Текст книги "За скипетр и корону"

– Берегитесь, Штилов, – предупредил Кнаак, – Пепи влюбится в вас, и тогда вам придется испытать на себе, что такое женский деспотизм, потому что она придерживается такой теории: «Приглянувшийся мужчина от меня не отвертится!»

Галльмейер зажала Кнааку рот и сказала:

– Такие мечтатели, как Штилов, нам не в масть: головой ручаюсь, что у него в сердце нет свободного места. Впрочем, – продолжала актриса очень серьезно, – я теперь уже не просто так легко влюбляюсь, но сперва справляюсь с метрикой моего предмета!

– Это зачем? – спросил Штилов.

– Она хочет сперва узнать, совершеннолетен ли он и может свободно распоряжаться своими деньгами, – сказал Матрас.

– Матрас только и думает о деньгах, именно потому что у него никогда их нет, – парировала она, – в сущности же, все не так. А вот что я взяла за правило – чтобы наш возраст, мой и моего предмета, в сумме составлял не более пятидесяти лет. И потому чем старше становлюсь я, тем моложе должна выбирать возлюбленного. Вот по каким резонам я справляюсь предварительно – не больше ли ему лет, чем должно приходиться на его долю при дележе.

Все засмеялись.

– Ну, так тебе придется вскоре ограничиться грудными детьми, – заметил сухо старик Гройс.

– Папа Гройс, – обратилась к нему Галльмейер, – сделай одолжение, не остри так глупо.

– Однако где Гробеккер? – поинтересовался Кнаак.

– Грызется со своим герцогом, – сообщил Герцель.

– Что так?

– Она вообразила, что он ухаживает за маленькой Эгерпепи, и это ее из себя выводит!

– Удивительно! – сказала Галльмейер. – Право, скоро у нас на сцене будут играть все только княгини да герцогини. Ну, что до меня, то я навеки останусь Пепи Галльмейер.

И она запела:

 
Моя мамаша – прачка,
И хоть певица я,
Люблю ее ужасно
За стирку для меня.
 

– Да, правда, – согласился Гройс, – ты не годишься в герцогини. Знаете, что она на днях выкинула? – спросил он. – Герцог делла Ротонда дал нам всем большой вечер с ужином в своем отеле. Все было по-княжески, лакеи в шелковых чулках сервировали нам тончайшие деликатесы. Пепи зевнула раза два и спрашивает: «Герцог, где у вас швеммэ: я здесь не могу дольше оставаться, слишком для меня парадно!»

– Что это такое швеммэ? – спросил Штилов.

– Это венский термин, – пояснил Кнаак. – Так называют здесь второстепенные рестораны, находящиеся при каждом большом отеле, в которые обыкновенно ходит прислуга путешественников.

– И где в тысячу раз веселее, чем у старого, скучного герцога с его серебряными канделябрами и долговязыми лакеями! – заявила со смехом Галльмейер.

Дверь с шумом распахнулась.

Вошла молодая красивая женщина с газетой в руках.

То была певица оперного театра Фридрих-Матерна.

– Вы знаете, – заговорила она живо, – война объявлена. Вот вечерний номер. Наш посланник отозван из Берлина, и армия двинулась в Богемию.

– Вот тебе и веселая Вена! – сказала Галльмейер. – И сколько прекрасной молодежи будет перестреляно! – прибавила она, сострадательно взглянув на Штилова.

Старый Гройс поднял голову.

– Надо бы нам дать на сцене что-нибудь патетичное – по старому венскому обычаю – одни шутки да прибаутки не годятся, когда там, за нашими стенами, готовится кровавая трагедия.

Герцель встал.

– Мне надо в редакцию, – заявил он с напускной важностью, взявшись за шляпу.

Вошел кельнер.

– Барон Штилов здесь? – спросил он.

– Что надо? – сказал молодой офицер.

– Ваш слуга здесь с письмом, говорит, что долго искал вас повсюду.

– Ага, на службу! – догадался Штилов, вставая. – Ну, прощайте, господа! Будьте здоровы, Пепи!

Он допил свой стакан и вышел из комнаты.

Ординарец в кирасирской форме передал ему большой казенный конверт.

Молодой офицер распечатал его. Радостная гордость сверкнула в его глазах.

– Назначен состоять при главнокомандующем! – сказал он весело. – Где генерал?

– В отеле «Город Франкфурт»!

– Хорошо, я сейчас буду!

И он быстро пошел снова берегом Дуная к центру города, уже не мечтая, как на пути сюда, но гордо вскинув голову, сияя взором, улыбаясь и звонко бренча саблей по мостовой.

Вдруг он умерил шаг. Лицо его подернулось облаком.

– Итак, война! И война под знаменем генерала, которым справедливо гордится австрийская гвардия, но, несмотря на это, как грустно! Я оставляю здесь только что расцветшее счастье – найду ли его по возвращении?

Он остановился и задумчиво посмотрел на волны Дуная, в которых, мерцая, отражались яркие фонари мостов.

– Здесь, наверху, свет и тепло, – прошептал он, – там, внизу, – холод, мрак, смерть!

Он вздрогнул и махнул рукой, как бы прогоняя призраки фантазии.

– Чем же была бы любовь, – проговорил он, – если бы она делала нас унылыми и робкими? Нет, моя дорогая возлюбленная! Твой рыцарь должен быть горд и мужествен, и твой талисман принесет ему удачу!

И он вынул розу из-под мундира и прижал к губам. Потом пошел вперед быстрым и бодрым шагом, напевая про себя:

 
И если б не ставить нам жизни на карту —
Ее никогда бы не выиграть нам.
 

Часть вторая

Глава восьмая

В венском дворце шла кипучая деятельность. Адъютанты и курьеры приезжали и уезжали. Несмотря на ранний час, часов с восьми утра группы любопытных толпились у входа на главном дворе и смотрели на каждого приезжавшего и уезжавшего офицера с напряженным интересом, как будто те везли самые положительные известия.

Общественное мнение было возбуждено до последней крайности. Каждый чувствовал, что грозные события повисли тучей в воздухе и что каждую минуту может сверкнуть молния и страшный удар грома рассеет гнетущий туман.

Добрые обитатели Вены были настроены воинственно. Пресса уже давно разжигала негодование против Пруссии, и в различных кругах звучали самые резкие отзывы против северной державы вместе с самыми твердыми надеждами на победу австрийского оружия.

Недаром главнокомандующим великой северной армии был назначен фельдцейхмейстер Бенедек, душа солдат и народа, не жаловавший аристократического офицерства и поставивший себе задачей доказать, на что способна австрийская армия, когда перейдет от неженок-юнкеров в железные руки настоящего закаленного воина.

Но как громко и живо ни высказывались эти надежды, среди людей не замечалось настоящего радостного и твердого упования. Говорили скорее уста, чем сердце, и если бы кто мог заглянуть поглубже в душу этим оживленно болтавшим и жестикулировавшим горожанам, тот нашел бы там много затаенных сомнений, противоречивших тому, что срывалось с языка. Враг, на которого шли, был нов, неизвестен с Семилетней войны, с тех пор, по преданию, ставший грозным, о военной организации которого так много писали и рассказывали.

Вдруг в группах смолкли разговоры и все глаза устремились на главные ворота. В них показался фельдмаршал Габленц – генерал, блестящая храбрость и рыцарские достоинства которого сделали его любимцем Вены.

Гордо и самоуверенно вошел он во двор, в сером, плотно сидевшем генеральском мундире, грудь увешана многочисленными орденами, в каске с развевающимися перьями на красивой голове, с густой темной бородой и тонкими выразительными чертами.

За ним шли начальник штаба полковник Бургиньон, два адъютанта и лейтенант Штилов в пестрой, нарядной уланской форме, ужасно счастливый возможностью находиться в свите такого генерала.

Толпа громко приветствовала фельдмаршала, которому, как тогда полагали, предстояло осуществить высказываемые вслух надежды и развеять молчаливое сомнение.

Генерал отвечал на приветствие легким военным поклоном, приветливо, но с сановитым достоинством – он сознавал свою популярность, но не искал ее, а принимал как нечто само собой разумеющееся, принадлежащее ему по праву. Он прешел со своими спутниками через двор, вступил в большой подъезд и поднялся по лестнице на половину императора.

Дежурный лакей с низким поклоном отворил перед ним дверь.

Глубокая тишина царила в больших, просторных комнатах с темными обоями, массивной шелковой мебелью и тяжелыми занавесками на громадных окнах. У дверей в рабочую комнату императора стоял лейб-гвардеец в полной форме. Дежурный флигель-адъютант, облокотившись на окно, смотрел на двор. При входе фельдмаршала флигель-адъютант, молодой красивый человек с короткими черными волосами и усами, в скромном зеленом мундире императорских адъютантов с майорскими знаками различия, пошел навстречу и отдал ему честь по-военному. Фельдмаршал ответил на поклон и подал молодому человеку руку.

– Как вы поживаете, любезный князь Лихтенштейн? Что поделывали здесь, в Вене, с тех пор как мы не виделись?

– Нас затопила служебная рутина, – отвечал юный князь, – мы не так счастливы, как ваше превосходительство, не сходим с места и должны довольствоваться отчетами о ваших геройских подвигах. Вы отправляетесь пожинать новые лавры…

– Позвольте, любезный князь, – прервал его генерал, – о лаврах можно говорить только тогда, когда они сорваны. Однако, – продолжал он, – Его Императорское Величество не занят? Я попрошу доложить обо мне – пора отправляться в армию.

– Только что вошел граф Менсдорф, – отвечал князь, – но он, вероятно, долго не задержится, и я сейчас же доложу о вас.

Фельдмаршал отошел с полковником Бургиньоном в оконную нишу, а князь Лихтенштейн продолжал разговаривать с адъютантами генерала и со Штиловом.

Пока это происходило в приемной, император Франц-Иосиф, одетый по австрийскому военному обычаю в просторный серый сюртук, стоял в своем светлом, но скромном кабинете, перед широким письменным столом, заваленным бумагами, книгами и картами.

Глубокое раздумье отражалось на лице государя, пока он внимательно слушал доклад графа Менсдорфа, державшего в руке несколько депеш и писем.

– Весьма неприятно, – произнес император, – что принц Сольмс в Ганновере не сумел заключить никакого трактата с королем Георгом. Вследствие этого с той стороны прусские силы не будут заняты, и мы должны употребить все усилия, чтобы вступить в великое, решающее состязание в Богемии или, пожалуй, в Саксонии. Считаете ли вы возможным опасаться прусско-ганноверского союза?

– Конечно нет, Ваше Величество, – отвечал граф Менсдорф. – Король точно так же уклонится от иного союза, как уклонился от нашего. Его Ганноверское Величество не хочет примыкать ни к какой стороне. Я боюсь, что король поставит себя этим в рискованную изоляцию, которая в его положении, а он окружен со всех сторон прусской властью, в высшей степени опасна не только для его личности, но и для короны.

– Для его короны? – повторил король с удивлением, поднимая голову.

– Ваше Величество, – пояснил граф Менсдорф, – когда раздастся первый пушечный выстрел, Пруссия станет на почву самых беззастенчивых государственных резонов, как они их там называют. А ведь Ганновер – давняя цель прусских желаний.

– Пока австрийский меч цел в моих руках, – произнес надменно император, – ни один из германских государей не потеряет своей короны.

Граф Менсдорф промолчал.

Император сделал несколько быстрых шагов по комнате и снова остановился перед министром.

– Вы все еще не верите в успех? – спросил он, пристально глядя на графа.

– Ваше Величество, – отвечал тот, – я ношу мундир австрийского генерала и стою перед моим императором накануне войны, в которой разовьются все императорские знамена. Прилично ли мне сомневаться в успехе австрийского оружия?

Император слегка топнул ногой.

– Это не ответ, – сказал он. – Я спрашиваю не генерала, а министра.

– Мне бы хотелось, – отвечал граф Менсдорф, – стоять генералом перед Вашим Императорским Величеством или перед врагами Вашего Величества, тогда на сердце у меня было бы легче. И тогда, – прибавил он печально, – я, может быть, более надеялся бы на победу, по крайней мере, мог отдать за нее жизнь. Как министр, – продолжал он после небольшого молчания, – я уже высказал Вашему Величеству мои воззрения и могу только повторить искреннее мое желание, чтобы вам благоугодно было снять с меня тяжелую ответственность и дозволить обнажить меч.

Император не ответил на последнее замечание графа.

– Но любезный Менсдорф, – заметил Франц-Иосиф после паузы, – я знаю, что у вас настоящее австрийское сердце. И разве оно не бьется сильнее при мысли поднять величие габсбургского дома и разбить опасного соперника, мнящего выбросить из Германии нашу Австрию и мой императорский дом? Неужели я должен упустить шанс, который, может быть, никогда так благоприятно не подвернется?

– Ваше Величество не может глубже и искреннее носить в сердце любовь к Австрии и более гордиться величием вашего дома, чем я, – отвечал Менсдорф. – Я отдал бы до последней капли свою кровь, чтобы увидеть Ваше Императорское Величество во Франкфурте, окруженным государями и восседающим на престоле в качестве властителя и руководителя Германии, но…

– Но, – прервал живо император, – неужели вы думаете, что эта цель достижима без содействия меча? В Берлине все в один голос кричат, что Германия должна обновиться мечом и кровью. Итак, меч решит и обагрится кровью.

– Но, – продолжал Менсдорф, преследуя печальным тоном свою собственную мысль, – я не могу считать благоприятной необходимость открыть военные действия на двух фронтах – это карта, на которую я бы не поставил теперешнего могущества Австрии и моих надежд на ее будущее развитие, – тем более если один из противников так могуществен и энергичен, что одному ему надо противопоставить все наши силы.

– Энергичен? – вставил король с легкой усмешкой. – Однако при Ольмюце он преспокойно отступил!

– Ольмюц более не повторится, Ваше Величество. Императора Николая уже нет, а между императором Александром и нами лежит Севастополь[46]46
  Менсдорф намекает на тяжелое поражение России в Крымской войне (1853–1856), ставшее возможным в том числе благодаря враждебной позиции Австрии.


[Закрыть].

Император замолчал.

– Могу я всеподданнейше обратить внимание Вашего Величества еще на то, – сказал граф Менсдорф после нескольких минут, которые употребил на пересмотр бумаг, – что герцог Граммон настаивает на положительном ответе относительно французского союза при условии уступки Венеции?

– Разве нельзя еще помедлить с ответом? – спросил император.

– Нет, Ваше Величество. Посол объявил мне, что неопределенный ответ будет сочтен равносильным решительному отказу.

– Что же делать?

Граф Менсдорф произнес спокойно и медленно:

– Уступить Венецию.

Император закусил губу чуть не до крови.

– Как! – крикнул он. – Мне покупать права моих отцов, положение моего дома в Германии – и у кого! У той Италии, которая свергает с престола государей моего дома, угрожает церкви, готова лишить наследственных владений святейшего отца! Нет! Нет! Поставьте себя на мое место, граф Менсдорф, и вы поймете, что я на такое не пойду!

– Умоляю Ваше Величество вникнуть, – сказал граф, – что все покупается, всякий союз есть купля, и чем менее ценен предмет, который уступают, тем выгоднее сделка. Положение Австрии в Италии и прежняя итальянская политика, достоинство которой подлежит сильному сомнению, пали вместе с Ломбардией. Венеция значит уже очень мало, и в сущности есть не что иное, как препятствие к союзу с Италией.

– Вы считаете союз с Италией возможным? – спросил с удивлением император.

– Почему же нет? – ответил граф Менсдорф. – Когда у Италии будет все что есть итальянского, тогда у нее не будет враждебных Австрии интересов, и она скорее вступит в союз с нами, чем с Францией, с которой ей раньше или позже придется вступить в борьбу из-за первенства между нациями романской расы.

– А изгнанные эрцгерцоги? А глава Церкви? – спросил император. – Нет, я этого не могу, – прибавил он. – Что скажет мой дядя, который спит и видит показать итальянцам острие австрийского меча, что скажет весь мой дом, история, что скажут в Риме? А когда Италия будет разбита, – продолжал он, помолчав с минуту в раздумье, – когда в Германии мы поднимемся на прежнюю высоту, тогда, пожалуй, можно завести переговоры и о Венеции, если этим пожертвованием получится гарантировать безопасность святого отца и неприкосновенность наследия святого Петра!

– Когда Ваше Величество будет победителем в Германии, – отвечал Менсдорф, – тогда нам не будут нужны никакие переговоры с Италией. Но…

Тут раздался стук в дверь.

Вошел дежурный флигель-адъютант.

– Депеша к Вашему Императорскому Величеству от фельдцейхмейстера. – И он тотчас же вышел.

Взгляд императора вспыхнул, когда он дрожащей рукою разорвал конверт телеграммы.

– Сражение, может быть, – прошептал он. Глаза его с лихорадочным нетерпением пробежали короткие строки.

Франц-Иосиф побледнел как смерть и, уставясь в бумагу, которую неподвижно держал перед собою, рухнул на простой деревянный стул перед столом.

Наступило короткое молчание, император тяжело дышал.

Менсдорф с крайней тревогой смотрел на государя, но не решался прервать тяжелого раздумья, в которое его повергло полученное известие.

Наконец император поднялся.

– Депеша от Бенедека, – бросил он.

– Что же сообщает фельдцейхмейстер? – осторожно спросил Менсдорф.

Император ударил себя рукою в лоб.

– Армия не готова. Он умоляет во что бы то ни стало заключить мир, не дожидаясь его дальнейших сообщений.

– Да не подумает Ваше Величество, – сказал граф Менсдорф, печально улыбаясь, – что я состою в заговоре с фельдцейхмейстером. Уж если он находит армию неготовой к борьбе, которая нам предстоит, а он располагает полным доверием общественного мнения… – граф Менсдорф сказал это с тонкой, чуть заметной усмешкой, – стало быть, в основании моих соображений лежал серьезный мотив.

Император с силой дернул золотой колокольчик, стоявший на столе. Вошел камердинер.

– Князя Лихтенштейна сюда! – воскликнул государь.

В следующую же секунду флигель-адъютант стоял перед ним.

– Я попрошу графа Кренневилля тотчас же пожаловать ко мне. Кто в приемной?

– Фельдмаршал барон Габленц со своим начальником штаба и адъютантами, – доложил князь Лихтенштейн.

– Очень хорошо, – сказал император. – Пусть сейчас же войдет.

Через минуту князь ввел генерала и его свиту. Барон Габленц подошел прямо к императору и произнес:

– Я желал представиться Вашему Величеству перед отправлением в армию и всеподданнейше поблагодарить за оказанное мне доверие командовать десятым корпусом.

Император отвечал милостиво:

– Это доверие, любезный барон, вполне заслужено, вы его оправдаете новыми лаврами, которыми украсите австрийские знамена.

Барон Габленц представил полковника Бургиньона, своих адъютантов и Штилова.

Император обратился к каждому с несколькими любезными словами, в свойственной ему приветливой и обязательной манере.

У Штилова он спросил:

– Вы мекленбуржец?

– Точно так, Ваше Величество.

– Ваше сердце раздвоится, так как я боюсь, что ваше отечество, вынужденное положением, встанет на сторону наших противников.

– Ваше Величество, – отвечал молодой офицер задушевным тоном, – пока я ношу этот мундир, мое отечество там, где развеваются ваши знамена. Мое сердце принадлежит Австрии.

И он коснулся ладонью груди, где под мундиром таилась полученная накануне роза.

Император милостиво улыбнулся и положил руку на плечо молодого человека.

– Радуюсь, что фельдмаршал выбрал вас, и надеюсь услышать о ваших подвигах.

Князь Лихтенштейн отворил дверь со словами:

– Фельдмаршал граф Кренневилль.

Генерал-адъютант императора вошел в полуформе своего звания. Его изящное лицо французского типа, с небольшими черными усами и умными темными глазами, не позволяло, благодаря своей живости, подозревать, что генерал успел уже прожить пятьдесят лет.

– Вашему Величеству угодно было видеть меня? – сказал он.

– Благодарю вас, господа! – император обратился к свите барона Габленца. – Надеюсь, поход даст вам случай оказать новые услуги мне и отечеству. Прошу вас остаться, барон.

Бургиньон, адъютанты и Штилов вышли.

Император развернул депешу, которую все время не выпускал из рук, и сказал:

– Вот только что полученная телеграмма, по поводу которой я желаю выслушать ваше мнение. Фельдцейхмейстер, – продолжал он с легкой дрожью в голосе, – просит меня заключить мир, так как армия не готова к войне.

– Это невероятно! – вскричал граф Кренневилль.

– Что вы на это скажете, барон Габленц? – спросил император у спокойно и молча стоявшего генерала.

Тот немного помедлил с ответом.

Франц-Иосиф не сводил с него глаз.

– Ваше Величество, – начал генерал, – просьба фельдцейхмейстера должна иметь серьезное основание: он вообще не боится никакой опасности, и в его характере больше безрассудной смелости, чем обдуманной предусмотрительности.

– Храбрая и блестящая армия Вашего Величества не готова к войне?! – вскричал граф Кренневилль с живостью. – Чем же фельдцейхмейстер мотивирует это мнение?

– Он обещает его мотивировать, – сказал император.

Граф Кренневилль пожал плечами.

– А мир еще можно заключить? – спросил барон Габленц.

– Если я хочу навсегда обречь Австрию на второстепенное место в Германии или вовсе исключить из Германии, то да! Если хочу дать Пруссии двойной реванш за Ольмюц, то да. Иначе – нет!

Граф Кренневилль пристально посмотрел на фельдмаршала, который стоял в мрачном раздумье.

– Ваше Величество, – начал он наконец спокойным, внушительным тоном, – никто не знает лучше меня силу нашего противника. Я стоял в поле вместе с пруссаками и хорошо знаком с их материальным и нравственным могуществом. Оба громадны: вооружение их превосходно и игольчатые ружья – страшная вещь. Если б нам пришлось совсем одним сопротивляться Пруссии, меня бы серьезно тревожил исход борьбы. Но теперь меня успокаивают наши германские союзники.

– Союзная армия! – сказал Менсдорф.

– Не отдельные контингенты имеют, по-моему, вес в военном отношении, – продолжал барон Габленц, – а то обстоятельство, что эти отдельные армии раздробят прусское войско и наш противник будет принужден к сложному ведению войны. Останься я в Ганновере, эта комбинация была бы еще вернее, однако и без того Пруссии придется сражаться очень разбросанными силами, тогда как мы можем действовать концентрированно. В этом, Ваше Величество, залог моего спокойствия, в этом мои надежды на успех, который все-таки не может быть завоеван без тяжелых усилий! Вот моя точка зрения как генерала. О состоянии армии, о ее неподготовленности к войне я судить не берусь, пока сам своими глазами не видел ее и не взвесил оснований, побудивших фельдмаршала высказать такое мнение. Что касается политических соображений, то в этом я не судья и не думаю, чтобы Ваше Величество стали от меня требовать того, за что я не берусь. Позволю себе высказать только одно: если затронута честь Австрии, я против отступления – даже проигранное сражение не может причинить столько вреда, как отступление, совершенное до того, как обнажен меч.

Генерал замолчал.

Глубокое безмолвие водворилось на несколько минут в кабинете.

– Господа, – заговорил император, – вопросы, подлежащие моему разрешению, так серьезны, что требуют самого глубокого внимания и нескольких минут полной сосредоточенности. Через час я приду к окончательному решению и дам вам, граф Кренневилль, ответ для фельдцейхмейстера. И вы тоже, граф Менсдорф, получите через час ответ на вопрос, который поставили передо мной раньше.

Оба графа поклонились.

– Предложение союзу мобилизовать непрусские союзные войска должно быть сделано немедленно, как было угодно приказать Вашему Величеству? – спросил граф Менсдорф, складывая свои бумаги.

– Конечно, – сказал император, – необходимо, чтобы германские государства показали определенные цвета и чтобы союзные силы были выдвинуты в поле. Я согласен с бароном Габлендом, что в этом заключается большая часть нашей силы.

И приветливым движением головы он отпустил обоих графов, затем подошел к фельдмаршалу Габленцу, подал ему руку и сказал:

– Ступайте с Богом, – да благословит Он ваш меч и да ниспошлет мне случай снова быть вам признательным!

Генерал склонился к руке императора и произнес глубоко взволнованным голосом:

– Моя кровь и моя жизнь принадлежат Вашему Величеству и Австрии!

Франц-Иосиф остался один.

Он сделал несколько быстрых шагов по комнате, потом сел на стул перед письменным столом и порывисто отбросил в сторону лежавшие перед ним бумаги, не обращая внимания на их содержание.

«Ужасное положение! – думал император. – Все мои чувства рвутся разрешить это общегерманское недоумение, избавить Австрию от этой заразы, грызущим червем подтачивающей ее сердце, препятствующей ее развитию и возвышению… Кровь моего рода зовет поднять перчатку, так издавна бросаемую то с злобной насмешкой, то со страшной угрозой этим опасным, смертельным врагом моей семьи! Меня призывает голос моего народа, но мои министры советуют мне отступить, а мои генералы колеблются в решительную минуту! Неужели правда то, что черным призраком поднимается с глубин моей души в тяжелые минуты? Неужели я в самом деле предназначен судьбой принести несчастье моей милой, прекрасной, дорогой Австрии, славному наследию моих великих предков?! Неужели моему имени суждено соединиться в истории с моментом угасания габсбургской звезды, с эпохой упадка империи?»

Он мрачно уставился глазами в пространство.

«О, если б ты был возле меня! Ты, великий муж, который так долго и славно стоял у кормила Австрии, со своим твердым, благородным сердцем, с своим светлым взглядом и непоколебимой волей – ты, о спокойную, гордую силу которого разбился демонический гигант, наложивший цепи на весь мир! О, если бы у меня был Меттерних![47]47
  Меттерних руководил австрийской политикой с 1809 по 1848 год. Особенно значительную роль он играл в период с 1815 по 1848 год.


[Закрыть] Что бы мне посоветовал этот свободный, богатый ум, которого никто не понимал и никто до сих пор не понимает, потому что между его внутренней жизнью и внешним миром стояло гордое изречение Горация: „Оdi profanum vulgus et arceo“?!»[48]48
  Я презираю невежественную толпу и ставлю ей преграду (лат.).


[Закрыть]

Быстрым, резким движением государь схватил колокольчик.

– Сейчас же пригласите ко мне Клиндворта, – приказал он вошедшему камердинеру. – Пускай его поищут в государственной канцелярии.

Камердинер вышел.

«Это единственное существо, – продолжал думать император, – уцелевшее от тех великих времен старой Австрии, когда в государственной канцелярии сходились нити всей европейской политики, когда ухо Меттерниха присутствовало во всех кабинетах, и рука его направляла решения всех дворов. Правда, он был только агентом великого государственного мужа, не поверенным его замыслов, не Генцем, нет, он далеко не Генц! Но Клиндворт работал в той гениальной машине, его острый, проницательный ум понимал, угадывал общую идею или, по крайней мере, подозревал ее! Когда он со мною говорит, мне кажется, что передо мной воскресает то старое, великое, удивительное время, и мне кажется, мне мнится, что сказал бы и сделал Меттерних, если бы сейчас стоял на стороне габсбургского дома… У меня есть воля, есть силы работать, смелость сражаться – отчего же так трудно решать!»

И император, сжав голову обеими руками, погрузился в глубокое раздумье.

Камердинер отворил дверь из внутренних покоев и доложил:

– Господин Клиндворт к услугам Вашего Величества!

Франц-Иосиф поднял голову.

В открытых дверях показался тот удивительный человек, который начал свою карьеру школьным учителем в окрестностях Гильдесгейма, короткое время играл официальную роль в качестве государственного советника при дворе герцога Карла Брауншвейгского, а после трагикомического падения этого государя начал своеобразную деятельность в роли одного из деятельнейших и способнейших агентов Меттерниха, которая ставила его в близкие отношения со всеми министрами и государями Европы, вовлекала во все важнейшие политические комбинации, причем он с большим искусством умел создать вокруг себя такой мрак, что только самые осведомленные политики в Европе видели его или имели с ним личный контакт.

Член государственного совета Клиндворт был старик почти семидесяти лет, широкоплечий и плотно сложенный. Почти вдавленная между плеч, слегка нагнутая голова с совершенно коротко остриженными, почти седыми волосами отличалась тем из ряда вон выходящим уродством, которое так же влечет и приковывает взгляд, как необычайная красота – даже почти сильнее. Маленькие глаза светились зорко и проницательно из-под густых седых бровей и, казалось, хотели и могли быстро бегающим взглядом, никогда в другие глаза прямо не падавшим, разом схватить все, что в его кругозоре оказывалось достойным внимания.

Большой, широкий рот с тонкими, бесцветными губами был плотно сжат и посередине почти закрыт скрюченным, большим и толстым носом, который в нижней своей части расширялся до совершенно невероятных размеров.

Он носил длинный, наглухо застегнутый коричневый сюртук и белый галстук, и походил внешне скорее на удалившегося от дел рантье, чем на бывшего искусного политического агента. Тонко изощренное продолжительной политической карьерой уменье никогда не выставляться напоказ, всегда держаться в тени и на заднем плане, сказывалось во всей его наружности: трудно было представить себе личность более скромную и незаметную.

Член совета вошел, низко поклонился и сделал к императору два или три шага. Затем остановился и, не произнося ни слова, застыл в почтительной позе, тогда как зоркий взгляд его глаз, скользнув по лицу монарха, тотчас же опустился вниз.

– Я пригласил вас, любезный Клиндворт, – начал Франц-Иосиф, слегка наклонив голову, – потому что желаю знать ваше мнение о положении, в котором я нахожусь. Вам известно, что я охотно сверяюсь с вашим умом, живущим воззрениями минувшего, великого времени.

– Ваше Императорское Величество слишком милостиво, – отвечал Клиндворт тихим, но отчетливым и внушительным голосом. – Все богатство моего опыта, собранное в течение долгой политической жизни, всегда готово к услугам Вашего Величества и, как говорил мой великий учитель, князь Меттерних, прошедшее есть лучшая мерка, вернейший барометр для настоящего. Ошибки прошлого видны со всеми их последствиями и результатами, и учат избегать тех промахов, в которые может ввести настоящее.

– Совершенно справедливо, – сказал император, – совершенно справедливо. Только в прошедшем, в ваше время, делали меньше ошибок… Однако какую же ошибку вы считали бы опаснейшей из всех, в которые может впасть настоящее?

Не колеблясь, член совета отвечал, бросив быстрый взгляд прямо в лицо императору:

– Нерешительность, Ваше Величество.

Император озадаченно посмотрел на него.

– И вы опасаетесь, что такая ошибка может быть совершена? – спросил он.

– Боюсь, она уже сделана! – отвечал член совета.

– Кем?

– Почему Ваше Императорское Величество оказывает мне высокую честь выслушивать меня? – спросил член совета, вместо того чтобы отвечать на вопрос. – Вашему Величеству угодно выслушать мое скромное мнение, потому что оно, упав на чашу весов, пусть и не тяжелее песчинки, даст Вашему Величеству возможность прийти к какому-нибудь окончательному решению. Стало быть, Ваше Величество еще не пришло к таковому решению.

И он скорчил еще более смиренную мину, чем прежде.