Текст книги "За скипетр и корону"

– Будет исполнено, полковник! – вскричал Кильмансэгге. Через несколько минут полк был выстроен и быстро понесся к реке.

С той стороны, где перешли через реку два гвардейских батальона, снова начался сильный, ружейный огонь. Первый батальон с храбрым полковником Ландесбергом во главе медленно двигался прямой линией к Лангензальца, второй батальон повернул налево к мельнице, которая образовала здесь центр неприятельской позиции и стояла против полковника де Ваукса.

– Теперь пора! – крикнул он, послав с адъютантами бригаде приказ к наступлению, и велел заиграть штурм-марш.

Перед ним лежала открытая равнина шагов в пятьсот, частью густо засеянная репой. Она обстреливалась огнем неприятельских линий и артиллерий с находившихся за ними высот.

Забили барабаны, полковник поднял саблю, и в стройном порядке, как на параде, батальон двинулся по равнине.

Неприятельский огонь делал сильные опустошения в рядах, которые в высокой листве репы могли продвигаться только медленно, – но батальон спокойно и споро смыкал ряды и скоро был на берегу Унструты, откуда с своей стороны открыл смертоносный огонь по неприятелю, который отвел своих застрельщиков и сосредоточил все свои силы вокруг мельницы.

Переход гвардейских полков через Унструту и смелое наступление полковника де Ваукса было между тем замечено со всех позиций армии и повело за собой всеобщее наступательное движение.

Офицеры перестали ждать приказаний, войска с громким «ура!» бросали свои позиции и спешили туда, где представлялась возможность скорее встретиться с врагом и где они рассчитывали принять более деятельное участие в ходе сражения.

Пехота повсюду переходила, отчасти переплывала Унструту и надвигалась на неприятельские позиции. Батареи, сперва оттянутые, выдвинулись вперед и поддерживали нападение непрерывным огнем, а кавалерия со всех сторон тоже подоспевала к полю битвы.

Все действовавшие неприятельские силы сосредотачивались около вышеупомянутой мельницы, которая составляла, таким образом, ключ к позиции центра прусской армии и была окружена глубоким рвом.

Против мельницы было два моста через Унструту, запертые баррикадами и сильно защищенные.

С высот сошел полк, взял мосты приступом и с этой стороны тоже двинулся к мельнице, тогда как отдельные небольшие отряды, повсюду переходя и переплывая реку, со всех сторон подходили к этой твердой неприятельской позиции.

Перед мельницей завязалось горячее дело. Отряды всех полков объединились для приступа.

Три раза храбро шли на приступ лейтенанты Керинг, Лейе и Шнейдер; лейтенант Лейе пал, пронзенный пулями, но ганноверцев было слишком мало, ров слишком глубок, и огонь из мельницы слишком убийствен.

Тогда показался генерал-адъютант Даммерс, чтобы взглянуть на ход сражения и дать отчет королю. Рядом с ним ехал князь Герман Сольмс.

Сильно поредевшие ряды снова сомкнулись для нового приступа.

Вдруг с одной из придвинувшихся прусских батарей посыпался на них дождь гранат. Ряды дрогнули под этим убийственным огнем. Несколькими прыжками лошади князь очутился между ними и мельницей.

– Не так страшен черт, как его малюют! – крикнул он весело, обращаясь к солдатам, и, спокойно остановив коня, снял кепи и комично поклонился гранате, пролетевшей над его головой.

– Ура! – закричали солдаты и снова бросились к мельнице.

В эту же минуту двинулись с мостов два сомкнутых батальона, а за ними батальон Флеккера. Вместе с тем из-за них, с высот Меркслебена, грянул залп быстро подоспевшей ганноверской батареи и сорвал с мельницы крышу.

Тогда храбрые защитники строения, превратившегося в груду развалин, вышли с противоположной стороны и густой волной хлынули вдоль шоссе назад к городу. Но в ту же минуту отступающие были встречены смертоносным фланговым огнем от подоспевшего второго гвардейского батальона, а через мосты примчались два эскадрона гусар и бросились на неприятеля с саблями наголо.

Часть бегущих удачно добралась до стоявших в отдалении прусских войск, остальные вернулись к развалинам, и в одном из уцелевших окон показался белый платок.

Огонь тотчас же прекратился. Полковник Флеккер подскакал к простреленным насквозь дверями мельницы, они распахнулись, и последние из храбрых защитников, человек сто из Двадцать пятого пехотного прусского полка, положили оружие. Двор мельницы был завален ранеными и трупами – перед ней лежали павшие ганноверские солдаты.

Генерал-адъютант подъехал к князю Герману.

– Поздравляю вас, князь, – сказал он, – вы окрестились огнем! Только напрасно вы себя так экспозировали. Что бы сказал король, если бы с вами случилось несчастье.

– Да помилуйте! – сказал князь, смеясь и крутя чуть заметные усики. – Король прикомандировал меня к главной квартире, а мне вовсе не хотелось, чтобы про меня сказали, что я боюсь огня!

– Теперь не скажут, – заметил полковник, смеясь и приветливо глядя на юношу.

С этой минуты отступление неприятеля было решено. Медленно и в порядке, под непрерывным огнем, двинулись прусские войска по направлению к Готе, прикрываемые батареями, непрерывно отвечавшими на ганноверские залпы.

Между тем как прусская позиция была разбита в центре, граф Кильмансэгте подъехал к Унструте, отыскивая удобную переправу. Но берега были круты и сплошь поросли кустарником. Пришлось ехать вниз по течению до деревни Негельштедт, где наконец оказался мост и стало возможным перебраться на другой берег.

Драгуны подъезжали все ближе к неприятелю, уже отступившему по всей линии, но вынужденному к новой схватке на равнине к югу от Лангензальца. Перед драгунами оказалась небольшая возвышенность, полк поднялся на нее и очутился против открытого неприятельского фланга. Два прусских каре медленно отступали, беспрестанно останавливаясь и отстреливаясь, а на холме прямо против драгун виднелась прусская батарея, посылавшая картечь ганноверцам, напиравшим на центр.

Драгуны были одни – между ними и ганноверскими войсками стояли пруссаки.

– Слава богу! Наконец и мы в деле! – радовался Венденштейн, удерживая свою лошадь возле Штольценберга. – Знаешь, в такие минуты, право, лучше быть влюбленным; по крайней мере, я знаю, о чем думать, и…

– Опять! – слегка вздрогнул Штольценберг. – Ну, это недаром… Прощай, старый друг! Мы больше не увидимся…

– Вздор! – решительно возразил Венденштейн. – Однако смотри – начинается!

Четвертому эскадрону было приказано взять неприятельскую батарею, а второму и третьему – двинуться на неприятельское каре. Убийственный картечный огонь встретил драгун. Упали два трубача, за ними вслед множество всадников, но эскадрон неудержимо мчался вперед, а впереди всех скакал капитан Эйнем с высоко поднятой саблей.

До батареи оставалось всего ничего, когда снова раздался залп и осыпал храбрых всадников картечью.

Каким-то чудом капитан остался цел. Он первый очутился между неприятельскими пушками и сильным ударом сабли повалил канонира. Драгуны последовали за ним под жестоким огнем прикрывавшего батарею отряда пехоты.

Одна из пуль попала в лошадь командира, которая, падая, почти совсем его придавила. Отчаянным усилием Эйнем вырвался из-под нее.

– Вперед! – крикнул капитан, высоко взмахнув саблей, но в ту же минуту рука, пронзенная пулей, беспомощно упала. Он ухватился левой рукой за колесо стоявшей рядом пушки, как вдруг три или четыре неприятельских штыка глубоко вонзились в его грудь.

Храбрец упал на груду трупов, сведенная смертельной судорогой рука крепко держала спицу завоеванной пушки. Драгуны бросились к нему, и вскоре остальные защитники батареи обратились в бегство.

Батарея была взята, как приказано, но большая часть драгун полегла около нее вместе со своим предводителем.

Эскадроны, медленно подвигавшиеся к каре, следили за этой атакой с напряженным вниманием и приветствовали победителей громким «ура!».

Когда оба эскадрона приблизились к каре настолько, что можно было атаковать, из-за холма, на котором стояла взятая батарея, неожиданно показались лейб-гвардейцы, а за ними на некотором расстоянии кирасиры.

Лейб-гвардейцы отважно бросились на стоявшее ближе каре. Сделанные на коротком расстоянии два залпа не остановили их. Но храброе каре не шелохнулось, и лейб-гвардейцы отступили, чтобы приготовиться к новому нападению.

От второго каре, стоявшего ближе к драгунам, отделился командир и махнул платком. К нему был послан майор Гаммерштейн с адъютантом и трубачом.

– Мои люди измучены до последней степени, – сказал прусский штаб-офицер, – я готов сдаться.

– В таком случае позвольте вашу шпагу, – отвечал Гаммерштейн, – и распорядитесь положить оружие.

– Постойте, – сказал прусский офицер, – сюда едут кирасиры.

И в самом деле, кирасиры, следовавшие за лейб-гвардейцами, неслись в атаку с саблями наголо.

– Ступайте к ним навстречу и остановите их! – приказал Гаммерштейн своему адъютанту.

Тот бросился к кирасирам, но в страшном шуме, поднимаемом полком на всем скаку, его не заметили и не услыхали. Кирасиры продолжали свое наступление.

– Слишком поздно! – констатировал прусский офицер. – Пали! – скомандовал он, возвращаясь к каре, и смертоносный залп встретил кирасир.

Майор Гаммерштейн вернулся назад, и по рядам драгун пронеслось:

– В атаку марш, марш!

Второй эскадрон стремительно бросился на каре. Его встретил страшный залп.

Командир упал с лошади почти перед самым каре. Сильным прыжком лошади выдвинулся вперед Штольценберг и с саблей наголо и с громким «ура!» врезался в каре, но почти тотчас же слетел с лошади, пронзенный штыками.

Тем не менее его натиск образовал глубокую брешь и проложил путь эскадрону.

– Ура! Старый друг! – крикнул Венденштейн, но в ту же минуту сам повалился рядом с товарищем, а через них пронеслись драгуны.

Каре было разбито наголову, и остатки его разбежались.

Но когда драгунский эскадрон собрался, ни одного офицера не было налицо и недоставало трети солдат.

В рядах первого эскадрона кирасир был молодой солдат, в старом мундире, видимо не на него сшитом, простые серые панталоны были засунуты в сапоги. На голове у него красовалась фуражка, из-под которой виднелась рана на лбу, наскоро перевязанная белым платком.

– Где лейтенант Венденштейн? – спросил он у одного драгуна.

– Вон все наши офицеры! – отвечал драгун, указывая на груду людей и лошадей, обозначавшую место, где стояло неприятельское каре.

– Убит! – крикнул кирасир. – Но я не могу его там оставить, я дал слово не оставлять его, и пусть не скажут, что Фриц Дейк не держит слова! Бедный лейтенант!

Он быстро подъехал к своему офицеру.

– Ваше благородие, – сказал он, отдавая честь, – я прибыл в армию в Лангензальца и был зачислен в кирасиры. Надеюсь, что вы остались мной довольны!

– Ты молодец! – подтвердил офицер.

– Ну, ваше благородие, – продолжал молодой человек, – сегодня, кажется, все кончено, и у меня на лбу тоже есть отметка, из которой так и каплет кровь в глаза, позвольте мне на сегодня отлучиться?

Офицер посмотрел на него с удивлением.

Яркая краска покрыла лицо кирасира.

– Господин офицер! – проговорил он. – Я вырос в Блехове вместе с сыном нашего амтмана Венденпггейном, лейтенантом кембриджских драгун; когда я отправлялся в армию, его мать сказала мне: «Фриц, не оставь моего сына!» Я обещал, и вот, мой лейтенант лежит под трупами – неужели мне его там оставить?

Офицер взглянул на него приветливо.

– Ступай, славный малый, – проговорил он, – и вернись, когда ты больше не будешь нужен своему лейтенанту.

– Благодарю вас! – обрадовался Фриц.

Кирасиры двинулись преследовать неприятеля.

Между тем и другое каре было рассеяно возобновленным натиском лейб-гвардейцев. Кавалерия оставила место, и вскоре на поле битвы водворилось глубокое безмолвие. Только по временам его прерывали глухие стоны раненых, лежавших вперемешку с убитыми, мертвыми лошадьми, друзьями и неприятелями.

Фриц Дейк остался один. Он сошел с лошади, взял ее за поводья и приблизился к тому месту, где произошла схватка драгун с каре. Лошадь упиралась и порывалась в сторону. Он отвел ее и привязал к одному из деревьев, обступавших пролегавшее поблизости шоссе.

Затем снова подошел к страшной груде. Несколько раненых со стоном просили воды.

Молодой человек вздрогнул всем телом.

– Не погибать же им всем? – Он поглядел вокруг. Вдоль шоссе тянулся ров. В нем могла быть вода. Он схватил с земли две каски и бросился ко рву. В нем оказалась вода, но мало и мутная – постоянная жара повсюду все высушила.

Юноша наполнил обе каски мутной, тепловатой жидкостью и вернулся к раненым, пылающие глаза которых смотрели на него с невыразимой тоской. Он вынул из-за пазухи походную фляжку, налил из нее понемногу в обе каски и напоил этой жидкостью несчастных, беспристрастно разделяя ее между ганноверцами и пруссаками.

– Ну, теперь потерпите немножко! – сказал он ласково. – Я сейчас похлопочу достать для вас телегу.

И он принялся осматривать груды трупов.

Храбрые драгуны лежали вперемешку с отважными прусскими пехотинцами, – одни со спокойным, мирным выражением в лице, другие так ужасно обезображенные пулями и штыками, что у молодого солдата замирало сердце, и он должен был на минуту закрыть глаза, чтобы собраться с силами для дальнейших поисков.

– Вот Штольценберг! – вскрикнул он, узнав молодого офицера в фигуре, плававшей в крови и лежавшей лицом к земле. – Славный, красивый какой! И так рано убит! Пулей снесло половину черепа, а сколько ран на теле! Уж и кровь перестала бежать!

Фриц Дейк нагнулся над телом, сложил руки и тихо прочел «Отче наш».

– Ай, вот Ролан! – опять крикнул он, поднимаясь. – Бедный, убит! А под ним – Господи! – под ним лейтенант!

Он с усилием оттащил лошадь в сторону. Под ней оказался Венденштейн, бледный и неподвижный – левая рука была прижата к груди, правая застыла с саблей, широко раскрытые глаза казались точно стеклянные.

– Умер! – громко и горестно простонал Фриц. – Но я его все-таки возьму с собой! – решил он тотчас же. – Ему здесь не след оставаться, по крайней мере, бедная мать придет помолиться на его могилу. Как ужасно смотрят милые, добрые глаза! – продолжал он, рассматривая труп. – Но где же рана? Голова цела… ах, вот, грудь – то-то он прижал рукой!.. Однако кровь еще сочится! Но глаза я видеть не могу!

И он нагнулся закрыть глаза товарищу своих детских игр.

– Господи! Да он жив! – вскрикнул он вдруг. – Веки движутся!

И он внимательно уставился в лицо лежавшего на земле.

В самом деле, веки медленно поднялись и снова опустились – на минуту в глазах блеснула молния жизни, потом они опять приняли то же неподвижное, стекловидное выражение.

Фриц Дейк опустился на колени.

– Боже милосердный! – заговорил он дрожащим, прерывающимся голосом. – И пусть после этого тебе не будет угодно выслушать никакой моей просьбы во всю мою остальную жизнь, но помоги мне теперь спасти моего бедного господина!

Он вынул фляжку, открыл рот раненого и влил в него порядочный глоток водки.

Легкая, чуть заметная дрожь пробежала по членам лейтенанта, глаза оживились на мгновение и вопросительно уставились на молодого крестьянина, губы чуть-чуть приоткрылись, на них выступила кровь, и грудь поднялась от тяжелого вздоха.

Затем опять закрылись веки, и не стало заметно ни малейшего признака жизни.

Фриц охватил сильными руками тело лейтенанта и донес до лошади. С большим трудом взобрался на седло, не выпуская из рук своей ноши, усадил ее перед собой, крепко держа правою рукой, а левою взялся за узду и быстро направился к городу через поле.

Разбитое драгунами и кирасирами каре было последним серьезным препятствием со стороны пруссаков. По устранении его все пространство до Готы было занято исключительно ганноверскими войсками.

Не готовая к походу армия, совершив неслыханнейшие переходы – к сожалению, бесцельные, – опровергла свою неспособность к бою, самовольной, неудержимой инициативой вступив в кровавую стычку и победив.

На холме у Меркслебена целый день простоял король со своей свитой.

Георг V ни на минуту не сошел с седла. Он задавал короткие вопросы о ходе сражения, на которые получал быстрые ответы. От главнокомандующего не поступало никаких известий, ведь сражение было начато и велось отдельными офицерами, не захотевшими выполнять план главнокомандующего и самовольно вступившими в бой на тех местах, на которых каждый из них стоял, и тем способом, который каждому казался целесообразнее и успешнее.

Король ничего не видел, он слышал над собой свист пуль, вокруг себя гром пушек, но недоставало живой, пестрой картины, затрагивающей нервы и приковывающей трепетное внимание.

Он стоял как бронзовая статуя, ни малейшего следа внутреннего волнения не было видно на его спокойном лице, он только спрашивал время от времени, могут ли солдаты его видеть?

Когда, наконец, генерал-адъютант принес известие, что центр неприятеля прорван, когда кирасиры, стоявшие за штандартом короля, в резерве, неистово ринулись в погоню за неприятелем, когда подскакал адъютант главнокомандующего с докладом об окончательной победе, одержанной ганноверскими войсками, король глубоко вздохнул и сказал:

– Я хочу сойти!

Рейткнехты подбежали помочь королю.

Свита поспешила принести поздравления.

– Много храбрых сердец перестало биться! Мир их праху и вечная память их мужеству! – сказал король печально.

Он долго стоял в раздумье.

– Я немного устал, – проговорил он наконец, – дайте мне чего-нибудь выпить.

Стоявшие поблизости схватились за фляжки – они были пусты.

– В нашей карете есть немного хереса! – вспомнил Мединг и поспешил к экипажам. Он вскоре вернулся с початой бутылкой хереса и маленькой булкой, налил вина в серебряный стакан и подал королю.

Георг V выпил и закусил кусочком хлеба.

– Теперь я чувствую себя лучше! – сказал он. – Дай боже, чтобы каждый из моих солдат мог сказать то же самое! Я малость пройдусь! – прибавил он и, взяв под руку Мединга, прошелся взад и вперед по холму. – Господь даровал нашему оружию победу! – сказал он взволнованно. – Что же теперь делать?

– Ваше Величество, – отвечал Мединг, – чтобы столько благородной крови не было пролито даром, нам следует тотчас же отправиться в Готу, там перейти через железную дорогу и поторопиться достичь Баварии.

Король вздохнул.

– О, если б я мог сам вести свою армию! А теперь мне будут чинить затруднения, противопоставлять соображения – вы знаете, как поступает наш главный штаб… – Он замолчал.

– Прикажите вести протоколы военным советам, Ваше Величество, – заметил Мединг, – чтобы впоследствии можно было проверить все соображения и возражения и констатировать их в точности на бумаге.

– Непременно! – согласился с живостью король. – Я потребую протоколов, ибо я отвечаю перед историей за все, что случится и что будет сделано ошибочно!

Адъютант главнокомандующего подъехал к королю.

– Генерал Ареншильд просит Ваше Величество соблаговолить занять главную квартиру в Лангензальца!

– На коней! – приказал король.

Подвели лошадь, и королевский отряд двинулся в путь, вниз, через поле битвы.

Серьезно и спокойно ехал король мимо мельницы. При дороге лежали груды трупов, лошадиные копыта покраснели от крови, застывающей большими лужами. Король ничего не видел. Он слышал «ура!» приветствовавших его войск, но на лице его не было радости. Холодно и неподвижно сидел он на лошади и думал о павших, заплативших за победу своей жизнью, думал о будущем и с тревогой спрашивал у себя, принесет ли победа желаемые плоды, выручит ли армию из опасной западни, в которую ее вовлекли?

Королевская главная квартира поместилась в стрелковом доме в Лангензальца.

Как только король немного отдохнул, он вызвал к себе главнокомандующего и начальника главного штаба и пригласил вместе с тем генерала Брандиса, графа Платена, графа Ингельгейма, Мединга и Лекса для заседания на военном совете с целью обсуждения дальнейшего образа действий.

Было девять часов вечера, когда все приглашенные собрались в комнате короля.

Король начал с настойчивого требования немедленно двинуться к Готе. Мединг, исполняя желание короля, приступил к составлению протокола заседания. Но главнокомандующий и начальник главного штаба объявили, что армия так измучена, что положительно не в состоянии идти. Тщетно доказывал генерал Брандис, что даже для измученной армии короткий переход в Готу, где она нашла бы превосходные квартиры и обильное продовольствие, – лучше бивачной жизни в поле, без достаточного питания: начальник штаба объявил переход безусловно невозможным, а главнокомандующий сложил с себя всякую за него ответственность. Оба генерала настойчиво просили позволения оставить военный совет, так как их присутствие посреди войск крайне необходимо.

Военный совет разошелся без всякого результата, и король удалился, чтобы отдохнуть после тяжелых испытаний дня.

Вокруг города зажглись бивачные огни войск, и отовсюду доносились такие громкие песни, такие веселые возгласы, что трудно было верить в глубокое изнеможение этих солдат, будто бы слабых до того, что не представлялось никакой возможности заставить их промаршировать два часа до Готы, где они нашли бы отдых и ужин.

Фриц Дейк между тем доехал со своим лейтенантом до города, не зная все еще, жив он или нет. Тяжело лежало тело на его руках, беспомощно повисли члены, и от тряской езды из ран снова засочилась кровь.

Молодой крестьянин въехал в город, на улицах которого сражались и который казался оставленным жителями, попрятавшимися по чердакам и подвалам.

– Где бы мне его приютить? – спросил он себя. – В гостинице, пожалуй, будет лучше всего, – решил он после минутного раздумья и отправился отыскивать гостиницу. На повороте улицы, за хорошеньким, тщательно выхоленным палисадником стоял большой белый дом с большими хозяйственными пристройками. Зеленые опущенные жалюзи покрывали окна.

Когда кирасир с безжизненным телом на руках проезжал мимо, из первого этажа раздался звонкий, молодой голос, с оттенком полуужаса, полусострадания:

– Ах, бедный офицер!

Фриц Дейк был тронут звуком голоса и выражением сострадания к лейтенанту, и поднял глаза. Из-под жалюзи выглядывала румяная, белокурая девичья головка, которой робко откинулась назад, когда солдат поднял голову, однако жалюзи не опустились.

Интонация ли голоса или участливый взгляд голубых глаз навели Фрица на мысль попросить именно здесь, в этом большом и, по-видимому, обеспеченном доме, приюта для своего лейтенанта. Он остановил лошадь и крикнул:

– Да, бедный офицер очень нуждается в покое и уходе, и я прошу поместить его в этом доме!

Заявление было повелительно и категорично – ведь он принадлежал к армии, победоносно вступившей в город, – но тон был мягкий и умоляющий, и именно этот тон побудил молодую девушку полностью открыть окно и снова высунуть голову. Из-за нее показался старый толстый человек, с красным, круглым лицом и короткими седыми волосами. Он сердито посмотрел на ганноверского солдата.

– Место в доме найдется, если нужно, – сказал он коротко и несколько грубо, – но ухаживать за раненым некому, а есть и самим нам почти нечего.

– Об этом я уже сам позабочусь! – сказал Фриц Дейк. – Только спуститесь вниз и помогите мне внести моего лейтенанта.

Старик ворча отошел от окна, а молодая девушка приветливо крикнула:

– Я сейчас приготовлю постель для раненого, а потом увидим, что нужно будет еще.

И тоже скрылась из окна.

Старик между тем отворил дверь и подошел к всаднику.

– Я не могу радоваться вашему вступлению в мой дом, – сказал он мрачно и резко, – потому что вы принадлежите к врагам моего короля и моего края, но комнату я вам дам, и, – прибавил он, сострадательно взглянув на бледного офицера, – еще охотнее для раненого, чем для здорового.

– Тут не может быть речи о друзьях или врагах, – отвечал Фриц Дейк спокойным и приветливым тоном, – дело в том, чтобы исполнить христианский долг относительно бедного раненого.

– Ну ладно! – согласился старик просто и подошел к лошади.

Фриц Дейк осторожно спустил тело лейтенанта на руки старика, сошел с седла, привязал лошадь к низенькому забору палисадника, и оба внесли безжизненного офицера в дом.

– Сюда! – указал старик на лестницу на верхний этаж.

Фриц Дейк нес голову раненого, и, тяжело ступая, едва поспевал за ним старик, заботливо поддерживая тело.

Наверху оказался длинный коридор, с дверями по обе стороны.

Молодая девушка, встретившая их наверху, побежала отворять дверь в большую комнату о двух окнах во двор, меблированную просто, но с некоторым изяществом. В ней раненого ожидала белоснежная постель.

Фриц Дейк положил на нее офицера с помощью старика и девушки.

– Ну, молодой человек, – сказал старик, серьезно глядя на кирасира, – теперь ваш офицер в надежном месте и не будет терпеть ни в чем недостатка в доме пивовара Ломейера! А теперь поставьте вашу лошадь в стойло, и, – прибавил он тише, как бы заискивающим голосом, – если можете, избавьте меня от других квартирантов!

Оба сошли с лестницы, между тем как молодая девушка осталась в комнате возле раненого, поправляя подушки и с состраданием поглядывая на бледное, мертвенное лицо.

На улице показалось несколько пехотинцев.

– Где тут в городе квартиры? – заговорил один из них. – А, вот славный дом, – войдем и спросим, здесь будет место для всех!

В эту минуту в дверях показался Фриц Дейк со стариком.

– Эге, да тут кирасиры! – воскликнули пехотинцы. – Товарищ, нет ли местечка?

Фриц Дейк положил палец на губы.

– В доме тяжело раненные офицеры, – сказал он, – нельзя ни громко говорить, ни стучать…

– Ну, так мы пойдем дальше! – решили пехотинцы и, бросив на окна сострадательный взгляд, отправились дальше.

– Спасибо! – произнес приветливо старый пивовар.

Фриц Дейк провел лошадь в стойло, где оказалось место между четырьмя лошадьми пивовара.

Затем он спросил кусок мела, подошел к входной двери и крупными буквами написал: «Тяжелораненые офицеры!»

– Ну, а теперь отправлюсь искать доктора, – сказал он, – смотрите хорошенько за моим лейтенантом и не трогайте его! – Он хотел было уйти.

– Постойте, – остановил его старик, – ваши доктора, вероятно, сильно заняты перевязкой, а здесь рядом живет наш домашний доктор, отличный и очень знающий человек, я его позову!

Он ушел и скоро вернулся с седым, но бодрым и приветливым старичком. Они поднялись наверх, тщательно заперев за собою дверь. Старый доктор подошел к постели, и Фриц стал тревожно следить за выражением его лица.

Доктор покачал головой, поднял одно из опущенных век раненого, заглянул в глаз и сказал:

– Жизнь еще не угасла, но сохраним ли мы ее, одному Богу известно! А теперь надо взглянуть на рану, надо его раздеть. А вы, милая Маргарита, принесите нам теплой воды и немного вина.

Молодая девушка поспешно вышла. Фриц Дейк осторожно разрезал мундир, панталоны и сапоги лейтенанта.

Одна рана оказалась на левой груди, другая – на плече.

– Это пустяки, – сказал доктор, указывая на плечо, – штыковая рана сама собой заживает, но тут, – и он вынул из футляра зонд и вложил его в грудную рану. – Пуля засела в ребрах, – определил он. – Если раненый не умрет от потери крови и истощения, то его еще можно спасти. Теперь ему необходим величайший покой. Когда я приступлю к извлечению пули, надо, чтобы он хоть немного окреп.

Молодая девушка принесла теплой воды, белье и губку. Потом зажгла лампу, так как становилось темно.

Доктор промыл рану и влил немного вина в рот лейтенанту. Вздох раздвинул его губы, легкая краска выступила на щеках, и он открыл глаза. Удивленные, большие глаза окинули обстановку, но в следующую минуту опять закрылись, а губы чуть слышно прошептали: «До свидания».

Молодая девушка сложила руки и подняла кверху глаза, полные слез.

Фриц Дейк подбросил свою фуражку к потолку и широко разинул рот, – можно было бы издать «ура!», каким он, бывало, разражался в веселом товарищеском кругу в Блеме, на лугу перед деревней или в большой зале деревенской гостиницы, но на этот раз «ура!» не издалось, рот снова сомкнуло, фуражка упала в угол, и только счастливое, признательное выражение осталось светлым отблеском на лице, до того мрачном и печальном.

– Ну вот, – доктор с довольным видом кивнул головой, – теперь больше ничего и не нужно, только чтобы кругом все было тихо, да давайте ему по капельке как можно чаще вино, чтобы восполнить потерю крови. Завтра я попробую извлечь пулю.

И он ушел вместе со стариком Ломейером.

Фриц и Маргарита остались при раненом, прислушиваясь к его дыханию. Каждые пять минут молодая девушка с величайшей пунктуальностью подавала кирасиру ложку, полную вина, которую тот принимал с благодарным взглядом и вливал в рот раненому.

Старый Ломейер принес холодный ужин для Фрица и кружку своего собственного пива. Молодой человек торопливо поел – аппетит оказался хорош, как всегда, – но от пива отказался.

– Пожалуй, засну, – сказал он.

– Ну, Маргарита, ступай спать, – распорядился старик, – мы уж без тебя позаботимся о раненом – тебе не высидеть ночи!

– Пустяки, папа! – возразила девушка. – Что значит ночь, когда дело идет о человеческой жизни! Позволь мне остаться, может быть, что понадобится!

Старик не стал противоречить, и приветливый взгляд его одобрил дочь. И Фриц тоже ничего не сказал, но его большие, честные синие глаза устремились на молодую девушку с выражением бесконечной признательности.

Старик сел в кресло и скоро задремал. Молодые люди остались у постели и исполняли аккуратно предписания доктора, с радостным участием приглядываясь к каждому признаку жизни – то глубокому вздоху, то легкой краске на бледном лице.

Долго они сидели, не говоря ни слова.

– Славная вы девушка! – вдруг проговорил Фриц, когда она снова подала ему ложку вина. – Как мать моего лейтенанта будет вам благодарна!

– Ах, бедная мать! – произнесла она с чувством, отвечая на его дружеское рукопожатие, и в ее ясных глазах блеснули слезы. – Должно быть, она очень знатная дама?

И Фриц принялся тихо, чуть не шепотом, рассказывать ей о семье лейтенанта, о старом амтманстве в Блехове, о прекрасной Вендландии с ее богатыми пажитями и темными сосновыми лесами, потом о своем собственном доме, о своем отце, о своем дворе и поле. Молодая девушка слушала молча и внимательно. Картины, встававшие перед ней при словах солдата, были так просты, так естественны, так свежи и чисты, кроме того, были все расцвечены поэтическим колоритом, окружавшим молодого храброго кирасира, вынесшего на руках с поля битвы своего бедного, насмерть раненного товарища и теперь так нежно, так заботливо следившего за проблесками жизни, висевшей на тоненьком волоске в изнеможенном теле.

Так, тихо и спокойно, прошла ночь в доме Ломейера. С улицы доносились громкие, веселые голоса городских постояльцев и солдат на биваках, всюду кипела жизнь и раздавался воинственный шум, и старый пивовар, иногда просыпаясь в своем кресле, приветливо взглядывал на молодого солдата и раненого офицера, которые избавили его от беспокойных постояльцев.