Текст книги "На Черной реке"

25. Толва

Покидая ДЕЛЬТАНЕФТЬ, Грек не испытал никаких сильных эмоций. Прессинг со стороны Гольди и Матвейчика продолжался до самого последнего дня, за этим его и удерживали какое-то время в компании. Грек без напряжения парировал все их увещевания. На нем была ответственность за людей, что пошли за ним, Петровым и Захаренко, и эта ответственность не только не тяготила его, но придавала уверенности в правоте…

– Ты нашей крови, начальник, – по-доброму сказал ему однажды Петров. – Так что бейся за нас, веди за собой.

– Ага, начнем с экономических интересов, а кончим мировой революцией, – ехидно подначил Захаренко. – Ты наш Че Гевара теперь. Создадим братство революционных бурильщиков, га-га-га…

– Да ладно балаболить-то, – пресек его Петров. – Дело не в том, революционерить или не революционерить, а в том, что уж больно не по нутру, когда тебя за скотину-то держат.

А Греку была по душе такая самоирония. Она значила, что эти люди были способны взглянуть на себя со стороны, или – выражаясь по-новомодному – позиционировать себя по отношению к идеалу. Эти люди никогда бы не позволили кому-либо называть себя быдлом. Но и на верхние ступени человеческой пирамиды не рвались. В них чувствовалась гармония крепких рук и открытого, рационального, лишенного лукавого себялюбия сознания. А что – может, и в самом деле на таких, как он, Валерий Харлампиди, лежит ответственность за то, чтобы люди сохранили в себе все это… У кого-то по эту сторону драки тоже коллективные интересы должны быть, а как же иначе…

Беда не приходит одна, но если приходит – то часто большая. Была середина мая. Он только день потомился без дела, а уже не находил себе места. Сердцем знал, что гроза еще отгремела не вся. Предощущая худшее, Грек снова спешил к знакомому чуму на Толву. Теперь он был свободен, телефон же Анны Тушиной упорно молчал.

В Арьегане он поспешил в участок к Усатому Няню. У самой двери тот его окликнул, выбираясь из «уазика». К остаткам хургадского у него уже успел прикипеть свежий тундровый загар. Форменный бушлат – и сам-то по себе гнетущего мышиного цвета – сильно залоснился и засалился. Неожиданно скользким и неустойчивым стал и взгляд Няня, он его прятал. Возможно, дело всего-то было в том, что Греку он стал видеться таким после того, как стало известно, что Нянь – в агентах у Мамедова?

– Да ты не отводи глаза. В чем дело-то? – пытал его Грек.

Тот ответил не сразу. Подыскивал слова, в которых было бы и сознание вины, и вместе с тем непричастности к случившемуся…

– Вчера это случилось, Петрович. Вишь, ты на час с ними разминулся…

– Да с кем же?

– Да с зондер-командой этой… с анти-террористическим подразделением этим. Они завтра из Усинска обратно вылетают…

– Так что – они здесь были? – чуял недоброе Грек.

– Угу… Три дня… В тельняшечках, все кобельки цепные, лощеные… А ее сегодня в Нарьян-Мар отправили вертушкой… в ящике… вслед за братьями…

Поравнявшийся с ними маленький сержант в форменной бейсболке с кокардой и с абсолютно бесформенным лицом сделал попытку влезть в разговор – как иная собака подойдет к собратьям, помахивая хвостом и выказывая глупое дружелюбие.

– Да че там… грамотные ребятишки, конкретные… Прямо в лобешник пулю вложили. – Сержантик пальцем показал куда. – А хрен ли… цацкаться с этими террористами, что ли… Уже и сюды добрались, гады. Так с этим скотом и надо…

В темном, провонявшем табаком и кирзой коридоре сержантик стоял по левую руку от Грека. Левой же Грек собрал в кулак с его грудки хэбэшку и так припечатал спиной к стенке, что тот громко охнул чуть было не вылетевшим вон духом, а потом завизжал испугавшимся щенком.

– Не встревай, – тихо сказал Грек, так и не повернувшись к сержантику.

– Да проходи, Чучмяев, дай с человеком поговорить. – Отогнал его Нянь. Обиженно матерясь, сержантик исчез в глубине коридора. – В том ленточном леске над Толвой и было. Они ее с «вертушки» по оленям вычислили. Оленей сверху же пришили, чтоб далеко не ушла. Потом десантировались на поляне недалеко. Я из их команды знаю одного, он и рассказал на ушко… А потом она их час под елками держала – в грязи и в снегу, там еще не стаяло по лесным ямам, по овражинам… Кто высунется – она веточку у него над черепушкой щелк… Пошевелится кто – она щелк калибром пять и шесть… Он – обратно мордой в снег. Это они потом поняли, говорит, что она по людям не била… А потом у нее запас кончился… Она резко и встала – вроде сама пули просила… Один ей и вложил прямо в лоб…

Когда спазм отчаянья в горле отпустил, Грек спросил Няня:

– Степан знает?

– Дык, ты думаешь, откуда я… А ты сам – не к нему ли теперь?

– Нет, не к нему, – соврал Грек. – Так, надо шмотье забрать из гостиницы.

Грек боялся опоздать, спешил поддержать старика в эту тяжелую минуту. Но ни слова не сказал кому-либо из знакомых в Арьегане, что направляется к стоянке Степана Малицына. Когда спрашивали зачем и куда, отвечал то же, что и Няню. Забрать вещи. Не стоит беспокоится, обратно доберется сам.

В этот раз Грек подсел в кабину грузового «урала» и сошел на дальней развилке, рядом с ДНС, или «перекачкой», как иногда называют дожимные насосные станции. Водитель лишних вопросов не задавал: и так ясно – оператор возвращается на рабочее место, свой брат, трудяга, копейку для семьи зашибает…

Отсюда до толвинской петли идти было двенадцать километров – сначала по редколесью, потом по тундре, а оставшиеся несколько верст – уже вдоль самой реки. Так вернее. Людям лучше не знать, что он на Толву…

Шлось ходко – разве что не весело… Несколько раз из-под ноги взлетали первые бабочки. Кто-то уже славил щебетом корявые северные березки. Однажды Грек видел издали облезшего северного песца. Оба долго смотрели друг на друга. Перебравшееся по эту сторону эклиптики солнце задавало новую череду больших метаморфоз и маленьких превращений жизни. Ее не так уж много в этих широтах, но кто ее ценит, когда много…

Грек выходил на чум Степана по ветру, и Жок почуял его за добрые три сотни шагов – бросился навстречу. Он был собачьи рад возрождающейся жизни, открывшейся и уже немного обсохшей с боков реке, жаркому солнцу, – всему, что было вокруг. И еще больше рад был показать эту радость жизни пришедшему Греку. Жок не знал о новой беде, а к иссохшей грусти Степана давно уже привык.

Сам Степан тянул на нартах от реки черный ствол загогулиной, прибитый рекой к берегу. Недалеко от чума на солнце сохло несколько таких же даров реки.

– Вот я пришел, Степан…

– Сейчас пойдем в чум, я ее фотки покажу… – Неожиданно предложил Степан, потом обернулся к нему и бросил веревку, которой были подвязаны старые нарты: – Ты знаешь, самое худое – ждать беду. А теперь все уже позади. Она сразу умерла, это хорошо. Жалко, что молодая… А ты так и не полюбил ее, Валера…

– Давай помогу, – предложил Грек.

– Не-а… давай у реки посидим… Я потом лапшу сварю.

Они подошли к реке, к пластиковому тарному ящику, на котором любил сидеть Степан.

– Садись на край. Вдвоем места хватит. Видишь, мутная еще немножко. А скоро черная будет.

– Рыбы-то мало поди? С промыслов потравили?

Старик молчал, на риторические вопросы он почти и не отвечал никогда.

– Пришел небось уговаривать меня в город ехать… в профилакторий ехать? Не… я там сразу помру… А тут еще поживу. Вот смотри – сейчас еще мутная, а скоро черная будет. Это от торфа… торф, мох кругом растет. Я на этой черной реке жить всегда хотел. На море тоже красиво, а на Черной реке лучше.

Грек знал, что для Степана «Черная река» – имя собственное, про себя он ее с большой буквы называет. Один только так и называет.

– Не говори никому, что я был у тебя, – сказал Грек.

Лучи солнца, ложившиеся на быстро кружащиеся и проносящиеся мимо потоки, придавали воде что-то грязно-платиновое в цвете. Старик смотрел на солнечную дорожку, она его слепила, манила бликами. Словно защитными эритроцитами, река окружала пузырями пены и уносила прочь все инородное, неприсущее ей, ненужный мелкий мусор, ветви деревьев, мазутные пятна…

– Чей она взяла карабин? – после долгого молчания спросил Грек.

Старик повернулся к нему и пристально посмотрел в глаза.

– Я бы не дал. Она сама.

– У вас ведь был еще один, я знаю…

– Брат не давал ей. Запрещал. Говорил, даже если умру – не бери. Зачем тебе?

– Надо.

Степан стал заметно терять силы в последний месяц, его руки сильно дрожали. Грек знал, что когда солнце дойдет до верха своего дневного пути, он уйдет в чум и там поспит немного. Наконец весеннее солнце сморило старика, и он откинул полог чума – частью брезентового, частью из шкур.

– В чум не пойду, – сказал Грек. – Здесь побуду, подышу.

От чума до опушки правобережного леска было три сотни метров. Грек прошел их на полусогнутых, крадучись, стараясь не выдать старику своих намерений. Напрасная предосторожность: тот сильно ослаб на ухо и, находясь в чуме, уже ничего вокруг не слышал.

Грек точно знал, у какого деревца Малицыным шабашники лет пятнадцать назад выдолбили в мерзлоте погребок и надежно прикрыли стальным листом. Ни одна росомаха невозьмет. Грек откинул мох с листа, снял замковую защелку, поднял лист и спустился в неглубокий – в рост человека – погребок. На ощупь отыскал металлический ящик, в котором был уложен в чехле карабин «барс» Мирона Малицына. В ящике же лежали коробки с патронами. Кто-то обильно смазал карабин солидолом, возможно, Степан. Пришлось долго вытирать его, отодрав кусок от лежавшего рядом старого ватника.

Еще позавчера Грек узнал, что Дерюжный со своим «боди-гардом» Гришуном зачастил на скважину из Арьегана, где и квартируется теперь. На сегодняшний день назначены испытания скважины, он там должен быть обязательно.

Грек знал частоту, на которой Дерюжный связывается по рации со своими. Плохо, что не было декодера. Единственное, что слух мог вырвать из радиоволны, – это обрывки звуков, иногда слогов. Но за долгие годы работы в поле Грек выучился считывать из этой абракадабры интонации и какие-то простенькие семы – смысловые ростки слов…

Сейчас он поднимется на гребень пологого холма – и оттуда уже по прямой можно будет слушать эти обрывки за двадцать пять верст отсюда. Впрочем, и этого не надо. Раньше трех Дерюжный вряд ли выедет со скважинного куста, где ведутся работы. Сейчас еще полвторого. По берегу Толвы Грек дойдет до моста, что в трех километрах отсюда. Машин там ходит мало, но все равно стоит подумать об осторожности… Потом перебежит по мосту на другой берег, отбежит в траншейку, что рядом с опорой промыслового нефтепровода. Он хорошо помнит это место.

На той стороне моста, за несколько сотен метров от него как раз и кончалась бетонка. Там, выбравшись на ровные бетонные плиты, любители быстрой езды начинают ускоряться. Перед самым мостом, уже метров за двадцать до него, есть правая плита, образующая естественный трамплинчик, с которого ребята на джипах и любят взлететь. Если хорошо страмплинить – несколько секунд невесомости… Здесь вся шпана на джипах трамплинит, а Дерюжный не очень строг с Гришуном, втайне побаивается его и не отказывает ему в дебильных радостях.

Одну разрывную в переднее правое. Она здесь и была одна-одинешенька. Значит дожидалась… Там все на виду, промахнуться грех. Как раз перед трамплинчиком джип развернет, но несильно. Он вылетит правой аркой на бетонный бордюр, перевернется в воздухе, падая в реку, и полетит колесами вверх. До воды сверху метров семь или восемь.

Даже если Гришун и не будет трамплинить, скорость все же будет достаточная, чтобы произошло примерно то же самое…

Нужно было еще раз проиграть все в воображении. Выверить каждую деталь и каждый метр последнего отрезка траектории падения. Только вместо этого в голову лезло другое…

Да – это всего лишь месть. Пустое, как отрыжка древнего ящера, и тривиальное, как дважды два, подтверждение пра-закона, гласящего, что действие равно противодействию. Но в языческом геноме Харлампиди нет места всепрощению, и врага он возлюбит не прежде, чем отомстит ему. Слишком много зла свершилось, чтобы оставить его без ответа. Конечно, у тех, кто в джипе, есть дети, и они останутся сиротами. Эта корявая и неладная мысль о чьем-то будущем сиротстве не давала просчитать зримо – картинкой – всю схему у моста. И еще явилась догадка: а надо ли упрощать задачу, что ставит ему судьба? Ведь биться со злом надо не тем оружием, что первым попадется под руку, как и не тем, что предложит дьявол. А тем, которым лучше владеешь. И там, где способен большую толику этого зла истребить… Ответь-ка себе: неужто неведомо, что прежде чем что-то реально изменить – надо оказаться на самом верху?

Чушь. Все не так. Это здравый смысл уводит от опасности – и сам себе щекочет селезенку абстракциями вроде той, что зло неустранимо и что за зримо явленным злом стоит нечто первопричинное, корневое, а корни теряются в почве… Чушь. Все гораздо проще: вот карабин, вот пуля, вот курок… Все просчитано: тут и сам леший ничего не узнает. А главное – не поверит…

Потом ему явился образ Анны Тушиной – какой он увидал ее впервые: профиль женского лица – с прильнувшим к нему лучом северного солнца. Этот стелившийся по тундре луч уже успел остыть – и в последней попытке согреться припал к женскому лицу…

Она еще смотрела на это солнце из-под варежки. На солнце смотреть нельзя, а вот на северное – можно. Долго-долго смотрела, счастливо…

Не мигая и глаз не сводя с карабина, Грек сидел на еловом пне рядом с погребком. День стал клониться к закату. Светло-голубые небеса стали кобальтовыми, потом зачернели сумеречным неизреченным холодом. Грек чувствовал, как затекают и стынут ноги, и хотел было подняться, но не мог: в этом почти уже бездумном оцепенении, в слепой несказанности сущего было что-то от колыбельной неги, давно уже не вспоминавшейся. Потом на плечо ему опустилась легкая ладонь старика:

– Пойдем, – сказал он. – Не надо. Пойдем-пойдем. Чай будем пить. На реку смотреть. Думать будем. Пойдем…