Текст книги "За скипетр и корону"

– Любезный барон, – прервал его граф Бисмарк, – я буду говорить с вами совершенно откровенно. Будущее принадлежит не мне и не вам. Слова и обещания, как бы вы серьезно к ним ни относились, не могут быть основанием, на котором следовало бы успокоиться будущему мирному могуществу Пруссии и Германии. Нам нужны гарантии. Пруссия не должна вторично подвергаться только что перенесенным опасностям, она не должна быть вынуждена вторично приносить такую же жертву. Бавария – к собственному своему ущербу, как я всегда был убежден, – во все времена относилась к нам враждебно. Мы должны быть вполне уверены в том, что этого в будущем не будет. Для этого есть два пути.

Фон дер Пфортен насторожился.

– Или мы отнимем от ваших владений столько, что вперед Бавария будет в совершенной невозможности повредить нам чем-нибудь…

– Вы подумали, как трудно присоединить баварские владения и баварское население? – спросил фон дер Пфортен.

– Трудно, согласен, но мы преодолели бы эти трудности, ради обеспечения блага Пруссии меня не остановят никакие преграды.

Фон дер Пфортен вздохнул.

– Осложнения, к которым мог бы повести подобный образ действий… – сказал он вполголоса, пристально глядя в лицо прусского министра.

Бисмарк тоже пристально на него поглядел.

– Откуда им взяться? – спросил он. – Австрия, что ли? А там, – продолжал он, смело и гордо озирая всю фигуру баварского министра, – откуда могли бы возникнуть осложнения, не пренебрегут своей долей добычи.

Фон дер Пфортен понурил голову.

– Стало быть, нечего говорить об этом, – сказал Бисмарк. – Мы немцы – и можем обделывать немецкие дела, не озираясь по сторонам.

– А другой путь? – подсказал фон дер Пфортен.

– Внутренняя жизнь Баварии, – ответил Бисмарк, задумчиво глядя вдаль, – нам чужда, и мы не хотели бы в нее врываться. Германии для ее могущества и силы, Пруссии для ее обеспечения необходимо сосредоточение народных оборонительных сил в руке могущественного полководца германской нации, ее естественного предводителя. Если Бавария признает эту национальную необходимость, утвердит ее прочным трактатом и в случае национальной войны передаст безусловно прусскому королю командование своими военными силами, тогда у нас появится надлежащая гарантия для германского могущества – для обеспечения Пруссии.

Лицо баварского министра все более и более прояснялось.

– Предводительство в случае национальной войны? – спросил он.

– Разумеется, с необходимыми частностями, для того чтобы сделать возможным общее дело, – введение баварского тела в организм прусской армии, – вставил Бисмарк.

– Без посягательства на военное значение короля? – уточнял фон дер Пфортен.

– Я не считал бы необходимым ограничивать его больше, – отвечал граф.

Фон дер Пфортен глубоко вздохнул.

– Это, стало быть, ваши мирные условия? – спросил он.

– Не мирные условия, а условия для мира, – поправил Бисмарк.

– Как это следует понимать?

– Очень просто, – сказал граф. – Когда будет заключен трактат, который я вам сейчас начертал и который сейчас же распоряжусь набросать в подробностях, с военной точки зрения – трактат, который, впрочем, пока должен оставаться под секретом, чтобы не наделать вам хлопот с антипрусской партией, – когда, говорю я, такой трактат будет принят, тогда заключить мир не составит труда. Пруссия обретет в этом договоре гарантию того, что Бавария искренне и откровенно хочет работать вместе с нами над делом национального объединения и отрекается от всех ошибок своей прежней политики, и с такой гарантией мы будем в силах очень легко и скоро выработать условия мира. Тогда в наших интересах будет сохранить Баварию как можно более сильной и самостоятельной в пределах Германии. Тогда весь вопрос сведется только на военные издержки, которые мы заплатим сполна, и, может быть, на некоторые, совершенно ничтожные поземельные уступки для округления наших границ.

– Граф, – с чувством произнес фон дер Пфортен, – благодарю вас. Вы указываете мне путь, которым Бавария может с честью и на благо германскому отечеству выйти из печального настоящего положения. Благодарю вас от имени моего короля!

– Я принимаю живейшее участие в вашем юном государе, – заверил Бисмарк. – И надеюсь, что Бавария в союзе с Пруссией достигнет того положения в Германии, которое так долго не хотела занимать, – сказал граф кротким голосом. – Однако, любезный барон, – продолжал он, вставая, – прошу вас помнить, что это был разговор между двумя частными лицами. Возвращайтесь скорее к своему королю и привезите мне как можно скорее его согласие на трактат. Как только трактат будет подписан, немедленно враждебные отношения будут прекращены, и я обещаю вам, что вслед за этим быстро и беспрепятственно последует заключение мира. И, – прибавил он с любезной улыбкой, – будьте уверены, что я не желаю вашего отстранения от дел.

– Я знаю, – сказал фон дер Пфортен, – что мне остается делать: новая рука должна ввести Баварию на новый путь. Мои же пожелания будут всегда принадлежать новой Германии, как всегда принадлежали старой!

– Еще одно, – сказал граф Бисмарк. – Так как мы так хорошо поняли друг друга, вы могли бы оказать услугу вашим союзникам в Штутгарте и Дармштадте – быть может, и мне самому, – потому что мне хотелось бы иметь возможность поступить осторожно с Вюртембергом и Гессеном. Если бы тамошние дворы заключили трактаты в подобном же смысле, то осторожность относительно них не вызывала бы сомнений. С полномочиями заключить подобные предварительные трактаты, которые я также обещаю хранить в секрете, я буду рад видеть господ фон Варнбюллера и фон Дальвига, и надеюсь скоро и легко прийти с ними к мирным соглашениям.

– Я не сомневаюсь, что они скоро появятся, – заявил фон дер Пфортен.

– Ну, любезный барон, отправляйтесь скорее, – улыбнулся пруссак. – До скорого свидания! И постарайтесь, чтобы граф Бисмарк как можно скорее мог бы приветствовать здесь баварского министра и уполномоченного.

Он подал фон дер Пфортену руку, которую тот пожал искренне и взволнованно, и проводил до дверей. В прихожей находился Кейделль, и граф поручил ему позаботиться о скорейшей и беспрепятственной доставке баварского министра на место.

Вернувшись в комнату, граф Бисмарк самодовольно потирал руки, расхаживая большими шагами взад и вперед.

– Итак, мои парижские благожелатели! – рассмеялся он. – Вы хотите расколоть Германию, раздробить ее на куски и получить вознаграждение! Ну, сваи для ее будущего соединительного моста вколочены. А ваши вознаграждения? Убаюкивайте себя надеждами на них. Однако теперь – к королю!

Он застегнул мундир, взял фуражку и вышел из комнаты.

В своей прихожей он застал пожилого человека с седыми волосами и с седой бородой, в мундире ганноверского флигель-адъютанта.

Его ввел прусский офицер и, почтительно подойдя к министру-президенту, доложил:

– Обер-лейтенант фон Геймбрух, флигель-адъютант ганноверского короля, желает переговорить с вашим превосходительством.

Граф Бисмарк обернулся к Геймбруху, приложил руку к фуражке и вопросительно посмотрел на него.

Обер-лейтенант приблизился к нему и сказал:

– Его Величество король, мой всемилостивейший государь, недавно прибывший в Вену, прислал меня сюда передать письмо Его Величеству королю Пруссии. Вместе с тем я имею честь вручить вашему превосходительству письмо от графа Платена.

И он подал министру-президенту запечатанный конверт.

Тот вскрыл его и быстро пробежал содержание. Затем серьезно обратился к Геймбруху:

– Потрудитесь подождать меня здесь, я зайду к Его Величеству и скоро вернусь.

И он вышел, козырнув по-военному.

В приемной короля было несколько генералов, много ординарцев. Все приподнялись при входе графа Бисмарка, который отдал им честь.

Дежурный флигель-адъютант фон Лое встретил министра-президента.

– Его Величество один? – спросил граф Бисмарк.

– Генерал фон Мольтке у короля, – отвечал фон Лое, – но Его Величество приказал тотчас же доложить о вашем превосходительстве.

И, стукнув в дверь короля, он вошел с докладом и в следующую же минуту вернулся и отворил дверь министру-президенту.

Король Вильгельм стоял перед большой, раскинутой по столу картой, на которой положение армий было обозначено длинными пестрыми булавками. Он был в верхнем походном сюртуке, с Железным крестом в петлице, с орденом Pour le Merite[94]94
  Прусский орден «За заслуги».


[Закрыть] на шее.

Король внимательно следил за линиями, которые проводил карандашом по воздуху над картой Мольтке, обозначая то здесь, то там точки для разъяснения доклада о своих диспозициях. Высокая, статная фигура генерала была слегка согнута, чтобы лучше видеть карту, спокойное лицо с тонкими, серьезными, напоминающими Шарнгорста чертами было слегка оживлено. Он с увлечением развивал свою мысль, король слушал молча и только время от времени выражал одобрение кивком.

– Хорошо, что вы пришли, – обратился король к входящему министру. – Вы можете нам разъяснить. По словам Мольтке, генерал Мантейфель пишет, что принц Карл Баварский предлагает восьмидневное перемирие и просит пощадить Вюрцбург, атакуемый Мантейфелем, ввиду предстоящих мирных переговоров с Баварией. Генерал Мантейфель, не будучи извещен, тем не менее не отклонил предложения, поставив, однако, условием перемирия сдачу Вюрцбурга, и теперь спрашивает, что ему делать? Что это за переговоры с Баварией?

Граф Бисмарк усмехнулся.

– У меня только что был фон дер Пфортен, государь, – отвечал он.

– А! Стало быть, они просят мира? О чем же вы с ним говорили?

– Ваше Величество, – отвечал граф Бисмарк, – это в связи со всем положением настоящей минуты, о котором я прошу позволения сделать Вашему Величеству доклад и просить высочайших решений.

Фон Мольтке вложил карандаш в большую записную книгу, которую держал в руке, и сказал:

– Я Вашему Величеству пока не нужен?

– Я попрошу Ваше Величество, – сказал граф Бисмарк поспешно, – оставить генерала здесь – его мнение на обсуждаемые вопросы весьма важно!

Король одобрительно кивнул головой, генерал вопросительно посмотрел на министра-президента.

– Ваше Величество, – сказал Бисмарк, – Бенедетти вернулся и привез согласие Австрии на мирную программу императора Наполеона.

– Стало быть, можно начать переговоры? – спросил король.

– Без промедления, государь, – отвечал Бисмарк. – Бенедетти поставил себе в большую заслугу то, что ему удалось подвинуть Австрию на принятие программы. Он говорил о сильном нерасположении к ней, которое нашел в Вене, и старался изобразить положение Австрии как еще весьма богатое надеждами.

Мольтке усмехнулся.

– Ничего они больше не могут сделать! – сказал спокойно король. – Они воображали завлечь нас в Ольмюц и там задержать, прикрыть Вену и поднять Венгрию! Все это не удалось. Мы, по совету Мольтке, оставили их на покое в Ольмюце, а сами отправились напрямик. Мы стоим перед Веной, которая не может сопротивляться: укрепления, сооруженные ими при Флоридсдорфе, нас не удержат, кроме того, у нас в руках ключи от Венгрии, и венгры, кажется, вовсе не намерены спасать Австрию из ее затруднений.

– Я знаю, государь, – кивнул граф Бисмарк, – и знаю также, какую цену стоит придавать уверениям Бенедетти: его тактика – показывать нам повсюду затруднения, чтобы убедить поладить с Францией и выплатить ей цену ее посредничества.

– И он высказался о цене? – спросил король с возрастающим вниманием.

– Я не обинуясь высказал послу, – отвечал Бисмарк, – как уже Ваше Величество от восемнадцатого телеграфировали из Брюнна императору Наполеону, что положительное усиление прусского могущества путем территориальных приобретений существенно необходимо, и указал ему на лежащие между двумя половинками нашего государства враждебные владения.

– Он высказывал какие-нибудь возражения? – спросил король.

– Он распространился насчет трактатов и европейского равновесия, что звучало довольно странно в устах наполеоновского дипломата, но не имел ничего против. Только насчет Саксонии…

– Ну? – спросил король.

– Насчет Саксонии, как выразился Бенедетти, император Наполеон ставит непременным условием со стороны Австрии сохранение территориальной целости.

Король задумчиво посмотрел на пол.

– То есть, – продолжал Бисмарк, – Австрии навязывают то, за что стоит Париж. Но как бы то ни было, сохранения Саксонии требуют серьезно. Вашему Величеству предстоит решить, можно ли согласиться на эту уступку или нет?

– Как вы полагаете? – спросил король.

– Настаивать на присоединении Саксонии значило бы усложнять положение данного момента – особенной необходимости в этом не вижу и думаю, что даже в военном отношении…

Он вопросительно посмотрел на генерала Мольтке.

– Если Саксония вступит в военный союз Северной Германии и серьезно исполнит свои обязанности… – сказал генерал.

– Король Иоанн свято сдержит слово! – заявил король, и темный луч сверкнул из его глаз. – Стало быть, Саксония останется неприкосновенной – чрезвычайно рад возможности смягчить тяжелые последствия войны хоть для одного высокочтимого государя!

Бисмарк поклонился.

– Франция, так же как Австрия, – продолжал он, – принимает все остальные перемены в составе Северной Германии, а затем остается вопрос о вознаграждениях.

Лицо короля омрачилось.

– Они выставили требования? – спросил он.

– Нет еще. Но Бенедетти очень определенно намекал, в чем именно они будут состоять.

– Что же это за требования? – поинтересовался король.

Бисмарк отвечал спокойно и улыбаясь:

– Границы тысяча восемьсот четырнадцатого года, Люксембург и Майнц!

Король вздрогнул, как от удара электричеством. Бледное лицо Мольтке вспыхнуло, и на губах его показалась саркастическая усмешка.

– И что вы отвечали? – спросил король, стиснув зубы.

– Я отложил рассуждения об этом до того дня, когда будет заключен мир с Австрией. Тем более что Бенедетти настойчиво выдавал это за свои личные взгляды, и мне поэтому не было нужды давать определенный ответ.

– Вы знаете, однако, – сказал король с строгим выражением и таким же тоном, – что я никогда не уступлю ни пяди немецкой земли?

– Так же верно, как то, что я никогда не подпишу подобного трактата! – отвечал Бисмарк. – Однако напрасно вызывать преждевременно разрыв, затруднения и усложнения – если Франция теперь поднимется…

– Мы пойдем на Париж, – уверенно заявил Мольтке. – У Наполеона нет армии!

– Граф Гольц так не думает, – возразил министр-президент. – Если б я мог знать это наверняка! Впрочем, во всяком случае лучше заключить мир с Австрией и не спешить с переговорами о вознаграждениях, еще не предъявленных Францией официально. Как только мы здесь порешим вопрос, мы дадим Парижу ответ, которого он заслуживает, и еще устроим маленький сюрприз… Позвольте теперь перейти к фон дер Пфортену, Ваше Величество.

Король посмотрел с удивлением.

– Вашему Величеству памятно, – невозмутимо продолжил граф Бисмарк, – положение, которое мирная программа дает южногерманским государствам?

– Конечно, – отвечал король, – и это положение возбуждает во мне серьезные опасения за будущее!

– Намерение ясно, – отвечал министр-президент. – В Париже хотят Германию раздробить и поставить одну часть под удар другой: в Вене рассчитывают возобновить в будущем с большим успехом теперь проигранную игру. Надеюсь, что они ошибутся в расчете. Фон дер Пфортену я поставил на вид весьма умеренные условия мира, если Бавария в силу особого, тайного договора примет главное командование Вашего Величества над баварской армией в случае войны.

Глаза короля засветились.

– Тогда Германия была бы единой! – вскричал он. – И что же, он согласился?

– С радостью и благодарностью! – отвечал Бисмарк. – И уверяет, что его примеру не замедлят последовать Вюртемберг и Гессен. Я хотел только просить генерала Мольтке набросать предполагаемый трактат, чтобы, когда фон дер Пфортен вернется с согласием короля, можно было все поскорее покончить. А пока пускай генерал Мантейфель отказывает в окончательном объявлении перемирия, чтобы произвести благотворное давление. Я надеюсь, – продолжал он усмехаясь, – что по заключении мира император Наполеон заметит, что козыри в столь тонко им разыгранной игре очутятся в наших руках, и тогда вопрос о вознаграждениях может быть без околичностей отстранен.

– Посмотрите, Мольтке, – засмеялся король, приветливо поглядывая на министра-президента, – как дипломаты-то всегда верны себе! Даже если носят мундир! Однако, – продолжал он серьезнее, – я не хочу, чтобы Бенедетти заводил при мне речь о вознаграждениях – я не мог бы отстрочить своего ответа!

Бисмарк поклонился.

– Ваше Величество, нам необходимо обратить внимание еще на другую сторону, – сказал он. – Настроение в Петербурге неблагоприятно, я боюсь, что там будут очень недовольны нашими новыми приобретениями.

– Я сам этого боялся, – признался король.

– Необходимо, – продолжал Бисмарк, – совершенно очистить воздух в той стороне, парализовать воззрения и влияния, которые могут там преобладать, и довести до России, как ей выгодна дружба Пруссии и Германии теперь и в будущем. Необходимо послать в Петербург толкового человека. Я изложу Вашему Величеству мои воззрения на этот предмет, и они могут послужить инструкцией для посланника.

– Пожалуйста, – заявил король с живостью, – я хочу сохранить целою и нерушимой дружбу с Россией не только из политических соображений, но и по личному убеждению. Я пошлю Мантейфеля, он отлично все устроит, как только мы покончим с Баварией.

Граф Бисмарк молча поклонился.

– Ваше Величество, – начал он немного погодя. – Только что приехал ганноверский флигель-адъютант с письмом от короля. Он мне передал письмо от графа Платена.

Глубоко скорбное выражение показалось на лице короля.

– Что он пишет? – спросил он.

– Король признает Ваше Величество победителем Германии и готов принять условия, которые Ваше Величество продиктует для мира.

Король долго молчал.

– О, – вскричал он, – если б я мог ему помочь! Бедный Георг! Нельзя ли сохранить Ганновер без военной самостоятельности?

Бисмарк посмотрел с железным спокойствием и твердостью на взволнованное лицо короля.

– Ваше Величество сочло необходимым для обеспечения и могущества Пруссии присоединить Ганновер. Что может значить, чего может стоить мнимое королевство – просто княжеское вельфское владение! Но для нас такое препятствие, как страна с враждебным населением, может быть весьма опасным. Подумайте, Ваше Величество, сколько бед наделала бы нам ганноверская диверсия, если бы там оставили Габленца или если ганноверский главный штаб поменьше гонял армию бессмысленно взад и вперед? Такая опасность должна быть навсегда устранена в будущем.

– Королева Фридерика была сестрой моей матери! – произнес король дрожащим голосом.

– Я высоко чту отношения королевской крови, связывающие Ваше Величество с королем Георгом, – сказал граф Бисмарк, – и сам лично преисполнен почтительной симпатии к этому несчастному государю. Но важнейшая обязанность Вашего Величества лежит в вашем отношении к народу, кровь которого лилась на полях битвы, к народу Фридриха Великого, к народу тысяча восемьсот тринадцатого года. Этому народу Ваше Величество должны пожертвовать своей кровью. Простите, Ваше Величество, что я дерзаю говорить от имени этого народа – я знаю, мои слова только отголосок того, что королевское сердце Вашего Величества само ясно и глубоко чувствует. Принятием письма короля вы себе свяжете руки – вы вступите в переговоры, которых вовсе не следует допускать.

Король глубоко вздохнул.

– Бог свидетель, – сказал он, – я все испробовал, чтобы избегнуть разрыва с Ганновером и предохранить короля от тяжелого испытания, которое должно было его постигнуть! Поверьте, сердце мое приносит Пруссии, ее величию и ее германскому призванию тяжелую жертву.

И глаза короля увлажнились.

– Так отклоните прием этого письма! – сказал он взволнованным голосом, печально опуская голову.

– Да благословит Бог Ваше Величество! – вскричал Бисмарк, весь просияв. – За Пруссию и Германию!

Мольтке посмотрел на своего короля с выражением искренней любви и серьезного удивления.

Король молча махнул рукой и отвернулся к окну.

Бисмарк и Мольтке вышли из кабинета.

Глава двадцатая

После бурных и тревожных дней в Лангензальца наступила тишина. Ганноверская армия была распущена и вернулась на родину, прусские войска двинулись дальше на юг и запад, навстречу другим врагам, и городок Лангензальца внешне стал снова таким же тихим и мирным, каким был многие годы перед тем, как судьбе заблагорассудилось сделать его театром таких кровавых событий.

Но хотя внешне улицы казались по-старому спокойными и сонными под знойными лучами летнего солнца, – внутри домов двигалась тихая жизнь неутомимой любви и сострадания, той любви и того сострадания, которые после грозных военных ураганов врываются в жизнь с большей стремительностью и служат прекрасным доказательством вечной и неразрывной связи человеческого сердца с Богом, неиссякающей любви, неистощимого милосердия.

Многие из тяжелораненых пруссаков и ганноверцев не могли быть отправлены на родину. Для них устраивались лазареты, и частные дома с готовностью открывали свои двери для несчастных жертв войны. Кроме сестер милосердия и дьяконисс из Пруссии и Ганновера, являлись родственники раненых с целью лично за ними ухаживать. Когда с заходом солнца на землю спускались сумерки и прохлада, на улицах встречалось множество одетых в простые темные платья женщин и девушек, которые с серьезными лицами спешили за город подышать свежим воздухом и набраться новых сил для добровольного самопожертвования, на какое себя обрекали. Горожане, отдыхавшие от дневного труда у ворот своих жилищ, провожали их взглядами, исполненными участия, и вполголоса обменивались замечаниями насчет той или иной из проходящих групп.

Фрау фон Венденштейн с дочерью и Еленой была очень дружелюбно принята в жилище старика Ломейера. Маргарита отдала в их распоряжение две лучшие во всем доме комнаты, убрав их как только могла удобнее и красивее. А кандидат поселился в ближайшей гостинице.

Фрау Венденштейн подошла к постели своего сына, дрожа от страха и ожидания. Она с трудом удерживала душившие ее рыдания. Лейтенант лежал перед ней неподвижно, и только легкое дыхание свидетельствовало, что он жив.

Мать с тоской взяла его за руку и, склонясь над ним, осторожно поцеловала в лоб. Под влиянием магнетического действия этого материнского поцелуя молодой человек медленно открыл глаза и обвел комнату бессмысленным взглядом. Но вдруг глаза оживились, в них мелькнул луч сознания, а по губам пробежала легкая улыбка. Рука едва заметным пожатием отвечала на приветствие матери.

Она опустилась на колени возле кровати и, склонив голову на руку сына, вознесла к Богу безмолвную молитву, в которой горячо просила сохранить столь драгоценную для нее жизнь.

Немного поодаль стояли молодые девушки. Елена не могла отвести глаз от зрелища слабого, надломленного существа, которое так недавно покинуло ее во цвете сил и здоровья. Сестра молодого человека горько плакала, закрыв лицо платком. Глаза Елены были сухи и блестящи, лицо оставалось бледным и неподвижным, только губы слегка дрожали да руки судорожно сжимались.

Когда мать опустилась на колени, взгляд лейтенанта упал на молодую девушку. Легкая краска мгновенно вспыхнула на его щеках, в глазах сверкнул радостный луч, губы раскрылись, но из них вырвался только тяжелый, хриплый вздох, и они окрасились красноватой пеной. Веки опять опустились на глаза, и лицо покрылось смертельной бледностью.

Но вскоре явился доктор и принес помощь и утешение. Тогда настало время неутомимого ухода, – этой тихой работы, столь тяжелой в самой своей несложности, но столь преисполненной благодати, которая отрешает сердце от всего житейского и возносит его к вечному источнику любви, к всемогущему распорядителю человеческой жизни и человеческих судеб. Чего, кажется, легче, как сидеть в мягком кресле и наблюдать за больным! Как невелик труд приложить к ране освежающий компресс, или влить в рот укрепляющий напиток, или просто взбить подушку, на которой покоится голова больного!

Но кто передаст всю тоску напряженного состояния, с каким приходится следить за каждым движением век или губ, за каждым вздохом любимого существа! От одной минуты сна, от малейшего упущения в докторских предписаниях может зависеть жизнь больного. О, какое громадное значение приобретают в ночной тишине все эти маленькие, казалось бы ничего не значащие, услуги! Как медленно тянутся тогда минуты, каким мелким, бесцветным кажется все, что не входит в пределы комнаты больного, что не имеет отношения к святой работе восстановления человеческой жизни, к усилиям остановить руку равнодушной Парки и отвратить неумолимое лезвие от тонкой нити, на которой покоится так много счастья и надежды, любви и радости, труда и награды!

А когда к одру страдания начинает медленно приближаться выздоровление, которому все еще, как нежному весеннему цветочку, продолжает угрожать рука холодной смерти, неохотно уступающей свою добычу и все еще силящейся сразить своим ледяным дыханием слабый цветок, который вы взрастили с неутомимой заботливостью, – с каким умилением склоняется тогда человек перед рукой Всевышнего! Какими ничтожными оказываются тогда человеческие силы и воля, как кротко научается тогда сердце произносить слова молитвы: «Господи, да будет воля Твоя!» С какою верою и смирением обращается взор к надзвездному миру, припоминая божественное изречение: «Просите, и дастся вам!»

Старушка-мать пережила у постели сына все эти различные фазы внутренней жизни. Одновременно страшась и надеясь, отчаиваясь и веря, она выполняла однообразные обязанности сиделки с невозмутимым видом. Ей усердно помогали молодые девушки. Елена исполняла свою часть труда со спокойным самообладанием. Она не спускала глаз с больного и с робкой пытливостью всматривалась в его бледные черты.

Наконец явилась надежда, которая освежила и ободрила эти истомленные опасениями и тревогой сердца. Больной счастливо перенес первый приступ лихорадки, пулю извлекли, но впереди еще ожидал кризис, а именно отделение запекшейся крови, которая находилась в глубине раны. Затем оставалось бы только постепенно подкреплять его сильно потрясенную нервную систему.

Доктор предписал больному безусловный покой. Вблизи него не должен был раздаваться ни малейший звук, не следовало отвечать ему ни на один вопрос, а только постоянно показывать улыбающееся лицо и говорить с ним не иначе как глазами.

Но как красноречив был этот язык!

Какой чистый, теплый свет изливался из глаз Елены, когда они покоились на бледном лице спящего, с напряженным вниманием следя за каждым его движением или с благодарностью обращаясь к небу, когда сон больного был спокоен!

А когда больной, в свою очередь, открывал глаза и встречал взгляд молодой девушки, какая радость мгновенно вспыхивала на его лице! Удивительно, как многое может выражать глаз человеческий – этот маленький кружок, в котором все находит себе место, где отражаются и звездное небо, и вечные горы, и бесконечное пространство морей! То, чего не может сказать ограниченное, в узкую форму заключенное слово, что не может быть выражено даже цветистым языком поэзии, то все с мельчайшими оттенками и совершенно понятно передается глазами, и в особенности глазами больного, которые, не отражая в себе многочисленных и изменчивых картин внешнего мира, становятся чище, прозрачнее и отчетливее передают малейшие движения души.

Когда глаза раненого офицера останавливались на молодой девушке, в них можно было прочесть целую поэму воспоминаний и надежд. Тогда легкий румянец выступал на ее щеках и взор опускался, но только на мгновение: глаза ее опять невольно поднимались, и сквозь подергивавшую их влажную дымку в них светился ответ ее сердца.

Однажды, когда Елена подавала ему прохладительное питье, он протянул ей бледную, исхудалую, испещренную синими жилками руку. Она вложила в нее свою; он сжал ее и долго не выпускал, а глаза его между тем смотрели на нее так благодарно, жадно и вопросительно. Она вся зарделась и отняла руку, но он во взгляде ее успел прочесть желанный ответ. С блаженной улыбкой, опять закрыв глаза, он продолжал во сне начатый им наяву сон.

С тех пор он чаще и чаще с мольбой во взгляде протягивал ей руку. Она подавала ему свою; он медленно подносил ее к губам и запечатлевал на ней горячий поцелуй. Елена в смущении отнимала руку, а он опять засыпал со счастливой улыбкой. Безмолвный разговор между ними все становился продолжительнее и красноречивее. Не раз открывал он рот, чтобы едва слышным шепотом подтвердить выражение глаз, но она с нежной улыбкой останавливала его, поднося палец к губам. Но однажды он не утерпел и у него вырвались слова: «Милая Елена!»

Она с сияющими глазами быстро подала ему руку и не отняла ее, когда он запечатлел на ней долгий и горячий поцелуй.

Фрау фон Венденштейн видела и хорошо понимала этот безмолвный обмен мыслями. Какая женщина не сумеет понять его, какая мать останется слепа к чувству, возникающему в сердце ее возлюбленного сына к той, которой предстоит продолжать относительно взрослого мужчины дело любви, начатое матерью в его детстве, – дело смягчающей, утешающей, всепрощающей и всеискупающей любви! Без нее, без этой любви, сила мужчины остается сухой и непроизводительной, потому что его стремлению к деятельности не хватает тогда животворного света и тепла.

Эти разговоры улыбками и глазами часто происходили в присутствии матери, но трудно было бы определить, с удовольствием или с тревогой следила она за развитием того, что совершалось на ее глазах. Ее бледное, спокойное лицо светилось неизменной лаской и дружелюбием, но более на нем ничего нельзя было прочесть. Во всяком случае, она не могла без умиления смотреть на это пробуждение любви в сердце больного сына. Когда же он раз, в одно и то же время взяв за руку ее и Елену, соединил их в одном пожатии, между тем как глаза его с трогательной мольбой устремлялись то на одну, то на другую, фрау Венденштейн молча обняла Елену и нежно поцеловала ее в лоб. В ту самую минуту в комнату вошла сестра лейтенанта и тоже принялась горячо обнимать Елену. Больной совершенно преобразился: он буквально сиял радостью, глядя на них.

Таким образом в комнате раненого занялась заря новой жизни, завязалась новая сердечная связь, нежная, чистая, благоухающая, святая! Вряд ли бы она могла скрепиться в таком точно виде среди тревог и волнений внешнего мира. О том, что произошло, никто не сказал ни слова, но все друг друга понимали. Каждый знал и чувствовал, что здесь, в тиши уединения, на рубеже между жизнью и смертью, возникло и взросло нечто, чему надлежало перейти в вечность. Таким образом, в то время, как по мановению руки Божией над историческим миром разражалась страшная гроза и в Германии вследствие жестокой борьбы устанавливался новый порядок вещей, здесь, в частной жизни людей, совершались события более мирного и отрадного свойства. То, что эти сердца переживали, запечатлевалось в них неизгладимыми буквами и должно было перейти в вечность наравне с великими событиями, по воле судеб божиих записываемыми на скрижалях истории.