Текст книги "За скипетр и корону"

Глава девятая

Приветливое послеобеденное солнце светило над тихим пасторатом в Блехове. На клумбах тщательно расчищенного сада цвели розы, просторный холл с ведущими во двор дверями был усыпан песком. В большой гостиной, скромно и со вкусом убранной, сидели за столом, покрытым снежно-белой скатертью, пастор Бергер, его дочь и кандидат Берман.

Елена варила кофе в хорошеньком фарфоровом кофейнике, душистый аромат наполнял комнату, и ни одна дама в салоне высшего круга не сумела бы с более естественной прелестью выполнять этот сложный ритуал.

Напротив нее в большом удобном кресле сидел пастор Бергер в своем обычном черном сюртуке, которого он, по обычаю доброго старого времени, даже и дома никогда не заменял халатом. Единственная роскошь, которую позволял себе священник, была черная бархатная шапочка, придававшая его внешности характер домашнего уюта.

Между ними сидел молодой кандидат, тоже весь в черном, тоже в белом галстуке, но сюртук его не был такого старомодного покроя, как у дяди.

Пастор устроился поудобнее и сложил руки на груди.

– Сколько очарования, – произнес он глубоко взволнованным голосом, – в Божьем помазаннике, который может одним словом так осчастливить и который это так охотно делает, как наш всемилостивейший король! Подданные для него не плательщики податей, они чувствующие существа, живые души. И где бы его королевское сердце ни встретило человека, радующегося или страдающего, всюду оно отзовется с человеческим пониманием. О, как все это иначе в республиках! Там царствует закон, мертвая буква, холодное большинство, случай! И в больших монархиях правитель стоит так далеко, на такой уединенной недостижимой высоте… Но здесь, у нас, в прекрасном, богатом, спокойном и скромном Ганновере, мы знаем, что наш король по-человечески нам сочувствует!

Елена искусно сварила кофе и поднесла отцу большую чашку с надписью из розовых гирлянд: «Милому отцу».

Старик отпил глоток, и на лице его отразилось удовольствие.

– Я попрошу долить немного воды в мою чашку, – произнес кандидат спокойным, немного высокопарным голосом, – мне вреден крепкий кофе.

– Как молодому поколению все вредно и как оно любит воду! – сказал пастор. – Вода, конечно, замечательный Божий дар, но в своих пределах: хороший кофе должен быть крепок, если его назначение веселить сердце, а ведь вы теперь подливаете воду и в благородные вина, оттого-то теперь и слышно так много водянистых слов! Надеюсь, любезный Герман, что твоя проповедь в будущее воскресенье не будет разбавлена водой, потому как наши крестьяне привыкли к сильному, немудреному слову, каким гремел наш великий реформатор[61]61
  Имеется в виду религиозный реформатор Мартин Лютер, основатель протестанства.


[Закрыть] на страх лицемерам, на радость праведным.

Елена между тем набила отцу большую пенковую трубку табаком и поднесла вместе с зажженным фитильком.

– Ты, пожалуй, и честной дедовской трубки курить не умеешь? – заметил старик племяннику, с большим удовольствием поглядывая на свою закоптелую трубку, товарища многих лет. – Вон там есть славные сигары, которые мы с обер-амтманом выписали из Гамбурга.

– Благодарю вас, – сказал кандидат, – я вовсе не курю.

– Как? – удивился пастор. – Впрочем, это подходит к воде. Ладно, – продолжал он серьезнее, – у каждого времени свои обычаи, только едва ли они становятся лучше. Что же, готово ли твое представление в адъюнкты?

– Нет, – отвечал кандидат, – мне обещали быстро прислать его, я не стал там ждать, потому что мне хотелось как можно поскорее познакомиться с предстоящим кругом деятельности и устроиться у своих добрых родных.

Взгляд его упал на дочь пастора, которая присела за шитье к рабочему столику у окна.

– Кроме того, консистория вроде как не особенно довольна именным повелением короля, благодаря которому состоялось мое назначение сюда в адъюнкты, – заметил молодой человек.

– Можно себе представить, – сказал старик, – каждый любит разыгрывать роль властелина и сердится, когда ему дают почувствовать высший авторитет, особенно если это состоится с ведома подчиненных. Это нарушает обаяние власти. Они не сделали тебе, однако, никаких придирок?

– Ни малейших, – отвечал кандидат, – да это было бы и невозможно, – прибавил он, самодовольно улыбаясь, – мои аттестаты в безукоризненном порядке!

– Ну, так они могут успокоиться и не оспаривать у его величества прекрасного права делать людей счастливыми и радовать сердце старого слуги, если при этом не делается ничего несправедливого и никто не обижен. Дай только Боже, чтобы эти тяжелые времена миновали благополучно и чтобы грозная туча поскорее скрылась от нас. Сколько крови прольется, если в самом деле вспыхнет война!

Елена опустила работу на колени и задумчиво посмотрела в открытое окно на цветущие розы.

Быстрые шаги приблизились к дому.

В дверь гостиной постучали, и на призыв пастора вышла молодая, бедно одетая девушка.

– Ну, что скажешь, Маргарита? – обратился к ней приветливо старик.

– Ах, батюшка! – отвечала девушка дрожащим голосом, причем по лицу ее потекли слезы. – Отец так опасно заболел и говорит, что пришла его смерть, и ему хотелось повидать вас, батюшка, – попросить у вас утешения и совета. А что будет с нашим домом и со мной, если он в самом деле умрет!

Громкое рыданье душило девушку.

Пастор встал и отложил трубку в сторону.

– Что с отцом? – спросил он.

– Он вчера очень вспотел на работе, – отвечала девушка сквозь слезы, – и простудился. Всю ночь напролет прокашлял, совсем ослаб и думает, что умрет!

– Не плачь, дитя мое, – утешал ее пастор, – может быть, все еще не так плохо. Я сейчас приду и посмотрю, что можно сделать.

Открыв большой дубовый шкаф, он вынул из него несколько баночек, сунул их в карман и надел шляпу.

– Здесь, в деревне, приходится быть отчасти врачом, – сказал Бергер племяннику, – чтобы иметь возможность оказывать и некоторую помощь до прибытия медика. Кажется, я спас уже не одну жизнь моей аптечкой, – прибавил он со счастливой улыбкой.

– Бедный папа, – вздохнула Елена, – трубка не докурена!

– Неужели ты думаешь, что бедному больному мое появление доставит не больше удовольствия, чем мне лишние затяжки табаком? – спросил серьезно отец.

– Позволь, дядя, сходить мне вместо тебя? – попросил кандидат. – Я бы, таким образом, постепенно ознакомился со своими обязанностями.

– Нет, мой милый, – отвечал пастор, – я больше всего стою за порядок: ты пока не утвержден в должности, приход еще тебя не знает, появление незнакомого может только встревожить больного. Подождите меня, я скоро вернусь.

И вместе с девушкой, отиравшей слезы, старик вышел из дома.

Кандидат подошел к окну, сперва взглянув на Елену, которая снова принялась за шитье, потом на розовые кусты и дальше, на горизонт, увенчанный лесом.

– Здесь в самом деле хорошо, – сказал он, – летом здесь, должно быть, очень приятно жить.

– О да, отлично, – отвечала молодая девушка с выражением искреннего убеждения. – Тебе здесь еще лучше понравится, братец, когда ты походишь по окрестностям. Даже однообразные сосновые леса имеют свою прелесть! – И глаза ее перенеслись на очертания бора, замыкавшего пейзаж точно рамка.

Легкая усмешка, полусострадательная-полунасмешливая, исказила губы кандидата.

– Меня только удивляет, – сказал он, – что дядя, с его богатым умом, так часто заметным по разговору и о котором так много говорят друзья его юности, мог выжить здесь так долго, так далеко от всякой умственной жизни и от сношений с идущим вперед мировым развитием. Это одно из первых пасторских мест в стране, и при его всеми признанном административном даровании, при глубоких познаниях и связях он бы давно мог выхлопотать себе место в консистории. Для такого человека, как он, такое место послужило бы переходом к высшему: исходным пунктом блестящей карьеры. Я не понимаю, как он выносит эту жизнь среди грубых крестьян.

Елена с удивлением посмотрела своими большими глазами на кузена – его слова вливали совершенно новый, чуждый элемент в ее жизнь.

– Как ты мало знаешь отца! – сказала она. – Он любит эту милую, мирную родину, этот тихий, благодатный круг деятельности гораздо больше всяких важных постов с их заботами и принуждением!

– Но чем выше и влиятельнее положение, – возразил кандидат, – тем шире круг деятельности, тем больше добра и пользы может принести деятельная жизнь.

– Может быть, – отвечала молодая девушка, – но тогда не видишь перед собой плодов своей деятельности, не имеешь близких сношений с людьми, а я часто слышала от отца, что высшее для него удовольствие – вливать утешение и успокоение в огорченные человеческие сердца и величайшая его гордость – возвращать Богу заблудшее сердце. Но ведь и ты, братец, тоже хочешь здесь остаться, тоже, по-твоему, зарыть себя в этом уединении?

– У меня целая жизнь впереди, – отвечал он, – я должен работать, чтобы выйти в люди, и молодость – настоящее время для труда. Но конечной целью моей жизни я ставлю деятельность более важную и широкую. – И вспыхнувший взгляд его, казалось, пронизывал даль, лежащую за пределами мирного пейзажа за окнами скромного пастората.

– А ты, Елена, – спросил он немного погодя, – разве никогда не ощущала потребности более деятельной умственной жизни, никогда не стремилась в более оживленную, людную среду?

– Нет, – отвечала она просто. – Такая среда меня бы стесняла, подавляла. Еще недавно, когда мы были в Ганновере, мне казалось, вся кровь прихлынула к моему сердцу, я не понимала что мне говорили, и ощущала бесконечное одиночество. Здесь же я все понимаю – людей, природу, здесь мне живется тепло и широко. Там, в большом городе, холодно и тесно. Мне было бы очень жаль, если бы отец уехал отсюда, но об этом не может быть и речи! – сказала она уверенно.

Легкий вздох вырвался из груди кандидата, и он задумался.

– Но зимой, когда нет прогулок, когда нет красот природы, – тогда здесь, должно быть, очень печально и безотрадно?

– О нет! Никогда, никогда здесь не бывает безотрадно! Ты не можешь себе представить, как приятно проходят здесь длинные зимние вечера, когда отец читает или рассказывает мне, а я или играю ему, или пою, и папе так отрадно дома после трудового дня!

Кандидат опять вздохнул.

– Впрочем, – продолжала она, – мы здесь не совсем лишены общества. У нас есть соседи, семейство обер-амтмана Венденштейна. В прошлом году у них бывали даже танцевальные вечера.

– Вечера! – крикнул кандидат, всплескивая руками.

– Право! К нам приезжали из Люхова, и мы так веселились, как никогда не веселятся в Ганновере.

– И дядя позволяет тебе принимать участие в таких шумных, чисто светских увеселениях?

– Конечно! Отчего же ему не позволять?

Кандидат хотел что-то возразить, но удержался и, немного помолчав, промолвил кротко и скромно:

– Во влиятельных кругах все более и более приходят к убеждению, что подобные развлечения не приличны семействам духовных лиц.

– Ну, так, стало быть, и великолепно, что мы здесь далеко от влиятельных кругов! – отрезала Елена холодно.

Кандидат замолчал.

– Из кого же состоит общество в замке? – спросил он, немного погодя. – Мне придется на днях туда отправиться на поклон.

– Из самого обер-амтмана, его жены, дочерей, и еще аудитора Бергфельда, – отвечала Елена.

– Давно он здесь? – спросил кандидат, поглядев прямо в глаза кузине.

– Год, – отвечала она совершенно спокойно, – и скоро уедет, а на его место назначен другой. У амтмана всегда работает какой-нибудь молодой аудитор.

– Но у Венденштейна есть, кажется, сыновья? – продолжал спрашивать кандидат.

– Их здесь нет, – отвечала она, – один служит в министерстве в Ганновере, другой – офицер в Люхове. А, вот и отец вернулся! – и она указала на дорожку, по которой шел пастор. – Что это, Господи! – вырвалось у нее невольно, и яркая краска покрыла лицо.

Кандидат последовал по направлению ее взгляда и увидел на дороге всадника в синем драгунском мундире. Пастор остановился, дождался всадника, подал ему руку и, обменявшись с ним несколькими словами, снова двинулся в путь. Офицер поскакал дальше, приветливо махнув рукой по направлению к пасторату, у окна которого он, вероятно, заметил Елену.

Елена поклонилась.

– Кто этот офицер? – спросил кандидат.

– Лейтенант Венденштейн, – отвечала она и отошла от окна, чтобы разогреть для отца кофе.

Кандидат внимательно следил за ее движениями.

Через несколько минут пастор вошел в комнату.

– Благодарение Богу! – сказал он. – Все оказалось еще не так плохо: сильная простуда и лихорадка, но люди здесь так мало знакомы с болезнями, что каждую хворь считают смертельной.

Он заменил шляпу бархатной шапочкой, снова опустился в кресло и задумался. Немного погодя, проговорил:

– Лейтенант приехал.

– Я его видела, – сказала Елена, подавая отцу чашку кофе. – Что его побудило приехать так поспешно и в такое необычное время? Он обыкновенно приезжал только по воскресеньям.

– Плохо дело, – сказал пастор, – войны, кажется, не миновать, скоро вовсе перестанут давать отпуска, и лейтенант отпросился на сегодняшний вечер, чтобы проститься со своими. Он наказывал, чтобы и мы туда пришли, – он должен рано уехать, чтобы еще затемно быть на месте.

Руки Елены задрожали, и трубка, которую она набивала, чуть не вывалилась из ее рук.

– Господи! – продолжал старик. – Как я только подумаю о старом, славном обер-амтмане и его доброй, умной жене, и представлю себе, что эта ужасная война может лишить их сына, который сегодня еще стоит перед ними в цвете молодости! – И он задумчиво взял трубку, над которой Елена, низко склонившись, держала зажженную бумажку.

Когда отец закурил, дочь быстро направилась к дверям.

– Куда ты, дитя мое? – спросил пастор.

– Если нам придется идти в замок, – сказала Елена торопливо и слегка дрожавшим голосом, – то мне надо еще распорядиться по хозяйству. – И, не оглядываясь, вышла из комнаты.

Кандидат посмотрел ей вслед удивленными глазами.

Затем подсел к пастору и сказал, скрестив руки на груди:

– Милый дядя, я желал бы, с первой минуты моего вступления в твой дом в качестве твоего помощника, если Богу будет угодно, занять положение здесь на почве правды, которая должна быть руководящей нитью в жизни каждого, особенно в жизни духовного лица.

Старик выпустил из своей трубки несколько густых клубов дыма и поглядел на племянника, как бы не понимая, к чему тот клонит.

– Моя мать, – продолжал кандидат, – часто выражала мысль, как она была бы счастлива, если бы мы соединились другим союзом, кроме уже существующего между нами родства. Она надеялась в глубине сердца, что Господь поможет мне ввести твою дочь Елену в мой новый дом в качестве моей законной жены.

Пастор молча курил, но его лицо говорило, что речь племянника ему не нова и не противна. Кандидат продолжал:

– Она часто говаривала мне: «Как бы я была рада видеть в тебе помощника и преемника моего брата! И чтобы ты, когда Господь со временем призовет его к себе, остался твердой опорой для его дочери. Конечно, – продолжала она, – и молодой человек при этих словах пристально взглянул на дядю, – конечно, внешние заботы жизни не будут ее касаться…»

– Нет, – сказал оживленно старик, – нет! Благодаря Богу, в этом отношении я могу умереть спокойно: маленькое состояние, которое мне завещал покойный дядя, удесятерилось Божьим изволеньем, так как я не проживал и половины изрядных доходов с моего прихода, и если Господь меня призовет, моя дочь не будет знать нужды до конца своих дней.

Чуть заметная довольная усмешка раздвинула тонкие губы кандидата.

– Но, – продолжал он, – она все-таки нуждается в опоре, и «если ты, – говорила мне дальше мать, – можешь стать для нее такою опорой, она, быть может, и на всю остальную свою жизнь останется в том же доме, в котором родилась и выросла, и это чрезвычайно осчастливит меня». – Вот так часто говорила мне мать моя.

– Да-да, моя добрая сестра! – сказал пастор, приветливо улыбаясь. – Судьба нас разлучила, хотя не особенно далеко по теперешним путям сообщения, так как до границы Брауншвейга можно доехать в один день, но в нашем быту трудно подняться с места. Тем не менее она любит меня по-прежнему…

Кандидат продолжал:

– Мне мысль матери показалась прекрасной, но я всегда ее отстранял как нечто гадательное, сомнительное. Брак, по-моему, мыслим только по склонности, только по соглашению сердец, и для этого необходимо знать друг друга. С тех же пор, как я здесь, и в те немногие дни, которые я провел вместе с вами в Ганновере, желание матери сделалось моим собственным. Я нахожу в Елене все те качества, которые считаю необходимыми для призвания христианской супруги священника и для того, чтобы составить счастье мужа. Желая, чтобы все между нами было ясным и чистосердечным, я спрашиваю у тебя, милый дядя, позволишь ли ты мне искать расположения твоей дочери, и если она, поближе со мной познакомившись, осчастливит меня им, то вверишь ли ты мне ее на всю жизнь?

Старик протянул племяннику руку.

– Спасибо тебе, – сказал он, – за твои честные и откровенные речи. Я отвечу на них так же честно и откровенно. То, что тебе говорила твоя мать, приходило и мне самому не раз в голову, и, признаюсь, если я так настаивал на твоем приезде сюда, то именно потому, что мне думалось, как было бы хорошо, если бы вы с Еленой сошлись. И тоже мечтал о том, как в конце дней моих, когда уже не буду в силах работать, я увижу дочь мою хозяйкой в этом дорогом доме, видевшем ее детство, и где некогда ее добрая мать так кротко и нежно стояла со мной рядом.

Старик замолчал, и слезы выступили из его глаз.

На лице кандидата показалось самодовольное выражение.

– И потому, любезный племянник, – продолжал пастор, – от всего сердца позволяю тебе искать расположения Елены. И если ваши сердца сойдутся, я с радостью дам вам мое родительское и пасторское благословение. Но, – продолжал он, – не спеши, дай времени сделать свое дело. Елена своеобразная, глубокая натура, она пугается всего нового. Дай ей узнать тебя – время терпит!

Кандидат пожал руку дяде.

– Благодарю тебя от всей души, – сказал он, – за твое позволение. Конечно, я не стану брать ее сердце штурмом – для христианского брака совсем неуместно быстро вспыхивающее пламя, сердца должны гореть чистым спокойным огнем.

Вошла Елена. Она накинула на плечи легкий платок, соломенная шляпа с мелкими цветами покрывала голову. Щеки ее горели свежим румянцем, в глазах виднелся влажный, мечтательный блеск, точно след недавних лет, но рот улыбался.

Она была удивительно хороша, и старик встретил ее улыбкой, тогда как кандидат скользнул по всей ее фигуре взглядом, от которого она невольно потупилась.

– Я готова, папа, – сказала она.

– Хорошо, дитя мое, так пойдем же!

И он встал и взялся за шляпу.

– Ступай и ты с нами, – обратился он к племяннику. – Я тебя представлю.

– Не надо ли мне прежде нанести утренний визит в замок? – спросил кандидат.

– Нет, – сказал пастор, – мы здесь не соблюдаем таких формальностей. Уверяю тебя, что ты всегда встретишь радушный прием у наших друзей!

И все трое оставили пасторат.

* * *

В Блехове, в большой гостиной собралось все семейство Венденштейнов.

Фрау Венденштейн сидела на большом диване, дочери готовили чай раньше обыкновенного. Лейтенант пересел к матери и старался рассеять ее веселой болтовней. Она часто отвечала на его замечания печальной улыбкой, но время от времени слезы капали украдкой на ее тонкие, белые пальцы, которые машинально водили иголкой по шитью. Обер-амтман молча ходил по комнате, иногда останавливался у широко открытых дверей в сад и глядел через террасу на ширившийся перед ним в летних сумерках ландшафт.

– Не порти ему расположения духа! – сказал он наконец, останавливаясь перед женой с напускно-суровым тоном. – Хороший солдат должен весело и бодро идти в огонь, ведь это его ремесло. И он, в сущности, должен радоваться тому, что пришло наконец время всерьез исполнять свое призвание и свой долг. Впрочем, точно ведь еще ничего неизвестно – прибавил он тоном, в котором сказывалось желание успокоить жену и себя самого. – Ведь это только приготовление на всякий случай, а туча может еще нас миновать.

– Не может не быть тяжело в такие минуты, – промолвила кротко фрау Венденштейн. – Мы остаемся дома, одни с нашими мыслями и заботами, а он на широком просторе и в пестрой суете событий… Довольно ли у тебя белья? – прервала она себя, как бы желая подавить сердечную тревогу материальной заботой о сыне, которому предстоит так много страшных испытаний.

– Белье у меня в превосходном порядке, мама, – весело отозвался лейтенант, – кроме того, если нам в самом деле предстоит поход, я не могу брать с собой много вещей, наша кладь не должна занимать места. Но где же пастор? Он мне обещал поскорее прийти и провести с нами последние часы. A propos[62]62
  Между прочим (лат.).


[Закрыть], – продолжал он, – у него, кажется, гости. В окне, рядом с Еленой, я заметил какого-то господина в черном.

– Это его племянник, который, по желанию старого священника, назначен ему в помощники, – сказал обер-амтман. – И которому он впоследствии передаст приход. Радуюсь за доброго Бергера, что король быстро исполнил его просьбу. Может быть, молодой человек окажется хорошей партией для Елены.

Лейтенант взглянул на отца, встал и подошел к дверям на террасу.

В прихожей раздался шум.

Старый слуга вошел и сообщил:

– Фриц Дейк пришел и просит повидаться с господином лейтенантом.

Молодой человек быстро повернулся и сказал:

– Пускай войдет Фриц. Ну, что скажешь, старый друг? – проговорил он, приветливо идя навстречу молодому человеку, который, сняв фуражку, вытянулся в струнку.

– Извините, господин лейтенант, – произнес он, – я к вам с просьбой!

– Заранее согласен! – весело воскликнул лейтенант.

– В деревне сказывали, – начал Фриц, – что скоро быть войне и что сам король пойдет в поход. Вот и мне бы хотелось. И потому я хочу просить господина лейтенанта, так как мы с детства знались, чтобы он меня взял в денщики, чтоб нам и на войне быть вместе.

– Постой, дружище, – сказал офицер, – до этого дело еще не дошло. Мы еще не идем в поход, может быть, даже вовсе не пойдем: до сих пор бессрочные еще не собрались и армия еще не на военном положении. Потому, при всем моем желании, мне пока некуда тебя девать. Но, – продолжал он, – если в самом деле состоится поход, даю слово взять тебя с собой – не как денщика, у меня уже есть славный малый на эту потребу, кроме того, – прибавил он, усмехаясь, – сын старого Дейка слишком важен для роли слуги…

– Только не у вас! – возразил Фриц.

– Хорошо, хорошо! Когда придет время, я позабочусь, чтобы тебя причислили к моему эскадрону. Тогда мы вместе постараемся заставить говорить о драгунах!

– Так спасибо же вам, господин лейтенант, до свидания!

Пока офицер прощался с молодым крестьянином, слуга молча отворил дверь и в гостиную вошел пастор с дочерью и племянником.

Пастор представил кандидата обер-амтману, который приветствовал молодого человек сердечным рукопожатием и подвел затем к своей жене.

Елена скоро присоединилась к девицам и, сняв шляпку, стала помогать им по хозяйству.

Лейтенант подошел к молодым девушкам.

– Ну, фрейлейн Елена, – начал он, – дело грядет нешуточное. Теперь я серьезно прошу вашего доброго пожелания, потому что скоро, быть может, оно понадобится. Не правда ли, – продолжал он задушевно и встречая ее взгляд своим глубоким и горячим взглядом, – вы будете иногда обо мне думать и пожелаете мне на дорогу чего-нибудь хорошего?

Она глянула на него и слегка дрогнувшим голосом сказала:

– Конечно, я буду о вас думать и молить Бога, чтобы он вас сохранил!

Молодой человек посмотрел на нее со смущением. Слова были так просты и естественны и шли прямо к сердцу, и в первый раз офицер ощутил, что, уходя в поход, оставляет дома что-то, с чем не хотел бы расставаться.

– Я живо помню, – продолжал он, немного помолчав, – ту темную тучу, которую мы видели вечером, накануне дня рожденья моего отца, и как она уплыла далеко и высоко из-под лунного света. Теперь мне думается, что вот-вот и я сам уеду. Уеду надолго и, может быть, в последний раз стою в милом кругу родных и друзей. Вот видите, я совершенствуюсь, и дошел уже до того, что помню ваши прекрасные мысли. Еще шаг, и я, возможно, научусь сам думать.

Она не отвечала.

– Чай готов, мама, – возвестила фрейлейн Венденштейн, бросив последний, критический взгляд на большой стол, перенесенный в виде исключения в гостиную и заставленный всякими принадлежностями для чая вместе с импровизированным ужином.

Фрау фон Венденштейн встала и подошла к столу вместе с пастором и обер-амтманом, за которыми следовал кандидат.

– Вы сядете возле меня? – спросил тихо лейтенант у Елены. – По-прежнему?

Она не отвечала, но молча стала у прибора рядом с ним.

Кандидат бросил вопросительный взгляд на молодых людей и сел рядом с фрейлейн Венденштейн.

В этот день в старом Блеховском амтманстве не царил тот дух, который обыкновенно господствовал за столом обер-амтмана. Разговор шел натянутый. Никто не высказывал того, что думал, и никто не думал того, что говорил. Шутка, которую время от времени старался пустить в ход обер-амтман, бессильно падала, как неудавшаяся ракета, и на тарелку хозяйки дома капнула не одна слезинка.

Лейтенант посмотрел на часы.

– Пора, – сказал он, – позволь мне встать, мама. Иоганн, лошадь!

Все поднялись.

– Еще просьба, – сказал молодой офицер. – Спойте мне на прощанье, фрейлейн Елена. Вы знаете, как я люблю, когда вы поете, а сегодня мне бы хотелось запастись отрадным воспоминанием из милой родины.

Стройная фигура молодой девушки вздрогнула. Елена невольно взмахнула рукой, как бы отклоняя просьбу.

– Прошу вас, – попросил он негромко.

Обер-амтман подошел к роялю и открыл его. Елена села за инструмент, а лейтенант стал в дверях, выходивших в сад, через которые врывались светлые сумерки, продолжающиеся в июньские дни так долго.

Елена положила руки на клавиши, опустила на них глаза и задумалась. Немного погодя она взяла несколько аккордов и, не поднимая глаз, начала, как бы следуя внутреннему движению, удивительную мендельсоновскую песню:

 
По воле Божьей,
С любимым самым
Ждут нас расставанья…
 

Ее чистый прекрасный голос глубоко затрагивал сердце и наполнял залу как бы магнетическим током. Лейтенант сделал шаг вперед, в тень вечернего сумрака, фрау фон Венденштейн низко наклонила голову и заплакала.

Все глубже и задушевнее лились звуки, хотя лицо певицы казалось совершенно спокойным, и только когда она дошла до конца, оно озарилось вдруг лучом светлой надежды:

 
Но расставаясь,
Скажем друг другу мы
«До свиданья!».
 

Все молчали под впечатлением от песни. Лейтенант вернулся в комнату. Лицо его было печально и серьезно. Он бросил продолжительный взгляд на девушку, которая, не поднимая глаз, стояла возле рояля с тем же как бы застывшим выражением в лице, потом подошел к матери и поцеловал ей руку.

Старушка встала, обняла его за голову обеими руками:

– Да сохранит тебя Бог, мой сын, – тихо шепнула она и, горячо поцеловав в лоб, слегка оттолкнула юношу от себя, как бы желая скорее положить конец тяжелой процедуре расставанья.

Обер-амтман пожал сыну руку и сказал:

– Ступай с богом и, когда потребуется, поступай достойно твоего имени и звания. Но только не надо больше прощаний. – Старик тревожно взглянул на жену, которая закрыла лицо платком. – Скорее на коня! Мы тебя проводим.

И он вышел в холл, а за ним последовали священник и кандидат.

Лейтенант обернулся еще раз, обнял сестру и подошел к Елене.

– Благодарю вас за песню, – сказал он, взяв ее ладонь, и не то припоминая последние слова песни, не то обращаясь к ней, прибавил, целуя ей руку: – Так до свидания же! – И не дожидаясь ответа, поспешил к отцу.

Лицо молодой девушки вспыхнуло, она вздрогнула, посмотрела ему вслед странно засветившимся взглядом, потом опустилась перед роялем на стул и заплакала, не замеченная обер-амтманшей, которая не отнимала платка от лица, не замеченная и дочерью, которая обнимала мать и гладила рукой ее седые волосы.

На дворе стоял Фриц Дейк, который никому не хотел уступить чести подвести лейтенанту лошадь, а Ролан нетерпеливо рыл копытом песок.

Лейтенант обнял отца и пастора и подал кандидату руку, которую тот схватил с поклоном, причем если б не было так темно, можно было бы заметить злой, враждебный взгляд, который он бросил на офицера.

Тот ловко и легко вспрыгнул на лошадь.

– С богом, я мигом за вами! – крикнул Фриц Дейк, и молодой человек быстрым галопом скрылся в ночном мраке.