Текст книги "Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 1"

Почти год прожил я в Лифляндии и Эстляндии. Кто знал эти губернии за сорок лет пред сим, тот согласится со мною, что они теперь чрезвычайно переменились. Нравы, обычаи, образ жизни, сельское хозяйство, торговля, промышленность – все приняло другой вид и другие формы. Многое преобразовалось к лучшему, и в этом разряде первое место занимает земледелие; а иное изменилось к худшему. Известно, что остзейские губернии пользуются особенными правами и управляются своими собственными законами или смесью привилегий, данных дворянству и городам епископами, гермейстерами19081908
  Гермейстер (нем.) – глава соединенных орденов Тевтонского и Меченосцев в Ливонии.


[Закрыть], польским королем Сигизмундом Вторым и шведскими королями. На основании этих привилегий, исключая исполнительной и политической части, все внутреннее управление края предоставлено дворянству, а городов – бургомистрам и выборным членам магистрата. Здесь не место ни хвалить, ни критиковать различные обветшалые учреждения, принадлежащие феодальным временам и сокрушившиеся от древности во всей Европе. Но как распределение земских повинностей и все распоряжения относительно внутреннего управления края подлежат ландтагам, или дворянским собраниям, то много полезного или вредного зависит от этих ландтагов, на которых все дворяне, даже беспоместные, но вписанные в матрикул, или дворянский список губернии, имеют голос, могут предлагать и отвергать разные меры. В старину и в то время, когда я был в первый раз в Лифляндии, дела общественные зависели от мнения людей почтенных, всеми уважаемых, пожилых, опытных, давших неоспоримые доказательства своего разума, познаний и беспристрастия. Тогда в Лифляндии жили многие старики, занимавшие важные должности в государстве, находившиеся при блистательном дворе императрицы Екатерины Второй, отличившиеся усердием и познанием дела в службе военной и гражданской. Были и почтенные старики, проведшие жизнь на службе по дворянским выборам, облеченные общею доверенностью и уважением. Почти все они образовались в германских университетах, пользовавшихся в то время заслуженною славою. Так называемой юной Германии19091909
  Имеется в виду «Молодая Германия» – литературное движение, связанное с отмеченной социальным критицизмом деятельностью немецких писателей (Л. Бёрне, Л. Винбарг, К. Гуцков, Т. Мундт, Г. Кюне), объединившихся в начале 1830‐х гг. на либеральной основе и выступавших с критикой традиций немецкого классицизма и романтизма.


[Закрыть] тогда не существовало, а была Германия честная, трудолюбивая, богобоязненная, покорная властям и законам. Из этой Германии пересаживались благое просвещение и полезные примеры в остзейские губернии. Этот почтенный ареопаг19101910
  Орган власти в Древних Афинах; здесь: собрание авторитетных лиц.


[Закрыть], т. е. ландтаги, предводимые практическими мудрецами, составили нынешнее положение о крестьянском сословии19111911
  В прибалтийских губерниях крепостное право было отменено (без предоставления земли крестьянам) в первой четверти XIX в.: в Эстляндии – в 1816 г., в Курляндии – в 1817 г., в Лифляндии – в 1819 г.


[Закрыть], предположили основать Дерптский университет на счет дворянства (который потом поступил на иждивение казны)19121912
  История Дерптского университета, основанного в 1632 г. шведским королем Густавом II Адольфом как Academia Gustaviana, прерывалась, начиная с 1656 г., в связи с русско-шведскими войнами, и в 1710 г. после присоединения Эстляндии к России университет перестал существовать. В мае 1799 г. Павел I утвердил статут и штаты Дерптского университета, который должен был остаться на попечении дворянств Лифляндии, Курляндии и Эстляндии, однако это намерение ему не удалось осуществить. Новый университет открыл Александр I в день своего 25-летия – указ об учреждении Императорского Дерптского университета был подписан им 12 декабря 1802 г. Преподавание велось на немецком языке, все профессора, кроме преподавателей русского языка и литературы, были в основном выходцами из Германии. Ныне – Тартуский университет в Эстонии.


[Закрыть], основали разные ученые общества19131913
  В первой половине XIX в. в прибалтийских губерниях были основаны: Курляндское общество словесности и художеств (Митава, 1816), Аренсбургское литературное общество (1817), Латышское литературное общество (Рига, 1827), Общество истории и древностей трех Остзейских губерний (Рига, 1834), Общество словесности и практики (Рига, 1834), Эстляндское литературное общество (Ревель, 1842) и др.


[Закрыть] для пользы края и ввели рациональное германское хозяйство19141914
  На страницах редактируемых им периодических изданий, в особенности журнала «Эконом, хозяйственная общеполезная библиотека», Булгарин пропагандировал рациональное ведение хозяйства, «в котором каждое дело основано на выводах из опытов и умозаключений и в котором естественные науки входят в непременное условие» (Ф. Б. О полевых рвах // Эконом. 1841. Т. 1. Тетр. 16. С. 130). Образцом, по его мнению, служило немецкое хозяйство, опиравшееся на научный подход в различных отраслях, от агрономии до бухгалтерии: «…в полеводстве, лесоводстве и скотоводстве, а кроме того <…> в математике, химии, физике, технологии» и систематический строгий учет и контроль (Ф. Б. Управление имением // Там же. Тетр. 11. С. 90–91). Он приводил слова владельца такого поместья, белорусского помещика Д. О. Лаппа, от которого получил «первые уроки практического хозяйства»: «Тут надобно немца <…> и для этого я послал двух моих сыновей в Дерптский университет. Без немецкого терпения, немецкого постоянства нельзя победить трудностей, а немецкий язык введет детей моих в область немецких усовершенствований» (Ф. Б. Об осушении почвы // Там же. Т. 2. Тетр. 32. С. 254–255).


[Закрыть]. Все, что есть доброго и полезного в крае, учреждено и обдумано людьми той эпохи, о которой я теперь говорю. Молодые люди не выезжали тогда в чужие края праздно шататься из города в город, из трактира в трактир; не дерзали составлять партий на ландтагах и дворянских выборах противу людей заслуженных, почтенных и опытных; не хвастались приверженностью к чужеземному, не оскорбляли старших себя своим высокомерием, но были послушны умным старикам, правдивым коноводам дворянства, и уважали общее мнение. Остзейское дворянство во всех отношениях было примерное, имея достойных представителей в государственной службе пред лицом монарха. Гостеприимство в остзейских губерниях не было такого рода, какое укоренено в нашем славянском племени. Остзейские немцы не заимствовали ни от поляков их народной пословицы: «Гость в доме, Бог в доме» (Gość w domu, Bόg w domu), ни от русских известных поговорок «Что в печи, все на стол мечи» и «Не красна изба углами, красна пирогами» и тому подобных. Но все же в то время в Лифляндии и в Эстляндии были старинные фамилии, которые зимою проживали в городах и принимали гостей. Тон в этих обществах был столичный, водворенный почтенными мужами и дамами, проведшими молодые лета при дворе императрицы Екатерины Второй. Музыка, танцы, приятная беседа одушевляли эти собрания, и молодые люди приобретали в них ту полировку, которая отличает благовоспитанного человека от грубой народной массы. Невзирая на упадок торговли по причине войны с Англией, в остзейских губерниях было тогда много денег, и недвижимые имения приносили большие доходы. По всему берегу производилась сильная контрабандная торговля хлебным вином, которое перевозили в Финляндию и Швецию, а оттуда доставляли соль и сельди. Положение крестьян не было, однако ж, так хорошо, как теперь, при полном развитии благодетельного положения о крестьянах, дарованного императором Александром Первым19151915
  Речь идет об указе Александра I от 20 февраля 1803 г. об отпуске помещиками своих крестьян на волю по заключении условий, на обоюдном согласии основанных, известном как указ о вольных хлебопашцах. Помещики получали право освобождать крепостных крестьян поодиночке и селениями, с обязательным наделением землей за выкуп, однако число воспользовавшихся указом было невелико. В 1840‐х гг. в помещичьих деревнях в Западном крае (Правобережной Украине, Белоруссии и Литве) были введены обязательные инвентари, а в 1837–1841 гг. по инициативе министра государственных имуществ П. Д. Киселева проведена реформа управления государственными крестьянами, несколько улучшившие положение крестьян.


[Закрыть]. Теперь в остзейских городах тихо, как в монастырях, а в то время в Риге и Ревеле19161916
  Ныне г. Таллин, столица Эстонии.


[Закрыть] жили шумно и весело. Тут была публичная жизнь, как в иностранных городах. С приятностью вспоминаю о проведенном мною времени зимою 1810 года в Ревеле. Еще есть товарищ моих юношеских наслаждений в Ревеле, Александр Карлович Гирс (ныне полковник в пограничной страже), бывший тогда подпоручиком в Финляндском драгунском полку. Мы жили вместе с ним на Петербургском форштадте19171917
  Предместье г. Ревеля.


[Закрыть], в трактире Энгеля, и по утрам составляли планы, как провесть приятно день и вечер. В клубах ежедневно бывали публичные обеды, а вечером в клубе, называемом «Einigkeit» («Согласие»), метали банк, потому что публичные азартные игры тогда не были запрещены19181918
  Речь идет об одной из азартных игр (см. примеч. 136 на с. 396). Порядок игры таков: один из игроков (банкомет) ставит определенную сумму денег (банк), понтер (понтировать могли как один, так и несколько игроков одновременно) объявляет, на какую сумму (или на весь банк – «ва-банк») он играет и карту, на которую ставит. После чего банкомет «мечет банк», раскладывая открытые карты из колоды поочередно направо и налево. Как правило, банкомет и понтеры располагались по разные стороны прямоугольного стола, покрытого зеленым сукном, которое служило для записи мелом ставок и долгов. Понтер выигрывал в том случае, если карта, названная им, ложилась налево от банкомета, в противном случае выигрывал банкомет. Несмотря на формальный запрет азартных игр в России 215‐й статьей Устава Благочиния, утвержденного Екатериной II 8 апреля 1782 г. (ПСЗРИ. Собрание первое. СПб., 1830. XXI. № 15.379. С. 479), и именными указами Александра I «О истреблении непозволенных карточных игр», данным санкт-петербургскому военному губернатору 11 июля 1801 г., и «О принятии точных мер к открытию и пресечению азартной карточной игры», данным московскому военному губернатору 28 апреля 1806 г. (Там же. Т. XXVI. № 19.938. С. 713–714; Т. XXIX. № 22.107. С. 207), в начале XIX в. они были распространены повсеместно (см.: Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. С. 142–146, 154–155).


[Закрыть]. В театре каждую неделю бывали маскарады. Русских офицеров, особенно морских, было множество в Ревеле, и в танцовщиках не было недостатка. Карточная игра рассыпала деньги по рукам, но, как водится, молодые люди не считали проигрыша, а выигрыш почитали обязанностью проживать с приятелями, и от этого все веселились, не чувствуя недостатка в деньгах. Жизнь быстро летела по ясному горизонту, и вдруг, без бури, меня поразил гром!.. Судьба моя совершенно изменилась, жизнь приняла другой оборот и другое направление. Я должен был оставить военную службу19191919
  Согласно аттестату, Булгарин был «по худой аттестации в кондуитных списках отставлен от службы» 10 мая 1811 г. (см.: Аттестат Булгарина. С. 419). Во французском же аттестате Булгарин указано, что он вступил подпоручиком в 3‐й легион французских улан в августе 1810 г. (см.: Рейтблат А. И. Видок Фиглярин: (История одной литературной репутации) // Вопросы литературы. 1990. № 3. С. 81). Указанные Булгариным в следующей главе год рождения и возраст Ю. Понятовского позволяют отнести описанные события к 1810 г. и дают основание предположить, что Булгарин оставил службу в первой половине этого года, но лишь через год, из‐за медленной работы бюрократического аппарата, был исключен из списков. Причины, по которым Булгарин вынужден был оставить службу, неизвестны.


[Закрыть].

Оправдывая себя, надобно невольно обвинить кого-нибудь. Этого я не могу сделать, а если б и мог, то не сделал бы, потому что человек, на которого я имел право жаловаться, чрез пятнадцать лет после того сознался в том, что он был неправ. Я от души простил ему, прижал его к сердцу, следовательно, все кончено! Этот человек кончил жизнь свою самым печальным и ужасным образом! Нас поссорила страсть, а страсти ослепляют и мудрецов. Мои лета (двадцать один год) предпочтены были сорока пяти тяжелым годам, и я должен был заплатить дорого за мое безрассудство. Многие из товарищей моих живы, и ни один из них не скажет, чтоб я изменил в каком бы то ни было случае чести и обязанностям офицерского звания или чтоб запятнал, хотя бы сомнительным поступком, достославный русский военный мундир. Сверх авангардных и арьергардных стычек и аванпостных перестрелок, я был в течение моей службы в шестнадцати сражениях, удостоился знака отличия между храбрыми товарищами и, могу сказать, был любим ими, может быть, более, нежели того заслуживал. Смело смотрю я в глаза каждому старому товарищу и сослуживцу и радостно встречаю их в убеждении, что ни один из них не сделает мне никакого упрека. Но как твердит русская пословица, «грех да беда на ком не живет!» Глупцом не могу назваться и умишком моим не чванюсь. Однако ж гораздо было бы для меня полезнее, если б природа дала мне менее ума и более хладнокровия. Терпению выучился я уже впоследствии!.. Впрочем, в уповании на Бога и Святой Его Промысел я верю, что все на свете к лучшему и что несчастье так же нужно для укрепления души, как иная болезнь для возобновления сил телесных.

Пусть враги мои говорят что угодно. Клевета может действовать только при жизни, а я пишу для детей моих19201920
  У Булгарина было четыре сына: Болеслав, Владислав, Мечислав, Святослав и дочь Елена, в замужестве фон Александрович.


[Закрыть] и смело скажу: оставляю им безукоризненное имя!

Из Вендена19211921
  Венден – ныне г. Цесис в Латвии.


[Закрыть] отправился я в Ригу и, прожив уединенно недели две в этом городе, отправился к моей матери, в Маковищи (Минской губернии Бобруйского уезда), чрез Митаву на Вильно и Минск. На пути я был свидетелем и невольным участником комико-трагического происшествия.

В Шавлях в трактире, в котором я остановился на ночь, познакомился я с капитаном Второго гусарского (так называемого серебряного) полка герцогства Варшавского19221922
  В армии Герцогства Варшавского было два гусарских полка. Они отличались соответственно золотыми (1‐й гусарский полк) и серебряными (2‐й гусарский полк) аксесуарами.


[Закрыть] графом О. Он давно уже слег в могилу, и я не оскорблю его памяти, сказав, что он был порядочный шалун в своей молодости. Он приезжал в Вильну и в Шавли по денежным делам и, возвращаясь в Варшаву чрез Ковно, уговорил меня своротить с дороги и проводить его до Ковно, предложив место в своей бричке.

На пути между Шавлями и Ковно мы остановились в одном городишке (местечке), чтоб пообедать в жидовской корчме, носившей название трактира, или, как говорят поляки, в обержи (auberge19231923
  постоялый двор (фр.).


[Закрыть]), потому что тут был бильярд. Известно, что у жидов не соблюдается в браках никакой соразмерности в летах относительно к мужескому полу и что двадцатилетних девушек выдают замуж за двенадцати– или тринадцатилетних мальчиков по фамильным или денежным расчетам. Сын содержателя корчмы, в которой мы остановились, мальчик лет двенадцати, хилый и чахлый, был женат на красавице лет двадцати двух, проворной, ловкой жидовке, которая помогала в хозяйстве своей теще. Мой спутник был также молодец собою, красавец, говорун и умел, как говорится, выказать копейку ребром. Он нашел средство переговорить с красавицею и объявил мне, что остается на несколько дней в этом местечке, убеждая меня не оставлять его. Не имея надобности торопиться, я согласился, намереваясь воспользоваться случаем, чтоб осмотреть католический монастырь, в котором была старинная библиотека и школа. В это время я занимался историей водворения лютеранизма в Польше, и мне хотелось переговорить с каким-нибудь из ученых монахов, потому что в этом монастыре была главная оппозиция противу водворения в местечке Кейданах19241924
  Ныне г. Кедайняй, административный центр района в Литве.


[Закрыть] князем Радзивиллом шотландских выходцев – протестантов, оставивших отечество при английском короле Якове Первом, во время религиозных смут в начале семнадцатого века19251925
  Английский король Яков I активно боролся как с католицизмом, так и с радикальным протестантизмом. В 1600 г. лидеры шотландских ультрапротестантов были изгнаны из страны. Часть из них в середине XVII в. осела в Великом княжестве Литовском, где им покровительствовал великий гетман Литовский Януш Радзивилл, активно содействовавший переходу литовско-белорусской аристократии в кальвинизм и получению молодыми соотечественниками образования в протестантских университетах Европы.


[Закрыть]. На другой день я пошел в монастырь, был весьма ласково принят настоятелем и после осмотра классов и библиотеки приглашен им к обеду. Пока я занимался историческими расспросами, товарищ мой выдумал историю другого рода. Когда я возвратился в корчму, он стал просить и заклинать меня отправиться немедленно на перекладных на первую станцию (это было около семи часов вечера) и ждать его, убеждая притом не расспрашивать о причине, которую я узнаю при свидании на станции. Я согласился, послал за почтовыми лошадьми, уехал и, прибыв на первую станцию, лег спать. Часа в три утра слуга моего товарища разбудил меня и сказал, что барин ждет меня в экипаже. Я вышел. Бричка была наглухо закрыта, как во время сильной бури, хотя погода была прекрасная. Я заглянул внутрь брички – и отступил с удивлением! Рядом с моим спутником сидела красавица-жидовка, сноха трактирщика. Ветреница была весела и, будто закрываясь от меня платком, лукаво улыбалась. «В своем ли ты уме, – сказал я по-французски товарищу, – и подумал ли о последствиях?» – «Какие тут размышления, – возразил он, смеясь, – только бы добраться до Ковна, а там перепрыгнем за границу – и все кончено!» – «Но что же ты сделаешь с этою несчастною?» – сказал я. «Какое тут несчастье; ведь я не насильно взял ее, а добровольно, и хорошенькая бабенка нигде не пропадет… Садись, – примолвил он, – места довольно для троих». Я велел моему мальчику ехать за нами на перекладных, а сам сел в бричку, и мы поскакали. Три станции гнали мы во весь опор, расточая деньги, угрозы и побои, а на четвертой станции остановились, чтоб подмазать оси, которые два раза загорались, и подкрепить наши силы пищею. Станцию содержал жид, и все семейство завопило, когда увидело прекрасную Рифку в нашей компании. Рифка не растерялась, вошла в комнату с гордым видом, несколько театрально, и сказала знакомым ей хозяину и хозяйке, что она уже христианка. Мы велели подать все, что есть съестного, и сели за стол. Рифка ела все, не разбирая, что треф, а что кошер19261926
  По религиозным установлениям иудаизма одни виды пищи (кошерные) дозволены к употреблению, другие (трефные) запрещены.


[Закрыть], и в это время слуга моего товарища известил нас, что бричка требует небольшой починки. Делать было нечего. Вдруг часа через два после нашего приезда, когда уже стали впрягать лошадей в наш экипаж, подъехали к крыльцу три брики с жидами. Их было до двадцати человек. Товарищ мой оставил меня с Рифкою в комнате и побежал к бричке за нашими саблями и пистолетами. Настала кутерьма, которую неможно изобразить! Жиды кричали, вопили, рвались в бой, чтоб силою отнять красавицу, но ничего не могли сделать. Слуга моего товарища с охотничьим штуцером и мой мальчик с пистолетом оставались при бричке для ее охранения, а мы с тремя пистолетами и парою сабель находились в комнате, в которой было всего два окна. Дверь заперта была снутри задвижкою. Товарищ мой объявил осаждающим, что при первом насильственном их движении мы станем стрелять и рубить насмерть. Жиды хотели склонить ямщиков деньгами на свою сторону, но не успели в этом. Ненависть к жидам в литовском крестьянине сильнее всех других страстей, и напротив, ямщики объявили, что они не позволят обижать панов. Толпа ямщиков стала возле брички на помощь нашим людям. Пошло на переговоры. Жиды объявили, что Рифка взяла с собою весь свой жемчуг на значительную сумму, преувеличенную жидами до ста тысяч рублей, и деньги, бывшие в кассе трактирной. Мой товарищ отвечал, что это до него вовсе не касается и что он согласен, чтоб Рифка возвратила деньги и жемчуг. Но Рифка на это не согласилась, утверждая, что жемчужные повязки, серьги и прочее составляют ее собственность и что денег она не брала из кассы. Раввин произнес под окном трогательную речь, но Рифка пребыла непоколебимою. Тесть Рифки объявил, что он уступает нам весь жемчуг Рифки с тем, чтоб мы отдали ее, и за это товарищ мой швырнул в него костью от съеденного нами телячьего жаркого и подбил ему глаз. Наконец лошади были впряжены в нашу бричку, и мы прошли чрез толпу жидов, расступившихся перед грозным дулом наших пистолетов, сели в экипаж – и поскакали. Жиды следовали за нами в нескольких верстах. Более всего мы удивлялись тому, что жиды не заезжали вместе с нами на станции, но останавливались в виду и тогда уже приближались к воротам, когда мы трогались с места. Очевидно было, что они решились ехать за нами до Ковна, и это беспокоило меня, потому что я предвидел последствия, но из ложного стыда не мог оставить товарища в опасности, хотя мне весьма легко было бы отстать от него и ехать по моей подорожной.

Мы приехали в Ковно ночью. На заставе нас остановили. Тут нас уже ожидал заседатель нижнего земского суда и офицер городской полиции с толпою понятых и полицейских служителей.

При первой нашей встрече с жидами они выслали двух своих вперед, которые, прибыв в Ковно за несколько часов перед нами, успели принесть жалобу и исходатайствовать покровительство. Заседатель объявил, что имеет приказание проводить нас на почтовую станцию и не выпускать из города, пока капитан-исправник не разрешит дела по жалобе жидов, а полицейский офицер сказал, что должен нас караулить. Шагом поехали мы на станцию и, как бы ничего не бывало, поужинали и легли спать. На другой день утром явились городничий и капитан-исправник с отцом Рифки и раввином. Толпа жидов стояла у ворот. Начались вопросы и расспросы. Я с первого слова объявил, что все это дело до меня вовсе не касается, что я еду по своей подорожной и вовсе не причастен к похищению красавицы. Товарищ мой и жиды подтвердили это, и меня оставили в стороне. Я немедленно пошел к земскому судье Хлопицкому (родному брату знаменитого генерала, бывшего тогда в Испании в чине полковника) и, рассказав ему о похождениях моего товарища, просил выпутать его из беды. Хлопицкий знал моих родных, принял меня весьма ласково и охотно согласился помочь польскому офицеру. Мы пошли с ним немедленно на станцию. Перед домом стояла уже толпа народа, и как окна во втором этаже были отперты, то шум и крик раздавались на улице. Мы вошли в комнату. Капитан-исправник и городничий хотели кончить дело миролюбиво, обещали моему товарищу путешествия взять подписку от тестя Рифки и раввина, что ей не будет сделано никакого наказания за побег, и усовещивали похитителя не противиться и отдать жидовку, которая в это время стояла в углу за своим возлюбленным, защищавшим ее собою. Похититель поддавался, но Рифка вопила, что перережет себе горло, если ее отдадут жидам, уверяя, что она хочет быть христианкою. После долгих споров Хлопицкому наконец удалось кончить дело. Он послал за своим экипажем и взялся проводить Рифку в католический женский монастырь, а похитителя убедил немедленно выехать за границу. Товарищ мой стал перешептываться с Рифкой, вероятно обещая приехать за ней, когда она примет христианскую веру, и она согласилась отправиться в монастырь. Между тем запрягли лошадей для польского офицера, и он немедленно уехал в сопровождении заседателя, следовавшего за ним в почтовой тележке. Тем кончилось это происшествие, и жиды напрасно проездили до Ковно.

Я остался на сутки в Ковно, потому что Хлопицкий пригласил меня к обеду, и я не хотел отказать ему. Он рассказал мне много о членах моей фамилии, которой я вовсе не знал, и возбудил во мне охоту познакомиться с родственниками. Но я поехал прежде к моей матери.

Дела моей матери после самого счастливого и блистательного окончания процесса в Петербурге, вместо того чтоб принять благоприятный оборот, пришли в совершенное расстройство, обогатив ее поверенных. Этот процесс – настоящий роман, но я не стану говорить о нем, потому что без собственных имен он лишился бы всей своей занимательности. Скажу только, что лицо нотариуса Феррана в романе Евгения Сю «Парижские тайны» повторилось в натуре в нашем фамильном процессе, только без смертоубийств19271927
  Нотариус Жак Ферран, персонаж романа «Парижские тайны», имеет репутацию добродетельного человека, однако является негодяем: он обвиняет жертву своих домогательств, Луизу, в убийстве рожденного ею ребенка (на самом деле родившегося мертвым), своего служащего Франсуа Жермена – в краже большой суммы денег, и т. д.


[Закрыть]. Огромное состояние исчезло в руках поверенных, как шарик в руках фигляра Боско! Во время моего пребывания у матери она рассказывала мне приключение, случившееся с нею в то время, когда я был в Финляндии.

Во время Финляндского похода мать моя приезжала в Петербург. Она прожила несколько времени в Белоруссии, где у нее были два брата Бучинские, один крайчий (т. е. кравчий) литовский, другой председатель Главного витебского суда, люди богатые и холостые. В Орше жил с семейством своим родственник ее, камергер бывшего польского двора Валицкий, брат богатого графа (Австрийской империи) Валицкого, находившегося тогда в Петербурге. Братья моей матери никогда не отпускали ее в Петербург без провожатого и всегда снабжали ее деньгами. На этот раз взялся сопутствовать моей матери бывший камергер Валицкий, который, просватав старшую дочь свою, хотел лично объявить об этом своему богатому брату. Прожив около двух месяцев в Петербурге, мать моя отправилась в обратный путь с тем же польским камергером Валицким. Богатый и щедрый брат дал ему значительную сумму денег в приданое своей племяннице, и кроме того, несколько турецких шалей, множество кружев, шелковых материй и два полные алмазные прибора (как тогда называли склаважа). Карета была нагружена внутри и снаружи дорогими вещами.

Не помню, с первой или со второй станции не доезжая до Витебска, Валицкому должно было поехать в сторону к приятелю, который поручил ему какие-то денежные дела в Петербурге. Имение приятеля Валицкого находилось верстах в двадцати пяти от станции; Валицкий нанял тройку лошадей у жида, содержателя станции, и отправился перед полуднем, обещая возвратиться к утру другого дня.

При матери моей находились польская камер-юнгфера (т. е. панна) и известный уже читателям старый слуга моего отца Семен. Когда смерклось, мать моя и панна легли спать на другой половине корчмы, в комнате, которую обыкновенно называют гостиною, а Семену приказала не отлучаться от кареты, стоявшей перед корчмой под окнами. Мать моя, слабого сложения и нервического темперамента, имела весьма легкий сон и пробуждалась при малейшем шуме, а притом не могла спать без огня в комнате. Ложась отдыхать, она приказала засветить ночник, который поставили в камине. Постель для моей матери постлана была на большом столе, а для панны на полу, на соломе, потому что мать моя не решилась бы даже приблизиться к жидовской кровати. Около полуночи шум в соседней комнате разбудил мою мать. Она взглянула на дверь, которая была заперта, когда она ложилась спать, и увидела, что дверь легонько отворилась и высунулась жидовская голова. «Чего вам надо?» – спросила моя мать. «Ничего! – отвечал жид сердито, – зачем у вас огонь: вы сожжете корчму». – «Пустое, оставь меня в покое». Дверь затворилась, и настала тишина. Мать моя не могла уже заснуть. Через полчаса дверь снова полуотворилась, и та же жидовская голова выглянула из другой комнаты. «Оставите ли вы меня в покое!» – сказала мать моя. «Какой тут покой! – возразил дерзко жид, – погасите огонь и спите!.. Нам нельзя позволить, чтоб у вас горела лампада при соломе». – «Если вы не оставите меня в покое, я велю сейчас же запрягать лошадей, поеду в Витебск и пожалуюсь губернатору», – сказала матушка. Жид проворчал что-то, хлопнул дверью, и мать моя услышала в другой комнате шепот, из которого прорывались слова, громче сказанные. Очевидно было, что в другой комнате несколько жидов спорили между собою, понизив голос, и что некоторые из них не могли воздержаться в своей запальчивости.

Мать моя легла почивать не раздеваясь; она поспешно встала с постели, разбудила панну и выбежала из корчмы на большую дорогу. Вообразите ее положение! Все сундуки и ящики с кареты были сняты, дверцы отперты настежь, а Семен лежал – под каретой. Выбежавшая вслед за матерью моею панна стала будить Семена, но он был как мертвый. Ужас овладел моей матерью при воспоминании о сцене в корчме… но врожденное мужество, пробужденное опасностью, восстановило в ней обыкновенное присутствие духа. В дормезе19281928
  Дормез – большая карета для длительных поездок со спальными местами.


[Закрыть] варшавской работы, в стенках по обеим сторонам сиденья были два потайные ящика, и в каждом ящике было по паре заряженных пистолетов. По счастью, воры, выбирая вещи из кареты, не нашли этих ящиков. Мать моя добыла пистолеты, дала пару панне и вместе с нею поместилась в заломе стены, образующей угол, чтоб обеспечить себя от нападения с трех сторон. Едва они заняли эту крепкую позицию, жиды выбежали гурьбою из корчмы… Четыре пистолетные дула, направленные в толпу, остановили жидов. «Вы можете убить нас, – сказала мать моя твердым голосом. – Но четверо из вас должны непременно погибнуть, если вздумаете напасть на нас…» Из толпы выступил оратор… «Помилуйте, сударыня, как вы можете думать, что мы хотим убить вас. – сказал он. – Увидев из окна, что ваш экипаж ограблен, я разбудил родных и приятелей, съехавшихся ко мне на шабаш, чтоб исследовать дело… Верно, воры притаились с вечера в лесу… мы пойдем и поищем, не сложили ли они где-нибудь вещей, а вы не опасайтесь ничего, войдите в корчму и успокойтесь». Мать моя решительно отказалась следовать советам жида и повторила угрозу… Жиды совещались между собою… Можно себе представить, в каком положении находились две женщины!

Конюшня и изба, в которой жили ямщики из христиан, находились шагах в пятидесяти от корчмы. Мать моя не доверяла ямщикам, хотя панна, прежде чем жиды выбежали из корчмы, советовала бежать в ямщичью избу. Но страх превозмог в панне повиновение, и она начала во все горло кричать: «Разбой, разбой, помогите!» Пронзительный голос панны, раздававшийся далеко, разбудил дремавшего караульного ямщика. Он выбежал за ворота и увидел толпу жидов возле кареты, догадался, что тут что-то неладно, и разбудил ямщиков. Несколько из них из любопытства пришли на место действия. Мать моя в нескольких словах объяснила им дело, и смиренные белорусские парни, ненавидящие вообще жидов, остановились в безмолвии на стороне… К ним подошли другие ямщики, и жиды возвратились в корчму. Начало светать – и вдруг примчалась тройка. Возвратился Валицкий. Ямщика не было – он сам правил лошадьми…

Увидев матушку и панну с пистолетами в руках, карету без сундуков, Семена лежащего под каретою, Валицкий по соображению с случившимся с ним догадался, в чем дело. Он рассказал моей матери ужасное свое приключение. На возвратном пути ямщик его, дюжий парень из раскольников-филипонов19291929
  То есть представитель одного из старообрядческих толков – филипповцев.


[Закрыть], завез его в лес едва проезжею тропинкою, опрокинул и, не найдя топора, выпавшего из телеги, бросился на него и стал его душить. Валицкий был человек лет за сорок, но сильный и здоровый. Опасность удвоила его силы. В то время когда телега опрокинулась и ямщик напал на него, он держал в руке золотую табакерку и так сильно ударил ею в висок ямщика, что тот остался без чувств на месте. Валицкий поднял телегу, поворотил лошадей, выбрался кое-как из лесу и, выехав на большую дорогу, пустился во всю конскую прыть. Существование заговора на смертоубийство и грабеж были очевидны. Валицкий был человек решительный и мужественный. Он вооружился парою пистолетов, добыл порох и пули из каретного ящика и, объяснив дело ямщикам, убедил их принять его сторону. Семена стали отливать водою и привели в чувство; но он был без сил и не мог держаться на ногах. Он сказал, что его напоили допьяна жиды, потчевая даром различными водками. Между тем Валицкий расхаживал по большой дороге и стрелял из пистолетов холостыми зарядами; жиды не показывались из корчмы.

Взошло солнце. Это был воскресный день, и вскоре большая дорога оживилась. Из ближнего шляхетского селения (по-польски околицы, okolicy19301930
  окрестности (польск.).


[Закрыть]) начали съезжаться шляхтичи (нынешние однодворцы) с своими женами и детьми по пути в церковь, находившуюся верстах в семи за станцией. Валицкий останавливал проезжающих и рассказывал им о происшествии, прося помощи. Набралось шляхтичей и крестьян до полусотни. Содержатель станции не мог отказать в лошадях, и несколько шляхтичей взялись провожать мать мою до Витебска.

Мать моя остановилась в Витебске у брата своего, председателя, который с Валицким отправился к губернатору и донес о случившемся. Немедленно выслана была на станцию городская полицейская команда с несколькими офицерами и особым чиновником; туда же поскакал капитан-исправник с отрядом гарнизонных солдат, и на другой день привезли в город несколько связанных жидов и все ограбленные вещи. Жиды не имели даже времени разбить сундуки и ящики; их нашли в анбаре, в закроме, где хранился овес.

По следствию оказалось, что содержатель почтовой станции, жид, был уведомлен из Петербурга приятелями своими (а жиды, по мнению поляков, все знают), что Валицкий везет огромные сокровища, и составили заговор, чтоб убить путешественников, присвоить вещи и деньги и, отвезя карету в лес, находящийся в сотне шагов от корчмы, сжечь ее. Тогда в окрестностях бродили дезертиры и укрывающиеся от службы рекруты и нападали даже на домы и на путешественников. Жид думал своротить на них этот разбой. Ямщиков он перепоил с вечера, уверяя, что празднует день своего рождения; споил Семена, подговорил одного сорванца, как после оказалось, беглого раскольника, убить Валицкого, намеревался зарезать мать мою и панну, но все это не удалось от трусости и нерешительности сообщников содержателя станции и от мужества и присутствия духа матери моей и Валицкого.

Таким происшествиям теперь и поверить трудно! Но я уже сказал, что ничего нынешнего никак нельзя сравнивать с тем, что было за полвека и за сорок лет пред сим. Не все же прежнее было дурно: много, очень много было хорошего, но полицейское управление внутри государства было весьма слабо. Между помещиками во всей России было много страшных забияк, которые самоуправствовали в своем околотке, как старинные феодальные бароны, и приводили в трепет земскую полицию. Кроме того, были настоящие разбойники, нападавшие на помещичьи домы и на путешественников. Я видел в Могилевской губернии одного начальника разбойничьей шайки, чиновного дворянина с одной ногой, который был ужасом части Могилевской и Минской губерний. Этот господин С—ский (белорусский уроженец) ограбил две знакомые мне фамилии: Оскирко и Покрошинских, напав на их мызы. Он не скрывался, но жил роскошно и, повелевая тайно шайками, редко выезжал сам на промысел. Пойманных своих сообщников он отравлял в тюрьме, чтоб на него не показывали. Все боялись его и не смели даже предлагать ему вопросных пунктов! Наконец и его скрутили, уличили и отправили в ссылку. Был еще в Белоруссии хотя не разбойник, но забияка, который все свое наслаждение поставлял в драках с земскою полициею и с каждым, кто ему не покорялся при первой встрече. Двадцать раз он был под судом, сидел даже в остроге, но всегда оправдывался. Он сам сочинил про себя песню на белорусском наречии, которую распевал и в горе и в радости. Песня начиналась:

 
Отколь ветер не повеет,
Семен Фролов не робеет,
и проч.
 

Остальные слова песни не помню, но помню колоссальную фигуру Семена Фроловича С—на19311931
  В Могилевской губернии только один дворянский род, начинавшийся на букву «с», кончался на букву «н» – Синицин. См.: Алфавитный список дворянских родов, внесённых в родословные дворянские книги Могилевской губернии. Могилев, 1909.


[Закрыть] и его страшные усы. Он приезжал иногда в гости к дяде моему Кукевичу (в имение Высокое Оршанского уезда Могилевской губернии), брал меня на руки и пел мне песенки, когда мне было лет семь от рождения. Семен Фролович принадлежал к старинной дворянской фамилии и кончил также жизнь свою в Сибири! Русское купечество, торговавшее на бывшей Макарьевской ярмарке (перенесенной в Нижний Новгород), верно, помнит еще помещика села Лыскова, покоящегося теперь в могиле!19321932
  Село Лысково принадлежало князю Г. А. Грузинскому (1762–1852), имевшему прозвище Волжский царь. Князь И. М. Долгорукий писал про него: «…человек отважный, что называется буян, занимая должность губернского предводителя <…> он вмешивается в дела каждого, судит и рядит по произволу, разбирает крестьян и дворянских и коронных в обыкновенных их распрях <…> он доказывает каждому вину его и правость коренными русскими аргументами, т. е. кулаками; кому глаз подобьет, кому бороду выдерет. Такова юстиция его светлости, и он такое взял над всеми жителями губернии преобладание, что никто не смел на него пожаловаться: все запуганы пышным именем князя Грузинского, и одна угроза поселянина, что он пойдет к его светлости, гонит всякого прочь безответно. <…> богат, а пуще всего дерзок, и все с рук сходит. Кого не купит деньгами, того силой прищемит. Селение его наполнено беглыми: они у него пристают, выдворяются, торгуют, платят ему оброк, и никто пошевелить их не смеет. Правительство местное все про это знает, но молчит, потому что князь Грузинский, по связям своим с Двором, всегда надует такие тучи, от которых никто не спасется» (Долгорукий И. М. Журнал путешествия в Нижний в 1813 г. // Чтения в Обществе истории и древностей российских. М., 1870. Кн. 1. С. 21–22). Г. А. Грузинскому даже приписывали организацию разбойничьих шаек, нападавших на Волге на купеческие суда, что, скорее всего, неправда.
  Булгарин пишет, что помещик, о котором идет речь, «покоится теперь в могиле», а в 1849 г., когда вышла шестая часть «Воспоминаний» Булгарина, Грузинский был еще жив. Скорее всего, Булгарин просто не допускал, что он прожил 87 лет, весьма солидный срок для того времени. Впрочем, Грузинский к тому времени уже «побывал в могиле». В 1798 г., когда по его приказанию был выпорот уездный исправник, нижегородский губернатор добился, чтобы суд вынес ему обвинительный приговор. Чтобы избежать наказания, Грузинский подкупил чиновников, и его записали умершим. Лишь через три года, после гибели Павла I, когда на престоле был новый император, он «воскрес».


[Закрыть] Повторяю, в начале нынешнего столетия было еще весьма много такого, чему теперь трудно поверить, и потому-то со времени вступления моего на литературное поприще при всяком случае припоминаю, что основанием всякого воспитания должны быть преданность вере и уважение отечественных законов, уважение беспредельное, какое внушено в Англии всем сословиям. Это должно быть, так сказать, в крови народа.

Мне давно хотелось познакомиться с членами моей фамилии. В нашем роде нет однофамильцев; все Булгарины (первоначально Скандербеги) происходят от двух братьев – выходцев из Албании, в конце XV века, и имеют один герб. До смерти дяди отца моего (приятеля генерала фон Клугена), Михаила Булгарина, в нашей фамилии всегда признавали старшего в роде главою всех Булгаринов, и все ему повиновались безусловно, как патриарху. Почти во всех старинных польских фамилиях было то же, как я уже говорил, и это было необходимостью в бывшем правлении Польши, в которой все основано было на дворянских выборах и все делалось политическими партиями. Я уже говорил в первой части моих «Воспоминаний» (см. примечание первое и одиннадцатое, стр. 140 и 148), что тогда родовое наше гнездо (где оно и теперь) было в Гродненской губернии, в Волковыском уезде, и что тогда главою рода был Михаил Булгарин. Я отправился к нему.