Текст книги "Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга третья"

– Что наша жизнь? Игра? – спросил философ и сам же ответил: – А вот и нет. Обычные песочные часы, в которых каждое Я – песчинка. Поди, угадай, которая твоя. Она может первой оказаться внизу, а может скатиться последней.

– Гадать, выходит, нет смысла?

– Если считаешь, что жизнь – игра, то – сколько угодно! – ответил мудрец.

– Тогда сыграю в последний раз… – пробормотал я и, снова проделав все манипуляции с книгой и пальцем, прочёл: «Звучит молитва так:

 
Господи, дай мне душевный покой,
Чтобы принимать
То, чего я не могу изменить.
Мужество —
Изменить то, что могу,
И мудрость
Всегда отличать
Одно от другого».
 

– Друг мой, – снова обратился я к старцу, – что означает «одно от другого»? Отличать мудрость от мужества или игру от песочных часов?

– На твоё усмотрение, – ответил он. – Главное в жизни – не отличать, а знать твёрдо. Я вот знаю, что дни мои сочтены. Так говорят мне мои «песочные часы», а ты можешь поиграть с книгой. Мне, представь себе, даже любопытно.

– «Когда-то у него была собака Спот, но она сдохла. Такие дела. Билли очень любил Спота, и Спот любил его», – прочёл я, выполняя просьбу не Карламарксы, нет – старого-престарого Мафусаила.

– Вот видишь! – понурился пёс. – Коли сошлось то и это, значит… – Он зевнул и прилёг на подстилку. – Значит, пора.

Он умер через неделю. Такие дела! Я нашёл его, уже окоченевшего, в «бермудском треугольнике» между листвянками, ёлкой и пихтой. В расцвете сил пёс любил окрестные леса и помирать пришёл к деревам, залёг под их густыми лапами, свисавшими до земли. Здесь и похоронил его, скатив на могилу самый большой валун. Дикарка присутствовала на похоронах. Печали в её глазах я не заметил, но прочёл обещание восполнить утрату. Я оглядел её бока и поверил, что появление юного Мушкета-2 не за горами.

А Дика так и не подошла к камню. Сидела по другую сторону арыка. Я перебрался к ней. Некоторое время мы смотрели, как тонут в озере остатки заката, потом вернулись в дом. Я включил «Маяк», хотя и знал, что не услышу ничего, кроме осточертевшей попсы. Так и оказалось. Некто, извинившись, что использует музыку Грига, запел: «Не удивительно, что гадость ощущений уравновешивает гадость бытия». И закончил тем же, на тему российского быта: «На солнце водку пить – тяжёлая работа, вот только жаль, за это денег не дают».

– А мы, Дика, завтра отправимся на бережок и, несмотря на жару, выполним «тяжёлую работу», помянем ещё раз Бьёру, а заодно и брата нашего меньшего, Мушкета.

– А великий Пифагор говорил, что пьянство – упражнение в безумстве, – нравоучительно, как и положено женщине, заметила Дикарка.

– Мадам, по-своему вы безусловно правы. А с моей, заметьте, сугубо частной, точки зрения, безумец тот, кто всю жизнь пытается напялить на себя тесные пифагоровы штаны, что вообще делает бессмысленным его существование, – ответил я, чувствуя, что в этом разговоре я вторю Карламарксе в пору расцвета его философской учёности.

– Неужели в пьянстве есть какой-то смысл? – спросила она голосом подруги.

– В нём столько же смысла, сколько и в смерти, но смерть, Дика, это хоть какой-то итог, а пьянство – возможность подвести его, согласно обстоятельствам, или когда смысл чего-либо окончательно утрачен.

– Гав-гав-га-ав… Это по-научному, мне не понять.

– И не надо, милая.

– А итог? В чём он?

– Господи, да в этом самом – дойти до цели!

– Выходит, смерть – это цель?

– Конечно! – Я начал горячиться. – Но подра-зу-меваааемая! А до того – дорога. У каждого своя, и каждый, милая, преодолевает её по-своему. Лучше дистанцию проходят те, кто доскребётся до СМЫСЛА сразу или позже, хотя бы методом тыка.

– Методом тыка, это… при помощи водки? – допытывалась она.

– Хотя бы! И потому, я сказал, завтра идём на берег и…

– А почему завтра?

– А потому что завтра Бьёре – в аккурат сорок дней. Бьёра стоит нашего поминовения.

– Почему?

– Вот заладила «почемучка»! А потому, Дика, что этот вот хронометр, звёздный глобус, секстан, эти настенные морские часы, всё, разумеется, списанное в утиль, Бьёра притащил мне когда-то из своей ЭРНК. И Командору нужно сказать, чтобы помянул: ему «лавка морских древностей» тоже от Бьёры досталась.

– Тогда ты прав, – согласилась Дикарка. – По делам твоим и воздастся тебе.

– Но-но, милая, ты не на амвоне! – упрекнул её я. – А тогда, под пиво, мы с Бьёрой шибко расчувствовались и, вспомнив всё, от Фарер и до Выборга, закончили водкой.

Значит, не время нам вместе быть.

Тает в глазах горизонта нить.

Тем, кому выпало петь и плыть,

Стыдно судьбу винить.

Михаил Крепс

Прощай, Рóсток, здравствуй… Рига!

Не удалось обнять любимую. Начальство не позволило завернуть в Кёниг, и наши заплатанные, но гордые паруса унесли баркентины в устье Даугавы, откуда, тоже не задержавшись, доставили в град святого Петра. Баркентины ошвартовались в Неве, не слишком далеко от сфинксов, что дремали у Академии художеств под скудным северным солнцем, вспоминая покинутые Фивы, пески Египта и африканский зной.

Здесь, перед мостом Лейтенанта Шмидта, всегда стояли парусники, здесь всё было рядом, поблизости: Невы державное теченье, береговой её гранит, Стрелка Васильевского острова с Биржей Тома де Томона и ростральными колоннами, Зимний дворец, столп Александрийский и арка Главного штаба, улица Росси, Русский музей, Невская першпектива и многочисленные каналы, наконец Петропавловская крепость и Адмиралтейство, а также здание Сената и Синода. Чёрт возьми, а Медный всадник, а Исаакиевский собор с его золотым куполом, с высоты которого, ещё в пятидесятом, я смотрел на город со следами минувшей войны, с барком «Крузенштерн» у набережной Красного Флота.

Первый выход в город я решил посвятить Невскому проспекту, а Неву форсировать по Дворцовому мосту. У Академии художеств (ныне – институт имени Репина) повстречал Вовку Мамонтова. Он на меня не обратил внимания, я его не остановил. Слишком далеко остались дни, когда мы карандашом «оттачивали» гипсы под настырным оком Валерия… ага, Васильевича Панфилова, и малевали натюрморты «под эгидой» Василия Трофимовича Шелеста. Было да сплыло. Пусть это я «сплыл» из тех времён, какая разница? Из того далекá ко мне вернулась моя Уралочка, и этого более чем достаточно «на всю оставшуюся жизнь».

Пока серое вещество переваривало эти факты, Мамонтов скрылся за дверью института, а я оказался на Стрелке и, бросив взгляд на «Аврору», устремился к мосту. Между тем память перебирала узелки, что завязала ещё в пятидесятом. Один из них подсказал, что где-то здесь, на каменном парапете набережной, была надпись, выведенная зелёной масляной краской: «Отомстим за смерть отца и матери красноармейца Яковлева!» Вспомнил – и время сразу сделало скачок назад. Кафе «Норд», сменившее вывеску на «Север», напомнило о борьбе с космополитами, а деревья, зеленевшие в сквере у памятника Екатерине, предстали вдруг в серебряном сверкании инея, как это было в ту зиму, когда я ехал в Мурмáнск и бродил по ночному Питеру в немногие часы между поездами. Новый скачок назад память сделала на канале Грибоедова, напомнив о терзаниях выбора между двумя хотениями мальчишеской души: чему отдать предпочтение? Мореплаванию или живописи? В художественную ремеслуху поступил из-за близости её к «среде обитания», далёкой от Батуми, откуда успел получить вызов на вступительные экзамены в тамошнюю мореходку. Да, хоть разорвись! Сплошные страдания юного Вертера! А что до канала Грибоедова…

…Я возвращался в своё ХРУ—42, а Минька Лузин, бравый курсант высшего военно-морского училища, в Ленинград. Общий вагон был набит до отказа, но мы успели взобраться на багажные полки и, пребывая в относительном комфорте, думать не думали о башмаках, оставленных внизу, под столиком.

Поезд миновал Петропавловск в начале ночи, а утром, вблизи Свердловска, нас ожидал удар по психике: исчезли Минькины корочки и мои башмаки в резиновых галошах! Ладно ещё, что Минька не потерял присутствия духа (мой был сокрушён вдребезги). Он тут же ринулся по вагону, яки лев рыкающий и алчущий. Я влачился в кильватере, ни на что не надеясь, а Минька углядел-таки в последнем купе, под нижней скамьей, наше достояние, которому «приделали ноги»… Кто? Сидевшие здесь небритые хмыри пошли в отказ: «Ничего не видели, ничего не знаем!» Ну и хрен с вами! Сердце пело от радости, потому как остаться без обувки промозглой осенью людям в форме было просто немыслимо. Особенно будущему флотскому офицеру. Да ведь и ремесленнику не хотелось добираться в одних носках почти до Визовского завода, чтобы стать посмешищем (в трамвае – это ещё полбеды) для ядовитых училищных языков.

 
Есть минуты, когда не тревожит
Роковая нас жизни гроза.
Кто-то нá плечи руки положит,
Кто-то ясно заглянет в глаза…
 

Руки нá плечи положили и ясно заглянули в глаза дюжие тихоокеанцы, севшие в Петропавловске. Они предложили вернуться и «бить морды этим жлобам». На дворе был сорок девятый год и в мордобитии за воровство не было ничего необычного. Минька с трудом отговорил матросов от карательной экспедиции, хотя, сколь помнится, лица тех субчиков были вороватыми, да и глазки бегали, как мыши. Впрочем, для экзекуции уже не было времени. Объявили Свердловск, военморы засобирались, мне тоже пришлось натягивать шинель, и Минька, надев бушлат, решил проводить меня до трамвая. Поезд стоял чуть ли не час, так что мы успели погулять и замерзнуть на осеннем ветру.

– Будешь в Питере, – сказал при прощании Лузин, – в училище меня не ищи. Зайди к моему корешу на канале Грибоедова. Он скажет, а я его предупрежу.

Какое-то время мы переписывались. Последнее письмо я получил из Риги, с борта учебного судна «Комсомолец». Осенью пятидесятого нас, ремесленников, повезли в Ленинград, и я отправился на канал Грибоедова. Дома никого не застал, а повторить визит не удалось. И вот, спустя столько лет, ниточка Ариадны с многочисленными узелками, снова привела меня сюда. И стало мне отчего-то очень сумно, и только мысль о «Меридиане», на который скоро вернусь, грела сердце. А здесь, на канале, всё было тем же, и всё было другим. Рядом с домом Минькиного друга, помнится, стоял другой, с обрушенными этажами от попадания снаряда или бомбы. Теперь развалин не было, а номер дома я, конечно, забыл. Впрочем, я не имел намерения искать квартиру курсанта, который, как и Лузин, давно стал офицером и мог оказаться на любом из флотóв. Просто хотелось заглянуть в прошлое, постоять с ним рядом и уйти. И я ушёл, перебирая нить, ставшую дратвой. Сначала она привела в «Север», где я пообедал, потом, верная себе, нить доставила меня в Эрмитаж на свидание с одесситкой Кирой, которая стояла перед «Данаей» Рембрандта. Я подошёл к ней, хотя поначалу, как и в случае с Мамонтовым, не хотел этого делать. К чему? И вспомнит ли она меня? Вспомнит, решил я, когда спрошу, как поживает Юлька Яновский и его старички, так безотказно и бескорыстно выручившие меня в Одессе.

Она меня узнала! И разговор получился очень милым, хотя и коротким. Юлька, с которым Кира, как и следовало ожидать, соединилась узами и пузами, закончил институт. Сейчас работает инженером на рыбоконсервном, но его забирают в главк, так что мой старый приятель ныне вполне благополучен. Самуил Ефимыч и Бетта Михайловна тоже благополучно стареют. Я попросил передать им привет, но не спросил Киру, чем она занимается после окончания художественного училища. Наверное, лелеет детишек, занята семьёй, но коли застал её в Эрмитаже, значит, по-прежнему не чужда и живописи.

А день встреч продолжался!

В Русском музее, в который я перебрался за час до закрытия, я обнаружил Валерия Панфилова! Мой первый училищный педагог взирал на мраморного «Мефистофеля», но, увидев меня, был так обрадован, точно встретился с ожившим скульптором Антокольским! К сожалению, я не мог поделиться с ним уральскими новостями. Я их просто не знал. Сказал, что закончил училище в Кишинёве, а теперь вот (умолчав о суриковском) учу курсантов не живописи, а такелажному делу. Он спросил, что это такое, а когда я объяснил, посмотрел на меня укоризненным взглядом Маркела Ермолаевича. Я успел порадоваться, что сам Панфилов, закончив Киевский художественный институт, успешно занимается гравюрой, но тут нас попросили заканчивать осмотр. В вестибюле мой бывший педагог встретил своего однокашника Шардакова, и я поспешно откланялся.

Стольких встреч было слишком много для одного дня. Я устал, но когда добрался до Невы и повстречал Адама Шварцовского, усталость как рукой сняло. К тому же, не раздумывая, взошли мы по трапу на борт плавучего кабачка, пришвартованного у Двоцового моста и, вспомнив Вилья-де-Ароса, заказали чего-то красненького, а потом и беленького.

– Значит, Миша… «Приятель, живей разворачивай парус»? – спросил радист, когда мы обменялись первыми «мнениями», и я узнал, что Адам в отпуске, а в Питере оказался, чтобы проведать родных.

– Йо-хо-хо! Веселись, как чёрт! – ответил ему тем же, со смехом.

– Надо же, считай два года не виделись! А как твой недруг? Этот… Липунов, да? – спросил он. – Больше не беспокоит?

– Да подь он чёрту! Ещё и думать о нём? Нет у меня врага, хватит!

– Не говори, Миша! Врага, хоть плохонького, лядящего, надо иметь в запасе, – засмеялся Адам. – Не зря же некто, не помню кто, сказал, что если у тебя нет врагов, значит, от тебя отвернулась фортуна. Враги – перец жизни. Они вострят душу и взбадривают чуйвства. Ладно, это я так, мимоходом. Лучше, конечно, без врагов, особливо во властных структурах.

Ветерок рвал клочья дыма с трубы буксира, тащившего баржу с песком мимо «Авроры», над Петропавловкой начали собираться грозовые облака. Адам окинул взглядом Неву и сказал, что ночью, а может к утру, жди в Неве высокой воды.

– Я сегодня уезжаю, а вещи ещё не собраны. – Он подал мне руку. – Ну, Миша, бывай! Нам нужно обязательно встретиться в Калининграде.

Мы попрощались, я тоже поднялся из-за стола и… опустился на стул: обогнув Адама, ко мне направлялись пан Казимир, Бьёра, Саня Ушаков и Хованский.

– Вот ты где окопался! – воскликнул Бьёра таким тоном, словно они с утра искали меня.

– Давно сидишь? – спросил Рыжий. – А это кто? Здешний? – Спросил он, кивнув на берег, где ещё был виден Адам, торопливо шагавший к мосту Лейтенанта Шмидта.

– Наш. Из Кёнига. Радист с кабэрээфа.

– Не сказал бы! – удивился Бьёра. – Вы что же, кислячком пробавлялись?

– Он, Бьёра, пьёт либо вино, либо спирт, – усмехнулся я. – Водку не одобряет.

– Ну, а мы – водку. Будешь?

– Нет, парни, не буду. Что-то желания нет. Вы куда отсюда?

– Прошвырнёмся туда-сюда и – в кино, – ответил за всех пан Казимир.

– Не нажритесь, – предупредил я.

– За кого нас принимаешь, господин боцман! – ухмыльнулся Бьёра. – А если и поддадим чуток, нас доставит механик. Сан-Саныч у нас тоже кислятину обожает. И шиколат. Вишь, уже у стойки топчется – конфект выбирает.

Я встал и взглянул на баркентины.

– Да, парни, радист-то из здешних, питерских. Он напророчил в ночь нагон воды в Неву. Ветер уже начал задувать, так что не утоните при возвращении.

– У нас тоже новость, Мишка, – сказал Хованский. – Отсюда идём не домой, а в Выборг, а там – что Бог посоветует и начальство прикажет.

Лоцiя Русскаго берега Балтiйскаго моря была составлена и издана впервые в 1871 году. Въ 1888 году лоцiя эта была издана вновь, причёмъ, по распоряжению Начальника Главнаго Гидрографическаго Управленiя Вице-Адмирала Баженова, карты вътровъ и виды береговъ были исключены, а сама лоцiя была пополнена тѣми перемѣнами, которыя произошли со времени ея перваго изданiя.

Начальник Главнаго Гидрографическаго УправленияВице-Адмирал Гильтебрандт

Эту старую лоцию, изданную в 1905 году, мне подарил Командор. Без дарственной надписи, между прочим. Наверное, потому, что на форзаце была оттиснута факсимильная надпись: Командиръ подводной лодки «ОКУНЬ». Не захотел приплетать к истории (снизу вверх, поперёк форзаца, шла карандашная роспись, видимо, самого командира) сегодняшний день. Полистав книгу для беглого ознакомления, первым делом я отыскал описание Выборгского залива. Вот как оно выглядело сто лет назад:

«Заливъ, вдающiйся от линiи между Крюссерортомъ и островомъ Пейсари въ материк на NO, получил своё названiе от города Выборга, расположеннаго въ самой сѣверной его части у устья Сайменскаго канала, соединяющаго Сайменское озеро съ Финскимъ заливомъ. Выборгскiй заливъ, длиною 22 мили и шириною между Крюссерорто и Пейсари 7 миль, сужается отсюда постепенно до города. Внутренняя часть залива почти совсѣмъ закрывается выступающимъ отъ материка полуостровом и островами. Здѣсь имъются лишь узкiе и очень извилистые проходы, черезъ которые суда с углубленiемъ до 14 футъ могутъ проходить до города. Суда с большимъ углубленiемъ могутъ доходить только до Транзунда, гдѣ и должны поизводить выгрузку и нагрузку. Часть Выборгскаго залива между островами Тейкарсари, Мелансари, Менцсари, Сонiонсари, Урансари и Тупорансари называется Транзундскимъ рейдомъ и представляетъ хорошiй защищённый рейдъ для якорной стоянки большихъ судовъ».

Разбираться в старой гидрографии было интересно, но я быстро запутался в оной, так как нынче от прежних названий осталось не слишком много. Пришлось гадать, являются ли острова Большой, Северный и Западный Берёзовские в то же время и Бiркэ, Пейсари и Торсарсари? Тяжело давалась идентификация больших и маленьких бородавок, которыми усыпаны воды залива. У каждой – то мыс, то маяк, то створные знаки, буи и вехи, а ещё – мели, отмели, банки, рифы и отдельные каменюки. У каждой хреновины своё название, своё прозвище. Портовый пункт Высоцк, мимо которого мы проползли когда-то под лоцманским флагом (чуть не написал слово флаг с «ятем»), – это, похоже, старый Транзунд. Ведь Транзундский рейд сохранился на карте. А все эти Тейкарсари, Мелансари, Менцсари, Сонионсари, Урансари и Тупорансари, а ныне Вихревой, Маячный, Игривый, Кормовой, Новик, Крепыш – суть те же острова, что прикрывают остров Высоцкий и, значит, сам упомянутый рейд. Возможно, я что-то напутал, но какое это имеет значение для моего повествования?

Вся эта премудрость предназначалась курсантам. По словам Мостыкина, посещение Выборга для того и затевалась, чтобы познакомить будущих судоводителей с достаточно сложными условиями навигации в здешних водах, напичканных всевозможными знаками: плыви сюда, туда не суйся, здесь поостерегись, там сбавь обороты, а вот туточки не смей становиться на якорь. Недаром «Обязательное постановление по Выборгскому морскому торговому порту» имело аж 129 пунктов всевозможных правил и запретов, снабжённых ещё и подпунктами. Здесь бдили все: морские власти, компетентные органы и погранцы. Пункт 66 гласил: «Капитаны иностранных судов, которым было объявлено морским контрольно-пропускным пунктом о запрещении выхода на берег некоторых лиц, прибывших на судне из-за границы, обязаны дать соответствующую подписку о недопущении этих лиц на берег».

Выборгская сторона! Рядом граница Суоми и, значит, граница на замке. Но если так и нужно в этих местах, то вот как писал Виктор Конецкий о пограничниках, что держали Арктику на таком же замке, о солдатах, которые «размешивают сапожную ваксу вместе с дёгтем в денатурате. Пьют и остаются живыми. Пущай наши внутренние и внешние враги тешат себя надеждой на скорую гибель России. Долго им придётся ждать…» И добавляет ниже о тех, кто якобы покушается на этот замок: «Ну, что им здесь, в Арктике, делать? Какой еврей побежит в Землю Обетованную через Северный полюс? Это только уже вовсе русский еврей может такой фокус выкинуть. И если попробует, то следует немедленно дать ему, как космонавту, Героя СССР и доставить в Палестину со всеми воинскими почестями. Значит, боятся, что из Ледовитого океана к нам на берег американский шпион-аквалангист вынырнет? Пусть выныривает – он здесь лапти откинет через пять минут, как только ему для сугреву стражи границы болтушки из сапожной ваксы поднесут. Народ у нас добрый, отходчивый, а уж коли живого шпиона на Кигиляхе обнаружат, то зацелуют до смерти…»

Однако я увлёкся и сполз с фарватера. Пора вернуться к нам, выборгским баранам, которые начали готовиться к швартовке, ибо лоцман сказал, что поставит нас к пассажирскому причалу Южной гавани.

Серенький день катился к вечеру, когда показалась набережная, портовые причиндалы и все городские углы и выступы в многоцветье огней, уже мерцающих в глазницах окон. Ошвартовались у Крепостного моста, один пролёт которого был судоходным, так как за ним находился вход в Сайменский канал, ведущий к одноименному озеру.

Много раз я ругал себя за нелюбовь к истории, хотя нелюбовью назвать это было бы слишком смело. Просто она откладывалась на потом. Всегда под рукой оказывалось какое-то сиюминутное занятие, интересная книга, а то и просто чтиво. А Петя Груца либо уже что-то знал о Выборге, либо подготовился в Питере, узнав о заходе в этот порт. И хорошо, что в увольнение я отправился с ним и со Стасом Варнело. Не один, конечно: вся моя «пятёрка» присоединилась к тропиканской группе.

Петя и стал нашим гидом, к которому в первый день прилепилось много народа. Штурман возглавил процессию и сразу повёл её в старый город, где довольно уверенно узнавал и называл самые старые, самые любопытные строения. Конечно, я мог бы и без него догадаться, что старая крепость построена шведами в незапамятные времена, но Петя назвал год постройки, и цифра 1293 сразу обрушила меня в такую пропасть столетий, что, осознав её глубину в семьсот лет, я никак не мог выбраться на поверхность, где приютился музей Владимира Ильича, который мы, конечно же, обошли стороной. А когда Петя доложил, что при финнах город назывался Вииппури, я просто затосковал, осознав своё ничтожество и неполноценность.

Нет, я любил историю! Я не любил исторических романов. Когда-то прочёл «Петра Первого». Этот понравился. Тогда взялся за «Хождение по мукам» того же Алексея Толстого. Трилогию перечитывал много раз, хотя время раз за разом вносило свои коррективы, редактируя и переиначивая факты. Да Бог с ними! Они существуют сами по себе, они никуда не денутся. Мне нравился язык романа, его герои и второстепенные персонажи, настрой, который он создавал для меня. Похожие чувства присутствовали и при чтении «Двух капитанов» Каверина и «Бури» Ильи Эренбурга. Да, это была история, но не та, с которой потом столкнулся у Пикуля и окончательно охладел к историческому чтиву. Однако история, запечатлённая в камне – это другой коленкор, как говорил Лаврентьев, знакомя меня в Царицыно с незаконченным творением гениального Баженова.

А мы всё шли, всё шагали до тех пор, пока группа не рассосалась по улочкам-закоулочкам, оставив самых стойких наедине то с пятидесятиметровой сторожевой башней о семи ярусах, хранившей некогда в своих запертых каменными стенами казематах и каморах припасы и запасы на случай осады, то с древним замком и его мрачными воротами, то с красивым парком культуры и отдыха, о котором всезнающий Петя сказал, что он тоже когда-то имел «прелестное название – Монрепо»!

У Петровской горы, с которой укрепившееся на ней православное войско начало осаду Выборга, я отстал от команды. Стоял, смотрел на памятник Петру Великому, но думал не о кровавых шагах истории, а о своём.

«А в общем, всё не так уж плохо, всё даже довольно хорошо, – думал я, глядя снизу вверх на воинственного царя. – Да, всё было бы совсем хорошо, если бы не тяжесть не пойми где, – где-то унутри организма. Я любуюсь красотами, а ОНА – там, она одна, она ждёт меня, а я здесь, в этом Вииппури, и ничего не могу с этим поделать, потому как дракон должен оставаться при своих верёвках, при брашпиле и при своих сопляках. И что из того, что с тыща семьсот десятого эта округа принадлежала России (всё-то он знает, этот Петя!), с восемнадцатого по сороковой год – Финляндии, теперь Вииппури-Выборг – снова наш вместе с парком культуры и отдыха Монрепо имени… Не знаю того нового имени и знать не хочу. Хочу вон отсюда, домой хочу».

Ни в Ленинграде, ни в Выборге я не сделал ни одной почеркушки. Не хотелось рисовать. Все мои желания сфокусировались на Кёниге и Светлом: вроде близок локоть, а не укусишь. И всё-таки при каждом удобном случае я впрок бродил по старым улицам, читая их названия: Водная застава, Прогонная, Крепостная, которые вряд ли были такими же старыми, как «молодая» ратуша семнадцатого века, стоявшая на Крепостной площади вблизи остатков собора, в котором, как говорили нам, покоились останки здешних бургомистров, шведских вояк и попов высокого ранга, упокоившихся ещё в допетровские времена.

Море успокаивает, словно ты попадаешь в «глаз бури», где кажущаяся тишина граничит с рёвом стихии. И всё же там, на другом краю, куда ты вырвешься в конце концов и, очумелый, приткнёшься к берегу да оглянешься назад, ты вспомнишь своё нынешнее состояние спокойно, а то и со смешком. Если вспомнишь. Но это будет потом. Пока радовало уже то, что мы отвязались от «грешной земли» и начали пробираться к выходу из залива, снова петляя между знаками и вехами.

Нога всё ещё побаливала. Приготовив якорь к отдаче и отпустив подшкипера, я положил на обрез, в коричневой жиже которого покачивалась великая армада окурков, дощечку и присел на неё. На колени тотчас вскочил Маркиз, раздобревший котяра. Его, ещё котёнком со сломанной лапкой и хвостом, я обнаружил весной в шлюпочном чехле, провисшем от дождевой воды. В этой луже он и лежал, заброшенный кем-то на баркентину, а может заползший сам, в поисках лекаря. Его он нашёл: котёнка я выходил, назвал Маркизой Помпадур и только через месяца два, обнаружив у ней мужественные признаки «другаго» пола, осознал, что передо мной – серый и полосатый Маркиз, чему был несказанно рад, так как топить котят в Балтийском море мне совсем не светило.

Что ж, мы стали с ним не разлей вода. И моряком он себя показал отменным, доказав у Фарер, что трёпка ему ни по чём. В Ростоке Маркиз сводил с ума всех окрестных кошек, в Риге, Питере и Выборге тоже появлялся на судне лишь для того, чтобы пожрать. И всё же, изрядно отощав и не отринув напрочь кредо ловеласа, в душе оставался охотником, благо добыча летала буквально под носом.

Когда позади очередной порт, а у тебя на коленях мурлычет котяра, мысли возвращаются на круги своя, обычные мысли на финише рейса. Они одинаковы на траулере и на УСе. Они об одном и том же, но и с разницей, хотя бы потому, что полгода и три месяца неравнозначны. На плавбазе тоже мантулишь три месяца, а результат же, что и на промысловом судне: усталость дикая, и тогда… человек человеку если не волк, то скунс вонючий, а то и подлый хорёк. Человек человеку, если не лезет в душу, то в карман норовит. Всё так и есть, особливо если возле тебя крутится какой-нибудь Влас Липунов с душой неандертальца и вороватыми пальцáми. И всё оттого, что слишком много вокруг людей, которые приходят и уходят, с иными и словом не обмолвишься за рейс, а чтобы подружиться – и говорить нечего.

На «Меридиане» другой табак. Постоянный состав мал да удал, к тому же он действительно постоянный. Переменный – курсанты – воспринимается как переменный, но ты знаешь, что вместо этих придут похожие. И что тебе остаётся в конце рейса? Думать о скором возвращении к любимой, о том, что, кажется, начинаешь понимать Фокича, почему он любит носить притёртое старьё. Для него «Меридиан» то же самое, что для крестьянина подворье. Он хозяйничает У СЕБЯ, а потому поступает так для удобства. И плевать ему на косые взгляды, потому что он на самом деле У СЕБЯ. А коли «у себя», то Фокич неплохо «хозяйничает» на грот-мачте. Выходит, надо знать своё дело, и тогда к тебе придираться не будут. Ведь и курсанты, застав меня за рисованием или этюдом, обходились без насмешек и косых взглядов, и капитан пошёл мне навстречу в Гибралтаре, позволив закончить этюд. Значит, считает, что боцман того стоит, и это утешает.

Какое-то время баркентины крутились, на прощанье вовсю авраля с парусами, между Гогландом, высоким гористым островом, и Большим Тютерсом, островом лесистым, а потом отдали якорь возле Сескара, плоского клочка земли, тоже покрытого лесом.

СЕСКАРЪ, низменъ и покрыт густым сосновымъ лѣсомъ; длина его отъ NW къ SO 2 ¼ мили, а наибольшая ширина около 1 мили. На W берегу острова есть церковь и три деревни, а въ NW-й части небольшое озеро и на самомъ NW мысѣ маякъ. Сескаръ со всѣх сторонъ окруженъ рифомъ, а с западной и южной – островками, изъ которыхъ большой называется КОКОРЪ. Он лежитъ къ W-у отъ Сескара и покрытъ лѣсомъ.

Лоцiя русскаго берега Балтiйскаго моря

Осень совсем близко… Балтика чаще хмурится и уже неуютна, но сегодня она синеглаза и улыбчива, лишь к вечеру появляются облака, но и они не грозят пролиться дождём.

«Тропик» стоит в полукабельтове. Он, как и мы, на якоре, его, как и нас, чуть покачивает небольшая волна, у нас, как и на нём, объявлен банный день, а потому дымят камельки водогреек и висят всюду, где только можно, вынесенные из кубриков на ветерок матрацы и одеяла.

Сескар совсем рядом. Вчера ходили к нему на шлюпках, потоптали песок, прошлись лесом. Вчера я успел сакварелить и «Тропик», и остров. Сегодняшняя попытка повторить этот «подвиг» не задалась. Даже Маркиз недоволен этюдом, а скорее – мной, за выволочку, сделанную его благородию после браконьерской охоты на вверенной мне палубе.

– Брысь, в каюту, усатая морда! – приказал я ему, споласкивая кисть, а в ответ донеслось: «От такого слышу!»

– Нашкодил? – спросил подошедший капитан, провожая взглядом моего траппера.

– Совсем распоясался, Олег Андреевич., – пожаловался я. – Он и раньше ловил птах, но жрал их под чехлом брашпиля, а сегодня смотрю – у меня вся постель в перьях.

– Потерпи до Калининграда, а там посади на домашнюю губу, – посоветовал кеп и добавил: – А ведь где-то здесь, возле Сескара, Чудов во время войны едва-едва не потопнул. Теперь думаю, что Вадим Владимыч потому и выбрал это место для стоянки.

– Неужели такое приятно вспоминать?

– Но это же только догадка, боцман! И потом, дело не в приятности, а в памяти, – ответил кеп. – Приезжают же солдаты в те места, где воевали. Да ты спроси у него при случае.

Я спросил, но созрел для вопроса «через годы, через расстояния», оказавшись в Москве. Позвонил Чудову в Главную инспекцию безопасности мореплавания, но мне ответили, что Вадим Владимирович только вчера прилетел из Касабланки и сейчас находится дома. Пришлось отправиться на Рублёвское шоссе.

– Ты, Михаил, уже третий гость. Недавно нагрянул Стас, а с ним калининградский писатель Юрий Иванов. Возвращались с Дальнего Востока, куда перегнали плавдок с Чёрного моря, ну и завернули ко мне.