Текст книги "Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга третья"

 
«Поймите, папенька, ведь мы решили с маменькой,
что моим мужем будет с Балтики матрос!»
 

Мне пельмени – кость в горле. Не любитель лепить, что с меня взять. Выручил палубный:

– Товарищ боцман, к капитану.

 
А капитан приветлив был,
В каюту пригласил,
Налил шампанского бокал
И выпить предложил.
 

Я показал певцу кулак и поспешил на вызов, хотя прежде рысцой пробежался по палубе: хотелось убедиться, что на Шипке всё спокойно.

Ах, боже мой, в глазах туман,

Кружится голова…

Но я-то был само спокойствие, хотя и руганул Москаля, вынудившего солировать на капитанском трапе. Новых грехов за мной не числилось, а старые, кажись, забыты. Приходилось думать, что у кепа возникла какая-то идея, смысл которой подкорка выдала, как только я, отворив дверь, увидел на столе груду фотографий.

– Да, Михаил, снова нужен альбом, – объявил кеп «радостную» новость. – Мы снова числимся за Балтийским отрядом. Ты этого не знал? Решать за нас теперь будет Митурич. Чудов это предвидел и, уволившись, предвосхитил такой поворот событий. Базируется отряд, сам понимаешь, в Риге. Калининградцам обещаны квартиры. Ну не сразу, а по возможности. У тебя-то какие планы на будущее?

– Будущее и покажет, – ответил ему, так как действительно не знал, каким оно будет и во что выльется.

– Оно покажет, – согласился кеп, – но от альбома зависят важные нюансы – делай. В любом случае полезно… Для тебя, для «Меридиана», для отряда. Министру отправим экземплярчик.

– Сделаю, – согласился я. – Куда деваться? А вы сами, Олег Андреич, что про себя решили?

– Видимо… После рейса ухожу на «Курган», – помедлив, открылся он. – На парусниках уже семь лет. Пора и честь знать. И обстановку надо сменить. А ты, кстати, мореходку окончательно забросил?

– Да. Окончательно

– Почему так?

– Не в коня корм.

– Гм. Может, тебя устроить в УКК? В Риге можно снять квартиру. Отряд и в этом поможет. Было бы желание при намерении остаться.

– Желания нет, а с намерением ещё не определился. Я об ускоренных командных курсах, а всё остальное… Вот закончим рейс, и тогда…

Словом, поговорили.

С альбомом тянуть не стал. Понимал про себя, что если раньше начну, раньше закончу, ибо финиш рейса при нынешнем раскладе непредсказуем. Начал кумекать над ним во всякую свободную минуту, а что до несвободных… О них – в бюваре:

15 июня. Идём правым галсом, что хорошо – не скатываюсь с лежбища. Идём довольно резво. Левый шкотовый угол фока уже разлезся. К вечеру – туман. Откуда взялся? Убрали паруса, окромя кливеров и стакселей. Всё ещё много укачавшихся, особенно в третьей вахте. Пошёл собирать ребят на 2-е занятие по такелажке, застал пана Лёвку над страдальцем Аракчеевым: у того из пасти слюна капает, а пан запихивает в неё кусок хлеба с колбаской. У пана такое воспомоществование превратилось в хобби. А ведь, на мой взгляд, почти не качает.

16 июня. Ночью миновали проливчик Хамрарне между Швецией и Борнхольмом. Всю ночь – туман и вопли сирен. К подъему флага развиднелось, и взорам отважных мореходов открылась шведская зелень и домики Истада. 12.00. Миновали Дрогден. Курсанты ожили, похватали фотоаппараты, а мы с Хованесом начали обтягивать штаги фок-мачты. Теперь и фордуны напряглись до нужной кондиции. Тут главное – не «перебздеть»: лишний виток резьбы на талрепе и – перекос. 17.30. За кормой Хельсингёр и Хельсингборг. Плавучий маяк Лаппегрунд тоже тамочки. Улёгся подремать – за иллюминатором вопль. Пан Лёвка голосом Бьёри Харченко (где-то он сейчас?) объявил: «Ахтунг, ахтунг! Ла-фюнф! Ла-фюнф! В воздухе Покрышкин!» Оказывается запузырили «Восток-5» с полковником Быковским. Ребята поздравляют Вию: «Ты в моря подалась, а муженёк смотался к царице небесной! Валюта в космосе – день за день!» Господи, до сих пор не знал, что Вия – Быковская. У нас свои переживания: порваны фок и балун-кливер. Пришлось срезать и чинить. В кормовом кубаре крутили «Исповедь». Там некто заявил, что искусство требует полной отдачи. Эк, удивил! Я этим уже переболел, хотя, пожалуйста, сегодня рисовал подшкипера и делал это с большим удовольствием.

17 июня. Каттегат und Скагеррак. Всю ночь от плавмаяка Лесё-северный шли под кливерами и стакселями. В 12.30 миновали Скагенс-Рев при тёплой солнечной погоде. Собрал редколлегию. Помпа настоял. Пора-де выпускать стенгазету и фотогазету. Взял меня старикашка в оборот и по этой части. Выкроил минутку и домучил Хованеса. Однако хочется попробовать чью-нибудь парсуну и красками. Но – альбом, язви его! На всё нужно время, а его с гулькин нос – не разорваться.

Не разорвался. А куда денешься? Пришлось начать, чтоб когда-нибудь закончить.

А волны бегут, всё бегут за кормой, бегут и вдали исчезают…

БУХТА ТОР (Tor) расположена в 5 милях от порта Тинмут. Вход в неё ограничен с севера мысом Хопс-Ноз, а с юга отстоящим от него на 3,8 мили мысом Берри-Хед. Бухта вдаётся в берег к западу почти на 3 мили. В её северо-западном углу расположен небольшой порт Торки, а у южного берега сооружён небольшой порт Бриксем. На западном берегу бухты Тор находится курортный город Пейнтон. Бухта Тор хорошо защищена от ветров, дующих из западной половины горизонта.

Лоция пролива Ла-Манш

Идём на запад. Каюта полна света. Заходящее солнце заглядывает в оба иллюминатора, и плюшевый топтыгин посматривает на меня совершенно живым глазом, говорит о земном, о покинутом. Я погладил медвежонка и почапал к радисту – отправить подруге радиограмму.

«Большой Халль – безликий, безглазый и бестелесный дух. Ему уже не одна сотня лет, но он рождается всё снова и снова из молочной стены тумана, из плеска волн, из серых облаков над головой». Это я вычитал, кажется, в «Ледовой книге» Юхана Смуула. Большой Халль – это морская тоска. «Никто не видел и не увидит Большого Халля, однако человека, оказавшегося во власти этого младшего, но более хитрого брата морской болезни, всегда отличишь от других. Я наблюдал эту болезнь в десятках форм, таких разных и в то же время таких схожих».

Большой Халль – мужик, хмурый эстонец, немногословный, как все прибалты. Нашего брата, русака, ест поедом зловредная баба, обычная спутница последних дней рейса. Нынче она – что-то рановато! – взялась за меня. Подоплека, в общем, ясна. Причин – целый букет. Главная – разлука с подругой и наследником. С их отъезда, кажется, прошла целая вечность. Не абстрактная философская, а своя вечность, земная, здешняя, и потому – особенно остро воспринимаемая.

 
Чем дальше плывём мы, тем годы короче,
тем слаще друзей голоса.
Ах, только б не смолк под дугой колокольчик,
глаза бы глядели в глаза.
 

А если умолкнет колокол на полубаке? Да, букет в твоих руках, а в нём, кроме того, главного, цветка, всё остальное – сорняк. Это и встреча с Бахусом в лице Клопова на отходе, и все злоключения в Риге, и та неопределённость, что поджидает нас по возвращении из вояжа. Оттого плохо спится, а если спится, то без снов. Сны видит только Москаленко. Их содержание знаем наперёд, ибо репертуар у Москаля однообразен: либо он кого-то режет, либо режут его. Бывает изредка, что Витька летает во сне. Однажды – на ТУ-104 с прицепом из двух вагонов. А сегодня – на шлюпке и к тому же со мной.

Сдаётся, что скоро будем «летать» на «Меридиане». Пока топчемся на пороге Северного моря. Толчём килем воду в его ступе, а всё потому, что с веста накатывалась крупная зыбь – приветственное послание от шторма, который спешит к нам.

Ещё утром баркентина игриво покачивала бёдрами, а к вечеру начала ковылять и тыкаться бушпритом в сутолоку волн, нащупывая, точно клюкой, дорогу среди ухабов и колдобин. Парусов не убирали – «керогаз» скис в очередной раз. Новый стармех (самонадеянный и самолюбивый амбал) решил обойтись без Винцевича и уже второй день брякал железом без видимой надежды на успех. Он появился, когда Саню Ушакова забрили на Краснознамённый Балтийский. Сан-Саныч оказался в Кронштадтской школе подводного плавания, а в машинном отделении принялся хозяйничать этот тип, прозванный Москалём Швандей. Вторым механиком остался Женька Романовский. Бездипломного Винцевича перевели в мотористы. Ладно ещё, что в Риге вспомнили о его заслугах и утвердили третьим механиком.

Я не переваривал Швандю. И не только я. Его только терпели, как терпят то, от чего невозможно избавиться. Однажды мне пришлось нести штурманскую вахту за Попова, ушедшего в отпуск. Швандя, по случаю банного дня, квасил у себя в каюте и держал под столом для сугреву раскалённого «козла». Из-за него у нас чуть не дошло до рукоприкладства. И дошло бы, если бы не тропиканский стармех Комаров, принимавший участие в попойке. У него хватило ума сказать: «Брек!» и успокоить амбала. А ведь пан Казимир уже надел гардаман на пальцы, чтобы его свинцовым напёрстком приварить, как кастетом, если бы дошло до рукопашной. Обошлось. И хорошо, что обошлось.

…В час ночи проснулся, свалившись с лежанки на палубу. Похоже, сменили курс – усилилась бортовая качка. Сон больше не шёл. К тому же снаружи доносились руководящие вопли Фокича. Не зря же в такие минуты Женька Попов называет его «неистовым Фокичём» и сдерживает раж обычно уравновешенного молдаванина.

Я накинул куртку и выполз на палубу.

На весте ещё догорал, затушёванный брызгами, один-единственный кровавый мазок заката. Потоки воды бурлили в ватервейсах и верещали в шпигатах. Курсанты метались, норовя выловить ускользающие концы снастей, хлопали паруса, блоки выбивали барабанную дробь. Фокич сновал между грот-мачтой и бизанью, что-то, срываясь на крик, внушал Москалю и Ивану Тульвинскому, а заодно и старшине. Верхние паруса были убраны, реи – обрасоплены до отказа на правый галс. Значит, увалились под ветер и бежим на юг.

После полуночи – «собачья вахта» Попова. Управлялся своими силами, но меня встретил «аплодисментами». Пока Фокич и компания кудахтали на переходном мостике, второй штурман, закончив брасопить реи, отправил курсантов поставить летучий кливер, по-нашему – «балун». Этот парус поднимался на фор-бом-брам-штаге выше других кливеров, поэтому его нижний угол, хотя и крепился на ноке бушприта, как остальные кливера, но не скобой, а при помощи длинного капронового галса, что позволяло поднимать балун выше остальных носовых парусов, в частности, бом-кливера. Его как раз и поднимали курсанты, но у них что-то не ладилось. Трое парней, промокшие до нитки, копошились в сетке под бушпритом, что-то дёргали, что-то тянули. Разобраться с ними и попросил меня штурман, тут же и сбежавший на корму.

Одного взгляда хватило, чтобы «разобраться»: парус не дошёл до места, потому что раксами закусило нирал. Для тех, кто не понял, в чём тут дело, объясняю «человеческим» языком. Фал – это снасть, которой вздёргивают кливер вдоль штага (на то у него и «фаловый угол»). Нирал – снасть противоположного назначения. Он крепится там же, где и фал, но им убирают парус, стаскивают вниз. Раксы – проволочные дужки, надетые на штаг и пришнурованные к парусу. Они скользят по стальному штагу и… И последнее, нирал продёрнут сквозь раксы. Сейчас они сбились в кучу и зажали капроновый шнур галса. Более того, нирал закусило вместе с парусиной. Мёртвое дело – ни туды, ни сюды!

Я перебрался на лоп-штаг, идущий вдоль бушприта, добрался до курсантов и, турнув их на палубу, задрал голову: вся верхняя часть кливера билась и хлопала на ветру, фаловый угол образовал бесформенный ком, но шкоты держали свой угол, и парус имел тугое «пузо», набитое ветром. Пузо меня и надоумило на поступок, который только и мог чем-то помочь в нынешнем положении. Да и сколько можно торчать в сетке? Снизу захлёстывало, в сапогах хлюпала вода, задница и спина тоже промокли. Значит, «форвертс», вверх по штагу: взвейтесь соколы орлами, полно горе горевать!

Я поднапрягся и начал карабкаться, ухватившись за штаг и упираясь ногами в тугое пузо кливера. Качка не мешала. Крен даже помогал лезть. Однако, когда добрался до места и ухватился за скобу фалового угла, ручонки ослабли от напряга. Осталась самая малость – перерезать нирал. Но тут я сообразил, что парус освободится и «сбросит в бездну без стыда», что меня никак не устраивало. И тут… Слава флотскому ремню из добротной кожи! Им пристегнулся к штагу выше фаловой скобы и крикнул старшине, который с фор-рубки наблюдал за моими манипуляциями:

– Бесфамильный, пошли одного парня на кливер-фал, а другого гони сюда, на бушприт! Как перережу нирал, пусть травят фал и тащат вниз галсовый угол!

Парни заняли позиции, – я полоснул ножом по верёвке и – лапки кверху! Перевернулся и повис вниз спиной. На ремне и съехал вместе с кливером.

С тем же парнишкой, что был на бушприте, снова подвязали нирал. Парус был поставлен, а я пошёл досыпать недоспанное. Пусть парни видели, как боцман нарушает технику безопасности, думал я, засыпая, зато не видели Попов и старпом: они б обеспечили знатную вздрючку!

17 июня. Снова «ла-фюнф, ла-фюнф»! В небе Валентина Терешкова. Вчера, кажись, запузырили бабу. На рожах улыбки многозначительного свойства, помпа ходит гоголем, будто это он самолично пульнул с ней ракету на небеса. А пока всё то же. Миновали пароход с двумя шарами на мачте: потерял бедолга способность передвигаться. Чинится. И ещё одна встреча. Разошлись с польской шхуной «Зигмунт Грант». Интересно, кем он был, что заслужил имя на борту? А погода осенняя. Дождь. Ватное небо. Килевая качка. До проливов 300 миль. Бездельничаем по случаю воскресенья. В кубрике музицируют: кто-то из курсачей терзает баян. Вспомнился Витька Коробейников, услаждавший мой слух в Простуде вальсами, вспомнился Женька-курсант из прошлого рейса к Фарерам. Тоже знатно наяривал всевозможную музыку. Читаю «Путешествие на «Кон-Тики», заглядываю в Лухманова (готовлю мало по малу что-то вроде конспекта о клиперах, плюсую сюда же рассказ Пети Груци и думаю расспросить Винцевича о баркентинах. Вряд ли курсанты сунутся к нему, суровому нелюдиму), а вот заняться альбомом мешает погода. Но кое-что уже сделано. А прогноз хреновый. Ветер уже усиливается. Идём не к Ла-Маншу, а в направлении Западно-Фризских островов. Когда-то на «Лермонтове» чуть не выскочили на них: ау, Коля Тыльчук, где ты?

18 июня. Мордотык и совсем нет хода. Можно сказать, что болтаемся на одном месте. За вахту прошли около шести миль! И туман подоспел, как назло. Топливо жжём безбожно, а осталось его только-только – суток на семь. Швандя ходит с отвисшей губой, Романовский посмеивается, Винцевич безмолвствует, капитан думает. Сирена ревёт, мотает душу, а мы… вверх-вниз, вверх-вниз под музыку аглицких радиостанций (Иван Иваныч наладил-таки трансузел). 18.00. Ветер уже 7 баллов. Отказала машина, и Швандя сдался – обратился за помощью к Ранкайтису. Незадолго до этого мы поставили стаксели и ещё увалились к зюйду (сейчас ГКК – 185). Несмотря на шторм и усиление его, сегодня баня и зачёты у курсачей. 19.30. Сменили галс и пошли к берегам Англии, прятаться под её берега. 23.45. Отдали якорь. Глубина 35 м, на клюзе 4,5 смычки. Ещё хуже бьёт, чем на ходу. И ветер сменился на вестовый. Юрий Иваныч уже не рад этой стоянке. «Меридиан» так тяжко переваливается с борта на борт и с кормы на нос, что хоть святых выноси! Во время ужина тарарам. Всё ожило: миски, ложки, кружки прыгают и плещут в харю лица. Камбузник с двумя мисками в руках набрал от камбузной амбразуры такую скорость под резкий крен, что, не будь дверь из коридора на палубу закрыта, всенепременно вылетел бы за борт. А так – заработал шишку на лобешнике и уборку варева с палубы. Курсанты отчаянно травят за борт и всяко. Весёлые времена! Эх!..

 
В жизни выбора не много:
кому – день, а кому – ночь.
Две дороги от порога:
одна – в дом, другая – прочь.
 

Вот именно – эх! Где это видано: стоим носом на ветер, а бортом – к волне. Чудеса! Поставили зарифленную бизань, чтобы отвести корму и уменьшить болтанку, но что-то мало толку. А намучились с парусом – эх и опять эх! Снова рвались старые риф-сезни, оставленные по глупости товарища боцмана. Решил я, что они достаточно крепкие и ещё послужат. Послужили! И поспать при такой безалаберной качке не получается. Жаль, костыли остались на берегу. Сейчас бы расклинился и горя б не знал.

Спать не было возможности, да и было не до сна. То и дело выходил на палубу, чтобы взглянуть на происходящее и подумать о том, что может произойти при таком обороте дела. А оборот получался серьёзный, о чём сообщил старпом. Юрий Иваныч тоже не спал и тоже пребывал в беспокойстве. Когда я доложил ему, что якорь-цепь стравилась почти до последней смычки и посетовал: «Выдержит ли жвака-галс?» Он только буркнул: «Будем надеяться» и ушёл к капитану.

Я остался на палубе, наедине с умирающим вечером.

Зеленовато-седое от пены море, фиолетово-синий горизонт, прореженный дальними гребнями, блеклые тона оранжевого неба, плеск и грохот волн под разбойничий посвист ветра, вдруг стиснули грудь дичайшей тоской. Это было, как жёсткий приступ: снова Большой Халль?! Он, подлец, он самый. И, как защиту от него, память вдруг выдала глупый «экспромт» Коли Клопова, как-то сочинённый виршеплётом в игривом настроении:

 
Стая воробушек с шумом промчалася, —
им надоело говно уж клевать.
Да на заборе ворона усралася…
Ну и погодушка, мать-перемать!
 

Стишок был глупым, и я расстроился вдруг до того, что захотелось завыть самым натуральным образом. Но – мать-перемать! – в тот же миг якорь-цепь рвануло с такой силой, что меня оторвало от переборки фор-рубки и кинуло рылом в снасти, висевшие на кофель-планке. Главное, я каким-то обострённым чутьём понял при этом, что произошло, и бросился к брашпилю, хватаясь за всё, что ни попадя, чтобы удержаться на ногах. Да, я всё понял, но в это не хотелось верить: якорь-цепь лопнула, якорь остался на дне, а нас понесло чёрт-те куда при неработающем движке. Понесло и сразу положило на борт, да так положило, что правый нок фока-рея дважды макнулся в волны, которые тотчас ринулись на палубу. И причина случившегося была как на ладони: какой-то остолоп, не думая и совершенно механически, когда проходил мимо, взял да и сунул откидной штырь мёртвого стопора в гнездо звёздочки брашпиля, что делается, когда якорь крепится по-походному. Теперь ленточный стопор не потравливал цепь, отсюда и прежние рывки тоже дикого свойства, а этот, последний, всё и довершил.

И старпом был уже на полубаке, и дежурный, а следом – палубный. А там вылезли из кубрика оба пана и Москаль. Не дожидаясь курсантов, сами поставили рóзмахи и вытащили на палубу куцый огрызок цепи. Я не стал объяснять Минину, что да почему. Сказал только, что на дне остались яшка и четыре смычки. Мы уже черпали фальшбортом. Ладно, что заранее были заведены от кормы до носа спасательные леера с обоих бортов, а шлюпки закреплены дополнительными найтовами. И хотя дежурный сообщил, что анемометр уже накрутил девять баллов, Юрий Иваныч приказал поставить бом-кливер и фор-стаксель. В это время вся вахта во главе со штурманом была на палубе. Паруса довершили поворот фордевинд, который баркентина начала самостоятельно. Одно облегчение: механики управились с ремонтом и уже запускали движок.

Да, машина тутукала, но барограф писал прямую линию, штаги выгнуло дугой, а мы двинулись в ночь, держа на компáсе курс 200 градусов. К утру ветер поунялся и начал отходить к зюйду.

19 июня. 04.00. Бювар превращается в «вахтенный журнал». Мыслей нет, только факты. Да и откуда взяться мыслям в пустой голове? Пусть так, пусть запечатлевает наши «суровые будни». Итак, что мы имеем? Курс 208, фор-стаксель – пополам, скорость два узла, до Па-де-Кале 100 миль, воды в танках кот наплакал, солярки тоже всего ничего, а я вымочил последние штаны. Надо бы сполоснуть рожу – на ней слой соли, но лучше бы прикемарить хоть сколько-то минут, пока не дёргают за ноги. 08.07. Спал до половины восьмого. Разбудили трубные звуки: кто-то травил у моей двери. Выглянул, а это камбузник из курсантов, как его? Лакисов. Его выворачивало наизнанку. Наружу из коридора не вышел. Приоткрыл дверь и, струей, на палубу. Надо взглянуть на паруса. Иду! 10.00. В носовом кубрике завтракало только 6 чел. В кормовом чуть больше. Оживут. Не в первый раз. Всегда травят, как только раскочегарит покрепче. Появилось солнце. Волны в легкомысленных барашках, барометр ползёт вверх. 20.00 До Дувра 50 миль. Ветер 6 баллов. Ругаю себя за проколы с риф-сезнями (не довёл до конца) и со стопорной кочерыжкой. Но ведь не будешь торчать у брашпиля и часового не поставишь. И потом было же с пацанами занятие по нашему якорному устройству. А всё равно – гадство! Ведь кто-то же сделал это? Кто? Иван V проявил хозяйственность? Не мог. Робок. С ним тоже был инструктаж, но если он чего-то недопонял или понял не так как надо, он не полезет с колхозным рылом в калашный ряд. Нет, это кто-то из «знатоков» проявил бдительность не в ту сторону.

20 июня. 07.40. «Тропик» стоит в заливе Лайм, а мы еле ползём. После завтрака надо срезать фок и фор-стаксель – ремки. Их просушить бы надо, но где там! Сейчас за полчаса одолели 3,5 мили. Течение помогло – 1,5 узла в корму, вот и проскочили от буя до плавмаяка Норд-Хиндер. Пойду собирать «живых». Гляну пока, кто может шевелиться. 14.40. Что такое не везёт и как с ним бороться? Только срезали паруса – начался вмордувинд, снова забултыхало и задождило. Отпустил людей, и детвора с радостным визгом прыснула в кубрики. А керосину осталось 5 т, из них 2 т – мёртвые. Их насос не берёт. Даём всего 2,5 узла. «Тропик», конечно, тянет время. Нас он не ждёт. Подползём ближе, и Погородний сразу рванёт когти на юг. 15.00. Дождь унялся. Собрал всех «сшиварей» на починку ветрил. Фактически топчемся на месте. Только-только удерживаемся носом на волну. А ветерок стал тёплым. От берегов Гишпании тянет. 22.15. Молотим носом на волну. Бушприт иной раз почти целиком уходит под воду. Однажды зевнул рулевой и… уже мы – жопой к Ла-Маншу и стрелой понеслись во взад. Кое-как вывернулись на прежний курс. Рядом шёл громаднейший транспортюга. На нём, наверное, подумали, какого хрена парусник крутится на одном месте, как «Мария Целеста»?!

21 июня. 07.15 Только что миновали п/маяк Ле-Сандетье, а на дворе то же самое: хрен пополам с редькой. Правда, помогает приливное течение в 1,6 узла, и так будет до 10.00. Словом, до калитки Па-де-Кале всё-таки добрались. 12.00. Вошли в Ла-Манш. Чиним паруса. Мы с Хованским и обоими панами обтягивали фордуны. Вызвал кеп. Сказал, что станем на якорь у мыса Дандженесс и будем ждать у моря погоды. Дали РДО в базу, чтобы подсобили с керосином: буде какой-нибудь рыбачок просквозит мимо нас с промысла, так поделился бы с нами. Прогноз: ветер 2—4 балла, направление – мордотык. Волны по-прежнему занимают меня. Не могу от них оторваться: гипнотизируют, притягивают взгляд, завораживают. Не могу наглядеться на их игру! 16.00. За кормой уже п/маяк Зюйд-Гудвин. 20.30. Мыс Дандженесс – мимо! И это хорошо – дурная слава у этого огузка. Ветер утих, волна упала. Идём сносно – 4—5 узлов даём наверняка. База молчит. А воды 12 т, солярку почти до конца высосали. До бухты Тор в заливе Лайм, куда влечёт нас жалкий жребий, доползём, а дальше?

22 июня. 04.00. Ла-Манш. «Ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили – так началася война.» Мы с Витькой Калашниковым сидели на крыльце. Вышли отец и дядя Ваня: «Война, ребята!» И – вы слышите, грохочут сапоги, и птицы ошалелые летят. Отцу было 33, когда он завернул к нам на ночь из какого-то лесного лагеря, где учился на связиста-корректировщика пушкарей. Смешной, хотя и с трёхлинейкой в руках: шевелюра исчезла, острижен под Котовского, уши торчат, а пилотка – как колпак сидит на них. Эх, война, что ты сделала, подлая! 07.47. В 15—20 милях от о. Уайт. Ветер с моросящим дождём. 08.15. П/маяк Owers. До «Тропика» 100 миль. 12.50. Идём в видимости о. Уайт. Белые кручи акварелят, в дымке. Солнышко прорезалось. Душа отогрелась, но работы невпроворот: кеп дал команду готовить запасной якорь, на замену утерянного.

Капитан дал команду – надо выполнять. Не было бы команды, всё равно надо – ежу понятно. Я без команды уже раскидывал мозгой, как быстрей и сподручней водрузить запасной якорь на вакантное место. Такое не сделаешь на ходу. Затишек нужен. Укромное место.

Наши якоря – самые распространённые: с поворотными лапами, якоря Холла. Правый весил 750 килограмм. Он-то и был основным. Левый, весом 450, отдавали редко. Когда начали подготовку, я обнаружил ещё один свой прокол по недосмотру. Знал, что прораб Прусаков алкаш и раздолбай, а недоглядел, что когда цепи и якоря привезли из пескоструйки, то к правому якорю подсоединили цепь левого, с меньшим калибром звеньев, что стало ещё одной причиной нашего конфуза. С неё всё началось – с неё, с оставшихся двух смычек, начали и мы. Отсоединили от жвака-галса в цепном ящике, то же сделали и со второй цепью – с настоящей, оказавшейся на левом борту, а попутно сняли со здешнего жвака-галса вертлюг, чтобы снабдить им запасной якорь. Прежний остался с яшкой на дне, а в форпике не нашлось подобной железяки. Там валялась только мелюзга.

Что смогли, сделали на ходу, а сделав, узнали о подтверждении прежних планов: идём в бухту Тор. «Тропик» уже покинул залив Лайм. Мы пересекли его, вошли в бухту и отдали левого яшку напротив курортного города Торки, расположившегося на скалистом берегу в виде этакого гребня из шоколадных домиков, растянувшихся поверху, но стоявших сплошняком, как меха гармошки в руках первого парня на деревне. В общем, плюхнули якорь и подняли сигнал: «Произвожу ремонт машины». Для властей, – чтобы не беспокоили.

Заводить якорь решили завтра, а в оставшееся время, благо погода позволяла, закончили починку парусов, а до захода солнца успели их подвязать.

Наши хлопоты были замечены: «А капитан приветлив был, в каюту пригласил, налил шампанского бокал и выпить предложил». Водки предложил – по рюмашке. И тост поднял: «Заседание клуба весёлых и находчивых считаю открытым!» Тяпнули, поговорили о делах насущных и узнали, что база запретила заход в Плимут за водой и соляркой, но разрешила зайти в Бриксем – рыбацкий городок возле Торки. Мы стояли вблизи мола с маяком, протянувшегося от города на пару километров и образовавшего укрытую от остовых ветров гавань. У маяка и предстояло ошвартоваться. Сюда с берега был протянут топливный трубопровод, а воду подвезёт баржа-водолей.

ПОРТ БРИКСЕМ (Brixham) расположен у южного берега бухты Тор, в 9 кбт к западу от мыса Берри-Хед, и является базой рыболовного флота. Порт состоит из двух гаваней: внешней и внутренней. Вход в него в дневное время не представляет трудностей, но в ночное время для этого требуется хорошее знание местности. Внешняя гавань не пригодна для якорной стоянки вследствие того, что в ней находится много швартовых бочек, предназначенных для стоянки рыболовных траулеров. Город Бриксем примыкает к порту с юго-западной стороны. В нём находятся две небольшие судостроительные верфи, где строят рыболовные суда и яхты. В 1952 г. в городе Бриксем насчитывалось 8700 жителей; основная часть населения города – рыбаки.

Лоция пролива Ла-Манш

Весь день вокруг нас крутились яхты, – та же картина, что и в позапрошлом рейсе, когда нас окружала пёстрая флотилия любопытствующих курортников. Бухта вокруг «Меридиана» превратилась в огромную разноцветную клумбу. Яхты так и сновали возле обоих бортов, но стремление показать своё мастерство выходило боком некоторым лихачам. Один из них, огибая корму на совсем уж рискованном расстоянии, зацепил своей вантиной за нок бизань-гика. Мачта тут же переломилась, накрыв парусом незадачливого яхтсмена. Этого ещё буксировали к берегу, а другой уже напоролся на наш бушприт. В результате – та же история.

Мы наблюдали за этой суетой с олимпийским спокойствием, но некоторым курсантам хладнокровия не хватало. Они усердно «практиковались» в английском, немилосердно переводили фотоплёнку, запечатлевая эту ярмарку на воде и даже ухитрялись обмениваться сувенирами с такими же охочими до этого аборигенами. Однако на сём поприще их перещеголял Москаль, получивший полуметровую расчёску в обмен на пачку «Примы». Наши дешёвые сигареты отчего-то пользовались среди яхтсменов большой популярностью. То с одной, то с другой яхты слышалось: «Прима! Прима!» Что ж, снабжали их русским табачком не щедро, но по возможности, помня, что большая часть пути ещё впереди и, может быть, придётся самим отыскивать чинарики.

Само собой, вся эта яхтенная армада, узревшая накануне наш пустой клюз, утром собралась снова и, расположившись амфитеатром по правому борту, принялась следить за тем, как в клюз была пропущена якорь-цепь, как была она взята на палубу и подсоединена к якорному вертлюгу.

Так началась операция «Белый якорь», названная так Москалём из-за цвета якоря, который всегда красили, вместе с рубкой, белой краской, а про то, что он должен быть чёрным, вспомнили слишком поздно. Вот Москаль и сказал капитану, пришедшему взглянуть на наши хлопоты: «Олег Андреич, теперь вы будете командовать „Отдать белый якорь!“ и „Отдать чёрный!“, если понадобится встать на левый». Между прочим, шутку взяли на вооружение и с тех пор, если кто-нибудь начинал слишком завираться во время травли, кто-нибудь обязательно говорил: «Стоп! Отдать белый якорь!»

Операция началась без суеты. Мы не спешили. Всё делалось основательно. Пан Лёвка полез на фока-рей и подвесил к правому ноку его канифас-блок. Он же заложил в канифас новый сизальский трос, один конец которого был подвязан к якорной скобе, а второй пропущен через другой, отводной, блок и взят на турачку брашпиля. Ещё одну сизальскую верёвку завели дуплинем вокруг штока. Она служила оттяжкой, чтобы не поломать семисоткилограммовой тушей релинги полубака.

Всё. Пора начинать. В старом флоте боцман наверняка бы перекрестился в этот момент, ибо мы сейчас использовали старинное наказание, известное как «купание с райны», когда связанного матроса подтягивали таким же образом к ноку рея на тросе и резко опускали – человек летел в воду, затем вновь поднимался к ноку, и так «купался» назначенное число раз.

Я, конечно, не перекрестился даже тогда, когда якорь благополучно приподнялся с подушки и, удерживаемый курсантами, миновал релинги и закачался над водой. Для пущего эффекта его подтянули к самому ноку (после я объяснял кепу и старпому, что это было сделано для экономии нового троса: мол, жалко терять целый десяток метров), Москаль, по-пиратски зажав в зубах нож, взобрался на рей и перерезал трос у самой скобы. Чуть ли не тонна железа грянула вниз… плеск, фонтан брызг и бурные аплодисменты на палубе и яхтах.