Текст книги "Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга третья"

Все последующий дни походили на этот, самый утомительный. Я истратил франки на оранжад и киношку, а на последнюю мелочь купил местную [газету] «Dakar Matin» с фотографией «Тропика», идущего к причалу, и сообщением о визите советских учебных парусных судов в столицу Сенегала.

Откровенно говоря, мне было скучно. Что можно увидеть, что узнать о стране среди пыльных причалов? Африка! Где она? Этот порт? Пароходы, ставшие под погрузку арахиса? Туземцы, ждущие утра на припортовой площади, чтобы спозаранку получить работу и таскать мешки в их трюма? Иногда они развлекались пением и танцами, пускали по кругу бутылку, чтобы скоротать ночь, и если это называлось жизнью, то мне было тошно созерцать её, похожую на конвульсии. Я бы сейчас запросто поменял эту Африку на свой Краснофлотский переулок с его курами, лужами, дровяниками и сортирами в стиле «рококайль».

Полиглот Петя с грехом пополам перевёл газетную заметку. Обычный репортаж с кусочком интервью взятом у капитана Чудова, который «доброжелательно и с большой охотой ответил на наши вопросы за стаканом превосходной русской водки». Говорилось далее о рейсе баркентин, о курсантах, о том, что капитан в годы войны воевал на Балтике и был награждён американским орденом и что в Конакри он надеется встретить своего друга Алена. «Время пролетело незаметно, и тогда господин Алину Гейе из санитарной службы порта напомнил, что сидим уже четыре часа. Мы приняли к сведению его замечание и с надеждой на новую встречу покинули гостеприимный парусник».

…Годы спустя, сидя на кухоньке Профессора, размеры которой не превышали моей каюты на «Меридиане», я слушал его ностальгические воспоминания, вызванные моим рассказом о полиглоте Пете.

– В семьдесят пятом я уже довольно прилично болтал по-французски, – повествовал учёный муж. – Иду как-то по авеню Гамбетта, что тянется от рынка Сандага и встречаю наших мариманов с «Фиолента». «Николаич, а почему тут все улицы называются одинаково?» – спрашивают они. «То есть… почему одинаково?!» – удивился я. «А вот смотри!» – и тычут пальцем в синюю эмалированную табличку на стене дома. Такого же формата, как у нас – название улицы. Вот только надпись на ней, хе-хе, другого свойства: «Defence d’uriner!», то бишь «Мочиться запрещено!» Я, пардон, чуть сам не обмочился со смеху! Вот такие у меня дакарские воспоминания в связи с французским. Ну… эти – поверхностные. Я в Дакаре многажды бывал и даже дважды по трое суток сидел в аэропорту без транзитной визы между рейсами.

– А я рынок Сандага забыть не могу… Живопись, краски!

– Музыка, звуки! – улыбнулся Рудольф. – Там, возле какой-то лавки с мануфактурой, стоял здоровенный негр. Пел, танцевал, зазывая покупателей. И ещё очень профессионально трубил на трубе.

– Не помню негра и лавки. Наверное, позже появились.

– Возможно… В шестьдесят третьем это был тихий город. У нас на сээртээре помпы не было, так мы и по ночам шлялись. Кеп наш Гена Мельников был человек простой, добродушный и по-своему оригинальный. Он в электрочайнике варил чай, уху и, если верить злым языкам, кипятил носки. Отпускал же нас в любое время. Француженок помню – в одиночку выгуливали собачек на центральной площади…

– Возле Института чёрной Африки я как раз на собачьем дерьме поскользнулся. А француженок не помню. Да и не шлялись мы по ночам.

– А француженки, Мишель, на высоких каблучках – цок-цок-цок! Их рваный ритм – представь! – до сих пор в ушах стоит. А в сквере у порта? Тут те и белые и чёрные. Попивали, слушали… ну, типичных французских шансонье. Помню чёрную девочку и белого парня – неплохо пели. Помню, при наших грошах взяли мы на троих бутылку пива и сидели часа два. Я тогда по-французски – ни бум-бум. Просто сидел и наслаждался самой атмосферой непринуждённого веселья. Все явно были знакомы друг с другом: болтали, пили, пели, танцевали, не обращая на нас никакого внимания. Позже – не то. В восьмидесятых по Дакару так просто уже не пройтись – в два счёта оберут! Ладно, что я уже знал язык, а это совсем другое ощущение, когда нет барьера.

Не гуляли мы по ночному Дакару. И барьер был, и чёрные у порта выглядели иначе. Порой очень даже подозрительно. Да и кап-раз Покровский, уйди мы ночью, живо бы накатал телегу в «компетентные органы». Тут не до каблучков с их цоканьем, не до собачек! Всё – с оглядкой. А запомнились мне, сказал я тогда Профессору, карапузы на берегу океана. Белая девочка и чёрный пацан. Оба – лет пяти. Играли без присмотра, ковыряли себе песочек среди ноздреватых валунов и не ведали, невинные души, о расовой неприязни, сегрегации, дискриминации и прочих нехороших вещах вроде апартеида.

– Когда-то эти вещи занимали меня, – сказал я Профессору, который, осушив стопку, высасывал из предмета своей научной компетентности, креветки, вкусное мясо. – Я даже холст намалевал «на злобу дня» Южной Африки. Я как-то рассказывал тебе о банановозе «Ибадан Палм» и тамошнем боцмане Рое Росселе. Он был очень симпатичен мне, но и фотография из газеты, что висела у него на переборке, крепко запомнилась. А на ней – трупы, трупы, трупы. После расстрела негров в пригородах то ли Кейптауна, то ли Йоханнесбурга.

– И что это был за холст?

– Шарж получился средствами живописи: с верхнего края свисают ноги повешенных… одни – босые, другие в бахилах, ниже их – мистер-твистер с женой. Сигара в пасти, очки тёмные и прочий антураж. Сзади маячит фигурка автоматчика, а на переднем плане, наискосок, надпись, как на гибралтарских открытках: «Welcome to South Africa».

– И где же теперь этот «сарж»? – поинтересовался Профессор.

– Хранился в подвале одного уральского журнала. Там был устроен музейчик. Случился потоп и… погибло всё, чем обладал Отелло. И Командор, кстати. Он передал редакции свои книжные и другие раритеты, – всё и раскисло, а с «саржа» слезла краска.

– Жаль…

– А мне жаль не его, а пятака, который согнул в трубочку двумя пальцами капитан Лепке. Ты, кажется, тоже бывал у Евгения Николаевича.

– Заходил как-то. Он ведь жил по соседству.

– Жил!.. – вздохнул я. – Иных уж нет, а те далече.

Но вернусь на «Меридиан».

Стоянка в Дакаре подходила к концу. Не знаю, как другие, а я чувствовал утомление. Уж больно дёрганой была наша жизнь: то спешишь туда, то оттуда торопишься. Даже Фокич больше не повторял: «Какая прекрасная микстура!» Когда репортёры из «Дакар Матэн» вновь посетили баркентины и сообщили «радостную весть», что их президент Мамаду Диа намеревается осенью нанести визит в СССР, я вяло подумал: «На хрена волку жилетка, – по кустам её трепать?» Однако сам, и не без удовольствия, затесался в толпу экскурсантов, что отправились на полуостров (—ок) Кап-Вер с его мысами Зелёный и Альмади, на которых соответственно расположены маяки Зелёный и Шоссе-дез-Альмади. Первый мыс более известен хотя бы из-за лежащих поблизости островов Зелёного Мыса, второй знаменит тем, что является самой западной точкой африканского материка. Только, боюсь, мало кто знает об этом: «Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна». Словом, повторяется история с высоким и могучим Нордкапом. Все считают его самой северной точкой Европы, в то время как ею является лежащий рядом и не слишком приметный мыс Нордкин.

Экскурсия не потрясла и не разочаровала. Мысы я принял как должное. Альмади – голый, в рыжих обрывах, а что до Зелёного, то он становился им только в сезон дождей. А так… чёрный скучный базальт холмов Ла-Мамель. На самом западном, стопятиметровом, и стоит маяк. В миле – островки Мадлен, многочисленные скалы и каменюки, за которыми – величественный простор океана, простор от этого края и, кажется, без того, другого, в общем, без края и конца. Равноправный и почти вечный партнёр дремучего и необозримого африканского материка.

Когда океан окружает тебя со всех сторон, когда он захлёстывает судно петлёй горизонта, это – в порядке вещей. Иного и быть не может. Но если вглядываешься в солёные дали с базальтовой верхотуры, да хоть бы и с пляжа, упёршегося в мощный прибой, начинаешь понимать, что ты уже не с ним, а напротив него, и это совсем другое дело. Никогда не будешь ты, человек, равным партнёром этой стихии. Чтобы принять сей факт, не нужны шторма-ураганы. Достаточно взглянуть на океан «со стороны», чтобы признать его космосом, который всегда с тобой, а космос – это загадки и тайны, это постоянная борьба, открытия и жертвы, это любовь и ненависть и, тем не менее, постоянное влечение, влечение, желание соперничества… моськи со слоном.

Конечно, океан могуч и величав, но и мы не подкачали, когда покидали Дакар. Доказали, что кое-чему научились в его, так сказать, объятиях.

Стас и Петя рассказывали потом, что повторный визит газетчиков состоялся в обществе старого француза – капитана порта. В разговоре с Чудовым тот посетовал, что умерло-де настоящее парусное мастерство, которое ещё с грехом пополам поддерживается яхтсменами (наверняка старик читал книжку Конрада «Зеркало морей»! ). При этом гость усомнился в умении и способности наших курсантов и команды в целом управляться со снастями и парусами. Нас, дескать, избаловал двигатель, осознание того, что он всегда выручит в щекотливой ситуации, поможет, подставив плечо. «Да, исчезли настоящие марсофлоты!» – якобы заявил он флаг-капитану.

Что до Чудова, то можно лишь гадать, каким был его ответ Фоме, не верующему в нашу выучку, но он ответил словом и, главное, делом, которому, к счастью, способствовал крепенький и устойчивый ветер, задувший в утро отхода с нужного румба. Француз, пришедший проводить баркентины, видимо, полагал, что они воспользуются движками, чтобы покинуть тесную гавань. Так может в этот момент Вадим Владимирович и решил показать и доказать старому моряку, что и мы не лыком шиты, что «у советских собственная гордость» и что они могут иной раз взглянуть на «буржуев» с высоты своих мачт.

…Зрителей – хоть отбавляй. Нам, в свою очередь, предстояло так же безупречно повторить его манёвр.

– Все наверх! – донеслось с кормы. – Паруса ставить!

Люди уже на местах, и командиры мачт сообщают о готовности. Старпом кричит с фор-рубки:

– Фок к отдаче готов!

– Грот готов! – вторит ему Попов, тот же ответ и у Мостыкина о готовности бизани. Хотя он стоит рядом с Букиным, но не жалеет глотки.

– Паруса к постановке изготовить! – рявкает кеп, выставив вперёд, как пушку, жестяной «матюгальник».

– Марсовые к вантам! – тотчас командует Минин. – Па-ааашёл по реям! Отдать сезни!

Все в этот момент заняты только «своим», и мы, расписанные на фок-мачте, не смотрим – до того ли! – что делается на гроте и бизани. Юрочка Морозов, Тавкич первыми бросаются к вантам, за ними устремляются остальные. Последними взбегают на мачту те, кто работает на фока-рее. Для меня и моих курсантов подаётся отдельная команда: «Кливера к постановке изготовить!» Я остаюсь на полубаке, а курсачи лезут на бушприт, снимают чехлы с парусов, развязывают сезни.

– Отдать паруса! – следует общая команда. – Отдать ниралы! Шкоты разнести! – обращается кеп непосредственно к боцману, а тот – ко мне.

– Бом-брамсель к постановке готов! – пищит Юрочка, сбрасывая с рея мякоть паруса.

– Брамсель готов! – доносится с «бабафиги». Все готовы!

– С рей долой! – подводит Минин первый итог, а когда умолкает барабанная дробь подошв на дубовых выбленках, и курсанты замирают у снастей, обращается к корме: – Фоковые к постановке готовы!

И тут же из-за наших спин – новый шквал команд, заставивший напрячься даже зрителей:

– На брасы правые! Пошёл брасы! – и непосредственно к боцману и ко мне: – Пошёл кливер-фалы! – и снова по полной программе: – Стоп брасы! Крепить так брасы! Отдать гóрдени и гитовы! Пошёл фалы! Травить брасы! Крепить так фалы! Садить шкоты и галсы!

Мы не смотрим, что делается за спиной – на гроте и бизани: у них своё, у нас – наше. Там выбирают гафель-гардели и дирик-фалы, травят одни топенанты и выбирают другие. На фоке реи, обрасопленные на правый галс, вздёргивают до места и расправляют шкотами крылья парусов.

– Кливера на левую! – слышу последнюю команду боцмана и повторяю её для моих гавриков, которые тут же выбирают, «садят» втугую, шкоты кливеров и фор-стень-стакселя.

Ветер – бейдевинд левого галса, то есть дует в левую скулу баркентины. А реи обрасоплены на правый галс. При таком их положении, паруса сразу обстенило – прижало к мачте и стеньгам, как ветер прижимает платье к ногам девушки. «Меридиан» напряг швартовые и спятился, а нос баркентины начало отжимать от причала. Она вздрогнула, будто изготовилась к броску в предчувствии нужной команды:

– Отдать носовой! Руль право на борт!

Освободившийся от привязи нос судна покатился вправо под давлением парусов, корма же, ещё удерживаемая прижимным, стала осью, вокруг которой стремительно разворачивалась баркентина, вычерчивая бушпритом незримый полукруг над водой гавани.

– Реи на фордевинд! Грот и бизань на левую! Отдать прижимной! Прямо руль! – одна за другой следуют команды капитана.

Ах, музыка, музыка парусных команд!..

Даже теперь, когда слышу от подруги её насмешливое «По местам стоять!» и беру в грязны рученьки ведро с помоями, лопату ли, плоскорез или тяпку, я только улыбаюсь, ибо оживают в ушах мелодии давно ушедших дней, звучавшие когда-то словно песнь песней при виде оживших парусов, напруженных снастей и голоса воды за бортом, голоса моей молодости, голоса счастья.

А баркентина тем временем, освободившись от привязи, рванулась из тесного ковша. Толпа убыстряла шаги, двигалась следом кромкой причала и быстро отставала, следя, как двигаются реи и гики, готовясь к новому повороту, а нам… «И некогда нам оглянуться назад»: появились яхты, а одна начала маневрировать в опасной близости от «Меридиана», но, будто опомнившись, быстро ушла в сторону. «Меридиан» обогнул бетонный выступ и устремился из гавани.

 
И чудесным опереньем вспыхнув,
Развернулись паруса. И ветер
Их напряг, и, круглым
Выпяченным полотном сверкая,
Судно дрогнуло и загудело…
 

Не было у нас тогда «чудесного оперенья», а потому не «сверкало» наше выпяченное полотно, но было в душе то истинное ощущение и радости и романтики, приподнято воспетое Багрицким.

Да, работа на парусниках давала парню особую, глубинную, что ли, выучку, и тех, кто вкалывал на шхунах или во время учёбы в училище сходил на парусном корабле хоть в один рейс, я отличу от всех прочих моряков. Пример: один из лучших моряков экспедиции – Стас Варнело. С такими, как он, можно идти через океан хоть в корыте.

Юрий Иванов

«Любите книгу – источник знаний», – вдалбливали с детства. Вдолбили: люблю источник. Глотнёшь из иного – и оживают потускневшие события и люди.

«Торнадо», книжку Юры Иванова, я купил, будучи в Кёниге. Помчался к автору за автографом, но, увы, не застал непоседу: ушёл на барке «Седов» в Архангельск. Второй экземпляр сборника, и тоже без Юриных гиероглифов, отправил Командору, а сам принялся за чтение, целиком погрузившись в дела и заботы людей, знакомые мне не понаслышке.

Путаница лет, рейсов и поездок… Книга то находилась при мне, то возвращалась на полку, к другим книжкам Иванова, среди которых был и роман «Преодоление», начинавшийся со слов: «– Парусный аврал! Пошёл все наверх паруса ставить! Командирам мачт доложить о готовности к парусным работам!

…Я на парусном судне. Не во сне, наяву. На самом крупном в мире, четырёхмачтовом барке «Седов», по сравнению с которым пиратская «Испаньола», что снилась мне как отзвук далёкого книжно-киношного детства, – хрупкая скорлупка. На «Седове»! Иду в рейс, неужели это действительно так? Значит, всё то, к чему очень стремишься, осуществляется? Долгий путь, так много лет ожиданий…»

Слова, которые мог бы сказать и я, когда оказался вдруг на другом четырёхмачтовом барке, на «Крузенштерне», но речь сейчас не о нём и не о «Седове», а… конечно, о «Меридиане» и «Тропике», и, в конечном счёте, о Стасе Варнело.

Прочитав книжку Юры о его путешествии на барке, я снова принялся за «Торнадо», когда получил от автора письмо из Клайпеды с двумя фотографиями. На одной – эстонский писатель Путманис позировал ему на фоне плавкабака «MERIDIANAS», на другом – Винцевич, постаревший Ранкайтис, стармех моего «Меридиана», стоял у судового колокола, держась за его рында-булинь. Стармех не расстался с баркентиной. Остался при ней в должности боцмана, отвечая за плавучесть кабака, за камбузные насосы, освещение и отопление, за рангоут и кое-какой такелаж, ещё сохранившийся на мачтах.

Юра писал, что передал Ранкайтису мой заочный привет и сожаление, что не застал, будучи в Клайпеде, его на рабочем месте, а потом и в больнице, куда, по словам официантов, Винцевича уложила какая-то болячка, а мне возвращал взаимное приветствие от старого соплавателя. Вот тогда, ответив Иванову, я снова открыл «Торнадо» и взялся перечитывать очерк «Кончились ли времена парусного флота?»

Случилось так, что их пути, Юры и Стаса, скрестились, когда морагентщики перегоняли на Дальний Восток огромный плавучий док (а в нём —два небольших пассажирских судна и лоцманский бот). Возглавлял экспедицию солидный дизель-электроход, на котором писатель подвизался в качестве первого помощника капитана, то бишь помпы, а Стас Варнело был одним из двух его боцманов. На перегоне и состоялось знакомство моих друзей. В этом не было ничего особенного. Я и сам познакомился с писателем на солёных хлябях. Наше знакомство, будучи шапочным в ту пору, превратилось в дружбу позже, но коли начало ей положил океан, наша дружба не прекращалась до неожиданной смерти Юры в девяносто четвёртом. В тот год, с разницей в два месяца я потерял сразу двоих друзей. Витя Бугров ушёл в мае, Юра – в июле.

А толчком к написанию очерка послужила американская шхуна «Морской Конёк», на которой в день, когда она покидала Сингапур, побывал Юра. Она же стала причиной разговора о парусах, ведь «почти все собравшиеся в тот вечер в кают-компании имели в прошлом немалое отношение к парусным кораблям. Ещё в пятидесятых годах „гоняли“ шхуны и баркентины финской постройки с Балтики на Дальний Восток. Несколько рейсов на парусно-моторной шхуне „Актиния“ у Камчатки совершил в те годы и я». Был среди собеседников и ворчун вроде Валерки Судьбина:

«– Приятели, смелей разворачивай парус, – усмехнулся наш юный пессимист. – „Р-ребятки! Пошёл на реи! Ставить тр-ряпки!“ Э, бросьте, кончились времена парусного флота!»

Тогда капитан и вспомнил Стаса Варнело, «с которым можно идти через океан хоть в корыте», а Юра, позже, разговор со «вторым боцманом» электрохода о Чудове (Стас познакомил Юру с ним, в ту пору уже читавшим лекции в Рыбвтузе), и с самим Чудовым, в Кёниге, тогда и рассказавшим ему, как баркентины уходили из Дакара.

«– Мы выйдем из порта под парусами, – сказал я капитану. – „Можно об этом сообщить прессе?“ – спросил он. – „Сообщите“, – сказал я.»

Из очерка Иванова мне и довелось узнать содержание их разговора, подвинувшего Вадима Владимировича, а следом и нашего Букина, на рискованный манёвр под парусами. Итак, позвольте цитату:

«Посидели, побеседовали о том, о сём, а потом капитан порта и говорит: „Я уже лет двадцать работаю тут и за эти годы повидал десятки парусных учебных кораблей. И португальских, и испанских, и английских, и немецких. Всё вроде бы как на настоящих парусниках: чистые, отлично оснащённые суда, лихие на вид курсанты, но всё же, что-то во всём этом ненастоящее. Понимаете, когда-то и я работал на парусном корабле. Давно это было. Но помню как сейчас: из порта Дакар мы выходили под парусами. За эти же двадцать лет ни один парусный корабль не вышел из порта под парусами. Или на движке ползёт, или буксир его выволакивает“. Помолчал он, сощурился и спрашивает у меня: „Ну, а вы как будете выходить?“ Поглядел я в окно. Порт внизу – как на ладони. Теснотища жуткая. Суда у пирсов, катера снуют взад-вперёд, остров Горе посреди бухты. Присмотрелся – а ведь можно же выйти под парусами! Прикинул: мальчишки за рейс уже многому научились, всё будет о'кей. Заело меня. Уж очень хотелось показать в этом далёком африканском порту, на что способны русские моряки».

И показал, а с ним – и наша команда.

Да, наши капитаны рисковали. И Чудова потом упрекали за «неоправданный риск», но… «Я же был абсолютно уверен и в корабле и в своих мальчишках. Знал: мы выйдем из порта под парусами и потом каждый, кто был со мною на корабле, будет вспоминать об этом с гордостью всю жизнь». Думаю, что в детали манёвра был посвящён и наш капитан Букин, оказавшийся неплохим… гм, эпигоном, ибо если рисковал Чудов, мы – вдвойне.

Я закрыл очерк на том месте, когда Стас вспомнил, как их понесло при этом на яхту американского посла («отличная такая яхточка, вся из красного дерева и бронзы»), но прошли рядышком, метрах в пяти, а на берегу в это время играл оркестр, метались киношники и зрители. Этого я не помню, хоть убей! Ни оркестра, ни киношников не помню. Наверное, от волнения, возможно было мне по первости не до них, не до того. Тоже ведь понимал, что рискуем, а потому всё внимание сосредоточил на том, чтобы не пропустить очередную команду, а после выполнить её с «ребятками» как можно быстрее и чётче.

«На этом мы и поставим точку, – заканчивал очерк Юра. – Хотя ещё два слова. Да, кончились времена парусного флота, но паруса опускать ещё рано. Они ещё сослужат морякам добрую и важную службу».

Прочитаешь такое с именами «знакомыми до боли в сердце», и оно встрепещет, колыхнёт тебя солёными волнами крови, и не усидеть тогда на месте в минуту, когда прошлое возьмёт тебя за горло. И сразу потянет тебя из четырёх стен избы на бережок пусть пресной акватории, зато, можно сказать, персональной Мини-Балтики.

Сказавши подруге, что убываю подышать воздухом у водокачки и услышав в ответ, что и она скоро прибудет туда же, я выкатился за ворота в обществе сопровождающих меня всегда и всюду верных «гончих псов». Дикарка бежала весело, с песней, Карламаркса двигался солидно, трусил задумчиво, как и подобает философу с кудлатой бородой, в которой, рядом с седыми кудряшками, застряли стебли старого сена.

Желание уединиться на берегу было подкреплено фляжкой с коньяком, успевшей перебраться из ящика с красками в карман лапсердака. «Итак, вперёд, – сказал я себе, благо успел хлебнуть за печкой за упокой ушедших раньше меня. – Впер-рёд и бодро: с нами Сталин родной, и железной рукой нас к победе ведёт Ворошилов!»

– Бодро… за упокой? – брюзжал философ, волочась у моей правой ноги. – У тебя что во здравие, что за упокой.

– Так устроена жизнь, блохастый, – ответил моралисту. – Человек ведь как устроен? Только что стоял у свежей могилы, а сел за поминальный стол и через пять минут травит анекдоты. В этом смысле я ничуть не лучше других. Знаешь, что писал Конрад о себе, как о человеке, прожившем жизнь под мачтами и парусами? Не знаешь, понятно. А он писал, что человек всегда – представитель своего времени. Неизвестно, мол, будут ли моряки через триста лет способны нам сочувствовать. И пояснял, что неисправимый род людской всё больше черствеет душой, по мере того как совершенствуется. Я, друг мой, тоже человек своего времени, проживший жизнь в метаниях и мотаниях. Мои «memories and impressions» совсем другие, чем у него, но хотя со времён парусного кепа и писателя минуло не триста, а куда как меньше лет, люди, и я в том числе, стали не чёрствыми – сухарями. Нам всё до феньки, кроме себя.

– Словом, времена меняются, и мы меняемся с ними, – глубокомысленно заметил Карламаркса, проглотив мою сентенцию. – Э, что мы знаем о себе? Всё мы знаем! Так мы думаем и возводим себя на пьедестал для умников, с высоты которого судим о других. Но почему твой Юра не упомянул о «Меридиане», покинувшем Дакар тем же способом, что и «Тропик»?

– Соображать надо, старый пень! – вмешалась Дикарка. – При чём здесь «Меридиан», если разговор шёл лишь о «Тропике» и Стасе?!

– Вот именно! – поддержал я адвокатшу. – К тому же подобное могло произойти и в предыдущем рейсе. Возможно, тогда «Меридиан» полз на движке и только Чудов уходил под парусами. Наверное, так и было, а было так, что Букин лишь набирался опыта после военки, а капитаном шёл под ответственность Чудова. Ведь Юра многого не знал. С Чудовым виделся только один раз, даже имя слегка перепутал, назвав его Вадимом Вадимовичем, а не Владимировичем. А Вадим Вадимыч – это сын капитана. Журналист. Работал в «Планете». В их журнале была его хорошая статья о «Крузенштерне».

– Работал. Уже не работает, что ли?

– Уже да, мой старый лопоухий друг, – вздохнул я. – Взгляни как-нибудь на Млечный Путь, найди звёздочку флаг-капитана, а рядом мерцает другая – его сына. И потому, друг мой, здесь пусто, там густо, – ответил я, выбирая место для приземления. – Удивляюсь, что меня всё ещё удерживает земное притяжение.

– От твоих речей пересохло в глотке, – проворчал старик и, войдя в воду, принялся жадно лакать. Дикарка последовала его примеру.

– У меня тоже пересохло, – согласился я, опускаясь на днище лодки и доставая фляжку.

Я успел сделать несколько неторопливых глотков, когда вернулась мокрая Дикарка и улеглась у моих ног.

– Млечный Путь… мириады звёзд… – Она повернула голову ко мне, взглянула, моргнув, и опустила морду на лапы. – И все они – души человеков?

– Несомненно! – подтвердил я и сделал новый глоток. – Тело – земле, душу – небу. Вечное пристанище. Оттого и саван поперёк его.

– Метафизика!.. – злобно тявкнул подошедший философ. Мокрые сосульки свисали с его бороды. Я отжал их и почесал за ухом. Карламаркса блаженно зажмурился, широко зевнул, но едва я убрал руку, принялся за своё: – Дорога мёртвых! Южный Крест там сияет вдали…

– … с первым ветром проснётся компáс, – продолжил я. – Когда-нибудь соберёмся там все вместе и вспомним, что было и что не сбылось.

– Без нас? – ревниво спросила Дикарка.

– А ты думала?! Конечно без нас, – буркнул философ. – Мы же кто? Не пришей кобыле хвост! Нас – в изгнание. В созвездие Гончих Псов.

– Хозяин! – вскинулась Дикарка. – Мы же не просто живём с вами… мы же к вам, это… всей собачьей душой. Кто мы без вас? А если в изгнание, то нам надо исчезнуть раньше вас.

– Верно, друзья… Ежели мы отчалим туда, – кивнул я на небо, – раньше вас, вам худо придётся и туго. Вы же почти наша плоть и кровь. Вы же останетесь как бы без рук и ног. Разве вы сможете жить бездомными на помойке?

– Из Мушкета уже песок сыплется. Он долго не протянет, а я ещё в полном соку… – вздохнула Дикарка и, проследив мой очередной глоток, закончила: – Так что, хозяин, не налегай на вредности.

– Уж мы постараемся пережить вас, – заверил я её, – но и вы не спешите за Южный Крест. А в остальном, прекрасная маркиза… «Веселья час и час разлуки готов делить с тобой всегда. Давай теперь загоним брюки и – в дальний путь, в чём мама родила».

– Нет у нас брюк. Мы завсегда «в чём мама родила», – оскалился Мушкет-Карламаркса, изобразив улыбку.

– У меня тоже – ничего приличного, – сообщил я. – Да и спел не своё. Это Бубенщиков и Заводчиков развлекались таким образом, когда готовили совместные плакаты к очередной выставке «Урал социалистический». Коллективное творчество без выпивки не обходится, – пояснил я неучам и, приложившись к фляжке, сделал последний глоток.

Я вовремя расправился с коньяком. У лодок возникла подруга и голосом пионерчика из фильма с замечательным Евстигнеевым в роли директора лагеря спросила:

– А что это вы тут делаете?

– Стихи декламируем, – ответил я.

– Например?

– За примером далеко ходить не надо…

 
Поздний час. Корабль и тих и тёмен,
Слабо плещут волны за кормой.
Звёздный свет да океан зеркальный —
Царство этой ночи неземной.
В царстве безграничного молчанья,
В тишине глубокой сторожат
Час полночный звёзды над морями
И в морях таинственно дрожат.
 

Я запнулся, припоминая, и она закончила:

 
Южный Крест, загадочный и кроткий,
В душу льёт свой нежный свет ночной —
И душа наполнена предвечной
Красоты и правды неземной.
 

Я слушал и смотрел в потемневшую даль озера. Голубой вечер перешёл в розовый, а Венера, вечерний Веспер, как называли её эллины, в отличие от утренней – Фосфора, не мигая, смотрела из пустоты небесной в озёрную пустоту и неприкаянность, в сиреневый туман, что, над нами проплывая, постепенно окутывал вуалью сопочки на другом берегу и почти сливал их с водой, которая начинала перекличку с зенитом, бросавшим в её надир первые россыпи беззвучной морзянки загоравшихся звёзд.

 
Одно только звёздное небо,
Один небосвод недвижим,
Спокойный и благостный, чуждый
Всему, что так мрачно под ним.
 

Этих строк я не помнил, но знал – тоже Бунин, а Бунин всегда в жилу. Коньяк был хорош, но хорош был и вечер, подогретый им, а когда рядом любимая и Бунин, когда собаки у ног, собаки, прекратившие болтовню и напоминавшие о себе только молчаливым присутствием, наполненным благодарностью к нам за приют, любовь и ласку, тогда, что ж… тогда и душа моя оплывавшая как тихая свечка, так же тихо устремилась ввысь, к тем, кто, быть может, смотрел сейчас на нас с Млечного Пути и тоже отзывался морзянкой:

 
Отчего ты прекрасно, вечернее небо?
Оттого ль, что далёко земля,
Что с прощальною грустью закат угасает
На косых парусах корабля?
 

И снова подруга поддержала меня:

 
И шумят тихим шумом вечерние волны
И баюкают песней своей
Одинокое сердце и грустные думы
В беспредельном просторе морей?
 

– Знаешь, Гараев, эти стихи я, «одинокое сердце», читала, когда ты находился «в беспредельном просторе морей», – сказала она, помолчав, – но если бы вернуться назад…

– Ты была бы не против? – вскинулся я.

– Не знаю, Гараев, но, думаю, теперь всё равно – перегорело.

– Представь себе, у меня тоже. Вот только не знаю, внутри или снаружи?

– Снаружи, Гараев, снаружи, – заверила жена. – За сорок лет узнала тебя как облупленного. Снаружи – пепел, а внутри… ну, пусть не горит, а тлеет. Как и у меня. Душа осталась прежней. Годочков много, а старухой себя не чувствую.

– Всё так, – согласился я. – Внутри всё по-прежнему, хотя морских снов я уже давно не вижу. А ведь, кажись, недавно и на промысел уходил, и курсанты меня каждую ночь посещали чуть ли не толпой. А может, то были их души?

– Ты любишь ссылаться на книжки – заглядывала в твои странички. Сошлюсь и я на стоиков, которые утверждали, что «душа – это дыхание, врождённое в нас, поэтому она телесна и остаётся жить после смерти, однако она же подвержена разрушению, и неразрушима только душа целого, частицами которой являются души живых существ».

– Значит, и наших Дикарки и Мушкета… Стоикам хорошо, на то они и стоики, а наши собачки не стоики. Они мне тут столько всего наговорили о нас и о себе. Да и я, признаться не стоик, а… а скорее эпикуреец. Моя философия проста: обеспечить себе, по мере возможности, безмятежность духа, отрешиться от страха смерти, а я уже отрешился, кстати. Природные катаклизмы меня тоже не вгоняют в пароксизмы ужаса, а величину солнца и звёзд я воспринимаю один к одному: какие вижу, такие они и есть: солнышко – с арбуз, звёздочки – точки с запятыми, луна – с тыкву.