Текст книги "Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга третья"

Словом, на берегу пустынных волн стоял я, дум пустяшных полн, и вдаль глядел. Примерно туда, где «за волнами, бурей полными, рыбака родимый дом»: банка Джорджес и Большая Ньюфаундлендская банка, где, вполне возможно, сейчас тягают авоськи мои кореша с «Лермонтова», на котором однажды завёл меня в эти воды будущий Герой труда капитан Тимоха Кирьяк. И ползли мы тогда, откачивая воду, именно в бухту Сент-Айвс с одноименным городом, о котором поведала мне мадам Элизабет, как о заповеднике для живописцев и скульпторов, как о пристанище аглицких барбизонцев, о безлесном Фонтенбло.

Что ж, отдамся и я искусству рисунка. И, решившись наконец, я раскрыл папку. Направив взор свой влево, где над береговыми скалами зеленели голые холмы, покрытые, словно паутиной, множеством тропинок, протоптанных неизвестно кем, я на какое-то время забыл обо всём, кроме карандаша и скудного ландшафта «конца земли», вознёсшегося над океаном.

– Посадку объявили, а тебя не докричишься! – рявкнул мне в ухо второй штурман. – Что ты здесь высмотрел?

– Наверное, будущее. Промысел по ту сторону этих хлябей.

– Далеко заглядываешь. Сматываешь удочки? Да-а… В команде полный разброд, выходит. Скажу тебе, Миша, ответственно, что дальше Балтики нас больше не выпустят, а потом… Потом мы ещё маненько поползаем между своими портами, а затем нас продадут общепиту, – поделился Попов вполне правдоподобными сведениями.

– Слухи? – спросил я на всякий случай.

– Да нет, сам Носов говорил.

– А это что за прыщ?

– Это, Миша, тот прыщ в Запрыбе, который показал нам дулю вместо валюты, – поморщился Попов. – Радетель государственных интересов. Чиновник. Я тоже в чиновники ухожу – приглашают, – сообщил он, и мы поднялись в автобус, который сразу тронулся и покатил – избрав для возвращения другой путь – в город Сент-Айвс.

…Так вот он какой, местный Барбизон!

Дома, пёстрые и довольно весёленькие, сбегали к морю с высокого холма. Бухта – как на ладони. Отлив достиг апогея. Вода ушла так далеко, что два длинных мола-причала не могли до неё дотянуться. Возле них, в самом неприличном виде для солидных пароходов, однако на ровном киле, попыхивали дымком четыре сухогруза и один лесовоз. Обозримые целиком, от днищевых скул до клотиков, они возвышались над лужами. Тут же, с пакетами и сачками, бродили мальчишки, собирая какую-то живность. И художникам нашлось место в пейзаже, который мы созерцали с небольшой площади перед мэрией. Они, укрывшись под чёрными зонтами, топтались на пляже возле походных мольбертов; о них и рассказывал сопровождавший нас фалмутский культуртрегер, а Попов переводил. Говорил он о том, что Сент-Айвс – это Клондайк для живописцев, которые съезжаются сюда со всей Англии. Всё это я уже знал, но думал, что Клондайк без лесов – это не Клондайк. Но, видимо, леса и дебри не интересовали местных «пэйнтеров». Пейзаж, достойный друидов и отшельников, хотя, наверное, истинный художник всегда отшельник в душе. Вокруг одни холмы, косогоры, увалы и горушки, покрытые, словно сотами, низкими каменными стенами крохотных участков, то ли огороженных для каких-то посевов, то ли для овечьих загонов. Сколько же камней надо собрать, чтобы вот так расчертить всю округу!

Когда мы покинули пристанище художников, тот же сопровождающий вдруг с сожалением вспомнил о мысе Лизард, на который мы не попали из-за нехватки времени. Слышали ли мы о писателе Конан-Дойле и знаменитом сыщике Шерлоке Холмсе, спросил он.

Ого, не только слышали, но и читали, ответили ему. Оказалось, что знаменитый сыщик поправлял здоровье в деревушке на мысе Лизард. Есть там деревушка в бухточке Полду-Ков. В ней и произошла история, описанная писателем со слов доктора Ватсона в рассказе «Дьяволова нога». Даже Сент-Айвс был упомянут Ватсоном. Туда, к родственникам, сбежала служанка первых жертв страшной «ноги».

Когда вернулись на «Меридиан», я не поленился полистать лоцию и сделать две выписки. В первой говорилось: «На восточном берегу залива Маунтс-Бей приметны радиомачты в бухточке Полду-Ков, лежащей в пяти милях от мыса Лизард, и церковь Маллион-Черч». Вторая тоже упоминала эту бухточку, но добавляла: «На южном берегу бухточки находится приметное сооружение радиостанции, а в 1 кбт к югу от этой бухточки на вершине прибрежного утёса стоит памятник высотой 5,5 м». Так, может, это памятник Шерлоку Холмсу?

Это были последние мысли, связанные с Фалмутом. Стоянка в порту стоила золотых «пиастров», и обе баркентины уходили на Каррик-рейд, где нам, по примеру песенной «Жанетты», предстояло окончательно поправить такелаж, прежде чем уйти в далёкие пути. Я успел написать ещё один этюд и помахать с полубака мисс или, скорее, миссис Джонсон-Ивановой, которая появилась в самый последний момент, когда «Меридиан» уже начал отходить от причала.

Этот день будет первым всегда и везде.

Пробил час, долгожданный серебряный час.

Мы ушли по высокой весенней воде,

Обещанием помнить и ждать заручась.

По горячим следам мореходов живых и экранных,

Что пробили нам курс через рифы, туманы и льды,

Мы под парусом белым идём с океаном на равных,

Лишь в упряжке ветров, не терзая винтами воды.

Владимир Высоцкий

28 июля в 20.30 баркентины, дождавшиеся наконец попутного ветра, выбрали якоря и покинули Каррик-рейд.

Два сносных этюда, несколько рисунков и вдобавок, как ни странно, встреча с миссис Элизабет в её убогом FINE ART тут же подвигли меня к новым подвигам на поприще, от которого я открещивался уже столько лет, но которое, выходит, не хотело открещиваться от меня. Как только были поставлены все без исключения паруса (Юрий Иваныч захотел сразу увериться в снова «новой» стеньге, а я – убедиться в том, что стоячий такелаж обтянут в должной мере), начал я писать старшину Моисеева. Очень мне нравился этот добродушный и симпатичный крепыш с чисто русским лицом.

Началось с того, что я застал его за чтением романа Диккенса «Домби и сын». Он дочитывал второй том, я попросил первый и на первых страницах книжки наткнулся на дядю Соля, капитана Катля и лавку первого с деревянным мичманом: «Запас товаров этого старого джентльмена состоял из хронометров, барометров, телескопов, компасов, карт морских и географических, секстанов, квадрантов и образцов всевозможных инструментов, какими пользуются при определении курса судна, при ведении судовых вычислений и определении местонахождения судна». Всё это я прочёл здесь же, при старшине, который очень походил на рыжебородого владельца почти такой же лавки, но, само собой, с поправкой на младые лета.

Я читал и прислушивался к разговору курсачей. Они всё ещё жили Фалмутом и, признаться, кое-что знали о нём. Оказывается, здесь восстанавливалась гордость Англии – клипер «Катти Сарк», превращённый португальцами в баркентину «Мария ди Ампаро»; из здешней гавани вышел Роберт Грэхэм, первый яхтсмен-одиночка, пересекший Атлантику с востока на запад; здесь финишировал Роберт Мэнри, одолевший океан на четырёхметровой лодке; сюда же вернулся Робин Нокс-Джонстон, тоже первым из яхтсменов обогнувший земной шар в безостановочном рейсе за 313 дней. Отсюда, сделал вывод кто-то из парней, постоянный интерес горожан к нашим баркентинам.

Вспоминали они каких-то литовцев. Пока я шлялся по городу, «Меридиан» посетила супружеская пара, владевшая небольшим рестораном. В Германию попали во время войны, потом оказались в Бельгии. Там и там хватили лиха. В Англии им повезло. Подкопили денег и купили заведеньице. Прибыль невелика, но и не бедствуют. Теперь я вспомнил, что и Винцевич говорил о земляках. Его умиляли их слова, что «чёрный хлеб они едят каждый день».

Безотказный Хованес соорудил новый планшет (хотел бы я знать, откуда у него нашлось столько фанеры?), а безотказный старшина Моисеев превратился в идеального натурщика

30 июля. 06.45. Ла-Манш миновали благополучно, вползаем в Па-де-Кале. Сейчас проходим скалы Дувра. Попутного ветра нет, но нет и противного. Чиним паруса. Солнце. Не качает. Портрет почти закончил. Завтра, ежели в Северном не подгадит погода, уточню кое-какие детали и финиширую. А вообще, день забит до предела. Поднимаюсь в 05.00. Зарядка. Конрад (пытаюсь переводить «Секретного агента», но уже сомневаюсь в эффективности такого способа изучения языка). Завтрак. Подъём флага. Приборка. Развод на работы. Если нет какой срочности, заканчиваю альбом или малюю старшину. Прикончил картинку для Хованеса, которую он попросил сотворить для него в предчувствии скорой разлуки. Мне уже предлагали за неё гибралтарский ковёр! Ну и ну! Ченч принял немыслимый размер. Меняют всё: часы, фотоаппараты, шоколад, что получили в Фалмуте в счёт продуктовых, носки, косынки, оранжад, зажигалки и прочую дребедень.

31 июля. Всё! Отпустил Моисеева «на покаяние». Или он меня отпустил? Я тут же сделал набросок с «пещерного жителя» – курсанта и пекаря Митрофанова – и на этом угомонился. «Тропика» не видно. В Бельте встретимся. По словам капитана, в проливе будем стоять не меньше пяти суток, чтобы войти в график. Снова чинили фок. За какой шов ни возьмёшься – разлезается. Так и проверяю: потяну – ползёт. Сразу сажаю «сшиварей» с иглой.

Последний день июля запомнился почти настоящей тревогой «Человек за бортом!».

Капитан воспользовался почти штилевой погодой и «выбросил» пана Лёвку в спасательном нагруднике. Сделали это с кормы и – по-тихому, без шума, без всплеска. Вперёдсмотрящий бодро смотрел вперёд и докладывал, что встречным курсом идёт «наш» БМРТ-334, сигнальщик и все, кто был на палубе, тоже таращились на земелю, а «Меридиан» меж тем убегал всё дальше, и кеп занервничал оттого, что как бы не получилось так, что не мы, а БМРТ вытащит «утопленника». Но тут сигнальщик повёл окулярами по округе и заорал: «Человек за бортом!» Дальше, всё как положено: «Шлюпки на воду!» Добыли пана Фокич и его гребцы. Он изрядно замёрз, однако награда – стакан водки – нашла героя. А я был удивлён тем, что и Букин иной раз, оказывается, способен на рискованный эксперимент.

«Эксперимент» нашёл подражателей среди курсантов. Правда, то, что в этом случае имел место сговор, я узнал уже в Кёниге, когда школяры покидали «Меридиан». Сами и признались. В Скагерраке, когда это случилось, тревога «Человек за бортом!» была сыграна всерьёз.

Вот как это произошло.

Шли под парусами, но день был преподлым. Небо обложила плотная облачность, моросил дождь: погода для купания самая неподходящая. Я, сколь помнится, шёл с кормы левым бортом в матросский кубрик. Морозов и Запруднов, оба с третьей вахты, стояли у фор-рубки, причём Запруднов, уступая мне дорогу, шагнул с трапика на планширь как раз между вантами и ходовым огнём. У него была забинтована голова. Во время парусного аврала, когда с марса сбросили грот-стень-стаксель-шкоты, их тяжёлые блоки не промазали и, как в «яблочко», угодили точно в маковку этому, не первому и, видимо, не последнему, раззяве.

Я ещё не успел спуститься в кубрик, как сыграли тревогу: Запруднов свалился с планширя, Морозов бросил ему спасательный круг и прыгнул следом.

Шлюпки спустили мгновенно, скрутили поворот. Пан Лёвка на своём третьем номере подошёл к «пловцам». После он говорил, что Запруднов был в полубессознательном состоянии, и Морозов держал дружка из последних сил. Так всё и было, наверное, потому что, когда их поднимали на борт, Запруднов почти не шевелил ногами, висел на плечах ребят. Вид самый жалкий: бинт размотался и свесился до палубы, штаны (спортивное трико) сползли чуть ли не до колен. Под руки и увели в кубрик.

А подоплека сего действа, как признался мне Запруднов, была такова. Морозов накопил в моём «кондуите» десятка три нарядов от кепа и помощников. Вроде и мы с Хованским тоже приложили руку к их количеству. В тот день объявили дату прихода в порт – 12 августа. Уже готовились характеристики, и Морозов знал, что помпоуч запечатлит в его бумаге все «наказания» из соответствующей графы «кондуита». Требовалось срочно записать в графу «поощрения» нечто героическое. Их вдохновил пример пана Лёвки и тот факт, что это произойдёт буквально на виду у всех. А вначале эти молодцы хотели кувыркнуться у меня на глазах, но «реле» сработало с задержкой. Ещё бы! Решиться на такое… В общем, план их удался, но мог бы закончиться весьма плачевно, учитывая погоду, температуру воды в проливе и, главное, состояние черепушки Запруднова.

4 августа. Пр. Каттегат и Малый Бельт. В Большом Бельте через пару часов брякнем яшку. Наши адмиралы – кеп, помпа и помпоуч – требуют, чтобы мы, штатная команда, безвылазно находились на палубе и зырили, чтобы никто не прыгнул за борт и не сбежал к буржуинам. Запруднова замучили допросами. Не верят, что парень мог без злого умысла свалиться в море.

6 августа. Бездельничаем второй день. Написал этюд с «Тропика», стоящего поблизости. Ещё написал акварелью «Меридиан» для Винцевича. Расстарался так, что теперь с тем же самым пристают Женька Попов и радист Иван Иваныч. Даже помпа просит сделать с него набросок «для памяти». Что-то всё мне обрыдло. Пытался читать «Приключения Вернера Хольта» – не пошло. Даже «Домби и сын» не в жилу.

7 августа. У курсачей начались экзамены, а у Запруднова – флегмона. Вие с ней не справиться. Та же история произошла с его корешем Морозовым в Бриксеме. Вия пошла к кепу: «Нужен хирург», а тот ей «Нечего поднимать панику. Вы ещё неопытны, можете ошибиться». Мадам пожаловалась господам офицером, и никто другой, как Швандя дал ей совет: «Если с курсантом что-то случится, будешь отвечать по полной программе. Пиши капитану официальный рапорт, а он пусть наложит официальную резолюцию». Она так и сделала, и кеп тут же через агента вызвал врача. Вия оказалась храброй бабой, да и посмотрела, видимо, как англичанин орудовал скальпелем. На сей раз сама взяла его в руки и ведь справилась! Думаю, что Морозова потому и таскали на допросы, что кеп был зол на него. Была история с радиограммой. Кеп её так отредактировал, что отправлять не было смысла. Иван Иванович взял у парня его РДО и отстучал в первозданном виде. «Отморзил» без капитанской подписи, а кепу сказал, что предъявит на берегу куда надо копии радиограмм. Адмирал почесал кочан и тут же вызвал Морозова с его посланием. А наш маркони ему: «Не трудитесь, Олег Андреевич, я её уже отправил». – «Как?» – «А так! Больно мудрите. Вас, товарищ капитан, на промысловое судно и третьим не возьмут!» – «Почему же?» – «Да потому что все вы здесь лодыри, а там работать надо».

Словом, и в комсоставе начались свары и брожение. Впрочем, почему начались? Ещё в Бриксеме помпа шепнул кепу, что это, мол, стармех насоветовал Вие рапорт накатать. Тот Шванде при всех, в кают-компании: «Ая-яй, что это вы такие рапорты учите составлять?» – «А вам откуда известно, что это я присоветовал?» – «Да вот стало известно!» – «Ну, если вы пользуетесь услугами стукачей, то вам лучше знать!» Помпа аж взвился при этих словах: «Да, это я сообщил капитану!» – «Так, значит, я ей правильно помогал, а вы правильно настучали». Такие дела. Подгнило что-то в датском королевстве.

Я заканчивал простенький этюд (вечернее небо с куцыми облачками и солнышком, собравшимся на ночлег, с водичкой, отражавшей эту умиротворённую красоту и окружавшей синевший на норде остров Фюн), когда мимо, чинно и важно, прошествовал барк «Седов». Наши скорлупки закачались на попутной волне, принялись низко кланяться корме голиафа.

Иван Иваныч, стоявший у меня за спиной, сказал, глядя вслед барку: «А в Балтике шурует под восемь баллов…» Наверно, к тому сказал, что «Седову» те баллы – семечки, а нам завтра придётся кувыркаться – снимаемся утром на Кёниг.

Ты вырос, стал мужчиной, смирился с тем, что получил меньше, чем надеялся, обнаружил, что на волшебной машинке для грез и снов висит большая табличка: НЕ РАБОТАЕТ.

Стивен Кинг

В Балтику вышли одни. Погородний решил ещё задержаться в проливе на пару суток. И нам бы так поступить: её действительно раскочегарило. На прощанье – аврал за авралом. Либо меняем галс, либо убираем паруса, а после ставим их снова, а через какое-то время убираем опять. Курсачи мокрёхоньки, устают курсачи – зверски, но не стонут. Сказывается близость финиша? Хуже другое: всё время добавляется починка нашего рванья, наших многострадальных «ветрил». У фока снова лопнул лик-трос. Я уже и счёт потерял, а что делать? Сгнил тросик, что вшит в шкаторины. Надо бы заменить его, но эту работу не провернуть и за месяц. Да и какой смысл, коли парус тоже гнилой? Срезали его и подвязали «тюремную плащ-палатку». Только осуществили это мероприятие, как возле Борнхольма лишились грот-стень-стакселя, а следом и балуна. А Балтика никак не угомонится – лупцует почём зря, как и предвидел радист.

Собственно, именно Балтика и приняла у ребят распоследний и настоящий экзамен, добавив и знаний, и волдырей на ладонях.

«Нет, Иван Иваныч, – обращался я мысленно к радисту, – не надо обзывать нас лодырями. Рыбацкий труд тяжёл, кто же спорит, а здесь что? Халва и варенье к чаю? Здесь ещё и ответственность за чьих-то детей! Нам просто повезло со стеньгой на том, почти в тысячу миль, отрезке пути по океану, а если бы не повезло?»

Слегка поутихло, когда подходили к Балтийску, но только слегка.

Как только убрали последние паруса и под машиной пересекли финишную черту у приёмного буя, башня погранцов замигала морзянкой: «Поднимите ваши позывные». Не узнали, что ли, паразиты?!

Быстро набрали флаги и подняли свой позывной: УТЦВ.

Снова пишут с насеста: «Меридиану» стать на якорь, вход в гавань запрещён».

Ни фига себе! Казус белли, сказал бы дед Маркел, то бишь, готовься к войне. Даже Букин взбесился – отдал команду идти в ворота, несмотря на запрет и на то, что вышка непрерывно бросала в сгущавшиеся сумерки «гроздья гнева»: «Остановитесь… запрещаем… немедленно остановитесь!»

А мы не остановились, мы пошли. На морском охотнике, стоявшем правее входа, сыграли «боевую тревогу» и расчехлили пушчонку. Пока «охотник» начал движение, пока он, поводя стволом, бросился за ослушником, мы проникли за ворота и, забирая вправо от волнолома с маяком и, если не ошибаюсь, кабаком «Золотой якорь», начали пробираться к якорной стоянке.

Смешно? Не очень. Тем более и здесь нас настигла «борзая», – катер выскочил из гавани и, суетясь у левого борта, начал поливать матюгами и угрозами, требуя вернуться на внешний рейд. И МО подоспел. Зашёл справа, вынуждая к тому же.

Старпом с фор-рубки пудрил мозги конвоирам – поднимал жестяной «матюгальник» и орал: «Щас! Погодите! Что? Не слышу! А-а? Щас повернём!» Но мы уже были на месте, чуть в стороне от канала, но… И он повернулся ко мне: «Боцман, майна якорь!» Я тут же ослабил ленточный стопор, в клюзе загрохотала, запрыгала цепь, а Хованес поднял на штаге чёрный шар, хотя полагалось бы уже вздёрнуть фонарь.

С катера матюгнулись последний раз и убежали в гавань. МО остался приглядывать за нами, наведя пушку на корму, а мы загрустили. Подумать только, до Кёнига рукой подать, отсюда, можно сказать, видны трубы ГРЭС, а мы как бобики на привязи. Господи, каких-то два часа хода! Но вояки решили нас наказать и не дали «добро» на канал.

Все изнывали от нетерпения, все кляли вояк, но куда денешься? Испросив разрешения у старпома, я послал первую вахту на мачты срезать паруса, особливо нуждавшиеся в починке. Их сложили на фор-рубке, но дальше этого дело не пошло. Не то настроение у «сшиварей», чтобы усаживать их за работу в поздний вечерний час. А желание было. Когда-то ещё новобранцы научатся владеть иглой, а паруса понадобятся уже в ближайшее время. Ограничился тем, что распорол шов на фоке, извлёк из шкаторины концы лик-троса в месте обрыва и сростил их. Работа всегда успокаивает нервы.

В середине ночи на борт поднялись погранцы и таможня. Проверка шла на ходу, в канале, так что ошвартовались у мелькомбината уже не узники, а вольные птицы. Они и упорхнули с борта, каждый в своё гнездо, я – тоже. Хованеса снова встречала Манюня. Они остались в моей каморке, а я, поймав такси, рванул в Светлый.

Описывать встречу не буду. Кто ходил в моря, тот знает, как это бывает, кто не ходил – не поймёт. Но сынок-то, сынок – уже сынище! Встретил на своих двоих и сказал: «Пап-па!»

В Кёниге не задержались. Через пару дней появились местные и лиепайские новобранцы. Фифти-фифти. То же и на «Тропике». Сразу начались тренировки – привыкание к мачтам и реям, к снастям и парусам, которые с горем пополам были отремонтированы и подвязаны.

До Риги добрались за полторы суток. Нормально прогулялись, если не считать того, что новый третий помощник, пришедший на место Мостыкина, иногда ставил меня в тупик своими «своеобразными» командами.

Ошвартовались на штатном месте, у понтонного моста, рядом с питерцами: шхуной «Кодор» и баркентиной «Сириус». В рыбном порту виднелись мачты «Менделеева» и «Капеллы». Если подойдут «Вега» и «Кропоткин», в Даугаве соберётся всё учебное «дворянство морей». Ведь и «Тропик» был на подходе. Он и пришёл через два дня, заняв место «Кодора», который отправился восвояси.

Я отправился навестить друзей.

Петя Груца, теперь уже старпом, по-прежнему тягал штангу со Стасом. За этим занятием я и застал их. Поговорили за жизнь. Стас подтвердил, что уходит в Морагентство, как только закончится навигация, и баркентины вернутся на зиму в Светлый. В последний раз, между прочим. Замена Стасу есть. Ромка Лоч – готовый боцман, а Жора Тункин будет старшим матросом. У Пети без изменений. Вышку он закончил, но, получив диплом инженера-судоводителя, остаётся на «Тропике» до лучших времён. У него ухудшилось зрение, думает о контактных линзах и что будет дальше – не хочет гадать. О себе я ничего сказать не мог. Всё было слишком неопределённо. Если на будущий год Светлый для «Меридиана» – табу, то я вряд ли останусь на нём. Тем более наши тоже бегут. Фокич, кок Миша Васильев и Винцевич – эти остаются. Капитан Букин перебирается на у/с «Курган», Мостыкина уже нет, уходит и второй помощник Попов.

Наверное, всё тогда и началось, когда Варнело, кивнув в сторону «Меридиана», сказал:

– Смотри-ка, Митурич к вам пожаловал!

– А с ним какой-то долговязый, – добавил Груца.

– Это Рич Сергеев, подшкипер с «Капеллы», – пояснил Стас.

– Так он вроде боцманом был, – вспомнил я давнюю встречу.

– Был да сплыл, – ухмыльнулся Стас. – Митурич уже тасует кадры. Скоро за нас возьмётся.

Я быстренько распрощался и поспешил к себе.

Командир отряда был у капитана. Рич беседовал с Хованским. Я не стал расспрашивать визитёра о том, как он провёл лето с детишками, но спросил, каким ветром его занесло к нам. Замялся мужик. Мол, случайно встретил Митурича, а тот пригласил его взглянуть на баркентину «дальнего заплыва». А что у нас такого особенного, чтобы смотреть и сравнивать? Такая же баркентина, как и «Капелла». С той лишь разницей, что их рангоут всё ещё деревянный. Но отсутствие запасного якоря Рич заметил. Пришлось рассказать о наших злоключениях в Северном море, а потом и о стеньге поведать. О ней он слышал, но без подробностей. Показал ему и срез трубы. Если Митурич прочит Сергеева на моё место, думал я, так как не мог не думать об этом, то новому боцману придётся иметь дело с прорабом Прусаковым: пусть же своими глазами увидит образчик халтурной работы.

Рич в душу не лез, но появилось ощущение, что я в чём-то оправдываюсь, рассказывая про летние неурядицы. Однако была всё-таки в этом визите какая-то непонятность, дававшая ощущение, что сделан он был неспроста. Наконец они ушли. Оба вместе ушли, а мы тут же начали готовиться к выходу в море и ночью покинули Даугаву.

Месяц с лишним баркентины колесили по Балтике, а в начале октября вернулись в Ригу, к понтонному мосту.

Второй помощник съездил в Кёниг и вернулся с деньгами для команды. Вышло довольно солидно, так как получка включала все летние месяцы с парусными и учебными, кроме оклада, а всё остальное – по нынешний день. Сунув пачку купюр во внутренний карман пиджака, я отправился на почту. Бóльшую часть суммы отправил подруге, себе оставил на пальто и на мелкие расходы. Так же поступили Хованес и пан Казимир, которых я пригласил с собой. Само-собой, мы не удержались и, прежде чем вернуться на судно, тяпнули разумную дозу горячительного в какой-то забегаловке.

Паршивое настроение тем и паршиво, что возникает непонятно как и вроде бы без причин, хотя они наверняка существуют, но прячутся до времени в подкорке. И судно опустело после обеда. Курсанты, а с ними Хованес, Фокич и оба пана, ушли в шлюпочный поход вверх по Даугаве. Помпоуч и мне предлагал, но я отказался и теперь жалел. На борту лишь пожарная вахта во главе с Москалем и Тульвинским на подхвате.

Ничего не хотелось. Даже книжка валилась из рук. Промыкавшись дотемна, я отправился в центр, решив купить наконец пальто и покончить с этим. Моё старое, на рыбьем меху, увел неизвестный тать через открытый иллюминатор. Я не искал похитителя. Да и какая разница теперь? Я не Шерлок Холмс. Но осадок остался. Может, он и послужил причиной хандры или сплина, как сказал бы Лёня Мостыкин.

«Странно всё-таки, – думал я, шагая понтонным за двумя фигурами, почти неразличимыми в темени осеннего вечера, – что Попова не назовёшь Женей или Женькой. Только Евгением Николаевичем. А Мостыкина, причём запросто, – Лёней, и это при всей его аглицкой чопорности и внешней недоступности».

Пока я так размышлял, фигуры остановились у фонаря на середине моста, явно поджидая меня. Ба, да это же Винцевич и Лео Островский, тропиканский радист!

– Куда путь держим, товарищ боцман? – спросил Леопольд.

– Шкуру надо приобрести, – ответил я. – В свитере зябко.

– И то смотрю, что ты налегке! – удивился Винцевич. – Мы с тобой. Сначала приоденем, а потом обмоем. Согласен?

– Дело ваше, – согласился я. – Да и Ригу вы знаете лучше меня, значит – и здешние лавки.

– Да уж знаем! – кивнул Лео, рижанин, что называется, до мозга костей. – А потому обмывать будем в «Риге». У нас там номер снят на время стоянки. Не люкс, но зато на двоих.

– Лео, у тебя же здесь и жена, и квартира?! – удивился я.

– Квартира квартирой, но временами нужна и другая, конспиративная, – засмеялся он. – Мишенька, не надо казаться глупее, чем ты есть на самом деле.

Пальто мы купили быстро. Серое, удобное, того покроя, который зовётся «регланом». Спутники покупку одобрили, сказав, что теперь я похож на человека, и посоветовали для окончательного «очеловечивания» добавить к обновке костюм.

– Костюм уже куплен женой, – ответил я. – Дороже пальто на десятку. Немецкий.

– А за пальто сколько отдал? – спросил Винцевич, бродивший во время купли среди рубашек.

– Восемьдесят. Так что осталось только на водку.

– Ну, так не будем терять время! – бодро воскликнул он.

В винном отделе на первом этаже я загрузил карманы двумя бутылками «Кристалла» и зашагал с «конспираторами» на явочную квартиру.

Номер, помеченный трёхзначной цифрой, находился на третьем этаже гостиницы и был обставлен со спартанской простотой. В первой комнате – стол, стулья и холодильник, во второй – шкаф, две койки, телевизор и телефон. На столе початая бутылка водки, остатки батона и тарелки с горками копчёных миног и огрызков.

Я сдвинул тарелки на край стола, выставил свои пузыри; Лео достал из холодильника, в котором мёрзла ещё одна посудина с водярой, сыр, и мы загудели. Меня водка не забирала, а гостиничная неуютность только усиливала сплин. Я вроде как трезвел, а конспираторы неудержимо косели. Было уже за полночь. Лео вскоре свалился на кровать, а когда Винцевич, вооружившись записной книжкой радиста, принялся, пьяно и бестолково путаясь в номерах, вызванивать «кадры», я оделся и подался на судно.

На камбузе Москаль и дежурный играли в шашки.

Я не задержался возле них. Сразу прошёл в каюту, где, не снимая пальто, плюхнулся в угол между переборкой и тумбочкой, имея желание вернуться в гостиницу: в номере «конспираторов» ещё оставалась водка. Желание добавить было столь велико, что я поднялся и поплёлся к собутыльникам, опасаясь лишь встречи с «кадрами». Их я, двух женщин вполне приличного вида, встретил у входа в «Ригу». Они, догнав меня, спросили, на каком этаже находится номер такой-то. И этот номер был номером «конспираторов». Я назвал этаж, а сам повернул обратно, вызвав удивление Москаля скорым возвращением.

Утро началось с малой приборки. Делали её силами «пожарников», так как шлюпки должны были вернуться только к обеду. Только окатили палубу, появился хмурый Винцевич. Отозвав меня в сторону, он всё же повеселел и, не в силах удержаться от смеха, сообщил, что «явка накрылась вместе со славянским шкафом». Один из номеров, по которому он звонил, оказался телефоном подруги жены Леопольда. Она узнала его голос, бабы тут же связались друг с другом и накрыли явку. Правда, Лео они не застали. Тот куда-то ушёл. Он, Винцевич, спал. Его разбудили и выдали ему сполна, на двоих. Лео позвонил утром, сказал, что он дома, где его бьют хотя и морально, но очень больно. Он вскоре явился, и они «с белым флагом спустились к портье». Я не стал говорить ему, что видел виновниц их краха, в котором принял косвенное участие. Это было ни к чему, и я продолжил приборку.

Шлюпки вернулись раньше, чем их ожидали. Ночёвка в лесу, хотя и у костров, оказалась холодней, чем думалось оптимистам. Грелись вёслами, да и плыли по течению. Собрав возможно большее количество «сшиварей», я засадил всех за починку старых парусов. К вечеру всё было заштопано и укреплено заплатами, а после ужина ко мне в каюту пришли Хованес и пан Казимир, лелея мысль перехватить деньжат на выпивку. Я кивнул на пальто и сказал, что, увы, «всё сметено могучим ураганом».

– А ты сходи в Винцевичу, – предложил Сашка, не зная о наших ночных похождениях. – Он всегда при деньгах и тебе не откажет.

Я нехотя согласился, пятёрку получил, но не обнаружил ещё до того, как мы сошли со сходни на берег. Парни были просто убиты! Меня заставили десять раз вывернуть карманы и повторить ту же операцию, когда мы вернулись на судно и вновь обосновались в моей каюте. Результат был прежним.

– Не мог ты её потерять так быстро! – воскликнул Хованес, когда мы в расстроенных чувствах вернулись в каюту.– Пошарь ещё! Внимательно.

Я покорно запустил руку во внутренний карман пиджака, но пальцы угодили в прореху за ним и сразу нащупали за подкладкой нечто, шуршащее весьма приятно. Очевидно, моя рожа изобразила такое изумление, что оба «визави», что левый, что правый, в один голос, на выдохе, спросили: «Нашёл?!»

– Что-то есть! – радостно объявил я, вынимая три четверных бумажки и две пятирублёвых купюры – целое состояние, совершенно немыслимое каких-то десять минут назад.