Текст книги "Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга третья"

– Может быть, – сказал Бесфамильный, задрав голову.

– В общем… – замялся я. – Чьи вы, хлопцы будете, кто вас в бой ведёт? Я веду. Но нам незачем париться в куче и мозолить друг другу глаза. Мейн-Стрит одна, там и увидимся, а соединимся на причале.

Освободившись от приданной «эскадры», я пустился в автономное плавание, и неожиданно для себя, оказался в book-магазине, хотя здешние книги мне не по карману.

Так и оказалось – одно расстройство! Я походил на лисицу, узревшую виноград: «Ренуар» стоил семнадцать шиллингов, – почти фунт! – «Дега» – аж двадцать семь, а за «Ван Гога» с великолепнейшими иллюстрациями нужно было выложить больше двух фунтов! Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты… Поколебавшись и аж вспотев от трудности решения, я всё-таки купил пару не слишком дорогих книжек с морской тематикой и – вовсе за гроши – роман Конрада «Секретный агент» в мягкой обложке. Оправдывался тем, что, занимаясь английским, надо попробовать себя в качестве переводчика.

Следующий удар по психике нанёс магазин сувениров. Глянул на полки – глаза разбежались при виде всевозможных моделей самых знаменитых парусников. И снова цены. Аж зубами заскрежетал. «Катти Сарк» – четыре фунта пятнадцать шиллингов, «Фермопилы» – столько же, но и самые дешёвые (а это «Баунти» и каравелла Колумба «Санта-Мария») стоили два фунта шишнадцать шиллингов и восемь пенсов.

В полной растерянности и не слишком соображая, что к чему и зачем, я выкатился из лавки, позвякивая в пакете бронзовым матросом с гармошкой, моделькой лайнера «Амстердам» и купленной для бати настольной зажигалкой в виде обезьяны, прильнувшей к бочке с, надо полагать, ромом. Остатков валюты хватило на два «покривало» для мамы и подруги, после чего я решил, что на берегу мне больше делать нечего. Теперь – только живопись! Ур-ра! Дерзать и красить, красить! С другой стороны, я был доволен: отпала необходимость ломать голову над покупками, а пара шиллингов и десяток пенсов, что ещё бренчали в кармане, погоды не делали.

«Ура» и прочее – это пена на мутном отстое оптимизма, ручка от патефона и дырка от бублика, розги, наконец, которыми я взбадривал себя и непрерывно подстёгивал, возвращаясь на баркентину. Состояние – сразу в гроб. Ноги с непривычки гудели, голова раскалывалась. Остальные «камраты» тоже чувствовали себе не лучше. Все, кроме Вии. Она, по её словам, обегала все лавки – смотрела, приценивалась, но ничего не купила, чтобы посмотреть на судне покупки других и, окончательно решив, ещё и поторговавшись завтра, благо хозяева ширпотреба допускали такую возможность, потратить валюту с чувством, с толком, с расстановкой. Словом, она была свежа, как утренний розан, а я выпросил у неё каких-то пилюль, принял их и залёг на диване, воздвигнув на тумбочку натруженные ступни.

Этюд я писал ранним утром, когда солнце, всходившее над Средиземным морем, ещё скрывалось за Скалой. Вахтенные не мешали, а силуэт «Тропика», стоявшего на якоре неподалёку, выгодно смотрелся левее обрывистой и обращённой к Испании оконечности «Мон Кальп». Проходившие мимо пароходы я игнорировал. Даже старый знакомый – белоснежный лайнер «Леонардо да Винчи», похожий на огромный торт, нашпигованный кремом и цукатами – лишь напомнил о том, что «Город у моря», к сожалению, так и не был написан.

Словом, всё было нормально, работа клеилась, смущал только размер картона. Всё же он был слишком велик, отсюда и опасение, что не успею закончить до того, как мы покинем Гибралтар. Обнадёжил капитан, подошедший, когда я сворачивал работу: до подъёма флага оставалось всего ничего.

– Михаил, послезавтра снимаемся с якоря. Успеешь докрасить эту махину? – Спросил Букин. – А вообще, хочется поскорее уйти? Ведь ты как будто не рвался на берег все эти дни?

– Уйти хочется, но ещё больше хочется «докрасить эту махину», – честно ответил ему.

– И сколько же нужно ещё таких утренников?

– Два. Максимум три.

– Ладно, художник, посмотрим, если очень хочется, – усмехнулся кеп. – А как подвигается альбом? Что-то уже готово?

– Восемь листов испёк.

– В этом мы объединяемся с «Тропиком». Но свою часть работы они проделают сами, – поспешил он успокоить меня, увидев мою кислую мину.

У меня, готового шлёпнуться в обморок, вырвался вздох облегчения:

– Нельзя так пужать человека, Олег Андреевич. Пуганая ворона куста боится, а человек – инфаркта.

05 июля. 05.30. Размял шкилет и всё, что на нём, рукомаханием и присядкой. Жду нужной кондиции рассвета для последних ударов кисти. Уходим после обеда, а у меня письма не дописаны. Вчера здесь объявился танкер «Фрунзе», с ним и хочу отправить цидулки. 12.00. Через час снимаемся с яшки, а полчаса назад в бухту вошёл громадный фрегат. Прошествовал от мыса Карнеро почти до Альхесираса, развернулся и двинулся в сторону Сеуты. Похоже, это итальянец. Что до этюда, то сделал всё возможное. Ребятне нравится, а я ещё не очухался и не могу судить объективно: то кажется, что удался, а то – глаза бы на него не смотрели. Амба: идём не в Дакар, а к Азорским островам. Что-то лукавит кептен! Чтобы вернуться домой к плановой дате, времени остаётся с избытком. Взять туда-сюда, кинуть пару суток на всякое непредвиденное, и то получается, что снова будем стоять в Датских проливах. Теперь понятно, отчего он расщедрился на «утренники». Лишний день-другой в Гибралтаре ничего не менял в учебных планах. И вот Скала тает за кормой, скрывает её акварельная дымка. Через час проследуем мимо Танжера и тогда «их сжигало солнце Гибралтара» (Багрицкий, что ли?) станет достоянием биографии каждого из нас.

И вновь я услышу, как ветер шкаторину рвёт,

Смеются друзья и гремит штормовая вода.

Что было со мною, то было, – и это моё.

И это со мной, навсегда, навсегда.

Владислав Крапивин

Баркентины предназначались не для дальних заплывов – для малого каботажа, поэтому продуктовая кладовая была рассчитана на запас продуктов, которых должно хватить максимум на 25 суток автономного плавания. При нашем «дальнем заплыве» кладовку до предела набивали «дефицитом», мешки с мукой и сахаром складывали под трапами курсантских салонов, а стеклянные банки с кашами и щами клали под пайолами прямо на балласт.

Иван Тульвинский, став артельщиком, осточертел курсантам чуть ли не ежедневной проверкой своих мешков и банок. Как-то мы с Москалём проверяли отопительную магистраль в тамбуре кормового кубрика и стали свидетелями забавной сценки.

– Ребята, крысы по мешкам с мукой не ползают? – спросил Иван скрипучим голосом и пообещал: – За каждую убитую крысу – премия конфетами.

Его заверили, что пока грабителей не видели.

– А я видел, – вдруг заявил старшина третьей вахты Ярандин. – Вчера проснулся среди ночи, гляжу, а четыре серых пасюка сидят на столе вокруг литровой банки и наворачивают суп с грибами. Хвостами от удовольствия постукивают, капусту с усов сгребают, а между собой толкуют, что если бы артельщик сунул им под пайолы бутылку «московской», они бы сахар на самогонку не таскали.

– Иван! – крикнул Москаль, который, конечно же не мог остаться в стороне. – Разуй шары! Только что двое серых пробежали мимо тебя с мешком сахара!

– А идите вы на!..

Иван незлобив, однако остромыслия для достойного ответа у него столько же, сколько и у меня. И он не обидчив. Лишь удивляется, когда встречается с «непониманием», которого не понимает в силу специфики своего мышления. Оно целиком сосредоточено вокруг да около хозяйственных забот.

То же можно сказать и о подшкипере, но Хованес может ответить, как отрубить. Он жёсток и свой девиз «Экономия – мать порядка» проводит в жизнь неукоснительно, карая растяп словом и делом. А растяп хватало. Один утопил пожарное ведро (и это при наличии у всех вёдер прочных и длинных штертов), в другой раз дневальный выплеснул из тазика вместе с грязной водой ложки и вилки всей вахты. И хотя ложки-вилки числились за камбузом, подшкипер, называя виновного по примеру Фокича «чистым антилопом», считал нужным напомнить ему лишний раз, что так можно разбазарить «весь пароход».

Да, Хованский рубил с плеча. Был груб иной раз, но – «для пользы дела», а она, «польза», рождала в нём – особенно на первых порах, когда курсант был даже не «антилопом», а «нулём без палочки» – активное желание заняться воспитанием. Отсюда и присловье: «Техника в руках нуля в форме – стихийное бедствие». Далее следовало предложение «подержаться за палочку» – рукоять нососа-альвеера, дабы накачать воды в расходный бак гальюна или бани. Это делалось, как говорил Москаль, «пердячим паром» и не у всякого хватало его, чтобы за один раз, двигая «палочку» туда-сюда, туда-сюда, наполнить бак забортной водой. Подшкипер наблюдал за жертвой педагогического практикума и утешал: «Видишь, паренёк, у нас кругом первоклассная техника: нажал кнопку – спина мокрая!»

Я и Москаль заканчивали осмотр, когда в кубрик спустился Хованский и, окликнув старшину Ярандина, приступил к дознанию:

– После приборки мне не сдали две щётки. Где они?

– Макушев, где щётки? – обратился старшина к дневальному.

Тот принёс две деревянные колодки со щетиной, стёртой до основания.

– Вы чо мне суёте, чо суёте, спрашиваю? Где новые?! – рявкнул подшкипер.

– А чем робу стирать? – заныл старшина.

– Руками! Для щёток – определённый день и – с возвратом.

– Отстань от них, Ильич, – заступился я, подталкивая его к трапу. – Если экономия – мать порядка, то чистота – залог здоровья.

На палубе Хованес достал из кармана смятый листок бумаги.

– Полюбуйся на прокламацию. В носовом кубрике снял с переборки.

Я взял её и подошёл к фальшборту.

На планшире лежала красная африканская пыль. «Тропик», едва миновали мыс Спартель, сразу взял мористее, чтобы не пудриться ею. Мы тоже начали забирать к весту, но шли всё ещё достаточно близко от африканского берега, и «рыжее несчастье» покрывало палубу и рубки. Их приходилось постоянно скатывать из шланга, но ветер снова и старательно сводил на нет наши усилия.

– Ильич, закажи у механиков воду, бери подвахту, а заодно и тех «кремлёвских мечтателей»: Любина, Живолупа и Зиму. У них, у каждого, по три наряда. «Чистота – залог здоровья»? Вот и приступайте.

И, отдав ЦУ, я занялся «прокламацией».

Чертёжным шрифтом крупно был выписан заголовок: «Правила поведения на палубе УСебного заведения». Ниже шли пункты:

1. Капитан на судне – Отец и Бог.

2. Любая кривая короче всякой прямой, проходящей мимо комсостава.

3. Будь доволен своим положением и не проси развлечений, музыки – тем более!

4. На УСе не отдыхают, на УСе работают.

5. Отдыхай на реях!

6. Прежде чем задать вопрос, подумай о последствиях. Любое объяснение комсоставу есть пререкание.

7. Будь безмолвен, аки могила.

8. Запомни: путь к сигаретам – запутанный лабиринт.

9. Не забывай умываться!

10. Не забывай здороваться с комсоставом.

11. Жизнь на УСе – жизнь на Марсе (поэзия).

12. Не бойся машинного отделения, ибо машина есть путь к спасению твоей бессмертной души.

Примэчание: бэз примэчаний.

– Да-а… лихо они разделали нас под орех! – сказал я, возвращая «прокламацию» пану Лёвке, который тоже околачивался тут же, видимо, ожидая моей реакции. – Даже Остапа Бендера не забыли: вспомнили его пишмашинку с турецким акцентом. Прямо письмо запорожцев турецкому султану!

– Что с ней делать? Выбросить? – Спросил пан Лёвка.

– Ни в коем случае! – воспротивился я. – Народное творчество всегда справедливо отражает суровую прозу жизни, но… Но! Усовершенствуй с Москалём творение братьев наших меньших и повесь на прежнее место, а это издание вернёшь мне. Сохраню на память.

Пан Лёвка и подшкипер вскоре принесли мне свой вариант «правил». Предложили отредактировать, но я отказался. Даже не сказал, что юмора маловато. Правда, им не блистали и «братья наши меньшие».

Заголовок был оставлен прежним, а новые «правила» гласили:

1. Не забывай робу на палубе – превратится в ветошь.

2. Будь доволен УСебным заведением и своим положением, так как на промысле сейчас ты бы уродовался, как Карла.

3. Передвигаясь по судну, пользуйся только нижними конечностями: не оставляй на переборках отпечатков верхних.

4. Проверяй Ивана Тульвинского!

5. На реях бери пример со своих хвостатых предков!

6. На УСе не отдыхают, на УСе работают и учатся. Помни, что труд превратит обезьяну в штурмана, а может и в капитана.

7. Отдыхать с музыкой будешь на пенсии (если доживёшь до неё!)

8. Прежде чем задать вопрос комсоставу, крепко подумай, не собираешься ли сморозить очередную глупость.

9. Любое объяснение комсоставу – попытка обосновать своё увиливание от работы. Помни, курсант: сачок – находка для врага нашей великой родины!

10. Будь умным – не задавай глупых вопросов.

11. Запомни, путь к сигаретам лежит через карман Ивана Тульвинского. Значит, кто чистит бульбу на камбузе, тот её и ест.

12. Умываясь, равномерно распределяй грязь по физиономии.

Примэчание: ещё и ещё раз не забудь проверить Ивана Тульвинского!

Ивана проверяли чаще, чем ему хотелось бы. Это было игрой, но он не понимал, что курсантам хотелось разлечься любым способом. Сигареты он действительно экономил и постоянно проверял в кубриках количество своих мешков и банок. Школяры жаловались на отсутствие крыс, спрашивали артельщика нельзя ли получить премию «за береговых», и всегда ответ был серьёзно-деловитым, что за тех он не платит. Мы их в тельняшки оденем, обещали шутники! И вот тут Иван ухмылялся: «По липовым накладным – тем более!»

Не знаю, как отреагировали «братья наши меньшие» на демарш матросов. Улыбки были, многозначительные взгляды – тоже. «Правила» провисели неделю, а потом исчезли. Возможно, их снял помпоуч или первый помощник. Копию я успел сделать, а оригинал, быть может, тоже взял на память кто-то из ребят.

Время шло. Смыли последнюю африканскую пыль, и капитан снова стал только капитаном, а не (пардон!) «вождём красножопых».

Когда миновали Азоры, спустились дальше к зюйду, а после ушли на вест, где вдруг заштилели в широтах, известных со старых и недобрых времён под названием «конских», капитан Букин объявил «купальный сезон» с прежним ритуалом. Снова пловцы оставляли на переходном мостике обувь, чтобы потом узнать по числу башмаков, все ли вернулись на борт, снова спускалась дежурная шлюпка, снова не разрешалось – упаси бог! – нырять даже с планширя, как это делали на «Тропике». Погородний держался от нас на довольно большом расстоянии. И я в этот раз не смог «сделать ручкой» ни Стасу, ни Пете Груце.

В «конских широтах» не задержались. У нас было преимущество перед парусниками прежних времён, которые, застряв здесь, лишались воды и, значит, лошадей, которых везли в далёкие колонии. Зафуфукал наш «болиндер», и мы отправились на северо-восток, занимаясь учёбой, работами и чуть ли не через каждый час окатывая забортной водой раскалённые доски. Только утром после мокрой приборки палуба приятно холодила босые ноги, но уже через час она источала банный жар, из пазов выступала смола – приходилось скакать, отдирая голые пятки.

Штиль вылизал океан. «Как зеркало воды блестели», превратив окружающую пустоту в сияющий шар, которому, казалось, не было ни дна, ни покрышки. «Меридиан» находился в его центре, и не было под ним многокилометровой толщи воды, накрывшей, как уверяют фантасты, древнюю Атлантиду, и не было над головой неба; всё одинаковое, всё белёсое, всё слепящее глаза. Эдакий земной космос без чёрного звёздного неба, которое [целиком] светилось даже по ночам мириадами далёких миров, и были мы только крохотной точкой на чистом листе вселенной.

«Тропик» куда-то исчез. Впереди дрожащее марево, позади ртутный блеск кильватерного следа; чуть слышны вздохи «болиндера», а потому рождалось ощущение, что движемся мы не в материальной среде, а парим в некой эфирной субстанции, в которой кроме нас никого нет. И не будет. Чёрт возьми – прямо какая-то мистика! Тем более что вздохи тщедушного движка вдруг стихли, выбросив из выхлопной трубы два мощных факела чёрной копоти. «Меридиан» пробежал по инерции около кабельтова и замер, пару раз клюнув бушпритом своё отражение, расплывшееся на ряби, поднятой форштевнем. И это в то время, когда все нижние чины и юные «гардемарины» собрались на полубаке покурить у обреза с водой, а заодно почесать языки или, образно говоря, заняться большой морской травлей.

Мы, собственно, уже и занимались ею.

Затравку подал старшина Макушев. Глядя на рым, что одиноко болтался на фор-рубке и опустевшую «подушку» для запасного якоря, он спросил, как же всё-таки получилось, что мы подарили Нептуну тот, прежний, что оставили на дне Северного моря?

– Как, как… перетак! – проворчал Хованский. – Какая-то раззява, может, кто-то из вас, сунул стопорный пал в гнездо звёздочки брашпиля, вот Нептун поднатужился, пукнул пару раз да и оторвал, без особого напряга.

– Да, парни, вспомните какие были сумасшедшие рывки! – хихикнул пан Казимир. – Я, грешным делом, подумал, а не стырить ли у Ивана пару ящиков консервов? Оторвёт полубак с нашим кубриком, а что будем жевать, когда поплывём с паном Лёвкой и Москалём куда-нибудь к белым медведям?

И тут меня осенила догадка! Не было «раззяв». Это я плохо нёс службу. Не выходил к брашпилю, не проверял, а надо бы – постоянно. Нос так подбрасывало и такие его захлёстывали «девятые валы», что им ничего не стоило подбросить с палубы не такую уж тяжёлую железку, что она воткнулась в гнездо, а барабан брашпиля чуть подался вниз и зажал её намертво. Остальное, как говорится, дело техники: вся любовь и сиськи набок!

Подумал об этом, но промолчал – дело давнее, а после драки кулаками не машут. И пан Лёвка буркнул: «Провались земля и небо, – мы на кочке проживём!» Я-то промолчал, но «якорная» травля уже началась. И кто начал?! Фокич! Всегда молчавший, как говорится, в тряпочку, если разговор шёл не о бабах. Знать, что-то его разбередило, коли немой заговорил!

– А вот я чо скажу! У нас раз такое было в Болдерае! – начал он, некурящий, а потому, наверное, решивший отметиться первым. – Мы там на ремонте стояли. Я тогда на сээртэшке килу зарабатывал. Ну, вот, значитса, пришёл к нам новый матрац. Пацан только из армии – словом, солдат! Пехота! В морском деле он хрен на ны – ни бум-бум. Ну, а вы, пацаны, – обратился он напрямую к курсантам, – сколь раз бегали с ведром в машину за декомпрессией? Или, – Фокич заржал, – просили пару поддать в баню, а после до посинения крутили какие-то вентили, хотя сами только что баню щепками топили и знали, что наша керосинка пару в баню не даёт.

– Ты, Фокич, трави дальше, – оборвал его Хованес. – П… ть будешь на Волге – там пресная вода. Ишь, мастер разговорного трёпу! Другим тоже хочется про своё вякнуть!

– А я чо, а я ничо. Я – так, чтоб знали, как делают прикупки, – заоправдывался «матрац першего классу». – Боцман и решил купить этого волосана. Ну, этого, новенького. Иди, говорит на причал, где наши якоря лежат. Вот тебе ножовка – отпили у них лапы. Эти уже сносились – будем новые ставить. Пехота эта пошла, конечно, шоркнула пару раз и видит, – дело пахнет керосином: пилить будет до когда новый Христос придёт. Ну, башковитым оказался мужик! И решил сам боцмана наказать. Рядом газорезчики работали. Он к ним. Мол, так и так: приказ получил, да ножовку сломал. Они всё поняли, но тоже схохмили: подтянули шланги и оттяпали в два счёта. Парень – к нашему хохмачу: «Ваше приказание выполнил в лучшем виде!» А хохмач-то как увидел – так и сел на жопу! Его чуть инфаркт не хватил. Главное, не придерёшься – сам приказал! А что возьмёшь с салаги, который якоря только сёдни увидел. А я…

– А ты, – прервал его Хованес, – ты тоже тот ещё волос шестигранный! Вот у нас было дело под Полтавой – это да! И вот однажды, господа питоны…

Курсанты посмеивались, но внимали с удовольствием. Хохма с «декомпрессией» и «больше пару», начало которой когда-то положил «черноморский шкипер» Володька Медведь, повторялась из года в год, но была, правда, знакома только самым зелёным салагам. Ладно ещё, что никто не посылал их на клотик «пить чай». А Медведь, помнится, когда начинал травить, выбирал именно таких – свежих, со школьной скамьи, и заливал им здесь же на полубаке, примерно в таком духе: «И вот идём мы однажды, а ветер-р! тридцать баллов с кирпичами! А мы идём, камыши руками раздвигаем, а боцман в это время в шпигате кницей бреется!» Однако, думается, толика правды была и в байке Фокича, и в повествовании Рыжего, ибо, как говорил незабвенный Козьма Прутков, «Зри в корень!», а в противном случае советовал закладывать уши хлопчатою бумагой или морским канатом. Вот и подшкипер заливал от души «господам питонам» несложную байку о том, как они на танкере подходили к причалу нефтебазы ночью да ещё в кромешном тумане.

– И вот тут и случилась с нами такая коза, – соловьём разливался Рыжий. – Туман, значит, дикий – в носу ковырнуть невозможно, потому как попадешь пальцем не в свою ноздрю, а капитану или старпому. А моряки у нас собрались один к одному – сплошь пехота, как у Фокича. Один – повар из кабака, второй – токарь-пекарь, третий… ну и так далее. А причал уже где-то рядом, близко. Кеп послал на бак какого-то бухгалтера подмогнуть боцману, а через пять минут кричит: «Ёмкости видите? Далеко ли до них?» Дракон орёт, что ни хрена не видно: и туман и темно, как у попа под рясой. А бывший «карандаш» засомневался, – какая-то тень вроде маячит, похожа, кричит, на сейф без денег. Кеп почесал затылок у своего амбара и решил, мол, ну его на фиг. Лучше постоим до утра на яшке, зато сейф, наверняка, окажется с бабками, а не с пустой сберкнижкой, ну и… «Боцман, майна якорь!» Тот и ухнул – прямо на причал! Старпом, кухтылём, с мостика скатился посмотреть, отчего это шум, треск и тарарам?! А яшка, ёлки-палки, доски проломил и между свай улёгся. Хотели мы его выбрать по-тихому, а как начнём вирать – полпричала тащим. И до того раскачали его, что сторожа в «сейфе» разбудили. Он с причала слюной брызжет, а у брашпиля чиф и боцман друг друга за баки таскают – только шерсть летит клочьями. Слышали, господа питоны, как пароходы ревут в тумане? Вот и этих потом ни в какую оперу не брали – сорвали глотки.

Видимо, такие байки надоели школярам. Они напомнили мне, что я собирался когда-то рассказать им о клиперах и наших баркентинах. Я и рта не успел раскрыть: появился Швандя.

– Боцманюга, давай курсачей в помощь, – прохрипел он. – У нас там керосин потёк с керогаза ржавого, надо вычерпать да разбирать, а Винцевич приболел, а я…

Курсантов, как языком слизнуло.

– Керосин сам вычерпаешь, – ответил я ненавистному. – Каков механик, таков и керогаз. Когда подотрёшь, Москаленко тебе поможет. Он всегда Винцевичу помогал, потому как знает «болиндер» лучше тебя.

На том и расстались уже окончательными врагами.

В наши дни дело моряка – ремесло и, конечно, как во всяком ремесле, в нём есть своя романтика, своя честь, своя награда, свои тяжкие тревоги и часы блаженного удовлетворения. Но в современном мореплавании нет поэзии борьбы человека один на один с чем-то безмерно более могучим, чем он. Труд моряка на парусных судах был напряжённым, целиком захватывающим творчеством, исход которого решали боги. А в наши дни это уже не подвиг, не достижения таланта и темперамента отдельного человека, а просто – умелое использование покорённых сил природы, ещё один шаг на пути к полной победе над нею.

Джозеф Конрад

До полной победы над природой нам далеко и поныне. Впрочем нужна ли победа? Человечество и без того зашло слишком далеко в борьбе с ней, и эта победа – пиррова. Но разговор не об этом. Конрад – мудрый человек, он – поэт моря и парусов, время которых, даже в его тогдашнем понимании, уже миновало. Вторя ему, капитану и писателю, о «ремесле» высказался и другой капитан и писатель: Виктор Конецкий. Он назвал нынешнее стальное судно, напичканное всевозможной техникой, «производственным цехом», а коли так, то как назвать тех, кто трудится на нём? Рабочим классом и «синими воротничками», которыми станут и мои слушатели?

Я не знал, с чего начать обещанную «лекцию». Истинных романтиков собралось десятка полтора. Старшина Моисеев, видя, что я слишком долго мусолю сигарету, пришёл на помощь.

– Я где-то читал, – сказал он, – что финны построили для нас сотню баркентин. Правда?

– Правда, – ответил я. – Баркентин и шхун. Весь этот деревянный парусный флот предназначался для внутренних вод, для доставки небольших партий груза в места, недоступные судам с большой осадкой. Особенно нуждался в них Дальний Восток. Чего стоит одна Камчатка или охотское побережье. Строили их в Турку на верфях «Лайватеолисус» и в Раумо на «Ф. В. Холминг», а в учебные суда перестраивали уже в СССР.

Про шхуны я умолчал. «Кодор» упомянул, так как видел его своими глазами, о «Востоке» и «Западе» рассказывал на «Грибе» Валентин Миролюбов. Кажется, на «Западе» он был на практике во время учёбы в мурманской высшей мореходке. По его конспектам я изучал тогда парусную теорию, в которую теперь не захотел посвящать наших парней. Сказал только, что были те шхуны с бермудскими парусами на всех трёх мачтах (они и назывались «бермудскими»), а были «исландские», с реем для прямого «бом-фока», который раздёргивался вдоль него, а собранный в гармошку – крепился к фок-мачте.

Потом, хотя и знал, что эти цифры должны быть в журналах за практику, повторил основные характеристики баркентин: Длина по палубе – 43,5 м, ширина по миделю – 9 м, высота борта – 3,9 м, осадка – 3,2 м, мощность движка – 220—300 л.с., что позволяло развивать скорость 7,5 узлов.

– А под парусами? – спросил кто-то.

– Сами видели. Всё зависит от ветра и состояния парусов. Раз на раз не приходится, – ответил я. – Выжимали тринадцать. Почти тринадцать, когда шли в галфвинд или бакштаг, помните? При чистом фордевинде скорость ниже, так как косые трисели грота и бизани не приспособлены к попутным ветрам, дующим с кормы. В том и преимущество баркентин перед чистыми шхунами или, допустим, бригами. Их паруса используют любые ветры. Свобода маневра – великая вещь, а восемьсот двадцать метров в квадрате, такова площадь наших парусин, вполне достаточна для такой посудины. Мы не клипер, не винджаммер. У нас другие цели и задачи. Скромные, как у серого козлика.

– А высота мачт? – спросил тот же любопытный. – Тут по-разному говорят.

– От киля до клотика – тридцать три метра и двадцать сантиметров у фок-мачты. Остальные – в тех же пределах. Наклон в корму – от трёх с половиной до четырёх градусов у бизань-мачты.

– А зачем в наше время нужны паруса? – задал вопрос неугомонный, очевидно из той же породы, что и Валерка Судьбин, считавший парусники анахронизмом.

– «Кто не плавал под парусами – тот не моряк», – сказал когда-то адмирал Макаров. Он для вас не авторитет? Я, в таком случае, тем более. Но если вам интересно моё мнение, то лучшей школы для начинающего маримана не придумать. Воспримите практику на «Меридиане» с должным вниманием, пониманием и любознательностью, тогда и поймёте в чём её смысл и значение. После войны нам достались громадные барки «Падуя» и «Магдалина Винен», ставшие «Крузенштерном» и «Седовым», американцам – «Хорст Вессель», переименованный в «Игл». Так вот, его капитан Уильям Эрл ответил на твой вопрос буквальным афоризмом: «Море ближе к кадету ДАЖЕ на большом паруснике, чем на маленьком теплоходе». Вдумайтесь в «даже», парни! Конечно, на большом паруснике мачты выше, а парусов и снастей куда как больше. У «Седова», к примеру, фок-мачта почти шестьдесят три метра, а квадратов парусины – четыре тыщи двести на все четыре мачты. Всё так. Но я бы предпочёл учиться не на этом мастодонте, а на «Меридиане». Можно сказать, что море здесь – у тебя под подушкой. До него всегда можно достать рукой. Это раз. А два – вас не двести человек, всего сорок. Толпе трудно что-то показать и доказать, а небольшой коллектив – самое то. Вы привыкаете друг к другу, знаете, чего стоит каждый из вас, чего ждать от каждого в той или иной ситуации, отсюда – взаимовыручка и многое другое, что даёт небольшой парусный кораблик.

Я разговорился и вошёл в раж. О чём только я не говорил! О том, что парусник приучает думать о каждой мелочи, чего не скажешь о современных, допустим, дизель-электроходах, на которых порой забывают, что на море мелочей не бывает. Вы все молоды, но по старым меркам вы уже старики, говорил я. Всем известный адмирал Василий Головнин закончил морской корпус шестнадцатилетним мальчишкой. Лисянский стал мичманом тоже в шестнадцать лет. Ивана Крузенштерна произвели в офицеры в восемнадцать. А адмирал Макаров ушёл в море тринадцатилетним шкетом. И таких примеров много.

– Ну, орлы, что скажете?

«Орлы» ответили, что согласны со мной, и если с баркентинами им всё ясно, то что я могу рассказать о клиперах?

– Немного погодите, – ответил торопыгам. – Коль пошла такая пьянка, режу ещё один огурец, последний, о надобности парусов. Как-то было сообщение о крупном сухогрузе, потерявшем винт. Капитан его, видимо, был хорошим парусником. Недолго думая, приказал поднять грузовые стрелы и растянуть между ними трюмные чехлы. Получились отличные ветрила. Он прошёл под ними больше тысячи миль. Вот и судите сами! Кстати, ещё пример. Не знаю, как сейчас, а раньше все СРТ имели обязательные стаксели для своих мачт. Это позволяло использовать ветер при вымете дрифтерных порядков и при их выборке.

– Об этом нам говорили, сообщил Абушенко.

– Вот и ладненько, – А что до клиперов… Ну, что вам рассказать про Сахалин, на острове дождливая погода! – засмеялся я. – Английский учите? Как переводится «to clip»? Правильно, «подрезать». В условиях середины девятнадцатого – преимущественно парусного – века, требовалось подрезать длительность рейса, если в трюмах находился скоропортящийся груз. Чай был именно таким, потому и появились «чайные клиперы». В первую очередь – американские, ведь поначалу они предназначались для перевозки старателей вокруг мыса Горн в Калифорнию, где началась «золотая лихорадка». Чтобы увеличить скорость, инженеры изменили форму корпуса. Раньше она была «пузатой», для большей вместимости трюмов, а понадобилась срочность доставки – появились и острые обводы, чтобы резать воду, а не плюхать по ней широкими скулами носа и кормы.

– В 1844 году в Нью-Йорке спустили на воду «Хокуа», в 1845-м – «Рейнбоу». Эти клиперы и положили начало эре «чайных» клиперов, – продолжил я, помолчав, так как кое-кто из курсантов начал записывать названия и цифири. – Справедливости ради, надо сказать, что американцы воспользовались формами небольших английских шхун, которые строились тогда в Абердине на верфях Худа и Холла. Как бы то ни было, но их клипер «Ориентал» добрался до Гонконга за восемьдесят одни сутки. Англичане не только сразу же зафрахтовали скорохода, но сняли с него размеры и, сделав чертежи, сами принялись за постройку клиперов с вогнутыми носовыми обводами и чуток заваленными внутрь бортами в их средней части. Клипера были не только скороходами, но и чудом архитектуры. Это позволило французам говорить, что нет в мире ничего красивее, чем лошади в скаку, женщины в танце и клипера под всеми парусами. Правда, специалисты утверждали, что как инженеры ни старались, они так и не добились полного совершенства своих детищ. Взять тот же «Ариэль». Устройство его кормы имело слишком большое сужение подводной части, отсюда её плохая плавучесть. Её заливало попутной волной, и это – о чём, правда, спорят —стало причиной гибели клипера. Предполагали, что волна смыла рулевого, судно вышло из ветра и кильнулось, так как потеряло управление. В порт он не вернулся, отсюда и догадки о разгадке загадки.