Текст книги "Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга третья"

– Занавес!!! – крикнул Хованес, а Москаль добавил: – Театр одного актёра – «Меридиана», закончил гастроль!

– Мистеры, довольные, расходятся по домам, – внёс и я свою лепту.

Через два часа мы ошвартовались у маяка, а до ночи белый якорь стал чёрным.

В бухту входили с лоцманом (который сказал, что «Меридиан» – первое советское судно, посетившее Бриксем), но швартовка оказалась сложной: ветер, течение, те же бочки, вот и проканителились. Покрасили якорь, сделали мокрую приборку, а бункеровку отложили до утра.

Серый невзрачный городок лежал за частоколом мачт на плоском берегу. Лента мола, ровная, как стрела, устремлялась к маяку. С внешней стороны мол ограждал парапет, на котором торчали рыболовы с удочками. Мол служил и променадом для жителей Бриксема. В тот же вечер они направились к баркентинам, но истинное паломничество началось утром, ещё до того, как на берег были поданы шланги.

Ещё в Светлом я дал себе «кровавую клятву» вернуться с морей, имея максимальное количество рисунков и этюдов, которое смогу выжать из рейса. С рисунками что-то получалось, с этюдами – никак. Альбом, будь он трижды неладен, путал все карты. К тому же я писал «конспект», выжав из Ранкайтиса всё, что он знал о баркентинах. Попутно припоминал рассказ Груцы о клиперах. А главное – служба. Когда же писать этюды? И натура – только небо да море вокруг. Я отводил душу на эскизе «Млечного пути», а теперь вот Бриксем предоставил первую возможность использовать «вольный воздух», plein air.

Приём воды – забота подшкипера. Свои заботы на нынешний день я тоже передал ему, и сразу после завтрака поставил этюдник возле борта, обращённого к Торки, водрузил планшет с картоном, надавил темперы на кусок стекла и принялся за работу, «несвойственную боцману», о чём мне сообщили курсанты, переведя на русский слова «акулы пера» – щуплого и ужасно рыжего репортёра, увешанного фотоаппаратами и появившегося у сходни ни свет ни заря.

Он поначалу очень мешал мне, приплясывая вокруг да около и щёлкая то одной, то другой камерой, припадая на колено и снова щёлкая затвором. Дважды рыжий плюхался на задницу и снимал с палубы, привалившись к кофель-планке, а потом и вовсе лёг на спину, чтобы захватить в кадр мою треногу и резиновые полуболотники, робу и руку с кистью и, конечно, башку в фуражке с «капустой» на фоне рей и вант с паном Лёвкой на них. Пан Лёвка был отправлен на фок-мачту, чтобы распутать британский флаг, закрутившийся вокруг флагштока. Репортёр и сам ринулся следом, но вахтенный помощник позволил шибко шустрой «акуле» забраться лишь до марсовой площадки и запечатлеть оттуда не только нашу палубу, но и горожан, которые вереницей шли по молу и уже толпились у сходни.

Москаль тоже попал в объективы всех фотокамер, но как гитарист и песенник. Репортёру было неведомо, что песня была о недоброй памяти местах, «что названы чудной планетой».

 
На Колыме, где тундра и тайга кругом,
Среди замерзших елей и болот,
Тебя я встретил с твоей подругой,
Сидевших у костра вдвоём.
 

Москаль не орал. Он, как истый лирик, легонько щипал струны и пел, ей-ей, очень даже задушевно незнакомую мне песню.

 
Так здравствуй, поседевшая любовь моя!
Пусть кружится и падает снежок
На берег Дона, на ветки клёна,
На твой заплаканный платок.
 

Я слушал и, признаться, даже забыл про кисть, так как с детства помнил этот мотив и единственный куплет песни, переделанной из этой на военный лад:

 
Когда мы покидали свой родимый край
И молча уходили на восток,
Над тихим Доном, под старым клёном
Маячил вслед нам твой платок.
 

Москаль допел, но помпа, не посмевший прервать его при рыжем иностранце, всё же прошипел, что должен сделать «нелицеприятные выводы», смысл которых был, «как бы чего не вышло». Мол, если репортёр ничего не понял, то среди заполонивших к тому времени палубу англичан могли быть «всякие». Досталось и мне. Нашёл время для рисования! Захотел попасть в буржуазную прессу? Только этого нам и не хватало!

– Товарищ первый помощник, – заступился за нас второй помощник Попов, – вы неправы. Очень хорошо, что они попали в местную прессу. Значит, советские моряки, сделают выводы бритты, не валенки, а, гм… интеллектуалы.

Помпа очень нехорошо посмотрел на штурмана и ушёл.

– Миша, – продолжил Попов. – Ты знаешь, что сказал этот рыжий? Жаль, что не захватил магнитофон.

– Николаич, я ему плёнку подарю с Окуджавой и Галичем.

– А вот этого не делай! – построжал Попов.

– Шучу я, шучу! Только шучу – нет у меня этих плёнок, – признался я, и это было правдой. Шацкий обещал прислать пару бобин, но так и не собрался.

На палубе толкучка, хотя англичан пускали небольшими группами и в сопровождении курсанта, знавшего язык. Но вечером, до отхода, я успел написать ещё один этюд небольшого размера. Сделал и несколько рисунков. Успел! Вскоре была дана команда готовиться к отходу.

«Меридиан» стоял носом на выход из бухты. В одиннадцатом часу выбрали швартовые и вышли в залив под кливерами, фор-стакселем и гротом, постепенно, силами вахты, без шума и треска, поднимая остальные паруса. Когда снасти были убраны, я пошёл мыть кисти. Когда-то возьмусь за них в следующий раз?

С середины ХIХ века в художественной литературе на евангельскую тему закрепляются две тенденции. Обе они так или иначе учитывают эксперимент Ренана. Но одна сохраняет христианский взгляд, взгляд евангелистов, другая упорно продолжает искать чисто «земные» подходы к теме.

Протоирей Александр Мень

Включив радиовещательную коробку, чья болтовня служила неким звуковым фоном, который компенсировал отсутствие подруги неким эквивалентом живой субстанции, я навострил уши, услышав кусок диалога. «В прошлое опасно возвращаться даже во сне», – заявил баритон тоном пифии. «Почему?» – спросил оппонент недовольным баском. «Потому что однажды в нём можно остаться навсегда!» – ответил баритон безапелляционным тоном. Интересно, что за прошлое у этого резонёра, которое так опасно, что пугает одна мысль, что, провалившись в него, можно не вернуться к студийному микрофону?

Я прекратил говорильню, щёлкнув тумблером, и снова открыл «Жизнь Иисуса» Эрнеста Ренана. Книга, собственно, имела название «В ночь на 14 нисана» и открывалась добротным обзором литературы «на евангельскую тему» протоирея Меня, за котором следовало его же переложение евангелия от Матфея, а уж потом шли Ренан, Леонид Андреев, Анатоль Франс, Булгаков, Юрий Нагибин и Александр Володин. Доживи Мень до наших дней, быть может в его литобзор попал бы и роман-апокриф Бакалавра-и-Кавалера «Се человек», точнее первая книга его, опубликованная в урезанном виде местным литературным журналом.

«А ведь совсем скоро, в мае, будет пять лет, как журнальный редактор изуродовал первую половину сочинения Бакалавра, – подумалось мне. – И год, как я получил от него книжку Средне-Уральского издательства, издавшего на первой волне перестройки сборник о Христе» А журнал тот Б-и-К вручил мне (он был расстроен неудачным превращением текста и не скрывал этого), сделав исправление многочисленных опечаток, с надписью, которая пробрала до печёнок-селезёнок. Он начал с «эпиграфа»: Сказал Сын человеческий Михаилу Иванычу: «…от всякого, кому много дано, много и спросится, и кому много вверено, с того больше взыщется» (Лк. 12:48). Ниже Б-и-К начертал: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый, и свободный Михаил Иванович. Не будь тебя, как не впасть в отчаяние…! Вечно: и нынче, и присно дружески Эр. (бывший Че, а ныне Хемингуэй Гофманович Ренан) 31 марта 98 г.»

Ну, как после этого не засесть за Ренана, хотя не поклонник я подобной литературы. Обязан был прочитать. Жаль, книга была мне вручена слишком поздно. Но почему же? Бакалавр сейчас заканчивает вторую половину романа, значит, ничего не потеряно, – когда он доберётся до финиша, я осилю «Жизнь Иисуса».

Протоирей писал: «Книга построена как историческое повествование, но несла в себе все признаки романа. Многочисленные ссылки на источники, глубокое знание эпохи не могли скрыть этого от читателя». И далее: «Книга имела шумный успех…» И: «…цели своей – воссоздать образ евангельского Христа как человека, как живой индивидуальный характер без чего-либо выходящего за пределы хорошо известных явлений – автор не скрывал», но… «большинство прозаиков интуитивно поняли его главный изъян. Выяснилось, что того Христа, который стал „светом миру“, изобразить Ренан не смог».

Хорошо сказано. Умно. Однако «Жизнь Иисуса», на мой обывательский взгляд, это, в первую очередь, научное исследование истоков христианства, а во вторую – добротная биография из серии «Жизнь замечательных людей». Сами названия глав говорят об этом. И никакой это не роман. Протоирей – «служитель культа». Его мнение – мнение церкви, и этим всё сказано. Ведь сам же пишет, что Ренан разочаровался в вере, но остался предан историческому персонажу, которого по-прежнему любил. Бакалавр подхватил эстафету своего тёзки (имена их разнятся на одну буковку) и превратил исследование в роман, роман-апокриф, как сам его и обозначил.

Когда-то, помнится, я уже спрашивал Бакалавра-и-Кавалера, что подвигло его взяться за такую тему? То-то и то-то, ответил он, но, видимо, не зря он вставлял Ренана в свой шутливый псевдоним. Наверное, хотел «поддакнуть» ему или откликнуться настоящим романом о Христе, как о «се человеке» противоречивой и сложной эпохи, в которую закладывались основы учения, прошедшего трудный путь от терний Его венца к многочисленным звёздам, говоря нынешним языком, последователей, причисленных к лику святых.

Чтение романа было трудным. Не только потому лишь, что журнальный текст был подан мелким шрифтом, который становился ещё мельче в местах, отделённых пробелами, что предполагало здесь выброшенные куски и что, после «тягостных раздумий», видимо, приводило Бакалавра в отчаяние; Христос как личность не интересовал меня, хотя, не всегда искренне (что было, то было), я всячески поддерживал Бакалавра, когда он, развивая свои идеи, опробовал на мне те или иные мысли. Меня интересовало другое, – КАК он это сделает в чисто литературном плане. И вот, прочитав первую книгу, убедился, что Иисус, Иуда, как и другие спутники Христа, обрели плоть. Я увидел их лица сквозь призму того времени. А этого не было у Ренана, у которого они расплывались в благостном пейзаже окрестностей Генисаретского озера («В этом земном раю, которого до тех пор почти не коснулись великие исторические перевороты, население жило в полнейшей гармонии с самой местностью, в труде, честно, полное весёлой и нежной радости бытия»), были бесплотными тенями из-за многочисленных «по-видимому». А язык Бакалавра был сухим, каменистым, как земля Иудеи вокруг Иерусалима, даже жёстким, а взгляд на события, как мне показалось, бесстрастным. Но характеры! Да, здесь он преуспел.

Пять лет минуло – срок! Поэтому, читая Ренана, я попутно перечитывал и роман Б-и-Ка. Надо бы встретиться, подумал я, и поговорить, однако в ближайшее время поездка в Город мною не планировалась, а задавать вопросы в письме к «магистру Ортуину Грацию» «брату Конраду Оболтусу» не хотелось. И не заменит письмо живой разговор. Я долго раскачивался, но когда приехал и позвонил, ответила супруга Бакалавра:

– Михаил Иваныч, он уехал на обследование в диагностический центр. Когда вернётся, не знаю.

Значит, вот как!.. То-то он жаловался на боли в «толстом брюхе». И я отправился к Командору, у которого застал кучу «настоящих полковников»: Поэта, Бизнесмена и Телохранителя – дезертира из клана литераторов.

На журнальном столике – коньяк, конфект и печенье. Поэт, пылая жаром и зудом, читал свои последние стихи. Они сыпались из него, как из рога изобилия. Телохранитель вставлял в междустишье ехидные шпильки, но, подняв стопарь, встретил меня Расулом Гамзатовым:

 
Кто пил, ушёл,
Кто пьёт, уйдёт.
А разве, кто не пьёт,
Две жизни проживёт?
 

Я ответил, что мне две жизни без надобности. Я не жадный. За себя проживу одну, а если доживу – и ладно. А за того парня? Пусть сам отдувается, мужики. Каждому своё, сказал Цицерон. Ой, боцман, а гестапо подхватило! И где теперь те парни?!

– Спроси у Бизнесмена, – буркнул я, принимая стопку, – скольких он оставил в Афгане и без гестапо, но по решению ЦК. И ты, Телохранитель, наверное, многих коллег похоронил в Венгрии, куда вас пошвыряли когда-то на парашютах.

– Эх, ребята, нам ли жить в печали! – воскликнул он, бросаясь к пианино. – Споём, как бывало, нашу, командорскую!

 
А по Москве горят костры:
Сжигают старый мусор.
И дым плывёт по пустырям —
Такой же, как в лесу…
Я дом ищу, где он живёт —
Мальчишка тёмно-русый:
Он не пришёл,
И я ношу
Тревогу на весу.
 

Я, собственно, не рассчитывал на компанию. Шёл сюда, чтобы показать Командору одну из глав своего опуса, вызвавшую сомнения, но теперь это отпадало. Теперь сидел и слушал. Даже на реплики, которыми ограничивались Бизнесмен и Командор, меня не хватало. Я бирюк и тяжкодум. Мне нужно время, чтобы сообразить нечто членораздельное, ибо «хорошая мысля приходит опосля». А уж речь держать, как Поэт или Телохранитель, я вообще не способен. Ведь что есть речь, по мнению стоиков? «Достоинств речи, – поучали они, – пять: правильность, ясность, краткость, уместность, украшенность». Это значит, на каждое достоинство – по извилине, а то и по две. Где ж их набраться человеку, у которого голова – не «дом советов», а сарай с подручным инвентарём? Заговоришь и разом употребишь все скудные запасы. И потому я глубокомысленно молчал и слушал сольное выступление весёлого в подпитии мужика, который когда-то в нашей компании приклеил Командору ярлычок «Великий и Ужасный».

 
Вспомним о тех, кого злыми поверьями
Дома сдержать не смогли,
Кто начертал нам гусиными перьями
Первые карты Земли.
 

А с песнями он угадал. Они не были «корабляцкими» в полном смысле, но говорили о том же, а мне – о прежнем, в котором я ныне пребывал довольно часто и которое снова ожило теперь.

 
Пойте, друзья, про выносливость паруса,
Пойте про тех, кто был смел,
Кто сквозь века прочертил в море ярости
Огненный след каравелл.
 

Концерт закончился, когда Бизнесмен достал из пакета приданое: фляжку с «Нахимовым».

– Господа, а что за повод для сборища? – спросил я.

– Организационный, – ответил Поэт. – Создаём литературно-издательский фонд имени Командора. Бизнесмен – директор-распорядитель…

– Поэт – секретарь-распределитель, – вставил Телохранитель, хихикнув.

– А ты? – спросил я.

– А я – зритель, случайно заглянувший на огонёк, – ответил он. – И увеселитель.

Коньяк успел слегка прочистить мозги – и немой заговорил.

– Радуйтесь и веселитесь, – заговорил я голосом «от Матфея», – ибо велика ваша награда на небесах… вы – соль земли, и если соль потеряет солёность, то чем сделаешь её солёной? Вашими стараниями, господа офицеры.

– Проповедуешь, отче? – улыбнулся Командор.

– Проповедую, – кивнул я. – Потому что тесны врата и узок путь сочинителей, ведущий в издательства, и немногие находят их.

– И потому ты решил податься в монахи? – засмеялся Поэт.

– Отнюдь. Я, старый валенок, давно стал отшельником и жду, когда в моём скиту поселится нирвана, – решился я наконец на сложносочинённое предложение, – а в ожидании её читаю книжку Ренана «Жизнь Иисуса» и перечитываю роман Бакалавра о Христе. Кстати, друзья, я ему сегодня звонил, а он уехал обследоваться в диагностическом центр.

– Вот оно что! – воскликнул Поэт. – Вчера у нас было правление, а он не появился.

– Так позвонили бы!

– А то мы не догадались! – сказал Поэт. – Никто не взял трубку.

– Видно, он снова укатил в этот центр, а супружница была на работе, – предположил я.

– Видимо, так, – согласился он.

Помолчали. Выпили за здоровье Бакалавра. Оргкомитет занялся вопросами будущего литфонда, и мы с Телохранителем покинули общество, ибо наше присутствие стало неуместным. Расстались у оперного. Отсюда нам было в разные стороны. Телохранитель тиснул мне руку и спел:

 
В чём-то, Гарай, с ними мы одинаковы.
Так же не смотрим назад.
Так же, как марсели, рвутся спинакеры,
Если приходит гроза.
 

До квартиры я добирался пешком, не ведая, что гроза уже на подходе, но я действительно смотрел назад, а не в будущее.

Я снова позвонил Б-и-Ку, но он спал, а жена не стала его будить.

Ветер по морю гуляет

И кораблик подгоняет;

Он бежит себе в волнах

На раздутых парусах.

Александр Пушкин

В Ла-Манше всё было тип-топ, нормально, а высунулись из него и – по мордасам, по мордасам! И началась чехарда с парусами: ставим и убираем, ставим и убираем. Гоняем парней на мачты с утра до вечера, а воз и ныне там: Уэссан близок, как локоть, а не укусишь. Соваться в него при такой всепогодной бяке никто не испытывал желания. Однако залив был благосклонен к «Меридиану» и к нам, его служителям.

Но предоставлю слово «вахтенному журналу», начав с 27 июня.

…Бискайский залив. Ур-ра! Просклизнули мимо Уэссана. Ветер с NW 3—4 балла. Бежим под всеми ветрилами, но не сразу под всеми. Вначале без брамселей и топселей. Лаг показывал при этом 7,3—7,5 узла. В 08.00 добавили брамселей и грота-топсель. Скорость подскочила до 8 узл. В 12.00 вздёрнули крюйс-топсель, в аккурат на виду у французской миноноски, которая кинулась к нам, словно собиралась взять на абордаж. А вскоре и аэроплан пожаловал с визитом. На бреющем прошёлся над мачтами. Так низко, что промелькнуло лицо пилота за стеклом его курятника. Так как вчера крутили «ЧП» (какой рейс без этого фильма!), то и шутили огрызками из «Чрезвычайного происшествия». Кто-то предположил, что нас может захватить «эта эскадра», на что Хованес ответил: «Вполне! На Тайване и „Меридиан“ сгодится на дрова». Французы исчезли – задул фордак. И мы – без машины – влупили 9 узлов! Но «Тропик» нам не догнать. Он уже в Средиземном озере. Вроде бы ждёт нас для совместного захода в Гибралтар. А нам и без него – «вери гуд похлёбка», как говорит Фокич. А я живу какой-то двойной жизнью. Внешняя – на палубе, начиная с подъёма флага и до отбоя, когда о «внутренней» некогда подумать. Вчера, к примеру, лопнул ноковый угол верхнего марселя. Чтобы [ни с кем] не валандаться, сам забрался на рей и заделал прореху. Внутренняя жизнь – в каюте, с мыслишками, может, не столь важными, но сверлящими с упорством бурава, что выбрасывает наружу груду опилок. Глянешь на фотографию подруги и сынули и…И говоришь им, чего никогда не говорил ей, и себе не повторял вслух. Что слова? Пожили вместе всего ничего, а неприятностей от меня – ворох. Воистину, «велики в клятвах мы, в любви ничтожны».

…Утром миновали мыс Финистерре. До Гибралтара 540 миль. Трое суток ходу с такой скоростью. Капитан держит елико возможно ближе к берегу. Уже появился первый, обычный для этих мест, пассажир – голубь. Сначала опустился на нижний марса-рей, осмотрелся и перебрался на бизань-рубку, где к нему присоединился второй. Или вторая? Курсанты в восторге и всячески ублажают путешественников. Те ведут себя независимо, но людей не боятся. Клюют хлеб, пьют воду, и как должное принимают все знаки внимания. И всё это у мыса Пениш. Скоро доберёмся до мыса Рока. Ветер посвежел и, похоже, заходит на левый галс, но пока идём с чистым фордевиндом, стабильно выжимая 8—9 узлов. Радист сообщил, что «Тропик» тока-тока обогнул мыс Сан-Висенти, а мы-то думали, что он уже дрейфует в Средиземье. Ну и ладно. У нас – суббота, у нас большая мокрая приборка. Сверкают струи воды, полуголые курсачи ползают по палубе – оттирают песком и кирпичами многострадальные доски, а переборки – щетками и мочалками.

Океан – непередаваемой синевы. Солнце свирепствует по тропическим стандартам, а баркентина мчится вместе с барашками – так нам кажется! —прямо по гребням волн.

«Солнце льётся, сердце бьётся и привольно дышит грудь! Над волнами, вместе с нами, птица чайка держит путь!» Это запел кто-то из второй вахты. Кажется Петька Зима, узнавший, что лаг зафиксировал рекордную цифирь – 10,7 узла. Я тоже не удержался и заорал вместе с Живолупом: «Кр-расотища!» Действительно, красотища. Всё-таки, как ни крути, а парусное судно – морской дворянин. В те часы, когда двигун не фурычит, когда над головой стеной высятся паруса, будто высеченные из серого гранита, когда напряжены штаги и фордуны, а тишина нарушается только лёгким поскрипыванием бейфутов рей, звонким плеском воды за бортом да редкими ударами блоков, начинаешь ощущать, что человек действительно создан для счастья, как птица для полёта.

Нам, понятно, далеко до «Ариэля», «Фермопил» или «Катти Сарк», но ведь баркентины строились не для чайных гонок. Мы маленькие, мы скромные УС-а, мы умненькие-благоразумненькие, как Буратино, сработанный без излишеств, и мы не хвастунишки, как этот башибузук, но если скорость приближается к десяти милям в час, радость бьёт через край.

Жаль, что берега Галисии миновали ночью. Хотелось взглянуть хоть издали на благословенную бухту Ароса – не вышло. Где-то там, во тьме, мирно посапывали во сне жители Вилья-Гарсии, и была заперта до утра уютная бодегилья, в которой мы с Адамом Шварцовским дегустировали некогда гишпанское вино. Зато мы, кажется, повстречались с «моим» банановозом, но «Ибадан Палм», если это был он, шёл слишком далеко. Силуэт был очень похож. Я было кинулся за биноклем – а его уж и след простыл. Будь у меня запасец водки, всенепременно бы проглотил толику за здоровье Роя Россела, Тони и Дуги, но особливо за Роберта-работягу, углядевшего меня на доске среди утренних хлябей.

За всю пробежку вдоль Пиренейского полуострова повстречалось отчего-то очень мало судов. Только в Бискайе обменялись приветствиями с парочкой испанских тунцеловов, да однажды разминулись с громадным танкером.

А в Кадисской бухте улетели голуби. Впрочем в тот момент было не до них. Ветер ещё посвежел и зашёл-таки на левый галс. У форштевня резвились дельфины, у кормы тоже выпрыгивали эти циркачи. На них, видимо, и засмотрелся рулевой школяр. Зевнул и вышел из ветра. Паруса заполоскало, а фок так рвануло, что в правом шкотовом углу лопнул лик-трос. Фок взяли на гордени и гитовы, а ремонт отложили до Гибралтара – столицы торгового рая, где мне причиталось получит семь фунтов… лиха, по случаю накопившихся работ, требующих спокойной обстановки. Её я надеялся заполучить в бухте у Скалы.

Вовенарг утверждал, а кое-кому и советовал: «Сочинитель, у которого нет дара живописания, должен решительно избегать всяких подробностей». Лоция – не сочинение, но пример всякому, кто не способен живописать. О том же поведал Высоцкий: «Я ей напрасно пел о полосе нейтральной, ей глубоко плевать, какие там цветы». С поэтом и бардом можно согласиться, имея в виду Главную Книгу Мореходов. Береговая линия – это как бы нейтральная полоса между миром суши и моря. Какие там цветы? Маяки, буи, вехи, створные знаки и прочее. И ни унции живописного жира. Правда, Паустовский вычитал в одной из старинных лоций такое: «Ветры от норд-оста всегда сопровождаются мрачной погодой и дождём». Нынче таких строк не встретишь и в метеообзоре, но в них есть зародыш живописи. Эллины наверняка живописали в своих периплах встречи с богами или встречи с Харибдой и Сциллой. Чудеса неведомых стран, их пёсьеголовых жителей и всевозможных монстров можно увидеть и на средневековых портуланах доколумбовых времён. Теперь мир открыт и описан. Доказано, что «нет чудес и мечтать о них нечего», а потому язык современных лоций скуп и лапидарен. В нашем случае (возьмём как частность) он выглядит так: «Лучшим ориентиром при подходе к порту Гибралтар является открывающийся с большого расстояния, особенно с востока, полуостров Гибралтар, на котором выделяется вершина горы Эль-Ачо высотой 413 м и гора Ла-Альтура-де-Европа высотой 416 м, поднимающаяся соответственно в 2 милях и 9 кбт к N от мыса Европа. С приближением к порту становится приметна сигнальная станция, расположенная на высоте 395 м в 4 кбт к N от мыса Европа. Хорошо видны башня с часами, стоящая на южной стороне порта в 1,8 кбт к N от северного входного мыса бухточки Росия, белое здание гостиницы „Рок-Отель“, расположенное в 4 кбт к NNO от башни с часами, а также другие здания в порту и городе Гибралтар».

В этом описании нет места цветам, в нём лишь самые необходимые данные, потребные судоводителю, но наши штурманы вряд ли воспользовались этими сведениями. День был ясным («Над всей Испанией безоблачное небо»! ), шли мы не в порт, а на рейд, к якорной стоянке. К тому же, после стольких посещений Гибралтарской бухты, они могли войти и выйти из неё с закрытыми глазами.

Я много бродил по старому городу, и сопровождавший меня артиллерист прошёл со мной по пробитым в глубине скал галереям так далеко, как это позволено иностранцам. Во всём мире нет подземных военных сооружений, подобных здешним по замыслу, по технике исполнения. Осматривая это грандиозное сооружение, трудно себе представить, что это сделано на ничтожном, как точка в азбуке Морзе, географическом пункте.

Джошуа Слокам

Слокам – первый одиночка, обошедший земной шар на крохотном шлюпе «Спрей». Тогда крепостные укрепления Гибралтарской скалы отвечали требованиям времени, отсюда восторг путешественника перед «сооружением», запиравшим вход-выход в Средиземное море. Ныне это прежде всего удобная промежуточная гавань и Мекка для туристов, которые дважды в день прибывают на пароме из Танжера и следуют дальше, в Испанию.

Мужественный Джошуа пересёк Атлантику и стал почётным гостем офицеров королевского флота. Он, можно сказать, катался как сыр в масле. «Спрею» тоже был оказан надлежащий приём. Пока капитана водили туда и сюда и даже прокатили на миноноске в Африку, где в его честь был устроен пикник на обочине Европы, шлюп подремонтировали, пошили новые паруса, а потом обоих с честью проводили в океан.

Нынче гибралтарцев не удивишь подобными визитами, а наши баркентины, наверное, примелькались им за последние годы. Нынешний визит ничем не отличался от прежних, с той лишь разницей, что на сей раз баркентины были допущены в порт, где за молами и волноломами могли без помех принять солярку и воду. «Тропик», поджидавший нас у мыса Альминa, вошёл в бухту позже, и когда он встал к причалу Детачет, мы уже спускали мотобот, чтобы отправить на берег первую группу «туристов», которых наверняка поджидали владельцы лежалого ширпотреба, увидевшие на рейде знакомые мачты баркентин.

Я не знал, на что решиться. Пока стояли в порту, написал небольшую акварель. За иллюминатором виднелся хвостик Скалы, обращённый к Африке, с него и начал выполнение плана по этюдам. Саму Скалу решил освоить капитально. Хованес уже сколотил мне почти метровый планшет, но солнце палило нещадно, темпера сохла мгновенно, поэтому я принял соломоново решение живопись отложить на утренние часы, а сейчас отправиться на берег, имея под началом пятерых «вундеркиндов», навязанных помпой: Живолупа, Зиму, Абушенко и двух старшин – Бесфамильного и Моисеева.

В мотобот, уже набитый под завязку, мы спустились последними.

Старенький движок не подавал признаков жизни. И так всегда, п-паюмать!

Солнце палило нещадно, Винцевич, копавшийся в ржавых потрохах агрегата, уже закипал, а когда Москаль, надоедавший ему советами, закурил, совсем взбеленился:

– Кончай курить, хрен моржовый! Кругом солярка, а т-ты!.. Я уже два раза горел из-за таких охломонов!

– Кто горел, того не подожжёшь! – хихикнул Москаль, но окурок выбросил.

И в тот же миг движок ожил, деловито зататакал. Винцевич повеселел, оживился:– Держите шапки – ход даю!

И мотобот, пузатый, как бегемот, и такой же грузный, неторопливо отвалил от борта.

Причал, проходная порта – и вот уже парнáя Мейн-Стрит, сразу вынудившая нас, северян, облиться липким потом. Для спутников моих это была первая забугорная улица, она же – толстая кишка «прогнившего запада», которая сразу обрушила на школяров, если прибегнуть к языку газетных статей, «блеск и нищету куртизанок». На Мейн-Стрит хватало и того, и другого. Рядом с шикарным рестораном «Фарола» ютились низкопробные лавки, возле чопорного магазина «Ред Хауз», торговавшего лучшими мировыми образцами оптики и радиотехники, теснились казино и бары. И это немудрено, если учесть, что тридцатитысячное население города, в основном, занималось торговлей, которая – беспошлинная к тому же – имела навар с туристов (около полумиллиона в год) и моряков (ежегодно – до четырёх тысяч кораблей под всеми флагами мира). Жители британской колонии называют себя нацией гибралтарцев, которая сцементировала англичан, испанцев, евреев, индийцев, алжирцев и прочая, и пр., и пр. и это – нация торгашей. Меньшая часть – докеры, строители, рабочие судоремонтных мастерских – живёт за бухтой, в испанском Альхесирасе.

Всё это я поведал курсантам, когда впервые прочёл вывеску «Ред Хауса», у фешенебельной витрины которого, полной магнитофонов и другой техники, застрял Бесфамильный. Я помнил только одно название – «Трафальгар-Бар». Наша нищая братия посещала самые дешёвые лавки, владельцы которых сразу выделяли «советико» из толпы прохожих. «Сюда, руски товарич! – кричали из одной двери. – Есть покривало, коври!» В то время как из другой слышалось: «Камрат, тавай заходы! Есть занавеска, пьодушки!» Я даже знал одного тёзку – китайца по имени Миша Зандер, уверявшего, что он одессит. В этот раз я поздоровался с ним, сказал, что зайду позже, и увёл ребят на площадь Аламеда, а после предложил отдохнуть возле бронзового Веллингтона.

Мы обосновались на скамейке, и Абушенко спросил, утирая испарину, как же так получилось, что рядом с Испанией появилась английская колония, и вообще, когда здесь поселились люди?

– Давно поселились, – ответил я, пожалев, что не интересовался историей и мог сообщить ребятам совсем немногое. – Когда-то эту скалу посещали греки и финикийцы. Они и прозвали её и ту, в Африке, Геркулесовыми столпами. Потом ей дали другое название – Мон Кальп. Под этим названием её захватил некий… кажется в 711 году, некий Тарик-ибн-Зейд. Арабы продержались здесь восемь веков, а потом…

– А потом была реконкиста! – вспомнил Живолуп школьные уроки истории.

– А потом, – продолжил я, – была война за испанское наследство и адмирал Рок с его англо-голландской эскадрой захватил Гору Тарика – Джебель Тарик, по-арабски – и скала превратилась в Гибралтар.

– Если война за наследство, то англичане оттяпали Скалу по Утрехтскому миру, – вспомнил Абушенко, вчерашний школьник.

– Ну, вам лучше знать, – кивнул я. – Между прочим, это единственное место в Европе, где… там, наверху, живёт на свободе вольное обезьянье племя. Я на горе не был – лень карабкаться, а вы можете попробовать, если появится желание.