Текст книги "На Черной реке"

И верно, вечером того же дня Матвейчик влетел к буровикам как лучший друг после долгой разлуки. Разве что обниматься не лез. Грек первым резанул:

– Не трать слова, Андрюша. Мы так решили, и ничего у них не получится. У тебя тоже.

– Да ты хоть понимаешь, что такое судебная тяжба? Ты хоть понимаешь, что такое геморрой? Так вот: тяжба – это сто геморроев. И все это на меня теперь свалится – судиться-то с тобой. Как будто и без тебя дел нет. Каждый день в мыле до девяти-десяти вечера. Да не мужицкое это дело – судиться. Последнее дело. Поверь, уж я-то знаю, вечно что-нибудь для ДЕЛЬТАНЕФТИ отсуживаю. Пойдем лучше коньячку у меня в кабинете дерябнем. А работу тебе другую найдем – лучше этой. Плюнь на обиды, живи веселей.

– Да нет, Андрюша, мне не за себя, за державу обидно.

Коренастый, с чубом на лбу и манерами революционного матроса, Матвейчик не ослабил натиска:

– Да я знаю, Грек, за какую тебе державу обидно. Тебе не за эту – за ту обидно. Только той давно нет, а с этой уже не совладать, а ты все ерепенишься… А коньячок хороший, «Мюрат» называется…

– А мне и за ту обидно, и за эту.

Лицо у Матвейчика приняло страдальческое выражение, и он присел на край стола.

– Ну, тяжелый случай… не думал я…

– А ты и не думай.

– А я и не думаю. Был бы Тихарев, вот он бы насел на тебя. У него аргументы крутые были, люди его помнят…

– Скажи им, что все – кранты… Вот и заявление об уходе. – Грек показал на бумажный лист, лежавший на столе. – Через десять минут Боковой отнесу.

– Эх, нет на тебя Тихарева. – Пытался увернуться из-под его тяжелого взгляда Матвейчик. – Но ничего, будем с тобой работать.

Грек посмотрел вслед хлопнувшей двери. А ведь ты подручным у Тихарева был, многие его делишки покрывал. И счета имеешь где-нибудь немалые… А вот теперь с легкостью предался в услужение новому хозяину. Все вы таковы, новозаконнички. Ни за дело у вас душа не болит, ни за совесть. А вот с Тихаревым ты, брат, промахнулся…

Нил Тихарев первым их «вычислил» – еще вчера. Должно быть, Тофику кто-то из его сорок на хвосте принес. Весть о «пролетарской интриге» пришлась Нилу по душе. Вчера вечером Нил Тихарев позвонил Греку на домашний откуда-то из Подмосковья:

– Действуй, Валерий Петрович, не отступайся.

– А вам-то на что, Нил Станиславович? – удивился Грек. – Ведь вся эта хрень в бухгалтерии при вас заварилась.

– А есть интерес. Позли их. Через пару дней приеду – расскажу, зачем оно мне.

Этот звонок здорово заинтриговал Грека. Теперь он ломал себе извилины в тщетной попытке разгадать замысел экс-директора. Впрочем, это его не тревожило, скорее занимало. А тревожило отсутствие вестей от Анны. Ее контракт с «СевНАОгеофизикой» должен был закончиться два дня тому назад. Уже вчера к вечеру он рассчитывал встретить ее с чемоданами. Ни ее, ни чемоданов, ни звонка, – и обо все этом напоминал букет дорогих роз в холостяцкой квартире.

Сегодня в течение дня он дважды пытался связаться с Толвой, не получалось. Проводная связь шла до Арьегана, а оттуда к Толве слова летели через спутник. Этот спутниковый канал часто бывал занят, и Грек думал, что Анна сама не смогла к нему пробиться, и еще надеялся, что позвонит.

А тут еще эта погосовская подлянка на уме, которую тот то ли с отчаяния ему закинул, что не смог отговорить его, то ли наоборот – в попытке сделать его сговорчивей. Да все они такие, – часто можно было слышать от Погосова. Сам он сплетен не распускал – больше транслировал. Сознание в его слова отказывалось верить, а в под-, и в над-, и во внесознании холодным туманом клубилась тревога.

Вот он дозвонился до Толвы. Дежурный «СевНАОгео» равнодушным голосом сообщил, что она завершила работу и еще вчера была увезена с Толвы вместе с инженерами-французами с фирмы TOTAL.

Если бы у Грека было больше опыта общения с женщинами, он бы вытолкал из головы полосатых чертей ревности. Впрочем, и бабникам их переменчивость не дает характера познать движения женской души. Есть единственный способ узнать, где напраслина, где правда – встретиться глаза в глаза. Но она ведь и не захотела с ним встречаться…

В словах дежурного «уехала с французами» змеилась ирония. И сердце у Грека забилось тревожно и недоверчиво, с каждым ударом закачивая в жилы очередную порцию малодушия. Надо было сразу же взять Погосова за грудки и вытрясти все до последнего слова – будь они лживы, эти его слова, или пусть в них будет правда.

Грек позвонил в усинскую контору «СевНАОгео», которую фирма содержала в обычной городской квартирке. И там ему просто и без интонаций сообщили, что Анна Тушина вылетела в Сыктывкар еще вчера. Не может быть. Как не может, когда сами и сажали… Извините, ее домашнего в Сыктывкаре мы вам сообщить не можем…

Это ничего, он сам к ним туда приедет и выпросит ее телефон. Только слова Погосова так и шарились по извилинам тараканами…

19. Усинск

– Нет, сэр, и трех месяцев будет мало.

– Ну, а сколько потребуется реально времени?

– На вашем месте я растянул бы вывод буровых активов как минимум на полгода.

– До конца года?

– Хотя бы до ноября. – Говоривший положил на стол Дэвиду Голди несколько скрепленных листов. – В этом отчете – мои рекомендации. Вывод должен быть поэтапный. Здесь и технические, и корпоративные рекомендации по вопросу.

– А на своем – на своем месте? – требовал Голди.

– На своем я бы, возможно, вообще не стал этого делать. Они эффективны, эти ваши русские. Впрочем, у нас у всех обязательства перед сообществом развитых держав и компаний с мировым именем. У которых есть имя, репутация, влияние и так далее У русских – нефть, у нас – технологии.

Только сейчас, спустя три недели после своего назначения, Дэвид Голди понял, что скоро избавиться от буровых активов компании не получится. Ежемесячно в ДЕЛЬТАНЕФТИ бурились тысячи и десятки тысяч метров проходки, большие объемы бурения были запланированы на лето и дальше в осень и зиму нарастающим темпом.

Голди вызвал эксперта, чтобы обсудить перспективу замены собственной буровой структуры операциями подрядчиков из числа транснационалов. Его заключение выглядело не очень оптимистично. И тем скорее Голди хотелось избавиться от всего того, что было связано с именем и радением этого русского гения по кличке Грек (Голди уже знал о прозвище Харлампиди).

– Есть своя выгода и в том, чтобы их оставить у себя, сэр. За два последних года цены на нефть выросли более чем вдвое. А уровень оплаты труда «синих воротничков» в компании остался прежним. Цены поднимутся еще, но, по прогнозу местных специалистов по труду, рабочие будут довольствоваться тем уровнем цен за свой труд, который утвердился несколько лет назад.

– Но они уже требуют! – горячо возразил Голди.

– Я знаю, о чем вы, сэр. Это их внутренние разборки. Просто у них хотят отнять и то, что их по праву. Дайте под зад вашему бухгалтеру – ручаюсь, вы обезопасите себя от социальных конфликтов как минимум на два года.

– Хорошо. Я сегодня же прочитаю ваш отчет. Но все равно – жду от вас схему перехода на услуги Baker Atlas до сентября.

– Это невозможно. Это невозможно по следующим причинам. Они не смогут мобилизовать оборудование в эти сроки и в достаточных объемах. Какие-то вещи им придется заказывать у изготовителя за полгода и больше. Но это не все. Здесь легче работать зимой, когда тундра открыта для работ, когда она под снегом. Сами русские лучше договариваются с властями. К тому же, повторяю, у них все на месте. На буровых и строительных площадках.

– Но в эти полгода поэтапной замены толковой работы не будет. Будет много возни. Они – моя внутренняя структура, они не связаны контрактными обязательствами. Возможно, они будут вредить в отместку.

– Это уже человеческий фактор, сэр. Боюсь, я не вправе вам давать советы в этих вопросах.

Дилеммы – не мой стиль, когда-то решил для себя Голди. Но сейчас полушария его мозга буквально раздирались в попытке разрешить эти противоречия. Ничего личного, он всего лишь исполнял волю группы SORTAG. Такова и позиция Алана Дебюсси, а тот не допускал двусмысленностей и нечеткости в исполнении. Избавиться от бурения в кратчайшие сроки. Образовавшийся вакуум заполнить такими-то и такими-то.

Еще эксперт советовал удержать на время «перевахтовки» Валерия Харлампиди, но тот сам за себя решил этот вопрос, связавшись с жалобщиками. Дальнейшее присутствие этого парня в компании Голди воспринимал как фактор деструктивный, поэтому с радостью прочитал перевод его заявления об уходе. Впрочем, еще не подписал.

Незаменимых нет – и особенно, когда речь идет о твоих подчиненных, а не о тебе самом. И тем более их нет среди русских, – иронично, хотя и не вполне уверенно размышлял Голди. А уникален и «незаменим» он только в том, что в других русских почти не встретишь самоуважения и правдолюбия в должных пропорциях. Но в ком их встретишь однако? Голди дремотно рефлексировал минуту, но тут же отругал себя за это состояние. Рефлексия – тоже не его стиль.

В тот день из Арьегана Греку позвонил усатый Нянь.

– Петрович, ты ведь Малицыных-то знал… Вот я тебе и звоню, раз ты к ним неравнодушный. В общем она это… Понял?

– Да кто она-то? Говори без экивоков.

– А Малицына, племянница Степана.

– Дарья? Ну, допустим. Какие у тебя доказательства?

– А не у меня они. В «прокуре» все убеждены. И в милиции ваши усинские опера – тоже. Она, больше некому…

– А что звонишь? – напряженно спросил Грек.

– А ты не напрягайся, Петрович. Ты часто в наших краях бываешь. И у ненцев уважаемый человек. В общем помощь твоя нужна. Со стариком поговорить. Молчит, старый хрыч, как рыба об лед. Наши уже сажать его хотели – чтоб выколотить из него про племянницу. Нету ее нигде…

Это уже начинало сердить Грека:

– Из Степана Малицына ничего не выбьешь. И кто это ваши?

– Да наши – нарьянмарские с погонами… Мы ж уже Ненецкому автономному округу подчиняемся. А были б в Коми – с тобой бы твои усинские из прокуры связывались.

Грек не исключал, что в словах Няня не было подвоха. Не исключал, однако, и другого. Ему вполне могли поручить свои в органах связаться с Греком конфиденциальным образом, чтобы выведать у Малицына, где искать племянницу, используя нетрадиционные методы и задушевные каналы.

Ага, видно, побывал уже в арьеганском офисе ДЕЛЬТАНЕФТИ. Там знали, что Грек должен был появиться на Падинском. Не знали только о заявлении, которое лежит на столе у Голди.

– Ага. Хорошо. Подъеду завтра или послезавтра. Может быть. Свяжусь. Пока.

Заверения вышли рубленые, корявые и вязкие какие-то, словно колуном намесил.

– Вот и хорошо. Пусть скажет ей, чтоб сдавалась. А то тут зондер-команду обещают прислать. Пристрелят девку – и глазом не моргнут. А сам я почему-то не верю, что она в людей стреляет…

– А того, на «татре»? Ну – водителя самосвала?

– Вот и не верю, Петрович. Есть уже данные криминалиста, что пуля-то ему в мозги влетела как-то странно. И с калибром не разберутся.

Грек уже дважды звонил Боковой и даже спускался к ней. Его заявление все еще у Голди, никакой реакции. К обеду в отдел бурения влетел Андрей Матвейчик, чубатее обычного и с пестрым до вульгарного галстуком:

– Пойдем, он хочет видеть тебя, Валерий Петрович.

– Он подписал мое заявление или нет? – спокойно, почти лениво поинтересовался Грек.

Матвейчик потрепал короткими пальцами усы под курносым носом, выказывая неосведомленность. Он был взъерошен, растерян и сердит и даже не заметил присутствия Тяжлова. А у него большой диапазон, – Грек иронично взглянул на Матвейчика. Он, оказывается, и чувство жалости к себе способен вызывать.

– Пойдем, Савонарола. – Матвейчик с тяжким вздохом повел его к двери под локоток.

Когда они вошли в кабинет Дэвида Голди, тот изобразил во взгляде исследовательский интерес, смешанный с отцовской скорбью. Его навощенное голое чело с отплешинами за ушами в лучах солнечного света было похоже на некий генетически-модифицированный овощ или незнакомый тропический фрукт. В общем встретились два изумления…

В следующее мгновение в кабинет влетел смешной мультфильмный переводчик, не успевший докурить сигарету в курилке.

– Скажите, Валерий, мог бы я, по-вашему, поступить так, чтобы исключить обиды в наших отношениях?

Грек не спешил отвечать, подумал, пожал плечами:

– Возможно. Сохранив отдел бурения.

– Но это как раз и невозможно. Это анахронизм. Вы хорошо понимаете – о чем я. И это должно было случиться рано или поздно. Мой предшественник на этом посту шел той же дорогой. Он просто не довел этого до конца.

Грек понимающе кивнул:

– Он вовремя остановился. Он прислушивался к моим доводам.

– Хорошо, давайте по-другому. Таким людям, как вы, безусловно, нужно давать дорогу. Я просто не успел сказать вам, что серьезно озабочен вашей судьбой. Еще несколько дней назад у меня не было информации, но сейчас, кажется, появилась неплохая вакансия для вас…

– Спасибо, Дэвид. В этом нет необходимости. К тому же ничего нельзя остановить. Мы уже отнесли исковое заявление в суд.

Тут не выдержал субординации Матвейчик. Как с цепи сорвался. Он вообще был из той многочисленной плеяды корпоративной адвокатуры, которую эпоха востребовала с черного хода третейских разборок, из бандитских и полубандитских группировок.

– Ты секи фишку-то! Своей позицией ты ставишь наши отношения в тупик, Валерий. Дэвид же говорит, что держал в уме вопрос о твоем дальнейшем трудоустройстве. Уже есть прикиды… Забери эту бумажку из суда.

Грек отстраненно улыбнулся:

– А что взамен? Ведь Нигму вы все равно не сдадите. Кто будет тайны мадридских дворов покрывать? Вы ж эти… как их там… скованные одной цепью, Андрюш.

– Не дерзи. Чего раздерзился? Ты лучше подумай – чего твоя принципиальность стоит? Подумай-ка – стал бы ты катать эту бумагу, если б дело не зашло об увольнении…

Краем мутного глаза Матвейчик незаметно мигнул переводчику: это Голди не переводи. Дэвид Голди, смекнув по тону, что юрист приводит не самые корректные резоны, жестом отстранил его.

– Нам надо договориться, Валерий. И вы, и ДЕЛЬТАНЕФТЬ должны пойти навстречу друг другу. Мы с вами обязательно найдем компромисс. – Он встал с директорского кресла и присел на гостевой стул рядом с Греком. – Обещайте.

– Мы так решили, Дэвид. Компромисса не будет. – Грек сразу же пресек попытку Голди расположить его к себе.

Тот рассматривал Грека в упор – пристально и даже пронзительно. Этот бритвенно-острый взгляд резал самые зерна его зрачков.

– И все же я хочу понять вас. Это обида? Вы мстите за что-то? Мне кажется, я встречал людей, подобных вам. В них что-то надличностное мешает личности самой. Вы в плену мнимых обязательств… вы миссионер, вам следовало бы быть священником. В вас силен момент самоотречения, это мешает вам жить.

– А что в этом плохого? И почему мешает? – спросил Грек.

Инерция, ритм и ошибки перевода несколько запутывали смысл пафоса Голди. Но у Грека не было ни желания вступать с ним в полемику, ни объяснять ему мотивы своих действий. Тем более что тут ему целый курс этнопсихологии нужно было читать, а Грек не был мастером разглагольствовать.

– Мне отчасти жаль вас, Валерий, еще и потому, что вы повторяете мои собственные заблуждения… Вы думаете, Дэвид Голди – машина, слепое орудие зла, одно из щупалец мирового спрута? Но ошибаетесь. Когда-то и я был идеалистом – пока не понял, что есть законы развития, которые нельзя ни изменить, ни отменить.

– Есть и другие, – возразил Грек. – Все зависит от метода познания.

– Хорошо, что вы не агностик. Просто надо понять, что есть мейнстрим, и все остальное – просто выпадение из него.

– Шаг влево – шаг вправо. – Грек ухмыльнулся.

Переводчик взялся что-то долго объяснять, а Голди его напряженно слушал. Потом сказал, обдумывая каждое слово:

– Это гипербола. Но в общем так и есть. И знаете, в чем главная проблема? В коммуникации – и в уровне понимания. Те, кто упорно не желает принимать мейнстрим, то есть доминирующий порядок вещей, страдают коммуникативными изъянами. Что было бы, если бы в железнодорожном составе между вагонами не было буфера? В отношениях между людьми и культурами тоже нужны буферные зоны. Это стандарты поведения, стереотипы и нормы общения. Это нужно чтобы упростить взаимодействие и направить его на решение серьезных созидательных задач. А если у людей нет буфера, они не могут договориться. Потому что вся энергия и все душевные силы вязнут в болоте неформализованного общения. Это присуще низшим слоям, часто криминальным…

Андрей Матвейчик, искушенный в юридических силлогизмах и наворотах речи, активно двигал бровью, осмысливая сказанное Голди. Другой своей половиной лицо его при этом сообщало Греку: вот слушай, что умные-то люди говорят. В науке о человеке он не был силен, но ему уж очень не терпелось пропеть что-нибудь наставническое дуэтом с Дэвидом Голди.

– Это о нас, о русских, в самую точку…

– Не лезь, Матвейчик. Что ты знаешь о русских… или о ненцах… или о ком… Дай сказать. – Грек остановил его жестом и продолжал, обращаясь к Голди: – Хорошо, я человек без буфера. Чертовски признателен, разъяснили. Это ваша теория. У меня другая. Самые формализованные стереотипы общения – у народов севера. Например, у ненцев. Но они не в мейнстриме. Я не очень доверяю теориям. Они хороши для студентов. А я давно уже вышел из этого возраста. Я верю в правду, в то, что есть. А правда в том, что такие, как вы, ломают мою страну под себя – и при этом говорят умные слова. Вот и все…

Голди взморщинил свой большой – без верха – лоб и выразительно из-под него посмотрел на Грека, уже не так резко: не думал, что ты такой безнадежный. Молча подписал заявление об уходе и отдал ему.

20. Анна

Первые два дня майских праздников прошли без инцидентов, и это искренне радовало Анну как медика. Уже с апреля «сухой закон» в лагере «СевНАОгео» действовал лишь формально. Директор, прежде почти не выезжавший из партии, улетел в Москву на подписание следующего большого кон – тракта и там задержался надолго. Контроля за рабочим людом почти не было, но и его оставалось на Толве немного. Основные операции были завершены «посуху», то есть еще по снегу, и почти все вторичные структуры были распущены.

От сейсмопартии едва оставалась треть. О прежней строгости было забыто. Теперь даже днем в коридоре вахты встречались люди, и трех шагов бы не сделавшие по одной половице. В этих пустых уже коридорах вечерами смешивались перегары всех видов спиртного, а равно свойств желудка и печени.

Дальняя от входа в барак часть второго этажа была женской. Там находились три двухместные и ее одноместная комнатки. В одной из двухместных давно уже сумасбродничали с гитарой и отвальными песняками юная повариха Оксана и толстушка-фельдшерица. Их улей гудел по вечерам хмельным мужицким гомоном и затихал далеко за полночь. Иногда дежурный по партии вызывал на разборки охрану. Слава богу, обходилось без увечий, если не считать разбитого носа и рассеченной брови.

Анна жила одним-единственным желанием. Поскорее проститься с Толвой. Но в нем, как в матрешке, таились другие. И матрешки эти принимали то образы сына в парадной форме на строевом плацу, то новый образ мужчины, который ждал ее к себе уже через два дня.

Скорее бы увидеть их. Она и стыдилась смешения этих желаний, и отстраняла второе, ведь оно вытесняло из памяти образ мужа. Потом успокоилась: путаницы в сердце не было как будто… оно приняло верное решение.

Только в последние несколько дней в этом сердце, кроме любви, появилась какая-то ненужная боязнь, у которой и причина была какая-то чужая, скверная. Как пьяная отрыжка в темном коридоре…

Антон Приходько, который должен был отбыть из сейсмопартии еще три дня назад, остался в ней на майские и кочевал из одной пьяной компании в другую. Его она и боялась. Это не была физическая трусость или трепет перед сильным самцом, который испытывают иные особы несильного пола. Она боялась какой-нибудь нелепой выходки, которую способно было извергнуть его дремучее подсознание. Устроить пьяный дебош или снова – и теперь уже внаглую – завалиться к ней с навязчивой тягомотиной признаний.

По ее просьбе дежурный по сейсмопартии ставил задачу охране дважды по вечерам патрулировать лагерь. Но уже и от «секьюрити» нельзя было требовать наведения порядка в должной строгости. Эти трое молодых парней вовсю корешились с погуливающей братией, иной раз и сами тайком принимали участие в распитиях. Призывай – не призывай к порядку русака, он всякий раз докажет, что со времен рюриковых мало в чем изменился.

Ее и упросили остаться на эти три праздничных дня, чтобы подстраховаться от пьяных травм и увечий. А что вы хотите, – говорил ей тот, кто уговаривал. – Половина всех наших рабочих – контрактники. Если их чем усовестишь или приманишь, так только рублем. Раньше мы их в кулаке держали, а теперь они – вольные птицы. Им несколько дней тут куковать осталось. Расчет они все равно получат, даже если напьются напоследок.

Дежурный по сейсмопартии, он же диспетчер, предлагал ей на последнюю неделю перебраться в домик для элиты. В нем жили замдиректора «СевНАОгео» и два французских инженера, Филипп Леру и еще один. Там пустовали вполне опрятные номера, но Анна решила, что ей привычней будет дотерпеть неудобства в вахтовом бараке, чем переселяться на другой край поселка. Да и не хотела молвы: вот, мол, докторица-то, к французикам перебралась…

И все же первые два дня мая прошли без больших эксцессов. Близился к концу и третий день. Толвинская партия «СевНАОгео» была занята демобилизацией оборудования и транспортных средств. Все эти огромные, пугавшие все окрест ревом вездеходы и огромные вибраторы, потрясавшие землю, уползали колоннами сами к месту приписки или вползали на большие платформы и увозились тягачами с угарным черным выхлопом.

Вечер третьего дня мая выдался чудесным. Было плюс шесть. Клубы тепла и талой сырости, повинуясь законам весны и термодинамики, поочередно окутывали поселок Толву и дурманили духом весны. После ужина Анне захотелось пройтись по редколесью к берегу реки. К тому месту, где не так давно они гуляли с Греком.

Взор ее манил тот дальний мысок на противоположном коренном берегу Толвы. Если дойти до того места, где они развели костер, а там спуститься вправо – еще ниже, к пойме, то откроется вид неописуемый. Солнце будет садиться прямо в реку где – то за мыском.

Идти далеко, почти с километр, но таким грандиозным зрелищем стоит насладиться. Теперь уже в последний раз она посмотрит на реку, другого не представится.

Сколько раз она себя за эту зиму корила всяко за то, что росчерком пера забросила свою судьбу больше чем на полгода в эту ледяную лесостепь, в абсолютную стынь, в царство королевы льда. И только на ее исходе поняла, что все это было не зря. И что даже сюда, на берег Толвы, она когда-то впервые пришла по морозу по замыслу судьбы. Притопала в валенках. В тридцатипочтиградусный мороз – пуще неволи была та охота. От поселка к пойме Толвы – лесок из редких и чахлых северных елочек. Сначала боялась, что замерзнет, дорогой вспоминала рассказы Лондона про белое безмолвие. Но согрелась быстрой ходьбой – едва пробитая в снегу тропка вела и вела ее, вот и дошла.

Был уже восьмой час, но Анна пока не чуяла страха. Теперь солнце будет долго висеть над тундрой, а скоро и вообще не будет заходить. Те гордецы-монархи, придумавшие говорить, что в их империях солнце никогда не заходит, должно быть, слышали от кого-то из скандинавов рассказы о севере. А что если уговорить Грека и летом взять сына и съездить с ним на неделю в тундру – или еще дальше, к Баренцеву или Карскому…

Так Анна дотопала по рыхлому снегу сначала до их кострища, а после и дальше ушла. Стало холодать, запавшее к горизонту солнце уже не грело, и она застегнула куртку на полную молнию. Здесь снег был ненадежный, и местами тропинка спускалась в овражки, где раньше можно было чуть не в пляс пускаться по насту… Сейчас – неверный шаг, и провалишься в снег по самые уши. Нет, дальше идти бессмысленно и опасно, а на мысок и отсюда можно наглядеться. И вдруг сердечко затревожило. Кто-то говорил ей, что и хищники водятся по-за Толвой… Анна нащупала в кармане куртки портативную рацию, но спокойнее не стало. Померещилось, что не одна она в этом ельнике. Нет, не должно здесь быть опасного зверя, ведь она всего в версте от поселка – да что там, меньше… А когда была здесь с Греком, ни чутиночки не было страшно. Она и шла сюда, чтобы вспомнить это чувство – когда мужское сильное плечо, когда опора рядом… И все же кто-то смотрит злющими глазами на нее из ельника… Вспомнилась почему-то, как тогда она в тяжелых сумерках разглядело кого-то на льду реки – далекое пятнышко, катившееся с того берега к этому. Показала Греку, но когда он бросил взгляд в указанное место, пятнышко как будто растворилось уже. А еще час спустя, уже проводив Грека, она Таю увидела в коридоре, всю сырую. Та молча и неприветливо юркнула к себе в комнату, затаилась. И почему-то в сознании то пятнышко с ее образом слилось. Вот странно-то… Но все же теперь-то что лесок ее пугает? Она сюда порадоваться и проститься с ним пришла, а он не рад ей…

Анна заторопилась домой, все чаще проваливаясь в снег, боясь оглянуться, выискивая глазами какую-нибудь брошенную вешку или обломок ветви чтобы защититься…

Но от кого? И хищные чьи-то глаза ей чудились в ветвях черных елей – коротких, почти карликовых, недобрых – оттого что ютились на грани выживания…

Когда впереди, в визирном просеке, показались крыши домов поселка, только тут и остановилась – и обессилев завалилась в снег. Теперь можно и отдышаться, теперь никто не кинется, никто не загрызет, близость к поселку казалась спасительной.

Здесь земля была пегая, в стаявших клочьях прошлогодней сухой травы, мха, в красной ягоде, названия которой она не знала и которая казалась свежеспелой, словно зимой под снегом соков набиралась. Она заставила себя подняться и с дрожью в ногах добрела до своего серого деревянного барака.

Так устала, что и дверь за собой забыла запереть. Поставила себе чаю, но пластиковый чайник вскипел и отключился, а усталость была сильнее. И хорошо, не надо вставать и отключать его. Ее уже придавило тяжеленным сном – и даже снищем… Пошли видения – одно за другим, короткие и тяжкие, которые не истолковывают по причине их полной бессвязности. Однажды она проснулась и даже подумала, что дверь надо было все же закрыть, но тут же снова провалилась в сон.

Это настигло ее уже под утро. Сначала она услышала, как язычок ее замка сам защелкнулся изнутри. Странно… Когда она в испуге попыталась подняться, чья-то большая рука придавила ее к койке и тут же накрыла ей рот. А другая рука стала ее раздевать, сладострастно лапая ее груди, живот, ноги…

Анна узнала эти руки… Все же это ничтожество добралось до нее… Инстинкт толкнул ей в грудь протуберанец рваной злости, но и его не хватило, чтобы свалить с себя тушу Антона Приходько. Слюна и перегар его поцелуев уже горели на ее шее… она было впилась зубами в мякоть его лапы, но зверь был ловчее ее, не дал себя укусить… И тут же задышал ей в ухо:

– Не кричи – не услышат… Ты же была – ты уже была моей… ты же была…

Анна лихорадочно вспоминала, что нужно делать, когда тебя пытаются взять силой, но он так плотно придавил ее, что ни коленом в пах, ни как-либо еще его не согнать… Этот тип был грешным гением насилия, она и укусить его не могла…

– Я же люблю тебя, дура… ты же была со мной… нас в семь утра машина с Толвы заберет… мы ж больше не увидимся…

И внезапно этот ужас собственного бессилия перевоплотился в простую мысль… пусть это месиво из мышц и похоти свершит скорее свое дело – другого не дано, это ее расплата за те минуты слабости, что овладели ею тогда – четыре месяца назад…

Потом был пароксизм извержения, он затих и после прохрипел ей в ухо:

– Мы ж рабочий класс, свое все равно…

– Да сволочь ты. Сволочь, а не рабочий класс. Уходи. – Только тут ей удалось оттолкнуть его.

Уходя он сказал ей:

– Можешь сажать меня… мне все равно… Хошь, звони в милицию…

– Уходи.

Остаток ночи она лежала без сна, потом слушала голоса отъезжающих. Послышалось недалеко чье-то пьяное:

– А Князь достиг сваво, кх-ха-ха…

Потом тяжелый топот ног, ушли.

В восемь утра Анна встретилась глазами с Таей, и та в них прочитала то, что с ней случилось ночью. Тая все про всех знала, но только если оно было плохое, животное, дерзкое, обидное, в страстях запутанное. А может, слышала, что было ночью, ведь ее комната была соседняя, а звукоизоляции меж ними ноль…

– А я вот одного наказала. Серьезно наказала, – сказала Тая, упругая лукавая тростиночка, сама не без греха. Она бы, должно быть, не сказала этого, но чувствовала, что им больше не встретиться. После обеда она вылетала вертолетом в Нарьян-Мар из Арьегана. Оттуда – к отцу с матерью, в оленеводческий чум. На следующий день из Толвы выехала в Усинск и Анна.