Текст книги "Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 1"

Но главное в том, что наше народное самолюбие было тронуто и что война с Англией не могла возбудить энтузиазма, не представляя никаких польз и видов и лишая нас выгод торговли. Вот что породил общий ропот. Слава Наполеона, так сказать, колола нам глаза, и мы уже доказали, что не боимся ни страшных сил завоевателя, ни его искусных маршалов и можем даже с меньшими силами не только противостать ему, но и бить его знаменитые легионы. Неудачи наши, как всегда и везде бывает, приписывали мы нашим генералам (что отчасти была и правда) и непременно хотели еще раз сразиться с Наполеоном, во что бы то ни стало. Таково было общее мнение в Петербурге и в целой России. Свидетельствуюсь современниками…

Французским чрезвычайным послом прибыл в Петербург бывший адъютант Наполеона, любимец его и доверенное лицо, генерал Савари. Это был выбор неудачный. Не потому ли Наполеон решился отправить в Петербург генерала Савари, что он известен был уже императору Александру с Аустерлица, посланный к государю с мирными предложениями перед сражением и с благородным предложением перемирия после битвы? Но Наполеону, желавшему искренно мира с императором Александром, надлежало бы иметь в виду, что русский двор неохотно признавал все созданное Французскою революциею и что при русском дворе наложен был траур по смерти герцога Ангенского. Следовательно, генерал Савари, как создание революционное, игравшее важнейшую роль в жалкой трагедии, кончившейся смертью принца одной из древнейших европейских династий, – Савари не мог быть принят хорошо в кругу русской аристократии12091209
  Общественное мнение обвиняло в причастности к убийству герцога Энгиенского ряд высокопоставленных особ из ближайшего окружения Наполеона, в частности министра полиции Ж. Фуше, министра иностранных дел Ш.-М. Талейрана и А. Савари.


[Закрыть]. Да и зачем было посылать генерала, припоминающего Аустерлиц и Фридланд? Наполеон поступил бы благоразумнее, если бы послал в Петербург человека не военного, из старинной французской аристократии, не принимавшего никакого участия в насильственных и противозаконных делах, вынужденных революцией, – а у Наполеона было много способных людей из этого разряда. Император Александр весьма ласково принял и хорошо обходился с генералом Савари, но в высшем обществе столицы его принимали чрезвычайно холодно, и некоторые знатные особы обращались с ним, как говорят французы cavalièrement, т. е. без околичностей. В некоторые дома вовсе его не приглашали и довольствовались разменою визитных карточек12101210
  Речь идет о символическом характере визитов: гость приезжал к хозяину, но не посещал его, а оставлял свою визитную карточку.


[Закрыть].

Отчаянные люди из молодежи, воспламененные патриотизмом, поступали иногда весьма неблагоразумно, стараясь выказать чувства свои к Наполеону в лице его посланника. Все служившие в гвардии и в полках, стоявших в Петербурге при императоре Павле Петровиче и в начале царствования императора Александра, помнят Вакселя, офицера конногвардейской артиллерии, весельчака и большого проказника. В то время носился слух, будто Ваксель нанял карету четверней у знаменитого тогда извозчика Шарова нарочно, с тем чтоб столкнуться с каретой генерала Савари. Рассказывали, что Ваксель выждал, когда Савари возвращался из дворца, и, пустив лошадей во всю рысь, сцепился с каретой французского посла на Полицейском мосте. Одну карету надлежало осадить. Посланник, высунувшись в окно, кричал: «Faites reculer votre voiture!» (Велите податься в тыл вашей карете). «C’est votre tour de reculer! En avant!» (Ваша очередь подаваться в тыл или отступать. Вперед!) – отвечал Ваксель, и генерал Савари, чтоб избегнуть несчастья, велел своей карете осадить и сам вылез из экипажа. За справедливость этого происшествия не ручаюсь, но довольно того, что тогда все об этом рассказывали и верили рассказу12111211
  Если г. Ваксель жив еще, то должен быть уже весьма не молод, и анекдоты, оставшиеся в памяти его современников о его молодости, не могут оскорбить его, потому что в них нет ничего противного чести. Рассказывают, что в царствование императора Павла Петровича Ваксель побился об заклад, что на вахтпараде дернет за косу одно весьма важное лицо. Ему не хотели верить и побились об заклад для шутки. В первый вахтпарад Ваксель вышел из офицерского строя и, подбежав быстро к важному лицу, дернул его легонько за косу. Важное лицо оглянулось – Ваксель, снял шляпу и, поклонившись (как требовала тогда форма), сказал тихо: «Коса лежала криво, и я дерзнул поправить, чтоб молодые офицеры не заметили…» – «Спасибо, братец!» – сказало важное лицо, и Ваксель возвратился в торжестве на свое место. Рассказывали также, что император Павел Петрович, прогуливаясь верхом по городу, увидел большую толпу народа, стоявшего на Казанском мосте и по набережной канала. Люди с любопытством смотрели в воду и чего-то ждали. «Что это такое?» – спросил государь у одного из зевак. «Говорят, ваше величество, что под мост зашла кит-рыба», – отвечал легковерный зритель. «Верно здесь Ваксель!» – сказал государь громко. «Здесь, ваше величество!» – воскликнул он из толпы. «Это твоя штука?» – «Моя, ваше величество!» – «Ступай же домой и не дурачься», – примолвил государь, улыбаясь249. Г. Ваксель знал хорошо службу, служил отлично и превосходно ездил верхом, – за это спускали ему много проказ.


[Закрыть]. Генерал Савари терпеливо переносил холодность и даже неприязненный тон петербургского общества, вероятно вследствие своей инструкции, представляясь, будто ничего не замечает, и надеясь, как и Наполеон, что это нерасположение, весьма естественное после Тильзитского мира, пройдет со временем. Оба они жестоко ошибались в своих расчетах.

Но если к генералу Савари были холодны, то офицеров его свиты принимали везде хорошо. В обхождении с послом была политическая цель, а с простыми офицерами обходились по личным их достоинствам. Да и может ли какое бы ни было чувство или расчет воспрепятствовать торжеству в европейском обществе благовоспитанного француза с известным положением в свете! В свиту генерала Савари выбраны были отличнейшие офицеры из гвардии и генерального штаба, люди хороших, старинных фамилий, с блистательным воспитанием, лучшего тона, и притом молодцы и красавцы. Дамы взяли их под свое покровительство, и как высшее общество и офицеры гвардии не питали вовсе ненависти к французскому народу, а сердились только на правителя Франции, то французские офицеры встречали повсюду ласковый прием и простодушное русское гостеприимство и даже подружились с некоторыми офицерами русской гвардии. В центре тогдашнего высшего круга, в доме Александра Львовича Нарышкина, они бывали почти ежедневно, а в политической гостиной княгини Натальи Ивановны Куракиной отличались между молодыми людьми других посольств.

Весьма замечательно, что в то время, когда во всей Польше пылал энтузиазм к Наполеону и когда почти все верили его обещаниям, главою политической партии в России, противной Наполеону и союзу с ним, был поляк, князь Адам Адамович Чарторийский, который в союзе императора Александра с гордым завоевателем видел унижение России и, при всей своей преданности к государю, вышел в отставку во время трактаций о Тильзитском мире, сдав дела тайному советнику Будбергу. Уже в двадцатых годах удалось мне прочесть записку, поданную перед Тильзитским миром императору Александру князем Чарторийским12121212
  Известна записка А. Чарторижского, поданная Александру I 26 июня 1807 г. (см.: Сборник РИО. 1871. Т. 6. С. 373–386). Переговоры о мире шли в Тильзите с 25 июня по 7 июля 1807 г. (по старому стилю). Если дата на записке проставлена по старому стилю, то она была написана в самом начале переговоров. Содержание ее во многом, но не во всем соответствует пересказу Булгарина, но он излагал записку по памяти и мог исказить детали.


[Закрыть]. В этой записке, составленной в настоящем русском духе, изображено было опасное положение России без союзников, между тем как Англия и Швеция приготовлялись к войне и когда война с Турцией была не кончена, а с Персией начиналась. Князь Чарторийский утверждал, что Наполеон стремится всеми мерами ослабить, расстроить Россию, возбудить во всех европейских державах недоверчивость к ней с тою целью, чтоб, успокоив Запад, броситься со всеми своими силами на Россию. Далее князь Чарторийский говорил в своей записке, что русский народ, готовый пролить последнюю каплю крови для славы и чести престола и блага отечества, упадет духом, когда увидит государя своего уступающим человеку, изображенному перед войной в манифестах в самом черном виде, даже отступником от христианской веры и т. п. Видно, что князь Чарторийский, при похвальной своей ревности, не знал всей необходимости мира и дальнейших видов мудрого государя. Природные русские, так сказать, по инстинкту догадывались, что Тильзитский мир – только перемирие и что император Александр рано или поздно рассечет этот гордиев узел12131213
  Согласно преданию, чрезвычайно сложный и запутанный узел, завязанный фригийским царем Гордием и разрубленный Александром Македонским в знак того, что всегда есть простой выход из сложной ситуации.


[Закрыть]. Главою политической партии, благоприятствовавшей Франции, был граф Румянцев. По наружности и граф В. П. Кочубей принадлежал также к этой партии. Прочитав записку князя Чарторийского, граф Кочубей улыбнулся и сказал: «Le prince ne veut pas comprendre, que nous reculons, pour mieux sauter»12141214
  Записку князя Чарторийского давал мне прочесть и пересказал слова графа Кочубея покойный друг мой М. Я. ф. Ф–к252, служивший прежде при графе Румянцеве, а потом при графе Кочубее и пользовавшийся их милостью и доверенностью.


[Закрыть] (т. е. князь не хочет выразуметь, что мы подаемся в тыл, чтоб вскочить далее). Впрочем, на самом деле в России не было ни английской, ни французской партии, а была одна русская партия, и если граф Румянцев, князья Куракины12151215
  Имеются в виду братья Александр Борисович и Алексей Борисович Куракины.


[Закрыть], граф В. П. Кочубей, граф Строганов, князь Долгорукий12161216
  Имеются в виду П. А. Строганов и П. П. Долгоруков.


[Закрыть] и другие приближенные к государю лица казались весьма довольными союзом с Наполеоном, то этого требовали обстоятельства. По совести, нельзя было во всем оправдывать Англии. Она не исполнила обещанного в 1806 году, не высадила войск в Померании и, наконец, нападением на Копенгаген, бомбардированием его без объявления войны и взятием датского флота нарушила все права народные и права человечества, т. е. сделала сама именно то, в чем упрекала Наполеона. Благородная душа императора Александра не могла никогда одобрить этого поступка Англии, и негодование его было искреннее и справедливое.

Граф Петр Александрович Толстой назначен был послом в Париж. Свита его была также весьма блистательная, составленная из молодых людей, отличных во всех отношениях, нежных, благовоспитанных, с прекрасною аристократическою манерою. Нынешний канцлер граф Карл Васильевич Нессельроде был советником посольства. Кавалерами посольства12171217
  Кавалер посольства – дворянин, входящий в свиту посла для соблюдения престижа страны.


[Закрыть] были Александр Христофорович Бенкендорф (впоследствии граф, генерал от кавалерии и шеф корпуса жандармов), светлейший князь Лопухин (сын бывшего председателя Государственного совета), Лев Александрович Нарышкин, других не вспомню. Русское посольство было принято Наполеоном с величайшими почестями и вниманием, и все тогдашнее парижское общество подражало двору. Покойный Александр Христофорович Бенкендорф любил рассказывать об этой блистательной жизни в Париже, где все стремилось к тому только, чтоб дать русскому посольству высокое понятие о блеске нового французского двора и о возобновлении в обществе старинных форм общежития, прежней французской любезности и гостеприимства12181218
  См.: Бенкендорф А. Х. Воспоминания (1802–1837). М., 2012. С. 146–153, 156–159.


[Закрыть]. Деятельное политическое лицо при посольстве был граф К. В. Нессельроде. Здесь было начало того блистательного и долговременного дипломатического поприща, на котором имя его сопряжено со всеми великими событиями чудной эпохи.

Савари у Наполеона был тем же, чем был Сеид у Магомета12191219
  Сеид – раб Магомета, одним из первых уверовавший в его учение. В трагедии Вольтера «Фанатизм, или Пророк Магомет» (1741) Сеид изображен человеком, слепо преданным Магомету и даже готовым из преданности пророку убить собственного отца.


[Закрыть], т. е. близкий человек, преданный своему покровителю телом и душою, обожающий его и повинующийся ему, вовсе не рассуждая, а только буквально исполняя все его приказания. Савари был адъютантом при Наполеоне со времени вступления его на блистательное военное поприще и был употребляем всегда для самых важных поручений, где требовалась безусловная преданность, скромность и самоотвержение. Савари был человек не гениальный, не дипломат, даже не учено-образованный, но он был человек умный и ловкий. Природа одарила его особого рода умом, т. е. умом полицейским, которого основание составляет чутье вроде пуделевского. Он был всегда употребляем Наполеоном в тех делах, где надлежало открыть тайну или наблюдать за поступками неприязненных ему людей. Савари заведовал тайною полициею Наполеона, когда он был еще главнокомандующим италийскою армией, и с тех пор всегда был его невидимым стражем и, так сказать, блюстительным оком. Шпионство превратилось у Савари в страсть. Он непременно хотел все знать и все предугадывать и, разумеется, что руководствуясь людьми продажными и безнравственными, часто видел дела превратно, усматривал заговоры там, где их вовсе не было, и составлял мнение о лицах и делах совершенно противное истине. Вскоре после Савари приехало в Петербург множество шпионов, а еще более шпионок, т. е. женщин. Для этого дела были выбраны женщины хитрые, умные, интриганки и недурные собою.

Петербург и Москва наводнены были маркизами, графами, аббатами, гувернерами, любопытными путешественниками и путешественницами. Разумеется, что в паспорте каждому давали звание, сообразное роли, которую он или она долженствовали разыгрывать в России. Одни обязаны были притворяться враждебными Наполеону и его правлению по связям своим с республиканцами или с Бурбонами; другие, напротив, превознося Наполеона, должны были противодействовать злым толкам, распространяемым английскими журналами и брошюрами насчет Наполеона, и располагать к нему общее мнение. Все должны были извещать Савари о всех толках насчет политических отношений Франции и о тайных намерениях русского правительства. На основании сплетен, переносимых легионом шпионов, Савари писал свои донесения Наполеону, в которых только то было справедливо, что Наполеон был ненавидим в России, что вся Россия желала пламенно войны с ним и что английские брошюры, наполненные самыми нелепыми лжами и клеветами противу Наполеона, его семейства и противу важнейших лиц французского правительства (в том числе и Савари), не только расходились у нас во множестве, но даже почитались справедливыми. Теперь уже нет ничего тайного в Западной Европе, и архивы должны были открыться свободному книгопечатанию! Напечатанные современные акты доказывают, что шпионство стоило в то время Наполеону огромных сумм12201220
  С 1810 г. на разведку выделялось от 3 до 5 миллионов франков. В 1811 г. для анализа поступавшей информации при Министерстве иностранных дел Франции был создан специальный отдел во главе с Лелорнь д’ Идевилем, разведчиком, хорошо владевшим немецким и русским языками.


[Закрыть] и не принесло никакой существенной пользы. За сплетни и переносы неприятных толков о себе не стоило платить деньги! Расскажу, как я попал в сети одной из Наполеоновых сирен.

Во французском театре особенное мое внимание обратила на себя женщина с прекрасным лицом южного типа. Она всегда бывала в театре с другою пожилою женщиною, помещалась в ложе второго яруса, ближе к сцене, и одевалась с удивительным вкусом и к лицу, хотя не весьма богато. Приезжала она в театр в наемной карете, парою лошадей. У наемного ее лакея, немца, узнал я, что дама – французская баронесса, приехала с теткою в Россию после заключения мира с Францией и живет весьма скромно в Малой Морской, в доме, принадлежащем ныне г-ну Лепеню12211221
  Имеется в виду дом придворного музыканта А. Лепена (принадлежал Лепену с 1810 г.); в 1846 г. принадлежал Генриху Якобу Лепену (1804–1867), его сыну, содержателю винного погреба, ныне ул. Малая Морская, д. 17.


[Закрыть]. Я не сводил глаз с красавицы в театре, стоял всегда у подъезда, когда она садилась в карету, и часто, обогнав ее экипаж, появлялся у подъезда ее квартиры, когда она выходила из кареты. Преследования эти продолжались с месяц. Напрасно я расспрашивал о красавице у знакомых мне французов: ни один из них не мог мне ничего сказать, и я уже отчаивался в успехе моих поисков, как счастливый случай (так я тогда думал!) доставил мне знакомство с нею.

Во время представления балета «Зефир и Флора», который тогда привлекал весь Петербург12221222
  Балет «Зефир и Флора» был впервые поставлен Ш. Дидло в 1796 г. в Лондоне на музыку Ч. Росси. В России Дидло поставил его в 1808 г., партию Зефира танцевал Л.-А. Дюпор, партию Флоры – М. И. Данилова.


[Закрыть], перед закрытием занавеса побежал я в коридор и поместился близ дверей красавицы. Она вышла, оглянулась и, казалось, не заметила меня, но, отошед несколько шагов, уронила шаль. Разумеется, что я поспешил поднять ее и подать красавице. Она поблагодарила меня с милою улыбкою и сказала с какою-то удивительною доверенностью: «Вы так вежливы, что я осмеливаюсь просить вас, чтоб вы проводили нас чрез эту толпу до подъезда: слуга мой сегодня заболел, и мы одни…» Я был в восторге, не помню, что сказал, верно, какую-нибудь глупость, потому что был вне себя, и подал ей руку. Безмолвно пробрались мы чрез толпу до подъезда. Тут она сказала мне, что карета ее стоит за Поцелуевым мостом, и мы пошли чрез площадь, между множеством экипажей. Это было в половине декабря 1807 года. Ночь была тихая, звездная, и красавица изъявила желание идти пешком до дому, предложив тетушке ехать в карете, сказав, что от жара в театре у нее закружилась голова и она хочет подышать чистым воздухом. «Не правда ли, что вы проводите меня?» – сказала она, улыбаясь. «Это будет счастливейший день в моей жизни», – отвечал я, и мы пошли рука об руку…

Мне был тогда девятнадцатый год от роду! Блаженное время! В этом приключении я видел одно счастье, не подозревая никакого дурного намерения со стороны красавицы. Да и что я мог думать дурного? Тогда я верил, что все красавицы добры, как ангелы, в чем и теперь не разуверился совершенно. Притом же позволительное на девятнадцатом году возраста самолюбие отгоняло от меня всякое подозрение. Дорогою мы говорили, разумеется, о театре, о балетмейстере Дидло, о Дюпоре, о танцовщицах Е. И. Колосовой, Даниловой, о французской труппе – и наконец пришли к дому Лепеня. Я стал раскланиваться и уже готовил фразу, которою намеревался просить позволения навестить красавицу; но она предупредила меня, сказав: «Войдите… отдохнуть и выпить чашку чаю!» Я онемел от радости и пошел за нею по лестнице.

Знакомка моя по французскому паспорту называлась баронессою Шарлоттою Р. и показана была вдовою помещика. Ей было тогда около двадцати четырех лет. Известно, что все француженки от природы превосходные актрисы если не на сцене, то в частной жизни и что все они при самом поверхностном образовании с величайшим искусством подражают тону и манерам знатных дам. Тон, манеры и язык Шарлотты были прекрасные. Ничто не обнаруживало низкого происхождения или привычек дурного общества. Не знаю, кто она была в самом деле, но должно полагать, что она принадлежала к хорошей фамилии и стала заблудшею овечкою во время сильных потрясений во Франции, ниспровергнувших существование многих почтенных фамилий и доведших одних до преступлений, а других до разврата. Как бы то ни было, но Шарлотта была восхитительное существо. Пробыв у нее в первый раз с час времени, я был совершенно очарован. Она позволила мне навещать ее, когда мне заблагорассудится, не ранее, однако ж, 11 часов утра и не позже 9 часов вечера, когда не бывает французских спектаклей. Разумеется, что я вполне воспользовался ее позволением и сперва навещал ее по одному разу в день, потом утром и вечером, а наконец чрез месяц или более мы сделались почти неразлучными.

В мои лета смешно было бы хвастать любовными интригами! Кто их не имел в жизни! Но, вспоминая прошлое, нельзя же из ложной скромности пропускать обстоятельства, имевшие сильное влияние на целую жизнь. Русская пословица гласит: «Слова из песни не выкинешь!» Конечно, в Петербурге, и особенно в гвардии, были тысячи людей, которые почли бы себя счастливыми, если б могли подружиться с такою прелестною женщиною, какова была Шарлотта, и она могла бы выбирать из тысячи, но так случилось, что выбор пал на меня. Кажется, что, в начале нашей дружбы, она забыла политику, генерала Савари, Наполеона, свою инструкцию – и подружилась со мною, как дружатся молодые люди… Наши нравы и характеры чрезвычайно гармонировали. Она была нрава веселого, но любила иногда переноситься в мир фантазии, мечтать, и мы то хохотали, то плакали вместе… Я был всегда с нею вежлив, почтителен, услужлив, старался не причинять ей ни малейшего неудовольствия, предупреждал ее желания, хотя она формально запретила мне делать какие-либо издержки и даже гневалась, когда я привозил лакомства, говоря, что она довольно богата и сама может удовлетворять всем своим прихотям. Для женщины с нежным чувством первое достоинство в мужчине – покорность ее воле и пламенная любовь, которая, однако ж, никогда не выходит за пределы почтительности, и это именно Шарлотта нашла во мне.

Я ни пред кем не хвастал моим счастием, напротив, как скупец, старался скрывать мое сокровище; однако ж эта связь не могла скрыться от проницательных взоров молодежи. Некоторые товарищи мои видели меня с Шарлоттой в театре, потому что она велела мне ходить к ней в ложу, видели меня с нею в маскарадах, в концертах, на прогулках – завидовали, поздравляли… Хотя это мне было крайне досадно, но переменить хода этого дела было невозможно. Раз только слова одного из офицеров свиты генерала Савари (бессменного ординарца при Наполеоне, полковника Талуэ (Talhouet), отлично принятого в доме Александра Львовича Нарышкина) произвели на меня впечатление. «Я вас часто вижу с баронессою Р.», – сказал он мне. «Да, я так счастлив, что пользуюсь ее снисходительным вниманием (bienveillance)», – отвечал я. «Советую вам припомнить всю вашу мифологию: историю Калипсы, Цирцеи, сирен12231223
  Калипсо – в древнегреческой мифологии нимфа острова Огигия, у которой семь лет в забвении провел Одиссей. Цирцея (Кирка) – в древнегреческой мифологии дочь бога солнца Гелиоса и океаниды Персы. Превратила часть спутников Одиссея в свиней. Сирены – в древнегреческой мифологии морские существа, полуптицы-полуженщины, обладавшие дивным голосом и завлекавшие своим пением корабли на скалы.


[Закрыть] и т. п.», – примолвил он, улыбаясь. Сперва я принял это за обыкновенную шутку; но когда г. Талуэ, в другой раз встретясь со мною, сказал мне серьезно: «Пораздумайте о том, что я уже сказал вам однажды», я в самом деле призадумался, но наконец решил, что, верно, г. Талуэ предостерегает меня насчет женитьбы, зная о какой-нибудь прежней любовной интриге баронессы. Потом я подумал, что, быть может, г. Талуэ говорит с досады (par dépit), – и перестал думать об этом.

Шарлотта рассказала мне целый роман о своей жизни. По ее словам, она вышла замуж в весьма молодых летах за богатого старика – в угодность родителям. Один ненавистный ей человек, но сильный при дворе Наполеона, влюбился в нее и стал ее преследовать, а наконец подговорил какого-то удальца обидеть ее мужа и вызвать на дуэль. Муж не согласился драться и решился уехать с нею в Америку, но она в это время заболела, а потому муж уехал один, чтоб приготовить все к их водворению в Нью-Йорке, и умер в Гаване, оставив ей завещанием половину своего именья. Выздоровев, она немедленно уехала в Россию, чтоб избавиться от преследований ненавистного ей человека… Я всему верил, да и не имел причины подозревать ее во лжи! Что я был за важное лицо, чтоб для меня нарочно выдумывали сказки!..

Но если, сверх чаяния и ожидания, дружба с ловкою и прелестною француженкою не стоила мне денег, то все же она обошлась мне чрезвычайно дорого. Я лишился благосклонности моих добрых и снисходительных начальников за частые отлучки из эскадрона и упущения по службе. Эскадрон стоял сперва в Стрельне, потом в Петергофе, и офицеры, желавшие ехать в Петербург, должны были проситься у его высочества и получать от него билеты за его подписью, как я говорил уже об этом. Я по нескольку раз в неделю езжал в Петербург, следовательно, не мог так часто просить позволения. Бывало, выеду в 10 или в 11 часов, после развода (назначавшегося обыкновенно в 9 часов), и возвращаюсь на другой день, к разводу. Иногда случалось опаздывать. В Петербурге меня видели в маскарадах, в театре, на гульбищах, и наконец все это дошло до начальников, которые, видя, что предостережения и наставления не действуют, стали поступать со мною круто, как я заслуживал. Несколько раз я намеревался отказаться от этой связи, но я был в когтях демона-соблазнителя, усыпившего во мне рассудок и твердую волю. Одно слово, один взгляд волшебницы, записочка ее руки – заставляли меня забывать все!

Невзирая на скопление трудных для России политических обстоятельств, в Петербурге было тогда шумно и весело. Государю угодно было, чтоб столица веселилась, может быть, и для показания Европе, что в России нет того уныния, о котором разглашали в Европе противники Наполеона. Балы в знатных домах, у иностранных послов, в домах богатых купцов чужеземного происхождения и у банкиров бывали еще чаще, чем перед войной. Почти везде, особенно к купцам и банкирам, чрез полковых командиров приглашаемы были гвардейские офицеры, даже незнакомые в доме. На балы к купцам и банкирам привыкли уже ездить знатные сановники, потому что сам император удостоивал их своим посещением. Кто не помнит великолепных праздников тогдашнего откупщика Авраама Израилевича Перца и придворного банкира барона Раля, кончивших свою жизнь и поприще, на нашей памяти, в положении весьма близком к бедности!12241224
  А. И. Перец разорился из‐за невыполнения правительством обязательств по оплате поставок для армии в ходе антинаполеоновских войн: имущество Переца было продано за полтора миллиона рублей, в то время как его претензии к армии составляли четыре миллиона. А. И. Раль разорился к 1817 г.; после его смерти Николай I распорядился оставить его вдове в пожизненное владение дом на Английской набережной, с тем чтобы после ее смерти дом в равной степени был разделен между их детьми – из уважения к заслугам Раля во время войны 1812 г.


[Закрыть] Банкирские домы Молво, братьев Севериных теперь уже не существуют, а тогда это были колоссы нашей биржи12251225
  Речь идет о крахе сахарозаводческой фирмы «Молво с сыном», владельцами которой были петербургский городской голова коммерции советник Я. Н. Молво и его сын Н. Я. Молво, при котором в 1834 г. фирма была вынуждена объявить себя банкротом. Братья П. И. и А. И. Северины после войны 1812 г., как и многие другие поставщики, работавшие по армейским подрядам, были вынуждены постепенно свернуть свою деятельность.


[Закрыть]. Континентальная система висела, как грозная туча над нашею торговлею, но громы слышны были только вдали и еще не разразились над нашей биржей. Отечественная война 1812 года, богатая славными последствиями, но ниспровергшая многие частные достояния, была видима только проницательным взорам, как огненная точка на горизонте… Денег и товаров было много в запасе, и новый источник богатства – подряды на поставку различных потребностей для армий – обещал неисчислимые выгоды частным людям. Винные откупа обогащали откупщиков и тех, которые должны были наблюдать за ходом откупных дел. Деньги кругообращались в государстве. Уже курс серебряных рублей начал изменяться, но еще не дошел до той степени, до которой достиг после 1812 года, т. е. ассигнации наши еще не дошли до четвертой части нарицательной стоимости12261226
  Девальвация российских ассигнаций была предпринята правительством, чтобы не допустить бесконтрольного падения рубля накануне надвигавшейся войны. В соответствии с Манифестом от 2 февраля 1810 г. все ассигнации переводились в разряд государственного долга и подлежали постепенной замене металлическими деньгами, причем выпуск новых ассигнаций прекращался. Был выпущен внутренний заем в 100 миллионов рублей ассигнациями. Манифестом 20 июня 1810 г. устанавливалось, что единственной валютой в России является серебряный рубль. Война и связанный с ней выпуск фальшивых российских ассигнаций Францией привели к падению курса. Исправить ситуацию удалось лишь после урегулирования проблемы внешнего долга России, накопившегося во время войны, и благодаря реформам 1839–1843 гг. министра финансов Е. Ф. Канкрина.


[Закрыть].

В тогдашней бедной Стрельненской слободе было тесно от множества офицеров. Его высочество был инспектором всей кавалерии, и из всех кавалерийских полков призваны были по одному штаб-офицеру и по два обер-офицера, для узнания порядка кавалерийской службы, как сказано было в официальной бумаге. Разумеется, что из полков высланы были лучшие офицеры, и потому в Стрельне было самое приятное и самое веселое офицерское общество, какое когда-либо бывало в армии. Кто был в Стрельне в это время, никогда не забудет ее. Здесь завязалась между многими офицерами дружба, продолжавшаяся во всю жизнь. Адъютантами при его высочестве были лейб-гвардии Конного полка полковник Олсуфьев и ротмистр Федор Петрович Опочинин (ныне действительный тайный советник и член Государственного совета). Они были первые любимцы его высочества и доверенные его лица. Из других адъютантов ротмистр Шперберг был всегда в откомандировке, за ремонтом. Ротмистр Гинц управлял инспекторскою канцелярией, подполковник нашего полка А. С. Шульгин (переведенный из эскадрона Московских полицейских драгунов) употребляем был более для посылок, а полковник Астраханского гренадерского полка граф Миних, потомок знаменитого фельдмаршала, занимался обучением уланов и конногвардейцев пехотной службе, которую тогда плохо разумели в кавалерии. Из Сумского гусарского полка для узнания порядка службы прислан был подполковник Алексей Николаевич Потапов (ныне генерал от кавалерии и член Государственного совета), прославившийся подвигами необыкновенного мужества в последнюю войну и отличный служака, которого его высочество особенно полюбил и взял к себе в адъютанты. В это же время назначен был адъютантом ротмистр князь Кудашев.

Офицеры собирались по-прежнему на почтовой станции, потому что другого трактира не было в Стрельне, а знакомые с графом Станиславом Феликсовичем Потоцким12271227
  Он все еще был поручиком Конной гвардии и непомерно толст. Под конец жизни он лишился своей необыкновенной тучности.


[Закрыть] 12281228
  Речь идет о сыне Станислава-Феликса Потоцкого Станиславе Станиславовиче Потоцком. См. примеч. 328 на с. 335.


[Закрыть] проводили у него время и лакомились его лукулловскими обедами12291229
  Луций Лициний Лукулл прославился любовью к гастрономическим изыскам.


[Закрыть], каких никто не давал в Петербурге. Граф был холост, проживал в год до полумиллиона рублей ассигнациями и был первый гастроном своего времени, остроумен, весельчак и чрезвычайно любезен в обращении. Граф был ко мне весьма ласков, отчасти, может быть, и по землячеству, отчасти по своему знакомству с графом Валицким, и пригласил меня к себе раз навсегда. Охотно пользовался я его снисходительностью и часто занимал место за его роскошным столом. У графа Станислава Феликсовича Потоцкого видал я все, что было лучшего в гвардии и между флигель-адъютантами; в его доме познакомился я с графом Александром Христофоровичем Бенкендорфом, который был ко мне необыкновенно милостив и даже более нежели снисходителен до самой своей кончины. За то и я любил его душевно и чту память его, потому что знал коротко его благородную, рыцарскую душу! Со слезами истинной горести положил я цветок на его могиле! Не думал и не гадал я тогда, что мне придется писать его биографию12301230
  См.: Граф Александр Христофорович Бенкендорф // Северная пчела. 1844. № 218. 26 сент. Без подп.


[Закрыть]! Из всех тогдашних собеседников графа Станислава Феликсовича Потоцкого немного осталось в живых, да и из всех тогдашних стрельненских офицеров едва двадцатая часть смотрит еще на солнце! Все слегло в могилу, большею частью преждевременную!..

Однажды за обеденным столом граф Потоцкий стал подшучивать над одним флигель-адъютантом, бывшим в коротких связях с знаменитою французскою трагическою актрисою мадемуазель Жорж, которая была тогда в полном цвете красоты и в полной своей славе12311231
  Бенкендорф вспоминал: «Я использовал все свои возможности, чтобы понравиться ей; я подкупил ее горничную, я мечтал только о том, чтобы предупредить все ее желания; я побывал у ее матери, у ее дяди, у всех членов семьи. Моя страсть, вернее, удивительная красота мадемуазель Жорж, ее великая репутация полностью ослепили меня, и я нежно любил актрису, любовницу Наполеона, который теперь для нее больше, чем любовник. Я стал глупым, как всякий влюбленный; наконец, мое усердие и представление о том, что в Париже адъютант императора России должен быть богатым, завоевали мне расположение этой несравненной красавицы. Я был сам не свой от радости и счастья и забыл все, даже чувство долга ради того, чтобы заниматься только своей любовью. <…> Сначала она делала тайну из нашей связи, показывала наше знакомство только в виде любезности; мало помалу она перестала прятать наши отношения и в конце концов о них стало известно» (Бенкендорф А. Х. Указ. соч. С. 150–151).


[Закрыть]. Когда шутки рикошетами обратились на самого графа, он сказал: «Но все же я ужасно боюсь связей с француженками! Это застрельщицы Наполеона, и я готов биться об заклад, что все они или, по крайней мере, три четверти – шпионки… Меня предостерегли люди, которые очень хорошо знают это дело…» Слова эти, как говорится, я намотал себе на ус. Ослепленный моею страстью – я несколько прозрел!..

Через несколько недель после нашей дружбы Шарлотта хотела знать мнение мое о Наполеоне, и я сказал откровенно что думал, а именно что почитаю его величайшим гением нашего века, как полководца и как правителя, сокрушившего гидру революции, которую я всегда ненавидел и ненавижу, восстановившего веру, порядок и безопасность, но желал бы, для блага и славы самого Наполеона, чтоб он укротил свое честолюбие и, довольствуясь Францией и сиротою Италией, оставил в покое другие народы… После этого объяснения, дней за десять до обеда графа Потоцкого, Шарлотта стала расхваливать передо мною нашу конницу и спросила у меня, сколько у нас всей кавалерии. Я не мог ей отвечать на память. «А я и забыла тебе сказать, – примолвила она, – что у меня есть в Париже двоюродный брат, который занимается составлением общей европейской статистики и просил меня сообщить ему некоторые статистические известия о России… Труд этот, если будет хорош, доставит ему счастье… Возьмись, любезный друг, собрать сведения. Вот, например, о вашей коннице тебе весьма легко будет собрать известия в канцелярии вашего шефа… Возьми эту бумажку и отвечай мне на вопросы…» Я легкомысленно обещал и взял четвертушку бумаги, на которой было десятка с два вопросов, и, не читая, положил в карман… Молодо-зелено! Но как всякие справки в этом роде были для меня трудная задача, то я и не торопился, ожидая удобного случая, т. е. встречи с людьми, которые могли бы отвечать основательно на эти статистические вопросы. Однако ж я прочел их бегло дома, но мне и на ум не пришло какое-либо дурное намерение со стороны Шарлотты!

Слышанное от графа Потоцкого возбудило во мне сомнения… Я стал внимательно перечитывать вопросы и при этом случае вспомнил предостережение доброго Талуэ насчет Калипсы, Цирцеи и сирен! Это означало явно – погибель от безрассудной любви! И точно, вопросы по внимательном рассмотрении показались мне весьма странными, даже подозрительными и вовсе чуждыми статистике. Например, в вопросе о кавалерии надлежало объяснить комплект полка и означить, сколько рекрут поступило в полк после войны. Спрашивалось также: какой комплект артиллерии при стотысячной армии?.. Всего теперь не вспомню. Но что более всего меня поразило – это вопрос, каким образом получаются и распространяются в России английские журналы и брошюры и где именно центр английских приверженцев?.. Почему этот вопрос касался статистики?.. Дело показалось мне ясным, но я все еще не хотел верить дурному намерению и полагал, что сама Шарлотта могла быть обманута. Прежде всего я решился посоветоваться с зятем моим, А. М. И.12321232
  Речь идет об А. М. Искрицком.


[Закрыть], человеком необыкновенно умным, проницательным и холодным, и на другой день отправился в Петербург.

«Что бы вы подумали, если б эти вопросы предложены были вам французом?» – спросил я у зятя, подав ему бумагу. Он прочел и сказал решительно: «Вопросы эти предложены политическим шпионом недогадливому человеку, который может за это заплатить честью и всею своею карьерою…» – «Недогадливый – это я, однако ж я ничем платить не намерен, потому что отвечать не стану». – «Но ты должен объявить…» – примолвил он. «Вот тогда-то именно я лишился бы чести, – возразил я, – потому что вопросы предложены мне женщиною, которую я обожал до сей минуты…» – «Делай как хочешь, но я предостерегаю тебя, что это дело весьма опасное, – примолвил он, – надобно быть безумным, чтоб не видеть в этих вопросах политической цели…» Я простился с зятем и поехал к Шарлотте.

Происшествие это до того меня растревожило, что она по лицу моему угадала, что со мною случилось что-нибудь весьма неприятное. «Что с тобою?» – спросила она с беспокойством. «Садись и переговорим!» – сказал я холодно. Мы сели друг противу друга; она на софе, а я на стуле, возле столика. «Мог ли я думать, что наша дружба должна кончиться моею погибелью?..» – «Не понимаю!» – возразила она. «Что означают твои так называемые статистические вопросы?.. Шарлотта… я все знаю… все открылось!..» Она побледнела как полотно, и судорожные движения появились в лице ее. Неподвижными глазами смотрела она на меня. «Ты погубил меня!.. – сказала она тихим прерывающимся голосом, зарыдала и упала на софу, повторяя: – О, я несчастная, о, я безрассудная!..» Прибежала тетка ее, и мы вместе стали помогать Шарлотте. «Я не погубил и не погублю тебя… но, ради бога, успокойся и выслушай меня!» Чрез полчаса она успокоилась, но так изменилась в лице, как будто после шестимесячной тяжкой болезни. Видно, что она была неопытна в своем ремесле и что занялась им вопреки своим чувствам. «Без объяснений! – сказал я. – Уезжай отсюда, и дело этим кончится. Но если ты останешься здесь еще неделю, я ни за что не ручаюсь… Помни, что к России прилегает… Сибирь!» Она снова расплакалась и даже хотела смягчить меня различными софизмами, особенно надеждами поляков, благодарностью Наполеона и т. п. «Если б я не почитал Наполеона честным человеком, то при всей его славе и гениальности я презирал бы его, так как и он, без всякого сомнения, презирает каждого изменника и шпиона… Под русскими знаменами нет чужеземцев, и каждый, кто надел русский мундир, тот уже русский и должен быть верен своему государю и России. Насильно здесь не удерживают, но жить, служить в России и употреблять во вред ей чью бы ни было доверенность – это верх подлости!.. И я прошу тебя в последний раз замолчать и повиноваться безусловно моему предложению, потому что каждое твое слово есть для меня оскорбление!.. Или обратно во Францию, или в Сибирь… выбирай!..» – «Еду во Францию, – сказала она тихо и, бросив на меня самый нежный, т. е. самый убийственный взгляд, примолвила: – Но неужели мы расстанемся врагами?» – «Дружбы между нами уже быть не может после того, как ты захотела употребить ее на мою погибель и бесчестье, а вражду приношу я в жертву прежнему… Прощай – и собирайся в дорогу!..» Она хотела остановить меня, но я вырвался и стремглав побежал с лестницы… Должен ли я сознаться в слабости! Я сам заплакал и, сев в сани, велел везти себя без всякой цели на Петербургскую сторону, а потом переехал на Крестовский остров и остался там до вечера, расхаживая один по пустой дороге. Мне было жаль расстаться с Шарлоттой… досадно, что это случилось… но делать было нечего! Ночью я возвратился в Петергоф и с горя принялся за службу. Мой ротмистр удивлялся, что я не выходил из конюшни и из манежа, первый являлся на развод, не пропускал даже унтер-офицерского ученья, ни одной проездки…