Текст книги "Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга третья"

Я сунул костыли за брашпиль и не сводил глаз с её удаляющейся фигурки. Вот она, чуть ли не бегом, направилась к остановке автобуса. Видно, решила встретить «Меридиан» в Светлом. Но зачем? Его минуем ночью, что увидит впотьмах?

Увидела! Разглядела над деревьями, что на бровке канала, топы мачт с крестовинами рей и давай «семафорить», гася и зажигая свет в нашей комнатёшке. Хованес тоже увидел сигналы и понял меня с полуслова. Пошептался с вахтенным помощником и три раза вякнул сиреной. Погасшее было окно торопливо замигало в ответ. Что ж, прощай, любимый город, – уходим нынче в море…

Утро встретили в Балтике парусным авралом.

Всё, как обычно. Несмотря на ежедневные тренировки у причала, парни ещё медленно работают на верхотуре. Ступают осторожно по зыбкому перту, чуть что – суют руки в штормовое кольцо. Малыш, что на бом-брам-рее, вцепился левой рукой в надраенный топенант, ноги заплёл вокруг подпертка, а правой рукой силится развязать сезень. На «бабафиге» два старичка – Толя Камкин и баянист Женька… Как же его фамилия? Забыл. Это они, великовозрастные, громче всех орали с фор-рубки: «Да здравствует, Боцман Гипсовая Нога!» Нашли потеху. Да и что с них возьмёшь? Когда ещё дождёшься увольнения, а тут тебе развлекаловка. Уф, наконец паруса сброшены с реев.

– С рей долой! – гавкнул я в матюгальник и перебрался с аварийного ящика на релинги, поближе к камбузной дымокурне, откуда было ловчее наблюдать за парнями, которые начали разбирать и тягать снасти.

Уже забрали ветер кливера и фор-стень-стаксель. За спиной ещё хлопают грота-стаксели и покрикивает, торопя своих, Фокич. Бьёра возле него – приглядывается к своему опытному напарнику. Оба пана крутятся на бизани. Хованский – живчик, и этим нравится мне. И с кливерами ему не впервой. На эсэртэшках тоже есть стаксель для подмоги при маневре с отдачей и выборкой сетей. Я во время аврала стараюсь не покидать фор-рубку. Отсюда вижу всех, а в тесноте палубы да с моими костылями – только путаться под ногами у тех, кто должен в мгновенье ока поспеть туда и сюда. А отсюда всегда можно ткнуть костылём в нужную снасть, если вижу, что не за ту ухватились. Кажется, Фокич рассказывал (а может, Винцевич), что был у них раньше старпом, который командовал: «Тяни за верёвку, которую знаешь, не тяни, которую не знаешь!»

Наконец утихло повизгивание блоков и скип гафелей. Паруса забрали ветер, выгнулись дугой – красотища! Кеп посмотрел на часы и поморщился: долго копались. Ни хрена! Через неделю уже будут чирикать на реях, а не какать с них жидким гуано. Когда входили под парусами в Пионерский, то сущие птенцы, какими они пришли на баркентину, делали чудеса. Никто не обмишурился. У этих опыта больше. Пусть книжного, но и за партой успели что-то понять, постигнуть и чем-то проникнуться. И второкурсников нынче больше. Те же Камкин и Женька… ага, Трегубов. Вспомнил-таки! А Зинов вообще идёт во второй рейс. Этот спокойно заменит любого матроса. В прошлом году, когда проходили ночью Азоры между островами Сан-Мигел и Терсейра, шквал с оста положил баркентину на борт. Курсант на руле растерялся, паруса… смотреть страшно! Главное скис движок, погасла картушка компаса, в открытый кап машинного отделения хлынула вода. Винцевич матерится, спички жжёт, а Фокич – у грот-мачты, толчётся, как мы с Майгоном – у фока и кливеров. Тогда Зинов и сменил раззяву-рулевого. Вовремя подсуетился. Правда, и шквал ушёл, но успел же курсант принять самостоятельное решение.

Под парусами добрались до Борнхольма.

Я грел спину на солнышке и видел с насеста, как Бьёра поучает курсантов.

– Видите остров? Будьте внимательны, – важнецким тоном поучал он салажат. – Сейчас вы увидите, как нужно обгинать острова. Зрелище поучительное. Впритык больше не будем – не пропустите!

Я засмеялся, школяры захихикали, и Бьёра увёл выводок с полубака. Я слышал однажды, как он пудрил им мозги, толкуя что-то о топ-мачтовом бомбометании и об авиаторпедах. Знать, не может забыть свой гвардейский полк, когда-то летавший на Берлин. Наверное, Бьёра не задержится на «Меридиане». От Фокича слышал, что наш старлей думает о мореходке, но почему не о нашей, а – в Лиепае?

А я о своей учёбе больше не думал. Ну её на фиг! Какой из меня судоводитель? Никогда мне не стать таким, как Женька Попов и Лёня Мостыкин. Попов, правда, ближе к нашему брату. Проще и человечнее. Мостыкин зашорен и зашторен. Не улыбнётся лишний раз и не пошутит. Он и «конференциии» не посещает, и в домино не стучит, как старпом и даже капитан. Всегда важен и невозмутим. И осторожен. В этом отношении он переплюнул Рэма Лекинцева. Но дело своё волокёт. Вот и сейчас вывел на бизань-рубку школяров – учит брать высоту солнца секстаном. Они ему в рот глядят, а он сурово вещает и лишний раз не повернёт головы, уверенный, что смотрят именно в рот и ловят каждое слово, а не хихикают, гдядя на опорки Фокича и его онучи, которые давно пора выбросить на помойку.

Ч-чёрт, нога под ботфортом чешется – спасу нет! Он уже разболтался и дёргает волосья, прилипшие к гипсу. Чешется, а не достать. Вся надежда, что чесотка прекратится по своей инициативе. Ладно, что сустав не болит, но изредка ноет, как сейчас, а хочется без помех подумать о подруге. Оставил её в пустой комнатёнке. В обстановке которой, как писал О, Генри, не то чтобы вопиющая нищета, но скорее красноречиво молчащая бедность. Впрочем, это дело поправимое. Да и много ли нам надо? Вернусь, купим кровать. Сколько можно спать на спинке от судового дивана? Ведь что главное сейчас? Для меня. Хорошую фразу вычитал в записных книжках Готорна: «… какое счастье – обрести наконец собственный дом, когда прожил всю жизнь бездомно и бесприютно, ибо только тому дано понять, что значит родной дом, кто, возвращаясь, чувствует, что на пороге его встретит жена». Жена! Когда мы расписались, Хованес не нашёл лучшего подарка, чем книжка о Ленине. Вождь мирового пролетариата в изображении художников и ваятелей. Тьфу!

По сигналу «Пошёл!» оживают продрогшие реи,

Горизонт опрокинулся, мачты упали ничком.

Становись, становись, становись человеком скорее, —

Это значит на море – скорей становись моряком.

Владимир Высоцкий

Всякие ужасы и страсти приписывают Бискайскому заливу. Правильно приписывают. А нам, как и в прошлом году, вломило в Каттегате у Скагенс-Рева тоже очень даже прилично. И, пожалуй, крепче прошлогоднего. Обошлось, правда. Конечно, обошлось, хотя непонятно, кому досталось больше – курсантам или парусам.

В Скагерраке «сшивари» со всех вахт занялись починкой и неустанно клали заплаты, так как старпом теребил и торопил меня в преддверии Северного моря, у которого тоже нрав не сахарный, как и у Норвежского. Я всё ещё вспоминал иногда, как мы кувыркались на «Бдительном» возле островов Вестеролен и Лафотен. Там без парусов нам кранты. При всём уважении к Винцевичу, его керогаз не внушал оптимизма. «Я лично если бы и убил человека, то уж непременно какого-нибудь оптимиста», – озаботился Честертон. У нас ему не удалось бы прихлопнуть даже таракана, буде таковой нашёлся на баркентине. Тараканы по натуре все оптимисты – всегда лезут на рожон. У нас оптимистов не было, но и пессимизма не наблюдалось. Мы, как говорится, просто смотрели правде в глаза, знали, что от «болиндера» всегда можно ждать подвоха – это во-первых; а во-вторых, как и положено, больше доверяли парусам, а значит, и нашей «дубовой скорлупке». Точнее, сосновой.

До Шетландских островов добрались под запасными. Эти тоже не выдерживали критики, но были хотя бы целыми. Добрались – и сразу попали в ненастье. Радист Коля Щербаков пытался музыкой, которую регулярно давал на палубу, подбадривал нас народными напевами. То заводил «Ревела буря, дождь шумел, во мраке молнии блистали», то менял пластинку на «Бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах». Довёл до белого каления даже капитана, который, услышав «В такую дурную погоду нельзя доверяться волнам», прямо взбеленился у всех на глазах и погнал сигнальщика в радиорубку с приказом «унять проклятую трансляцию, которая деморализует коллектив». Маркони внял приказу, и когда мы переходили с галса на галс, да ещё и забирали круче к ветру, чтобы подойти ближе к «Тропику», он запузырил (в насмешку, что ли?) «Как у нас в садочке, как у нас в садочке розы расцве-ли-иии-и». Букин чертыхнулся и махнул рукой, дескать, что с него взять, с убогого? Курсанты откровенно веселились. А может, Коля, играя на контрасте, именно такого эффекта и добивался? Всё может быть – психология! А радисты в ней – доки.

На траверзе Оркнейских островов ненастье сменилось штормами. Они не затихали до Фарер. Шторма не были запредельными, но выматывали постоянством и непрестанными парусными авралами. Обстановка очень напоминала ту, что сопутствовала «Меридиану» прошедшей осенью, и которая наверняка ожидается в нынешнюю осень на Балтике. Разница лишь в температуре и длине волн. Волны в океане более длинные и переносятся легче. На Балтике они короче и злее. Наверное, всё это неплохо для оморячивания ребят, но если бы дело заключалось только в этом! Сейчас у них просто не оставалось времени для учёбы. Больно уж дёрганными получались сутки. Только присядешь, только откроешь журнал отчёта за практику – аврал, только-только сосредоточишься, как звонки снова срывают с места. И при этом ещё они всегда были мокрыми. Лило и сверху, и снизу, а где просушить робу в короткие промежутки между авралами? Только в тесном кубрике, а в некоторых из них с подволока начало лить. Да, протекала палуба. Видимо, шторма ослабили её связи, во многих местах выбило конопатку. В ход пошли тазики для сбора воды, над койками подвязывали куски брезента, в них тоже скапливалась вода, и её, провисшую отросшим пузом, качка выплескивала на спящих, на штаны, тельники и рубахи, повешенные для просушки по всему кубрику.

Матросов тоже донимала сырость, но они хотя бы имели возможность менять мокрое на сухое, а по авралу выскакивали в куртках с капюшоном или в плащах, поэтому из носов у них не текло, чирьев тоже не наблюдалось, а школяры страдали этим если не повально, то в большом количестве. Егорцев постоянно врачевал их, а себя поддерживал спиртом.

У меня из ноздрей не бежало, хотя всё время мёрзли голые пальцы, торчавшие из «ботфорта». Гипс размок в нижней части, и однажды я, подобно древнему греку, воскликнул: «Эврика!» Вспомнил, что у Винцевича, в мешках с обтирочной ветошью, среди всякой обрези встречаются носки, а среди них – такие, что были бы впору для ног циклопа Полифема. Хованес приволок мне целую кучу этого тряпья. Я привередливо выбрал самые подходящие и, натянув на ботфорт-саркофаг несколько пар, заправил в последний носок штанину, а сверху обмотал, как делали это почтенные лаптеносцы, крест-накрест куском смоленого шкимушгара. Вода, оно и понятно, быстро добиралась до пальцев, но ведь не сразу. Сухое какое-то время сохраняло тепло, а мокрое можно было сменить, как только авралу давали отбой.

Теперь меня больше донимала качка, из-за которой я вместе с матрацем съезжал на палубу со скользкого диванного дермантина. И снова выручила «эврика»: у меня же под рукой костыли! Когда я впервые расклинил себя, уперев распорки в живот и в переборку под иллюминатором, я почувствовал себя на седьмом небе и впервые крепко уснул, даже увидел во сне подругу! Мы взлетали с ней на качелях в синее небо, и было в полёте что-то от маятника, который равномерно увлекал нас туда-сюда, туда-сюда!

Забавно, что этот сон повторялся три ночи кряду и прерывался одинаково. Каждый раз оголтелым звоном нашего «будильника», потому и называемого на официальном языке «колоколом громкого боя», возвещавшим очередной парусный аврал. Последний, на третью ночь, закончился уборкой прямых парусов.

Спал я, не раздеваясь, поэтому на фор-рубке оказался первым. Волны лупили в правую скулу баркентины, время от времени столб воды обрушивался на полубак, разбившись, вкатывался ко мне, – я подбирал ноги, ибо обычно «правил балом», сидя на релингах или аварийном ящике. Курсанты карабкались по вантам, луч прожектора, направляемый с кормы, следовал за ними, я тоже задирал голову, и вот уже видел облепленные мокрыми штанами задницы своих разошедшихся по реям марсофлотов.

Если уж нам, всем, кто оставался на палубе, было… скажем так, не слишком уютно, то каково было им, там, на холодном ветру, подтягивать к рею, крепостью похожий на жесть, мокрый парус, который вдобавок сопротивлялся изо всех сил, сил порой бешеных, подтягивать, подбирать, срывая ногти, прижимать животом ускользающие складки, и вязать разбухшую парусину к рею скользким сезнем?!

Каждый раз, когда они спускались на палубу, чувствовал я великое облегчение. И только ли я? Просто я сейчас говорю о себе. В душу капитана и штурманов не влезешь, но если их ответственность увеличивалась с должностью на судне, то в той же пропорции увеличивался и мандраж. Нынешний оказался последним на ближайшие несколько дней.

Несколько часов «юнг-мункетель тяжёлого давления», надсадно тарахтя и время от времени отплёвываясь клубами чёрного дыма, увлекал «Меридиан» вслед за «Тропиком» под прикрытие береговых обрывов Фарер. Болтанка утихла. Капитан приказал во что бы то ни стало справиться с водотечью. Очевидно, и на «Тропике» было то же самое, потому и было принято согласованное решение.

– Пройдёмся, боцман, по кубрикам, – сказал мне Юрий Иваныч. – Посмотрим, «понюхаем», как говорил Медведь, где и сколько бежит, подумаем, что сможем сделать.

Я уже до того приноровился к костылям, что свободно одолевал любые трапы, так что «пройтись» не стало проблемой. Вот и прошлись, заглянули в каждую щель. Думали-думали и ничего не придумали. Больше того, что «придумали» курсанты, в море сделать не было возможности. Чтобы проконопатить и залить пеком пазы между досками, нужно палубу прежде просушить. Обязательно и хорошенько. Без просушки ничего хорошего не получится, а получится то же, что имеем.

«Братья наши меньшие» (по определению Бьёры) довольно скептически восприняли наш инспекционный визит. Большинство из них уже созрело до понимания того, что при нынешних условиях их собственные усилия оказались оптимальными. А коли так, то слезами горю не поможешь. Зачем лить воду, если её и без того много? Зато усовершенствование саркофага, созерцания которого удостоилась в основном лишь первая вахта, вызвало всплеск творческого энтузиазма. Трегубов сыграл туш, десяток глоток подхватил его в виде мощного «та-та-там-та», Толя Камкин вручил мне памятный стяг – байковую портянку с изображением двух скрещенных костей. Старпом фыркнул и – на трап. Я же счёл нужным поблагодарить народные массы за человеческое отношение к моему единственному достоянию: гордость и боль моя верой и правдой служит не столько мне, сколько им, чадам моим возлюбленным, орлам!!! для коих насест, вознёсшийся выше гор фарерских и александрийского столпа, есть лучшее убежище от потопа, которым славен наш непотопляемый ковчег.

Спич свой я завершил виршами Коли Клопова, посвящёнными Лёве Тышке, но в некотором роде и врученному мне стягу:

 
Коль зад твой нежится в воде,
о голове подумай тоже.
Ах, что нам ближе и дороже,
всегда покоится во тьме!
Ах, что нам ближе и дороже,
на свет высовывать не гоже!
А флаг советский пусть сияет
и вибилизи, и вдале!
 

Женька Трегубов вторично исполнил туш, «орлы» прокричали: «Да здравствует Гипсовая Нога!», и я, пересчитав костылями ступени, вознёсся к себе вместе с полупиратской портянкой, которую тут же намотал поверх носков, чтобы всегда потом вспоминать её и «вибилизи, и вдале» вместе с теми, кто когда-то вручил мне её в сыром кубрике «Меридиана».

Вот вам иллюстрация последнего открытия: сознание не есть непрерывная линия, а скорее – пунктирная.

Гилберт Кийт Честертон

Иногда на подругу находило, и она, наверное, справедливо, обрушивалась на меня с жалобами.

– Ты что-то малюешь, что-то пишешь, вспоминаешь… Нашёл занятие – ты при деле. А я всё время при кастрюлях и топчу землю в огороде. Посмотри на мои руки! – Она растопырила пальцы. – И так изо дня в день. А ведь могла бы ещё работать. Мне не хватает людей, общения!

Я почесал затылок: ситуация!

– Предлагаешь вернуться в город? А как воспримут дети наш собачий питомник?

– Ничего я не предлагаю… – Она присела к столу, сунув руки под фартук. – Я ничего не имею против твоих занятий. Коли тебя совратили Командор и Бакалавр – пиши. Тебе хорошо, – взывала она к моей чёрствой душе, – живёшь в своём выдуманном мире, а если не выдуманном, то среди призраков. Хочешь их оживить? А я хочу пожить среди живых.

– Знаешь, роднуля… оказывается, меня и Хваля совращал. Про дядю Мишу я тебе рассказывал, читал его письма, а недавно попалось Хвалино. – Я выгреб из груды бумажек Володькину цидулку. – Слушай совратителя: «Ну бросил ты институт, но ведь ты можешь, плавая, попробовать себя не только в живописи и графике. Знаешь, перечитывал твои письма (а я их храню) и подумал, что ведь есть у тебя незаурядные писательские данные! И скажу тебе ещё, что это не только моё мнение. По-моему, я даже как-то говорил тебе об этом. Так вот, брат, наберись-ка побольше храбрости и валяй „во всю Таганскую“! Да так, чтобы друзья могли сказать: „Мы с ним учились и даже были друзьями“. Мотай на ус, Миша, пока не постиг!»

– Незаурядные! – усмехнулась она, но как-то невесело. – Голос с того света.

– Тем он весомее! – защищался я. – Он мне – завет, я – обет к исполнению.

– Так я же не против! – возопила она. – Твори, выдумывай, пробуй! Но ты всё о себе, – ожесточилась она, – а обо мне подумал?! Подумай!

Я наморщил лоб, ожидая момента истины.

– Эврика!!! – «вскричал он страшным голосом». – Ты ничего не предлагаешь, а я предлагаю эксперимент. Я остаюсь смотрителем маяка, ты едешь к детям, где… Найдёшь в городе подходящее занятие среди людей? Вот. Будешь навещать нас по выходным или как придётся.

– А не помрёте с голоду?

– «Всякий, кто старается сохранить в себе духовные силы или поэтическое чувство, склонен воздерживаться от животной пищи и вообще есть поменьше», – смиренно процитировал я уолденского отшельника. И так как она всё ещё недоверчиво оценивала мою небритую физиономию, продолжил менее уверенно: – «Обжоры – это люди в стадии личинок, в этой стадии находятся целые народы без воображения и фантазии, которых выдаёт толстое брюхо».

– Умница! Сократ! – похвалила подруга. – А скажи мне, дружок, не будешь ли ты налегать на сивуху, чтобы сохранить «поэтическое чувство»? Имея под боком хлебосольного Прохора Прохорыча…

– Хо! Да он почти не бывает здесь! Или не заметила? – воскликнул я, чувствуя, что «лёд тронулся» и «господа присяжные заседатели» в моём лице и в собачьих мордах скоро могут познать это сладкое слово «свобода». – Дрискин помирился с недругом Звиздуновым, и чтобы окончательно успокоить душу, решил тягу к стяжательству поменять на общение с попами, – вдохновенно сплетничал я. – Теперь господин Дрискин вкушает амброзию, лакает нектар и закусывает акридами, так что с его стороны nicht мне угрозы.

– Эксперимент… – пробормотала подруга, не слушая меня. – Можно попробовать… А огород? Справишься?

– Впервой, что ли? Да и ты, поди, руки приложишь по выходным. Неужели не заскучаешь по землице?

– И всё-таки, как я тебя оставлю?

– А ты представь, что я в море ушёл! Или нет – дежурю на маяке. Скажу я тебе, между прочим, что с сердцем весёлым опять приду поглядеть в твои очи, приду твою руку пожать. И обнять тебя. А ты – меня. И собачек.

Она размышляла неделю, а потом сдалась. «Эксперимент» начался, прервав непрерывную линию моего сознания, пунктиром, в котором опять обозначился Сёма с призывом Прохора посетить цитадель с её соблазнами.

Призыв был услышан одним концом разобщённого сознания, тогда как другой конец не хотел слышать о «сивухе» и последствиях, которые последовали бы за ней. Тогда я принял, как мне казалось, соломоново решение: отказаться и не пойти – слишком легко и просто, пойти и отказаться от выпивки перед лицом факта – это уже кое-что, это, можно сказать, граничит с ПОСТУПКОМ. К тому же последовал совет третьей составляющей пунктира: я вернусь с «товаром первой необходимости» для собачек, о чём, конечно же, позаботится Сёма.

Ободрённый глубокомыслием собственных умопостроений, я бодро, с песней, отправился в цитадель, но поднявшись в апартамент, увидел, что моё привычное кресло занято незнакомцем.

– Знакомься, Михал-Ваныч, – это Архип Савёлыч Звиздунов, владелец терема, о котором я тебе давеча говорил.

Мы обменялись рукопожатием, и я, опускаясь в кресло, принесённое Сёмой, сказал Семён Семёнычу, что терем его растёт как на дрожжах.

– Спешу до зимы подвести сруб под крышу, – ответил Архип, покусывая сигару. – Я слышал от Прохора, что вы моряк и художник, а я намерен сделать в полуподвале что-то вроде рыбацкой комнаты. Совета мне не надо, с дизайном всё решено, но если у вас найдётся что-то эдакое, что-то такое вот… да, эдакое вот…

Он покрутил пальцами, пытаясь создать образ «чего-то эдакого», для чего не находил слов, затем бросил сигару в пепельницу и обратился к Прохору:

– Давайте прочистим мозги, а там и поговорим.

Прохор кивнул на фужеры, уже наполненные до краёв, и я понял, что моё сознание, по крайней мере в данный момент, вновь стало единым-неделимым вектором, направленным в область прямой кишки…

Разговор и питие перемежались разглядыванием моих картин, украшавших стены апартамента. Прохор-ибн-Прохорыч называл цену каждой, Архип-ибн-Савёлыч каждый раз морщился и называл сумму неприемлемой для него, уже и без того вложившего в терем восемь миллионов, которые, как выяснилось, не покроют всех расходов, которые действительно растут «как на дрожжах», по мере того как возникают всё новые и новые проблемы и пробелы в расчётах.

Когда оба шейха окончательно утвердились за столом, чтобы «довести мозги до кондиции», я всё-таки спросил у теремовладельца, чего в таком случае он хочет от меня?

– Он сам не знает, чего хочет! – уже раздражаясь, бросил владелец цитадели. – Всё мудришь, всё мудришь, Архип, городишь чёрт-те что и, главное, всё хочешь получить задарма!

– Я не мудрю! – запротестовал шейх Архип. – Я требую разумного подхода.

– А где был твой разум, когда ты начинал? Когда ты и меня втягивал в эту авантюру? Хорошо, что я вовремя одумался.

– Одумался ты не вовремя, а кстати. Для меня кстати, – поддел Прохора несостоявшийся компаньон.

– Пусть так. Согласен. Но если ты взял на себя всю обузу, то какого хрена ноешь теперь? Расходы! Вложения. Конечно, расходы, а ты как думал? И чем думаешь сейчас, собираясь в Африку? Чего ты там потерял? Бармалея?

– Хочу посмотреть на чёрный континент.

– А чо его смотреть? Спроси у Михаила. Он тебе расскажет, как чёрные курицы несут белые алмазы, и дело с концом.

Дрискин расхохотался и погрозил мне пальцем.

– Как-то весной Михайла рассказал мне байку про кока, который не умел… как ты говорил? Ну, в общем, мужик не умел готовить. Даже какую-то, не помню уже, мораль приплёл. Ну-ка, сосед, долбани по этому жлобу такой же!

– Снова про кока? – спросил я, веселясь в душе над богатыми оглоедами.

– Он что, тоже газосварщик? – спросил Прохор.

– Нет, обычный кок, только алкаш с придурью.

Шейх Архип засмолил окурок сигары и, выразив готовность послушать байку, спросил, а не ли у меня в запасе другой, про Анголу, куда он намерен лететь в скором времени. Я пообещал и про Анголу, только не про нынешнюю, а про старую, когда она была «с человеческим лицом» социалистического образца и жила за счёт таких же лиц, имевших, впрочем, коммунистическую харю.

– А в Анголе акулы водятся? – спросил шейх Архип, пока я «прочищал мозги» добрым глотком коньяка. – Мне бы сушёную привезти оттуда для рыбацкой комнаты.

– Водятся! – заверил я. – О них, собственно, и байка. Об Анголе, где мы ловили сардину, и об акулах. Правда, не столько о них, сколько о коке и муренах. Кок был, в общем, неплохим кулинаром, да вот беда – допился до белой горячки, да и бухнул, перекрестясь, за борт: видно, решил, что пусть его лучше акулы живого сожрут, чем мёртвого – черви. Акулы его обошли. Окосеть побоялись. Он же всю воду в организме сменил на ангольскую виску, однако не утонул и плавал почти двенадцать часов. Потом, одурев от водных процедур, не мог объяснить, как продержался столько. Говорил, что его кто-то поддерживал. То ли дельфин, то ли черепаха.

– Спасли его югославы, – продолжил я, пригубив из фужера. – Забрали мы у них кока, а он, гад такой, вскоре опять рванул за борт. Вроде трезвый был, но идея фикс уже не отпускала дурную голову. В этот раз мы его сами вытащили, спустя какое-то время. На сей раз никто его не поддерживал, зато дурака обглодали мурены. В буквальном смысле обгрызли икры и ягодицы. В срочном порядке отправили его в Луанду и больше мы его не видели.

– А почему мурены? – спросил Архип Савёлыч. – Может, акулы?

– Не те зубы. А если акулы, то госпиталю достался бы только скелет без рук, без ног, без головы.

– Бр-ррр-р!.. – передёрнуло Прохора Прохорыча. – Ты, Архип, оставил бы мне завещание на всякий случай. Акулы тебя слопают, а я терем дострою и водружу за ним обелиск в твою честь. Будешь стоять на пьедестале с акулой в руках.

– Я могу сейчас продать акулу-молот, – предложил я. – Сушёную. Сам делал.

– Да-а? За сколько? – поинтересовался ибн-шейх.

– Думаю, пять тыщ – подходящая цена.

– Я лучше удавлюсь! – отрезал, уже окосевший, Архип.

– Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке! – хихикнул Дрискин. – Давай, действуй! В рыбацкой комнате. Вместо дохлой акулы!

– А это моё дело, Прохор, где и вместо кого!

– Жмот ты, Архип, настоящий жмот, и потому не будет у тебя ни рыбацкой комнаты, ни тебя с акулой на постаменте возле неё. И нечего тебе делать в Африке. Купи на те деньги этих – как их? – колючих…

– Ершей, – подсказал я.

– Во-во! Ершей сопливых! Дёшево и сердито. И развесь по всему терему. Как завоняют, можешь гостей созывать, таких же жмотов, как ты!

Шейхи, забыв про рыбацкую комнату, акул и Анголу, начали свару, а я улизнул к Сёме за сахарными косточками для лучших друзей человека. Возвращаясь в достаточно сносном состоянии, думал, что завтра мой штрих-пунктир сольётся в трезвом экстазе, а если не сольётся в одну прямую линию – тоже не беда. Так даже интереснее жить. Можно рассматривать жизнь с того конца, который сейчас тебе ближе, а ближе мне было Норвежское море, и две баркентины, пустившиеся в обратный путь на Балтику.

ОТ ПОРТА ВАРНЕМЮНДЕ ДО ПОРТА РОСТОК (ROSTOCK)

Часть реки Варнов между портом Варнемюнде и портом Росток называется Унтер-Варнов. К SO от порта Варнемюнде река Варнов, расширяясь, образует озеро Брейтлинг. Озеро это мелководно, с низкими берегами, поросшими травой и камышом. В средней части озера имеется впадина с глубиной 12,6 м. Выше озера Брейтлинг река Варнов имеет ширину 400—800 м; в районе порта Росток она сужается до 200 м.

Лоция Балтийского моря

– «Отдых после боя», картина знаменитого художника Непринцева, – сказал Бьёра, любуясь «сшиварями», которые уже три дня трудились над парусами. – Любимое произведение моего комполка и подарок шефов. А где наши шефы? Взяли бы и подарили копию парусов на каждую мачту.

– Наши «шефы» в тюряге, Харченко. Будущей зимой заключенные пошьют нам новые паруса, – улыбнулся старпом. – Уже есть договорённость с учреждением номер шесть.

Все паруса были отремонтированы, но капитаны не захотели показывать наши заплаты в Мекленбургской бухте. Они были убраны и плотно скатаны на реях, остальные скрылись под чехлами, как только показался маяк Варнемюнде, окружённый ворохом башен и кирх.

Мы смотрели на панораму города, а Бьёра продолжал разглагольствовать о том, что всё, мол, правильно, всё по уму. Негоже победителям входить к побеждённым в заплатанном армяке. И Германия, пусть и урезанная ГДР, – это Германия, а не Бенилюкс, который поместится в сортире.

Бьёра был прав – негоже! Без парусов, но свеженькие после покраски в Большом Бельте, баркентины выглядели очень даже прилично, если судить по «Тропику». Но и мы, вероятно, со стороны выглядели не хуже. Недаром к нам устремилась целая куча тупоносых яхт-недомерок. Своими разноцветными парусами эти малышки напоминали бабочек, усыпавших море у маяка.

– Какая великолепная микстура! – подивился Фокич («Чистенький, аж противно смотреть!» – сказал Бьёра) и ушёл на корму. Приближался лоцманский катер и «ллойдовскому рулевому» предстояло встать к штурвалу.

– Товарищи курсанты, старшины, матросы и адмиралы, к вам обращаюсь я, друзья мои! – вещал Бьёра, обращаясь к окружению. – Вы знаете, как обгинать острова, скоро увидите, как обгинают маяки, чтобы попасть в ту унтер-речку, а после – в озеро, а после – в славный город Росток. Герр Фокич лично доставит вас и нас туды, куды мы когда-то входили с боем, а теперь идём с миром, что позволит Фокичу сразу охмурить любую фрау, фру, фрёкен и фрейлину внутренних дел, а кроме того – всех мисс, миссис, гёрл, скво и вахин. Он направит нашу трирему…

– Харченко, покиньте фор-рубку и заберите курсантов! – оборвал старпом поток Бьёриного словоблудия. – Вы загораживаете обзор рулевому и лоцману.

Я оставил у брашпиля подшкипера и с разрешения Минина прошёл на корму, чтобы проверить вьюшки со швартовыми. Пан Лёвка был всё-таки большим растяпой, а пану Казимиру ещё не приходилось швартоваться. Я мог бы послать Хованского, но хотелось размять ногу, освободившуюся наконец от саркофага.

Клюку Хованес сделал мне ещё в Северном море, гипс срезал он же во время покраски в Бельте. «Гипсовой ноге» были устроены пышные похороны. Снова был сыгран туш, снова раздались приветственные крики, а когда Хованский поднял над головой замызганный слепок, мало напоминающий ногу, и швырнул за борт, Бьёра прокричал на манер дьякона: «Ве-еее-ечная па-амять!» «И слёзы у многих блеснули». От смеха, само-собой.

Лоцман, с изумлением поглядывавший на Фокича, который, как обычно, крутил штурвал ногой, взгромоздившись на рулевую тумбу, покосился на мою тюбетейку и клюку. Наверно, подумал, куда он попал?! И капитан взглянул на меня. Не с изумлением, но с укоризной, ибо я щеголял то в соломенной шляпе, то в этой нашлёпке, которую носил и в детстве, когда мы называли её аракчинкой. Я никак не мог расстаться с ними, несмотря на неоднократные просьбы Букина выбросить с неподобающие боцману учебного судна головные уборы.

Немец «фривольно» подмигнул мне и, кивнув в сторону Фокича, изрёк похвалу: «О, колоссаль!» И сунул ему за голенище награду – план Ростока.

– Балда! Скажи ему: «Битте, херр пайлот!» – прошипел Москаль, болтавшийся тут же, полагая, что должен быть на подхвате.