликнул Минин.

– Когда ещё будем, – заныл я, – а мне сейчас что-то слишком тошно.

– Хорошо, Миша, но только на пару дней. Не больше! – вдруг согласился он. – Иначе, боюсь, ты нас уже не застанешь.

Туда и обратно – на аэроплане. День в Светлом с подругой и сыном, второй – в Союзе художников. Ехал с работами к Адольфу Шевченко, а угодил аж на заседание правления. Трепетал, конечно, но мэтрам понравились не только этюды, но и рисунки. Один дядя солидных габаритов высказался в мой адрес очень лестно: «Что здесь обсуждать? Замечу, что в наших художественных мастерских никто так не пишет!» Засим правленцы решили посовещаться наедине. Я вышел в коридор, а когда пригласили снова, услышал такое резюме: штатных мест в мастерских нет, тем не менее, правление имеет намерение рекомендовать меня дирекции мастерских в качестве художника с будущего года.

– Пиши, Михаил, заявление, – сказал Шевченко, – и поезжай в Ригу со спокойной душой. Заявление я сам передам директору. Сейчас Матвеева нет на месте.

Я быстренько накарябал бумажку, а потом залепетал о жене, о ребёнке, о том, что обосноваться на берегу для меня – самое то, но удастся ли мне, уже как бы от Союза, снова побывать в морях?

– Года полтора, а то и два – это едва ли возможно, – ответил Сухов. – Тебе нужно будет как следует внедриться в наш творческий коллектив и показать, на что ты способен.

«И покажу!» – Пообещал я, забираясь в аэроплан и радуясь, что обеспечил себе плацдарм для отступления и маневра, хотя перспектива превратиться в художника-оформителя меня не прельщала. Не было у меня ни умения, ни навыков, а шрифтами я вообще не владел. Весь опыт, – это халтурка в пионерлагере под Кишиневом и в совхозе возле Слободзеи, где всю писанину делали другие. Однажды я попытался изобразить лозунг на кумаче, но Павка Токмаков отобрал у меня кисть, когда, намучившись с разметкой, я провёл первую линию разведённым зубным порошком. Всё так, но – плацдарм, с которого тоже возможна ретирада.

«Меридиан» застал у понтонного. Я знал об этом, так как накануне звонил в яхт-клуб Ивару и тот сказал, что баркентина только что пришла в Даугаву. Ещё с моста углядел на полубаке Хованеса и пана Казимира. Всё выглядело таким родным и надёжным, что защемило сердце! Я бодро взбежал по сходне на борт, но, спрыгнув с неё на палубу, оказался в «объятиях» командира отряда.

– А вот и боцман наконец! – Он, скотина, даже руками всплеснул, якобы от радостного изумления. – Гуляешь, Гараев, когда на счету каждый день, а сколько их утеряно из-за ремонта?!

– Гуляю по закону, – сколь можно миролюбиво ответил дяде. – Взял несколько отгулов и навестил семью.

– У всех семья, Гараев, но дело, гм… которому мы служим, прежде всего. А ты не только гуляешь, но ещё постоянно отвлекаешься на рисование и другие причуды.

– Причуды – это фотоальбомы для начальства?

– Не в том суть. В количестве накладок. Какой, спрошу тебя, напрашивается вывод?

– Какой?

– Такой! – Багровея, рявкнул он. – Пальцев на руке не хватит перечислять: якорь, стеньга, теперь вот гик. А паруса?! Сунули в форпик, а к ремонту не приступали!

– Вы не упомянули шлюпбалку и наш «болиндер», который, очевидно, постоянно ломается тоже по моей вине. А что до парусов, то эти уже не подлежат ремонту. Если не согласны, дам вам нитки, иглу и гардаман – пробуйте!

Хованес и пан Казимир внимали с полубака. Пан Лёвка торчал за их спинами, а Мишка-кок выглядывал из камбуза. И курсанты что-то слишком часто начали сновать возле нас. Всё это видел Митурич, и это его взбесило. А после моего «пробуйте!» он заорал: «Гараев, да как ты смеешь так говорить со мной?!» Но и я тоже уже оборзел, хотя и понимал, что «выводы» последуют незамедлительно.

– А как ещё с вами разговаривать? Не нравлюсь – идите вы все на …! – брякнул отрядному самодержцу, решив, что пришло время рубить концы, так как впереди всё равно не ждало меня ничего хорошего, а позади уже был, какой никакой, «плацдарм».

– За этим дело не станет! – заверил меня командир Митурич. – Только пойдёшь туда, Гараев, ты, потому что зарвался и обнаглел, и я не потерплю этого! Готовься сдать судно.

– Всегда готов! Как пионер, – ответил я салютом юного ленинца.

Он не сошёл на берег, а отправился к капитану. Я направился в каюту, куда тут же набилась вся наша братия.

Через полчаса меня вызвал капитан.

– Допрыгался, Михаил? – сказал Букин и прочёл мораль, смысл которой сводился к тому, что я подвёл не себя, а экипаж и, в первую очередь, его, капитана.

Так как я промолчал, он, уже миролюбиво, добавил, что коли так всё складывается – ведь и ему суждено перебраться на «Курган» —, то всё, что он мог для меня сделать, это добиться разрешения Митурича дойти с новым боцманом до Кёнига, а уж там уволиться по собственному желанию. И характеристику пообещал самую лучшую.

Конечно же, на смену мне явился Рич Сергеев, а вместо Москаля – Женька Базецкий. Рич его привёл. Обид на Рихарда не держал. Он меня не подсиживал. Все решил командир отряда, ибо неприязнь была взаимной. Я это понял ещё летом, когда уходили из Риги, и не ошибся в предчувствиях. Так что прощай, Рига! Вряд ли ещё увидимся, но я не забуду ни тебя, ни древних улочек старого города, ни понтонного моста, возле которого в этот раз удалось посмотреть фейерверк, расцветивший небо по случаю ноябрьских праздников, а вечером другого дня нас приняла Балтика.

Состояние своё я бы назвал достаточно паршивым. Теоретически я вроде был готов к расставанию с «Меридианом» (ведь уже готовил себя к подобному финалу), а на практике всё складывалось как-то не так. Может, надо было уехать из Риги с паном Лёвкой? Этот не стал тянуть резину и подался следом за Москалём. И Букин остался в Риге, сдав баркентину Минину. Всё разваливалось, а строить заново что-то путное на месте развалин – хватит ли сил? Да, впереди, в туманной всё-таки перспективе, вырисовывались художественные мастерские, но будет ли прок от этой затеи? Я как-то не представлял себя в новой роли, а потому гнал от себя эти мысли, утешаясь лишь тем, что буду теперь постоянно рядом с подругой и сынишкой.

Рич, прослышав, что ему придётся на СРЗ выгружать балласт, снимать реи и стеньги, чего ему до сих пор делать не приходилось, попросил разъяснить ему, как это происходит на практике. Я пригласил его подняться на мачту, он отказался, но предложил совершить восхождение с Базецким, который чувствовал себя на реях, как дома. Однажды он спустил с грот-мачты по фордуну, причём – вниз головой. Чистая обезьяна! Я понял, что Рич будет только руководить, а практическую сторону возьмёт на себя матрос, которому несомненно уготована роль подшкипера. Для него, собственно, и нарисовал схему с подвеской канифас-блоков и проводкой стень-вынтрепа с мачты на брашпиль. И всё-таки, когда перебрались на завод, самому пришлось заниматься балластом и рангоутом. Юрий Иваныч попросил на первый раз всё показать рижанам, а разве откажешь человеку, которого уважаешь?

Нового боцмана удручали и наши паруса, но уж тут я ничего поделать не мог и со спокойной совестью сказал, что ничто не вечно под луной, а наши ветрила поработали на вечность более чем достаточно. И вообще удивительно, что они прослужили верой и правдой до своего последнего часа. Его «Капелле» повезло. Она сразу стала учебным судном, имела хороший уход. Ей не пришлось гнить, как «Тропику» и «Меридиану», в несвойственной для баркентин роли складов для всякого хлама, а потому, Рич, посоветовал я при прощании, сейчас им прежде всего требуется любовь и внимание.

И вот я свободный человек.

Первый делом отправился в Худфонд, к директору мастерских. Матвеев принял меня довольно любезно, но сказал, что мне придётся потерпеть до января, когда будут утверждены новые штаты, посоветовал писать для худсалона «пейзажики», ибо, по его словам, меня принимают лишь как творчески работающего художника, будущего кандидата Союза, а потом и его члена, а на прощание посоветовал не увлекаться оформительской работой. Я не стал говорить ему, что у меня семья, что мне надо зарабатывать, а уж потом творить. Денежная проблема могла возникнуть уже в декабре, а примут ли меня в январе и дадут ли сразу какой-то заказ, было писано вилами на пресной воде нынешней неопределённости.

Я побрёл на Ватутина, чтобы узнать, что слышно об Эдьке. У Дома рыбака встретил старшину Кротова. Сидор Никанорыч шагал в партикулярном платье, пребывая в состоянии подпития и деловой озабоченности, где бы тяпнуть ещё. Он расколол меня на чекушку, а узнав о возникших проблемах, предложил идти к ним, в ментуру.

– Филимонов всё ещё нет-нет да и вспоминает тебя, – сказал старшина. – Он щас командует нашим отделением, так что проблем не будет, а тебе – верный хлеб.

– А как поживает Петя? – спросил я, уклонившись от ответа.

– Дезертир! – воскликнул Сидор Никанорыч. – В театр ушёл. Сухари грызёт, а нос задирает. Ты загляни к нему – обрадуется, небось.

– Обязательно загляну, – пообещал я и отправился дальше, на Ватутина, но добрался туда лишь в январе, когда уже числился в штате художественных мастерских.

Да, так получилось, что в тот раз я передумал и уехал в Светлый переживать по поводу нестыковки своих надежд с планами дирекции худфонда. А когда появился приказ о моём зачислении в штат, работы для начинающего оформителя не нашлось. Вначале её не было для всего цеха, а когда появилась, обо мне забыли. Потом это повторилось снова. Вот когда я пожалел, что сунулся в творческий гадюшник, а не отправился в одну из рыбацких контор. Всё во мне кипело и бурлило. В таком виде было негоже являться к подруге и, чтобы остыть, я и направил стопы к дому друга, где застал только Варвару Григорьевну.

Она сообщила, что сын её отправился с берегов Камчатки на плавбазе «Эскимос» в Бристольский залив. И сама она вскоре уходит на «Калининграде» на Большую банку Ньюфаундленда, где перейдёт на РТМ «Надир». Спросила и о том, как у нас с деньгами, узнав, что «никак», предложила дать взаймы.

– Тот должок ты вернул, отдашь и этот. Вот мои девки берут, и – как в трубу, – сказала моя «вторая мать». – Ведь начнёшь же зарабатывать, верно?

Я поблагодарил и отказался: обращусь, когда прижмёт к забору.

– Тебя прижмёт – а я в морях. Ну, смотри, тебе виднее.

В феврале я ещё на что-то надеялся, но Валька Григорьев, член Союза, чья кормушка числилась за другим департаментом, как-то сказал, что у оформителей работы не бывает по нескольку месяцев. Что-то перепадает, конечно, но – избранным. Я мог надеяться только на обилие заказов, однако манна с небес всё не сыпалась, а, как известно, ждать и догонять, особливо с пустым карманом, нет занятия хуже. Пробовал красить «салонные» пейзажи, но отступился, так как не мог добиться товарного вида. И тогда пришло время крепко задуматься о дальнейшем, ибо стала очевидной бессмысленность дальнейшего пребывания там, где мне, по-видимому, ничего не светило.

«Полковник» Бокалов знал о наших проблемах и однажды предложил сделать совместную халтурку на рыбоконсервном в Пайзе. Мы быстро накрасили несколько панно для комбината, а когда я сунул в карман свою долю, то предложил подруге на время расстаться: она забирает сына и катит на Урал к бабкам и дедкам, я делаю пару реверансов местным апостолам от искусства и – в моря, к тралам и рыбкам.

Такая перспектива не обрадовала спутницу жизни, но выбирать не приходилось. Халтурных денежек хватало на дорогу ТУДА и на то, чтобы мне продержаться на плаву до появления какой-то определённости. Проводив своих, я тут же накатал заявление в правление Союза, в котором, всё объяснив, и всё обосновав, просил отпустить меня на вольные хлеба, то есть откомандировать в любую рыбодобывающую контору якобы для сбора материалов для эпохального полотна о трудовом подвиге советских рыбаков. Понятно, «якобы» в заявлении не стояло, «эпохальным» тоже не пахло. Это я про себя ёрничал, замысливая побег, а на деле приходилось взвешивать каждое слово, чтобы оно стало делом. Официальная бумага, надеялся я, ускорит оформление документов, тем паче мой паспорт моряка ещё находился в канцелярии капитана порта, где ему полагалось храниться полгода.

И вот свершилось: из мастерских уволен по собственному желанию, в кармане бумага, подписанная замначальника главного производственного управления Запрыбы товарищем Волосовичем, в которой предлагалось внять просьбе Союза художников и «направить т. Гараева М. И. на какое-либо судно Калининградской базы рефрижераторного флота».

Старый знакомый, инспектор Ващенко, изучив верительные грамоты, некоторое время разглядывал мою физиономию и наконец, расплывшись в улыбке, воскликнул, будто ждал меня, ненаглядного, все эти годы:

– Ка-аво я вижууу! – Он ущипнул себя за щеку и даже, вскочив, ухватился за свою, изрядно облысевшую, черепушку.

– Какой великий актёр погибает! – воскликнул и я. Воскликнул довольно театрально, рискуя однако получить от ворот поворот за такое хамство.

Реакция была, увы, предсказуемой. Восторженное изумление, как шелуха, свалилось с лица… постой, как его? Ах да, Сан Митрича. Уронив зад на стул и поправив пиджак на изрядно обвисшем брюхе, он с издевкой сказал:

– Что, Гараев, как ни крутись, а солнце встаёт на востоке, и все дороги ведут в кабэрээф? На работу тебя, конечно, возьмём, но в порту пусто. Пока побудешь в резерве, а там посмотрим.

Он подмахнул заявление, подал мне бланк для автобиографии и две анкеты.

– Заполняй… художник! – Подумав чуток, всё-таки снизошёл до милости: – Я поищу в архиве твоё старое дело… Сколько, говоришь, лет прошло? Три года? Должно сохраниться. А это… – Он быстро выписал направление. – Пойдёшь во вторую подменную команду. С завтрашнего дня. Имей в виду, иду тебе навстречу, что против правил! По закону тебя бы помариновать надо за твои прежние фокусы, утопленник, но я, как видишь, справедлив. И медкомиссию не забудь! В первую очередь! – крикнул, обращаясь уже к моей спине.

Что ж, подменка так подменка. Работа знакомая – метла и лопата. Ох, как правы бичи, написавшие когда-то на дверях «холодильника», предшественника нынешней конторы: «У кого не было забот, поступай в Запрыбхолодфлот!» Вывеска поменялась, но суть осталась прежней. И всё-таки камень на душе полегчал.

Потекли дни в порту.

Однажды при мне пришёл с промысла «Белинский», а с ним вернулся Толька Карамышев. Посидели с ним в «Балтике», где к нам примкнул Коля Тыльчук, четвёртый с «Лермонтова», когда-то чуть не насадивший наш пароход на Западно-Фризские острова. Следом подсел щирый хохол Петька Филипченко, доселе мне незнакомый, но соплаватель Толи и болтун, каких я ещё не встречал. «Черноморский шкипер» Володька Медведь, тоже великий трепач и оратор, в подмётки ему не годился. А когда заполнил последнюю брешь за столом Коля Клопов, тоже вернувшийся с «Белинским», я совсем растаял, и мы вспомнили «Гриб», Такоради, англичан с «Ибадан Палма», Лёву Тышку, кепа Воронова и уж всенепременно нашего Эскулапа, незабвенного Маркела Ермолаевича, что помог нам под африканским небом устроить знатную козу подлому Липуну и его приспешнику Яшке Ростовцеву.

Были, были встречи в порту! Как же без них!

В другой раз меня окликнули с «Маяка». И кто?! Трофим Тарарин! Вали, говорит, к нам боцманом. В апреле, говорит, уходим на креветку поисковым рейсом. Апрель далеко, ответил ему, а мне, может, что-то обломится гораздо быстрее. Звал на «Турмалин» и Юзик Кривицкий, бывший на «Лермонтове» при Тарарине только бригадиром, а теперь ставший старшим тралом. Я было загорелся, но Ващенко показал кукиш, а потом перевёл в четвёртую подменку, в которой старпомом оказался Валька Миролюбов! Если мир тесен, то порт, выходит, ещё теснее.

В один из дней меня занесло в мореходное училище. Хотел повидаться с тамошним боцманом. Надеялся выцыганить у него сувенир на память – компáс, к примеру, или секстан. Понадеялся, что он меня ещё не успел забыть. И не забыл ведь! И не только он. Я угадал к перерыву между уроками. Во дворе шум и гомон. Резвятся курсачи, даже чехарду затеяли. Пока шёл к дверям, устал пожимать руки: «Здрасте, Михал Ваныч!» И это «здрасте» грело душу. Парни проводили меня и боцмана до подвала, в котором компáсы системы ГУ 127 мм лежали грудой, точно чёрные арбузы на бахче. Выбрал себе «арбуз» поприличнее. Боцман погрузил его в ящик из красного дерева и вручил со словами: «Дарю сердечно, помни вечно!» Буду! Вечно!

Однажды встретил Стаса Варнело возле его морагентской конторы. Он уезжал в Николаев, где готовилась экспедиция по перегону на Дальний Восток большого плавучего дока. Иду, говорит, боцманом. Рейс сложный, путь неблизкий, но валютный. Если не куплю автомашину, то начну строить собственный дом за городом. Мол, начальство обещало поспособствовать с участком.

Мне же нечем было похвастать, а то, что у нас в посёлке снова объявился Влас, для Стаса не стало новостью.

– Я его как-то встретил в парке Калинина, – сообщил он. – С ним какие-то личности. Пьяные были не в хлам, но достаточно. Стали залупаться и получили сполна и за старое, и в кредит. Считай, за нас обоих.

– И что за привычка у Липуна всё время натыкаться на твои кулаки! – засмеялся я. – Знать, уроки не впрок.

Эта встреча и удачливость друга завели меня с полоборота. Терпение лопнуло. Под лежачий камень вода не течёт: надо идти по кабинетам! И начинать сверху, с самой крупной инстанции – с самого Албанова.

До обеда я ещё шкрябал лопатой и пылил метлой на погрузочной площадке холодильника, а в шестнадцать уже переступил порог кабинета «его светлости».

– Как же так?! – начал с претензий. – Я – художник, направлен к вам творческим союзом, а меня маринуют в подменной команде.

Всё выложил. Босс выслушал, записал фамилию и направил к своему заму по кадрам Иванову, при мне предупредив по телефону о визитёре. Тот принял и тоже выслушал мои обиды, а какой-то дядя, сидевший в углу, подал реплику: «Да-да, он прислан с бумагой Волосовича по спецзаданию».

Начкадров спутил меня ещё ниже, к своему заму Попову. Тот также выслушал меня и звякнул инспектору Ващенко:

– Сан Митрич, что там у вас с Гараевым? Что? Виза не открыта? А по его словам, ты его обнадёжил, сказал, что всё в порядке. Неси его личное дело!

Товарищ Попов развязал тесёмки, перебрал бумажки в тощем досье и приподнял брови:

– Вы, Гараев, требуете и настаиваете, а как же вас выпустить в море без мореходки?

– Как без мореходки?! – Мои брови тоже подскочили к потной причёске. – Она же в морском порту!

– Да-ааа? – Он заглянул в трудовую книжку. – Когда вы уволились… так, гм, та-ак – в ноябре. Что ж, действительно! Сан Митрич, возьмите его на заметку, а я обещаю, что уйдёте с первым пароходом. Чем сейчас занимаетесь?

– Гребу дерьмо в подменной команде.

– Тоже нужная работа. Похоже на живопись, верно? Ведь метла – та же кисть! Ладно, Гараев, вы свободны, – и расплылся, что блин по сковородке.

Будет белый снег на землю падать,

мы когда-нибудь вернёмся в нашу память

и окажемся, хотя бы на мгновенье,

молодыми, невозможно молодыми…

Роберт Рождественский

Меня обнадёжили, но дни-то по-прежнему текли мутными струями даже после того, как меня вызвали в партком, видимо, для проверки благонадёжности и собеседования о внутреннем положении в стране и о происках мирового империализма на международной арене. Что, мол, думаете, Гараев, по этому поводу? А что тут думать? Само собой ответил не то, что думал, а то, что требовали думать партия и правительство. Газеты почитывал – ответил, как по шпаргалке.