Текст книги "Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 1"

Теперь физиономия всего берега от Петербурга до Ораниенбаума совершенно изменилась. Тогда не было столько дач; иные деревни стояли на других местах, а много чухонских семейств жили по своему древнему обычаю отдельно. Мы прибрели в одну чухонскую деревушку всего в три двора, находившуюся поблизости моря, на так называемой нижней дороге. Разумеется, что нас приняли радушно, затопили тотчас печь, чтоб высушить наше платье и обогреть нас самих, уложили на свежей соломе и покрыли хорошими новыми тулупами. Первый вопрос Голяшкина был: есть ли поблизости кабак? К досаде Голяшкина, кабака не было вблизи, и он отправил парня за вином в двухколесной таратайке. Я дал денег на целое ведро вина и на полсотни калачей, чтоб угостить всех жителей этой деревушки, и заснул от изнеможения. Голяшкин последовал моему примеру.

Голяшкин разбудил меня часу в седьмом пополудни. Он был уже одет и навеселе. Мое платье также высохло. Пока я спал, Голяшкин успел от моего имени угостить всю деревню, всего человек пятнадцать и с бабами, и сам порядком подгулял.

– Куда теперь ехать, в Кронштадт или в Петербург? – спросил Голяшкин.

– Разумеется, в Петербург, – отвечал я.

– А мне зачем туда! – возразил Голяшкин, – гичка моя пропала, а вы доедете и без меня сухим путем. Я ворочусь в Кронштадт через Рамбов (т. е. Ораниенбаум).

– Делай как хочешь и как знаешь, – сказал я.

Я нанял лошадь с таратайкой до Петербурга и простился с Голяшкиным, приказав ему никому не говорить о нашем приключении и, если спросят обо мне, отвечать всем, что я поехал на рейд или на косу к доктору. Мы расстались.

По счастью, верстах в трех от деревушки, на большой дороге я нашел у харчевни извозчичью карету, возвращавшуюся в Петербург без седоков, и поехал покойно в город.

В Петербурге я пробыл только сутки, не выходя из дому моего зятя. Болезнь сестры моей, благодаря Бога, приняла благоприятный оборот. У нее был нарыв в горле, который прорвался накануне. Но доктор для избежания всякого волнения запретил мне видеться с сестрою. Я только взглянул на нее из дверей во время ее сна и отправился в обратный путь на галиоте18451845
  Галиот – небольшое парусное двухмачтовое судно, использовалось для перевозки грузов.


[Закрыть] с пенькою.

На другое утро явился я к моему доброму генералу И. И. фон Клугену. Он редко улыбался и всегда казался угрюмым и серьезным, и надобно было знать его коротко, чтоб постигнуть всю мягкость и все благородство его души.

– Чем вы были больны? – спросил он меня.

– Я страдал головною болью, – отвечал я.

– Из всего я замечаю, что вы подвержены частым головокружениям, и я советую вам серьезно лечиться, потому что это может довесть вас до большого несчастия, – возразил генерал, отвернувшись, чтоб скрыть от меня улыбку.

Я молчал, поняв намек.

– Что ж вы делали во время вашей болезни? – спросил генерал, шуточным тоном.

– Спал, – отвечал я.

– А что вам снилось? – примолвил он.

– Мне снилось, будто сестра моя была при смерти больна, будто я отправился в Петербург на ялике, будто ялик разбился во время бури и я едва не утонул.

Я рассказал генералу мое приключение во всей подробности, как будто все это было во сне.

– Любезный друг, – сказал генерал, – кто наяву делает глупости, тому снятся страшные сны. Надеюсь, однако ж, что этот сон о поездке в Петербург будет последний…

Нежнее и благороднее нельзя было поступить, и я дал слово, что этих снов больше не будет, и сдержал мое обещание.

С одной стороны, судьба тяготила меня, а с другой – нежила. Отец родной не мог бы нежнее обходиться со мною, как обходился мой добрый генерал Иван Иванович фон Клуген!

Внезапно он заболел от простуды после бала у генерала Ширкова. На старости каждая болезнь сопряжена с опасностью жизни. Я поместился у него и не отходил от его постели. По счастию, камердинер его был мне предан и позволил это. В первые дни у генерала были припадки горячки при совершенном упадке сил. Он часто забывался и даже бредил. Я сам давал ему лекарство, сидел при нем ночи напролет, подавал питье и наблюдал, чтоб он не раскрывался. Доктор предписал трения, и я сам натирал его по всему телу. Дней через десять опасность прошла, но я так утомился беспрерывным бдением и так расстроился внутренним потрясением, что сам должен был прибегнуть к советам врача. Генерал чувствовал мое самоотвержение и привязанность, но не сказал мне ни одной обычной благодарственной фразы. Когда он впервые встал с постели в присутствии врача и нескольких из своих любимых офицеров, он не хотел ничьей помощи и оперся на меня, пожав при этом крепко мою руку.

– Я не обманулся в тебе, – прошептал он.

С этих пор он начал называть меня ты, а до того всегда употреблял вы.

Во время выздоравливания (convalescence) генерал часто проводил вечера в разговорах со мною. Как все старые воины, он любил вспоминать о походах и сражениях, в которых сам участвовал. Да и может ли быть иначе! Ничего нет приятнее и сладостнее, как воспоминание минувших трудов и опасностей. Кто не терпел нужды, не рисковал жизнью, не бедствовал, тот не может иметь понятия о счастии.

Генерал мой, Иван Иванович фон Клуген, не получил основательного школьного образования, потому что по тогдашнему обычаю вступил в весьма молодых летах в военную службу. Но он наделен был от природы здравым рассудком, которого нельзя приобресть ни в какой школе, и, находясь при нескольких штабах во время своей службы, как говорится, понатерся возле людей высшего образования. Он даже был в приязни с знаменитым германским писателем и единственным практическим философом – Зейме. Тогда я вовсе не знал этого писателя и слушал хладнокровно рассказы генерала об этом необыкновенном человеке, бывшем сперва воспитателем детей у генерала графа Игельстрома, потом исправлявшем должность его секретаря в звании подпоручика русской службы. Генерал говорил мне о великом Суворове такие вещи, каких я не нашел ни в одной книге, и, вероятно, это мнение сообщено И. И. фон Клугену знаменитым Зейме.

«Теперь еще рано судить о Суворове, – сказал мне однажды генерал. (Это было говорено только девять лет спустя после смерти героя, скончавшегося 12 мая 1800 года.) – Все ставят Наполеона выше Суворова, и весьма многие не только из чужеземцев, но и из своих, даже не признают в Суворове великих качеств полководца и называют его храбрым гренадером, который побеждал быстрым натиском и решительностью, не сберегая жизни своих храбрых солдат. Говорят, из всех кампаний Суворова нельзя извлечь ни одного правила для тактики и стратегии и что все его искусство ограничивалось: “Ура, вперед, в штыки!” В обвинениях может быть несколько истины, но обвинители не исследовали причин, которые заставляли Суворова действовать так, а не иначе. Суворов только одного Кутузова (Михаила Иларионовича, впоследствии фельдмаршала и светлейшего князя) почитал генералом, способным к высоким стратегическим соображениям. Всем другим генералам он не доверял. Любимцев своих – князя Багратиона и генерала Милорадовича, молодых18461846
  В Итальянскую кампанию 1799 года князю Багратиону было тридцать четыре года от рождения (род. в 1765 году), а Милорадовичу двадцать девять лет (род. в 1770 году).


[Закрыть], храбрых, пылких воинов, – Суворов называл своими орлами, штыковыми генералами, но боялся основывать успехи на их соображениях. Он уважал генералов Дерфельдена, Буксгевдена и некоторых других, но доверял вполне только русской храбрости и побеждал ею, умев возбудить в солдатах неограниченную к себе доверенность. “Бог наш генерал!” – повторял часто Суворов. Но те, которые близко знали Суворова и с которыми он говорил серьезно (а таких было весьма немного), утверждают, что Суворов не уступал ни одному полководцу в военном искусстве, с тою разницею, что он не любил раздроблять войско на отдельные отряды, но действовал совокупными силами. Хотя Римский-Корсаков и не виноват был в претерпенном поражении под Цюрихом, потому что вопреки общему плану оставлен был австрийцами18471847
  Имеется в виду сражение между русской и французской армиями 14 и 15 сентября 1799 г. под Цюрихом, в котором русская армия потерпела жестокое поражение.


[Закрыть], но Суворов подкреплял этим несчастным событием свою недоверчивость к отдельным корпусам. “Германа съели в Голландии18481848
  Корпус И. И. Германа в сражении у деревни Берген 8 сентября 1799 г. был разбит французами, а сам он взят в плен.


[Закрыть], а Корсакова недоели в Швейцарии, – сказал однажды Суворов генералу Дерфельдену, от которого я слышал это, – а будь он при мне с своим корпусом, мы бы чрез четыре месяца воспевали вместе в Париже: “Тебе Бога хвалим!” Суворов был великий муж в полном смысле слова, но он хотел действовать везде один, с своими солдатами, и все свои победы приписывал Богу и солдатам!»18491849
  Это доказано теперь собственноручными письмами Суворова к разным лицам, отчасти напечатанными, и свидетельством Фукса в его анекдотах о Суворове46.


[Закрыть]

Это суждение о Суворове осталось навсегда в моей памяти, и когда впоследствии я стал изучать кампании этого великого полководца, то вполне удостоверился в справедливости сказанного генералом фон Клугеном. Суворов точно не любил делиться с другими славою побед и действовал более солдатскою храбростью – натиском и быстротою, чем маневрами. Жаль, что Суворову не пришлось сражаться противу Наполеона! Я убежден, что Суворов противу маневрирования Наполеона изобрел бы противодействие.

Рассказывая о Финляндской войне, я упомянул о происшествии в Вазе, искаженном и преувеличенном в иностранных газетах18501850
  См. т. 1, с. 418.


[Закрыть]. «Это царапина в сравнении с тем, что я видел в моей жизни! – сказал генерал. – Император Александр заслужил на вечную славу и на благословение потомства за уничтожение старинного варварства и введение человеколюбия в войнах. В старину каждый город, взятый штурмом, был отдаваем солдатам на их произвол в награду за их мужество. Таков был обычай! А чего можно ожидать от разъяренного, взбешенного солдатства! Грабеж, насилия, убийства оканчивали всегда победу. Ты помнишь слова в тактике Суворова: “Взял город, взял лагерь – все твое!” Признаюсь тебе, что я сам тогда не постигал, чтоб могло быть иначе! В жизни моей я был два раза в аду – на штурме Измаила и на штурме Праги… Страшно вспомнить!..»

По моей просьбе генерал рассказал мне некоторые подробности о штурме Праги и предшествовавших событиях в Варшаве. Сообщая воспоминания очевидца, я почитаю необходимым присовокупить некоторые предварительные известия о тогдашних польских делах, почерпнутых мною не из книг, а из рассказов моего генерала и других наочных свидетелей.

В политике не имеют места поэзия и чувствительность. Когда идет дело о пользе, спокойствии, благоденствии отечества – хоть плачь, а делай что нужно. Чудовищное устройство прежней Польши посреди трех самодержавных государств, России, Австрии и Пруссии, не могло существовать без возбуждения в соседях беспокойства и крайней осторожности. Польское королевство называлось Речью Посполитою. Это была эпиграмма на республику и на королевство. Король не имел в королевстве никакой власти, а польского народа вовсе не существовало в республике, потому что среднего сословия из туземцев вовсе не было, а поселяне были в угнетении и в рабстве. В городах немцы и жиды занимались ремеслами и торговлею, с весьма малыми исключениями. Мнимую республику составляло шляхетство, т. е. дворянство, присвоившее себе всю власть, и между шляхетством богатство заменяло все достоинства. Бедное дворянство было подвержено такому же угнетению, как мещане и поселяне. Религиозный фанатизм, возбужденный иезуитами, погасившими истинное просвещение в Польше, возжег взаимную ненависть и раздоры в дворянском сословии, которое и явно и тайно вредило общему делу, желая погубить личных врагов своих. Все чувствовали недостатки государственного устройства, но никто не мог предпринять улучшений, потому что дворянство не хотело уступить прав своих, и сеймы не соглашались на увеличение податей. Какое же можно предпринять улучшение без денег, без войска, без повиновения властям? Знаменитый польский писатель Нарушевич в своих бессмертных сатирах верно изобразил нравы польского шляхетства в осемьнадцатом веке18511851
  Имеются в виду такие сатиры А. С. Нарушевича, как «Испорченный век», «Маскарады», «Худой литератор» и др., в которых он клеймил пороки польской шляхты и польских интеллектуалов. Булгарин высоко ценил творчество Нарушевича. В своей первой публикации на русском языке он утверждал, что Нарушевич «писал прекрасные басни и сатиры во вкусе Ювенала; хотя в оных не находим нежности [И.] Красицкого, однако ж порок изобличен и преследуем сильно, красноречиво и без пощады <…>» (Булгарин Ф. Краткое обозрение польской словесности // Сын Отечества. 1820. № 31. С. 203).


[Закрыть].

Все польские писатели, даже эмигранты, писавшие по внушению страстей о делах Польши, единогласно сознаются, что в осемьнадцатом веке разврат (corruption18521852
  коррупция, взяточничество (фр.).


[Закрыть]) политический и правительственный (административный) был в Польше на высочайшей степени! Жаловались и жалуются на вмешательство иностранных держав в дела тогдашней Польши, а кто же приглашал к этому чужеземные державы, если не сам король польский и не польские паны! Значительнейшие вельможи из корыстных видов предлагали свои услуги иностранным державам противу выгод собственного отечества; другие действовали в цели свержения с престола короля Станислава Августа и приобретения для себя королевского достоинства. Вся Польша была разделена на партии, без единства власти и воли. Обвинять некого – сами поляки во всем виноваты! Не стану повторять уже известного и возобновлять упреки, руководствуясь правилом умного Капфига (Capefigue): «Le respect du malheur est un des plus nobles instincts de la nature humaine»18531853
  «Уважение к несчастью – один из самых благородных инстинктов человека» (фр.) – цитата из сочинения Ж.-Б. Капфига «Граф де Сент-Олер» (см.: Capefigue J. B. Les diplomates et hommes d’état européens. Quatriéme série. Bruxelles, 1848. P. 319).


[Закрыть].

Само по себе разумеется, что и в тогдашней Польше, как и в каждом человеческом обществе, были люди умные, честные и благомыслящие; но они везде, хотя бы даже составляли большинство, не могут противостоять буйным порывам страстей, возжигаемых в массе народа интригантами, пройдохами, корыстолюбцами и эгоистами.

К стыду человечества благородный Андрей Замойский, предложивший на сейме 1780 года уничтожение liberum veto18541854
  свободное вето (лат.).


[Закрыть] (niepozwalam18551855
  не разрешаю (польск.).


[Закрыть]) и подтверждение прав для среднего и сельского сословий, был объявлен изменником отечества!18561856
  А. И. Замойский в 1778 г. опубликовал проект «Сборник судебных прав по конституции», который в случае принятия на сейме облегчал браки между шляхтой и мещанами, устанавливал общие для всех сословий суды, отменял право вето, по которому любой делегат сейма мог воспрепятствовать принятию решения, а также вводил ряд других норм, которые воспринимались как ограничение шляхетских вольностей. Проект вызвал резкое сопротивление делегатов сейма.


[Закрыть] И где же? в Польше, называвшейся республикою! Французская революция 1789 года вскружила умы воспламенительных поляков, и в Польше составилась сильная партия под влиянием аббата Гугона Коллонтая для преобразования всех государственных учреждений. Но за дело принялись не так, как следовало, и вместо учреждения сильных монархических начал, могших успокоить соседние государства, принялись распространять якобинские правила и учредили политическую пропаганду, которая угрожала соседним государствам. Свобода книгопечатания, не зная никаких пределов приличия, оскорбляла личность всех, и даже соседних государей, угрожая всем престолам. Такое положение государства не могло быть терпимо тремя сильными соседями, и решено было по плану, составленному прежде Фридрихом Великим, уничтожить гнездо раздора и пропаганды в Восточной Европе.

Не стану описывать народного восстания, избравшего в начальники Костюшку. Добродетельный, благородный, но мягкий и добродушный Костюшко был неспособен к управлению народом в это время. Всю власть присвоили себе якобинцы, вопреки общему мнению, предоставляя Костюшке борьбу с иноземными войсками в открытом поле. Боясь лишиться любви народной и его доверенности (popularité18571857
  популярности (фр.).


[Закрыть]), Костюшко, хотя неохотно, утверждал все действия временного революционного правления, которое подражало рабски французскому Национальному конвенту. Непостижимо, как умные и степенные люди в Польше могли подписывать без смеха публичные акты с заголовками: вольность, равенство, независимость (в подражание французским: liberté, égalité, fratérnité18581858
  свобода, равенство, братство (фр.).


[Закрыть]) и как порядочные люди могли читать это без негодования! Стоило только оглянуться кругом или вспомнить о польских селах и городишках или местечках, чтоб убедиться, что все это вздор и одна болтовня!

Двоюродный дядя мой Станислав Булгарин18591859
  Булгарин не точен: Станислав Булгарин приходился ему не двоюродным дядей, а четвероюродным братом.


[Закрыть], староста яловский18601860
  Ялово – деревня в Волковыском повете Новогрудского воеводства Великого княжества Литовского (ныне в Пружанском районе Брестской области Беларуси). Староство Яловское было отдано во владение отцу Станислава Булгарина, Михалу Булгарину, депутату Четырехлетнего сейма (1788–1792) Речи Посполитой.


[Закрыть], человек умный и положительный, отличавшийся в зрелых летах искреннею преданностью к русскому правлению и поставивший даже в обязанность четырем своим племянникам (детям двух своих сестер), графу Михаилу Тиману и трем Гоувальтам (Северину, Жоржу и Христофору), служить в русской военной службе под опасением лишения наследства, – рассказывая мне многое о последнем восстании, под начальством Костюшки, сообщил между прочим следующий анекдот: «Не могу вспомнить без жалости и без смеха, – сказал мне дядя, – до какой степени мы, молодые люди тогдашнего времени, были глупы и заблуждены! Я служил волонтером в войске и находился в свите Костюшки, при его особе. Однажды, когда у Костюшки, стоявшего лагерем возле Воли (близ Варшавы), было много гостей, за обедом получен пук парижских газет, провезенных тайно через Германию. Костюшко вскрыл пакет и, заглянув в газеты, бросил их на пол, воскликнув: “Робеспьер погиб!” Мы верили тогда в величие и филантропию этого кровожадного эгоиста и надеялись, что он, сделавшись диктатором Франции, вышлет нам на помощь войско! Глупее и несбыточнее этого ничего не могло быть на свете, но мы верили, потому что тогдашние правители Польши уверяли нас в этом! Смерть Робеспьера, которого я растерзал бы теперь собственными руками, до такой степени поразила меня, что я вышел из‐за стола, удалился в садик, примыкавший к квартире Костюшки, и заплакал навзрыд! Сам по себе я был ничто, но я выражал мнение высшего круга…» Спрашивается после этого, какими глазами должны были смотреть Россия, Австрия и Пруссия на Польшу, ожидавшую спасения от Робеспьера?

Французская революция до такой степени ослепила тогдашних польских политиков, что они вообразили, будто Польша может, подобно Франции, бороться с тремя державами! В подражании Франции недоставало в Польше только самоуправства черни и кровопролития – и это сочинили польские якобинцы в Варшаве!

В Варшаве было около осьми тысяч русских войск, введенных по желанию короля и партии панов, искавших русского покровительства. Русское войско было под начальством генерала барона Игельстрема, который в то же время был русским послом при короле Станиславе Августе.

Двуличие, нерешительность и слабодушие короля не могли возбудить к нему уважения русских сановников, находившихся при нем в разное время в звании послов. Князь Репнин, граф Штакельберг и барон Игельстрем обходились с королем не только без обиняков, но часто весьма круто, не соблюдая ни в бумагах, ни в словах, ни в поступках известных дипломатических форм, отличающихся утонченностью и вежливостью, даже в самых неприятных отношениях между дворами. Польское общество основано было в то время на интригах, и почти каждый польский дворянин, участвовавший в общественных делах по выборам или по королевскому назначению, помышлял более о себе, чем об отечестве, стремясь единственно к приобретению староств или доходных мест. Барон Игельстрем, находясь в тесной связи с одною из первых красавиц того времени, графинею Залусскою (урожденною Пиотровичевою18611861
  Булгарин ошибается: графиня Гонората Залуская была дочерью воеводы киевского Юзефа Габриэля Стемпковского.


[Закрыть]), на которой впоследствии женился, увлечен был в борьбу партий и вмешивался в частные и в административные дела Польши, не имевшие никакого отношения к политике, действуя самовластно, т. е. заставляя короля поступать по желанию графини Залусской. Она господствовала в Польше, раздавала места, староства, ордена и денежные награды. Восстала противу этой власти сильная партия, и началась явная борьба.

Европейские писатели истощились в изображении характеров и наконец должны были прибегнуть к уродливым вымыслам; но есть еще некоторые характеры, ускользнувшие от проницательности авторов. Самый любопытный характер – это характер деловой польки. Первый польский поэт, Мицкевич18621862
  Во время пребывания в Петербурге в конце 1827 – начале 1828 г. сблизился с Булгариным, часто встречался с ним, несколько раз бывал у него дома. Булгарин принимал активное участие в издании «Конрада Валленрода». После отъезда из России Мицкевич в мае 1829 г. дважды писал Булгарину, называя его «истинным другом» и уверяя: «…свидетельства твоей дружбы глубоко запечатлелись в моем сердце» (Mickiewicz A. Dziela. Warszawa, 1955. Т. 14. S. 487, 493–494).


[Закрыть], в литовской балладе «Три Будриса» (Trzech Budrysόw), воспевая любезность полек, сравнил их с молодыми кошечками. Я принимаю это сравнение в полном и настоящем его смысле18631863
  Булгарин перевел прозой балладу «Три Будрыса» (Сын Отечества и Северный архив. 1829. Т. 5. С. 113–115), что способствовало созданию А. С. Пушкиным поэтического перевода «Будрыс и его сыновья» (см.: Федута А. И. Три «Будрыса»: авторский текст – подстрочник – поэтический перевод // Федута А. И. Письма прошедшего времени. Материалы к истории литературы и литературного быта Российской империи. Минск, 2009. С. 125–135). У Булгарина этот пассаж переведен так:
Всех невольниц милее ляшские красотки,Веселенькие, как молодые кошечки;Лица белее молока, ресницы черные,А глазки блестят, как звездочки.

[Закрыть]. Все звери кошачьей породы, от кошки до тигра и леопарда, чрезвычайно красивы и ловки во всех движениях – но это самая коварная порода из всех хищных пород. Кошка укрощена человеком и сделалась домашним животным, но она сохранила много инстинктов своей породы, особенно коварство; она боится человека, равнодушного к ней, и царапает только тех, которые ее любят, ласкают и играют с нею. Каждый Самсон, пришедший в Польшу, нашел свою Делилу, каждый Геркулес имел свою Деяниру18641864
  Библейский герой Самсон влюбился в филистимлянку Далилу, которая остригла его, лишив силы, скрывавшейся в волосах, и выдала врагам, ослепившим его (Книга Судей); в греческой мифологии дочь калидонского царя Деянира, пропитав кровью кентавра Несса тунику любившего ее сына Зевса Геракла, нечаянно убила его. В книге было напечатано «Леила», Булгарин по этому поводу писал в «Северной пчеле»: «…как господин корректор типографии К. К. Края мог вместо Делилы поставить Леилу??!! Что за Леила? Ученик последнего класса гимназии знает, что филистимлянка, остригшая волосы Самсону и предавшая его врагам, называлась Делилою!» (Заметки, выписки и корреспонденция Ф. Б. // Северная пчела. 1850. № 20. 25 янв.)


[Закрыть].

Среди интриг, возбуждаемых корыстью и самолюбием, образовался заговор к всеобщему восстанию в Польше и к избавлению ее от всякого чужеземного влияния, т. е. предпринято дело, и нравственно и физически невозможное. Заговорщики вознамерились подать пример истреблением русских войск, находившихся в Варшаве. Гугон Коллонтай, душа заговора, почитается человеком умным, но где был ум его, когда он выдумал это! Ужели он и его сообщники не предвидели, какие последствия повлечет за собою поступок, который ничем не мог быть оправдан?! Заговорщики должны были предвидеть, что честь России потребует примерного отмщения за изменническое избиение воинов, без предуведомления о начале военных действий, и что слабая Польша должна погибнуть… Удивительное ослепление!

Основание этого заговора казалось генералу Игельстрему так глупо, что он сперва вовсе не верил предостережениям графини Залусской, полагая, что ее стращают, чтоб заставить его удалиться с войском из Варшавы. В этом мнении он еще более укрепился, когда король посоветовал ему выступить из Варшавы для предупреждения кровопролития. Однако ж барон Игельстрем приказал войску быть осторожным и в некоторых местах удвоил караулы, дал им пушки и наконец, по усильным просьбам польских панов, приверженцев России, решился взять под стражу самые подозрительные лица. Это долженствовало быть 6/18 апреля (1794 года)18651865
  Булгарин неправильно переводит даты с нового стиля на старый. Восстание началось 17 апреля по новому стилю. Но разница в датировке по старому и новому стилю в XVIII в. составляла 11 дней, т. е. в этот день по старому стилю было 6 апреля, а не 5‐е. Соответственно и верная дата в предыдущем предложении – это не 6‐е, а 7 апреля по старому стилю. Эту же ошибку он повторяет и далее.


[Закрыть].

Бунт в Варшаве вспыхнул накануне, 5/17 апреля в три часа утра. Польские регулярные войска вместе с взбунтованными гражданами напали внезапно на русские караулы, овладели арсеналом и пороховым магазином, раздали оружие и боевые патроны народу, и сражение сделалось общим. Генерал Игельстрем не предвидел такой скорой развязки. Русское войско было раздроблено на малые отряды, между которыми пресечено было всякое сообщение. Это именно способствовало успеху восстания. Дом, который занимал генерал Игельстрем, был атакован и защищаем с величайшим с обеих сторон упорством и наконец взят бунтовщиками. Генерала Игельстрема спасла графиня Залусская и, переодетого, вывезла из Варшавы. Русские, пробиваясь штыками чрез толпы мятежников, должны были выступить из Варшавы. По отступающим русским стреляли из окон и с крыш домов, бросали на них бревна и все, что может причинить вред, и из 8000 русских погибло 2200 человек, а в плен взято 260, кроме нескольких русских дам и дипломатических чиновников. Несколькими днями позже то же самое повторилось в Вильне, где было русских до 3000 человек под начальством генерала Арсеньева, который был убит во время мятежа18661866
  Булгарин ошибся: генерал-майор Н. Д. Арсеньев был взят восставшими в плен вместе с 60 офицерами и 600 рядовыми и оставался в плену с 9 апреля по 1 сентября 1794 г. Умер он спустя два года от ран, полученных еще при взятии Измаила.


[Закрыть].

Поляки, бывшие в Варшаве во время бунта, говорят, что если б русский отряд был сосредоточен, имел при себе всю свою артиллерию и если б арсенал и пороховой магазин были во власти русских, что было весьма легко, то восстание было бы усмирено при самом его начале.

Революционеры не довольствовались событиями 5/17 и 6/18 апреля; им надобно было повторить парижские сцены времени ужаса (temps de la terreur) во всей их красе – и это сбылось 16/28 июня. Взбунтованная клубистами варшавская чернь потребовала наказания польских панов, взятых под стражу 5/17 и 6/18 апреля по подозрению в преданности русскому правительству и вследствие сношений с русским посольством, что обнаружилось по пересмотре бумаг, найденных в доме генерала Игельстрема. Когда революционное правление отказалось наказывать без следствия и суда, чернь, предводительствуемая клубистами, ворвалась в тюрьму и повесила всенародно до двенадцати польских панов18671867
  Речь идет о событиях 9 мая 1794 г. Один из руководителей варшавского восстания 1794 г., Ян Килинский, в своих воспоминаниях передает слова президента городского совета И. В. Закржевского, отказавшегося осудить польских аристократов, которых восставшие считали изменниками: «Хотя народ желает и просит, и приказывает, чтобы первые люди после короля были повешены, я пойти на это не могу, поскольку для этого нужно решение командующего национальными вооруженными силами Тадеуша Костюшко, а до этого нужна хотя бы неделя, чтобы он позволил избрать уголовный суд, который нами создан быть не может». То же решение принял и городской совет Варшавы (см.: Kiliński J. Pamie¸tniki. Warszawa, 1958. S. 107). Однако по решению Килинского был создан суд из числа восставших, приговоривший четверых заключенных, обвиненных в государственной измене (великого гетмана коронного Петра Ожаровского, каштеляна сандомерского Юзефа Анквича, гетмана польного литовского Юзефа Забелло, а также епископа инфлянтского и коадъютора виленского Юзефа Казимира Коссаковского), к смертной казни. Приговор был приведен в исполнение.


[Закрыть]. В Вильне повторилось то же. Там не пощадили даже епископа из значительной литовской фамилии18681868
  Имеется в виду Игнацы Массальский, который был казнен в Вильне 28 апреля 1794 г.


[Закрыть]. Едва ли не первый пример в католическом государстве, что епископ предан был всенародно позорной казни!

К чести Костюшки должно сказать, что он не только не одобрил этого зверского самоуправства революционеров, но даже приказал повесить в Варшаве семерых главных зачинщиков мятежа и обезоружить варшавских граждан, а тайным предписанием временному правлению велел составить отряд национальной гвардии из самых отчаянных забияк и поместить на опаснейших пунктах пражских укреплений. В прокламациях к народу Костюшко изобразил резко всю гнусность поступка черни и ее поджигателей и угрожал беспощадным наказанием за всякое самоуправство, равно как и за оскорбление пленных.

Но три соседние державы уже решили участь Польши. Костюшко, разбитый сперва под Щекотинами пруссаками, а потом под Мациевицами генералом бароном (потом графом) Ферзеном, взят в плен. Краков находился уже во власти пруссаков, а Суворову поручено было кончить дело раз навсегда.

Разбив отдельные отряды в Литве, Суворов быстро подступил к Праге, где собрано было лучшее польское войско и находились все самые пламенные патриоты, решившиеся победить или умереть. Начальником народа вместо Костюшки был избран Фома (Thomas) Вавржецкий, также литовец родом.

У Суворова было от 22 000 до 25 000 всего войска и 80 орудий. Защитники Праги никак не полагали, чтоб с этими силами Суворов решился на приступ укреплений, защищаемых 200 пушками и до 30 000 храбрых воинов и охотников. Думали, что Суворов ограничится осадою или блокадою Праги, и не унывали, надеясь, что всеобщее восстание народа и дипломатическое вмешательство Франции даст другой оборот делу. И вдруг (22 октября / 3 ноября) русское войско неожиданно появилось под стенами Праги и стало лагерем на пушечный выстрел от укреплений.

Теперь приведу рассказ очевидца, генерала фон Клугена, в таком виде, как это повествование осталось в моей памяти.

«Когда мы остановились в виду укреплений, поляки выстрелили в нас залпом из всех своих пушек. Это был сигнал, чтоб все варшавские охотники и народная гвардия собрались в Праге и вместе с тем чтоб показать нам свою силу. На земляном вале чернелись толпы народа, блестело оружие и раздавались громкие клики. Несколько сот наездников выехали из Праги и стали фланкировать с нашими казаками и легкоконцами. Тем дело и кончилось в тот день. В сумерки отдан был приказ готовиться к штурму и вязать фашины18691869
  Фашины – связки хвороста, прутьев, которыми заваливают рвы при штурме.


[Закрыть]. Всю ночь провели мы не смыкая глаз. Все наше войско разделено было на семь деташементов, или, как теперь говорят, колонн. Наша артиллерия выстроилась впереди. В пять часов утра, когда было еще темно, в воздухе взвилась сигнальная ракета и войско двинулось вперед. Перед каждым деташементом шла рота отличных застрельщиков, и две роты несли лестницы и фашины. На расстоянии картечного выстрела наша артиллерия дала залп и потом начала стрелять через пушку. С укреплений также отвечали ядрами. Когда мрак прояснился, мы увидели, что пражские укрепления во многих местах рассыпались от наших ядер. Вокруг Праги грунт песчаный, и невзирая на то, что укрепления обложены были дерном и фашинами, они были непрочны.

Вдруг в средней колонне раздался крик: “Вперед! ура!” Все войско повторило это восклицание и бросилось в ров и на укрепления. Ружейный огонь запылал на всей линии, и свист пуль слился в один вой. Мы пробирались по телам убитых и, не останавливаясь ни на минуту, взобрались на окопы. Тут началась резня. Дрались штыками, прикладами, саблями, кинжалами, ножами – даже грызлись! Лишь только мы взлезли на окопы, бывшие противу нас поляки, дав залп из ружей, бросились в наши ряды. Один польский дюжий монах, весь облитый кровью, схватил в охапку капитана моего батальона и вырвал у него зубами часть щеки. Я успел впору свалить монаха, вонзив ему в бок шпагу по эфес. Человек двадцать охотников бросились на нас с топорами, и пока их подняли на штыки, они изрубили много наших. Мало сказать, что дрались с ожесточением, нет – дрались с остервенением и без всякой пощады. Нам невозможно было сохранить порядок, и мы держались плотными толпами. В некоторых бастионах поляки заперлись, окружив себя пушками. Мне велено было атаковать один из этих бастионов. Выдержав картечный огонь из четырех орудий, мой батальон бросился в штыки на пушки и на засевших в бастионе поляков. Горестное зрелище поразило меня при первом шаге! Польский генерал Ясинский, храбрый и умный, поэт и мечтатель, которого я встречал в варшавских обществах и любил, лежал окровавленный на пушке. Он не хотел просить пощады и выстрелил из пистолета в моих гренадер, которым я велел поднять его… Его закололи на пушке. Ни одна живая душа не осталась в бастионе – всех поляков перекололи…

Та же участь постигла всех оставшихся в укреплениях, и мы, построившись, пошли за бегущими на главную площадь. В нас стреляли из окон домов и с крыш, и наши солдаты, врываясь в домы, умерщвляли всех, кто им ни попадался… Ожесточение и жажда мести дошли до высочайшей степени… офицеры были уже не в силах прекратить кровопролитие… Жители Праги, старики, женщины, дети, бежали толпами перед нами к мосту, куда стремились также и спасшиеся от наших штыков защитники укреплений – и вдруг раздались страшные вопли в бегущих толпах, потом взвился дым и показалось пламя… Один из наших отрядов, посланный по берегу Вислы, ворвался в окопы, зажег мост на Висле и отрезал бегущим отступление… В ту же самую минуту раздался ужасный треск, земля поколебалась и дневной свет померк от дыма и пыли… пороховой магазин взлетел на воздух… Прагу подожгли с четырех концов, и пламя быстро разлилось по деревянным строениям. Вокруг нас были трупы, кровь и огонь…

У моста настала снова резня. Наши солдаты стреляли в толпы, не разбирая никого, и пронзительный крик женщин, вопли детей наводили ужас на душу. Справедливо говорят, что пролитая человеческая кровь возбуждает род опьянения. Ожесточенные наши солдаты в каждом живом существе видели губителя наших во время восстания в Варшаве. “Нет никому пардона!” – кричали наши солдаты и умерщвляли всех, не различая ни лет ни пола…

Несколько сот поляков успели спастись по мосту. Тысячи две утонуло, бросившись в Вислу, чтоб переплыть. Взято в плен до полуторы тысячи человек, между которыми было множество офицеров, несколько генералов и полковников. Большого труда стоило русским офицерам спасти этих несчастных от мщения наших солдат.

В пять часов утра мы пошли на штурм, а в девять часов уже не было ни польского войска, защищавшего Прагу, ни самой Праги, ни ее жителей… В четыре часа времени совершилась ужасная месть за избиение наших в Варшаве!

Мы тогда не знали ни своей, ни неприятельской потери. После уже прочли мы в донесениях главнокомандующего, что в Праге погибло более тринадцати тысяч поляков и что у нас убито восемь офицеров и шестьсот рядовых, ранено двадцать три офицера и до тысячи человек. Двести пушек, гаубиц, мортир, бывших на укреплениях, и множество знамен составляли нашу военную добычу. Такого поражения и такой потери Польша никогда еще не испытала… Это был последний удар, кончивший ее политическое существование…»

Добрый генерал, рассказывая мне о пражском штурме, был в сильном волнении и даже несколько раз утирал слезы. «Ад, сущий ад!» – повторял он несколько раз.

Вы, любезные мои читатели, без сомнения, не раз слышали шуточную поговорку: «Русскому здорово, немцу смерть!» Генерал фон Клуген уверял меня, что эта поговорка родилась на пражском штурме. Наши солдаты, разбив аптеку, уже объятую пламенем, вынесли на улицу бутыль, попробовали, что в ней находится, и стали распивать, похваливая: славное, славное винцо! В это время проходил мимо коновал нашей артиллерии родом из немцев. Думая, что солдаты пьют обыкновенную водку, коновал взял чарку, выпил душком18701870
  То есть одним духом, сразу.


[Закрыть] – и тут же свалился, а чрез несколько времени и умер. Это был спирт!