Текст книги "За скипетр и корону"

– Граф Кильмансэгге, который был здесь с четверть часа тому назад, – отвечал капитан, – сказывал, что армия потеряла будто бы доверие к его военным способностям.

– Вздор! Находили, конечно, что он староват, но это вовсе не было заметно на службе, когда ему приходилось ее отправлять, – сказал Венденштейн. – А каков новый генерал-адъютант, Даммерс?

– Я его мало знаю, – говорят, человек с энергией. Однако все это вещи, нас не касающиеся, кавалерия осталась при старых преданиях – где враг, туда иди и бей или умирай… Точка, и довольно!

И он допил стакан.

– Дай бог, чтобы новые метлы хорошо справили свое дело и чтобы мы поскорее двинулись с места!

Он встал.

– Доброй ночи, господа, до свидания завтра, дай бог на марше!

Офицеры раскланялись, и капитан медленно скрылся во тьме по направлению к деревне.

Штольценберг и Венденштейн решились спать по часу каждый поочередно, пока другой остается сторожить у огня. Так миновала полночь, форпосты погрузились в безмолвие, тогда как в Геттинген все прибывали новые и новые отряды: бессрочные, резервные и не служившая еще молодежь стремились со всех концов родного края, чтобы стать в ряды армии.

Новый главный штаб проработал всю ночь напролет, много было споров, много изведено бумаги и чернил, и в конце концов, порешили оставить армию еще на четыре дня в Геттингене, чтобы хорошенько приготовиться к походу.

Четыре дня – очень большой срок, когда счет идет на часы!

Глава тринадцатая

И в самом деле, в те достопамятные дни счет шел на часы, и история за сутки делала столько шагов на своем пути, изменявшем лицо земли, сколько в иное время не делала за годы.

С севера подвигался генерал Мантейфель, генерал Фогель фон Фалькенштейн занял Ганновер и взял на себя управление краем, чиновникам которого король позволил и даже приказал оставаться на своих местах. Генерал Бейер сосредотачивал свой корпус, разбросанный по Гессену, генерал Секендорф занял Нордгаузен, из Эрфурта двинулась часть осаждающей армии с артиллерией в Эйзенах и там соединилась с армией герцога Кобург-Готского, чтобы запереть для ганноверской армии и этот путь к югу.

Приказания летели из Берлина к начальникам отдельных корпусов и отрядов, и быстрое и дружное движение обнаруживалось во всех частях прусской армии с целью окружить сперва ганноверскую армию непрерывной цепью, а затем стягивать эту цепь все теснее и крепче.

Оставался открытым только один естественный и прямой путь на Фульду.

Между тем храбрая, поражающим героизмом вдохновленная ганноверская армия находилась в Геттингене и его окрестностях.

Генеральный штаб работал день и ночь, чтобы приготовить ее к походу. Молодые офицеры горели нетерпением и не понимали, почему полки, пришедшие со своих постоянных квартир в Геттинген таким неслыханным маршем, могут быть неготовыми к походу; старый Брандис качал головой и думал, что лучше было бы пробиться к югу с неготовой армией, чем очутиться взаперти с готовой – он припоминал, как войска великого Веллингтона часто были не готовы к походу по требованиям регламентов и, несмотря на то, шли в бой, сражались и побеждали. Король кусал губы от нетерпения – но что мог сделать государь, лишенный зрения, как только спрашивать и торопить и опять снова спрашивать и торопить!

Между тем генеральный штаб доказывал храброму генералу Ареншильду, что по всем существующим регламентам армия еще не может быть пущена в действие. В доказательство представлялись регламенты, генеральный штаб оказывался правым, и генерал Ареншильд ежедневно докладывал королю, что армия все еще не готова.

Кроме того, генеральный штаб ждал присоединения гессенцев и баварцев к ганноверской армии.

Королю приходилось ждать, изнывая в нетерпении в гостинице «Короны».

И войскам тоже приходилось ждать по квартирам, но их нетерпение не было сдержанно и тихо, как у короля. Напротив, солдаты разражались грубыми проклятиями, громче и резче сказывалось нетерпение в кавалерийских полках, лошади которых рыли землю, а люди думали, что им стоит только впрыгнуть в седло, чтобы быть так же готовыми к битве, как и всякий кавалерист.

Все ждали.

Граф Платен ждал ответа от князя Изенбурга. Он послал князю пояснение на прусский ультиматум и надеялся, что на этом основании можно будет начать какие-нибудь переговоры. Но на второй день это объяснение вернулось – правда, распечатанное, но с холодными и короткими замечаниями князя, что после объявления войны его дипломатические обязанности прекратились и что он не имеет времени заниматься чтением упражнений в красноречии ганноверского министра.

Курьер Дувэ между тем продолжал путь, не встречая ни одного прусского солдата. Он нашел кур-гессенскую главную квартиру не в Фульде, а в Ганау, и там генерал Лоссберг объявил ему, что, во-первых, не может делать никаких распоряжений, так как командование взял на себя принц Александр Гессенский, а во-вторых, кур-гессенская армия еще не трогалась с места.

Курьер поспешил дальше, передал во Франкфурте австрийскому послу барону Кюбеку депешу графа Ингельгейма, и от Кюбека получил ответ к принцу Александру Гессенскому, который квартировал в Дармштадте. Дувэ лично передал принцу все сведения о положении ганноверской армии, о котором тот ничего не знал. Принц Александр отвечал, что постарается убедить баварцев, стоящих у Швейнфурта, поскорее двинуться к северу, что восьмой армейский корпус должен как можно скорее перейти через Фульду, чтобы подать руку помощи ганноверской армии, и что наконец кур-гессенскую бригаду не мешает, в виде демонстрации, перевести из Ганау в Гессен.

Стало быть, в главной квартире принца Александра ждали, что ганноверская армия поспешно двинется по пути к Фульде, сольется с кур-гессенской бригадой и присоединится к восьмому армейскому корпусу. Путь через Фульду был свободен, и там могли встретиться только разве отдельные отряды разбросанного корпуса генерала Бейера, которые, по всей вероятности, не рискнули бы вступить в сражение.

Так рассчитывали в главной квартире принца Александра.

Но иначе распорядился новый ганноверский генеральный штаб. Частью через путешественников, частью через разосланные рекогносцировки узнали, что на Фульдской дороге сосредоточено от шестидесяти до ста тысяч пруссаков, и потому решено было не идти по этому направлению, а врезаться прямо в прусские владения, в прусскую армию, чтобы пробиться в Эйзенах через Гейлигенштадт и Треффур и примкнуть к баварцам, о которых не было никаких известий, оставалось только надеяться, что они там.

Тщетно качал головой старый Брандис и говорил, что армия, желающая пробиться через неприятельский строй, не должна от него удаляться, и поэтому если прусские войска сосредоточены на пути к Фульде, то по очень практичным принципам Веллингтона следует идти именно туда. Во всяком случае, там больше шансов откинуть врага и достигнуть юга, чем выбраться из того котла, в который ганноверские предводители добровольно хотят окунуться.

Генеральный штаб единогласно порешил идти на Гейлигенштадт, и король утвердил это решение.

И вот наконец 21 июня в 4 часа утра армия выступила, и единогласное ликование на всех постоях приветствовало распоряжение о марше. Храбрые бригады выдвигались одна за другой в образцовом порядке, как на параде. Около пяти часов король выехал из Геттингена, простившись с сенатом, университетом и чиновничеством.

Полуэскадрон кембриджских драгун составлял личный конвой государя. Георг V ехал на великолепном белом коне, которым чуть заметной тонкой уздечкой управлял майор Швеппе, рядом с королем ехал кронпринц в гусарском мундире и на маленькой легкой лошади. Их окружала многочисленная свита: семидесятилетний генерал Брандис с негодованием отказался от кареты, граф Ингельгейм, в сером пальто и высоких охотничьих сапогах, ехал возле короля. За блестящей кавалькадой следовала дорожная карета монарха шестеркой, с форейторами и егерями. Дальше тянулся ряд других экипажей для свиты и прислуги.

Когда королевский кортеж проезжал мимо идущих войск, раздавалось громкое, восторженное «ура!», и все эти бодрые, мужественные солдатские сердца бились сильнее, видя посреди себя короля.

Отважное, но стратегически отчасти загадочное выступление ганноверцев, на которое тогда были обращены взгляды не только Германии, но и всей Европы, принадлежит истории и о нем подробно рассказано в сочинениях о войне 1866 года. Последующим временам предстоит, быть может, объяснить различные, уму непостижимые обходы, которые делала армия, в Гейлигенштадте вновь передумавшая идти на Треффур и направившаяся через Мюльгаузен в Лангензальца, оттуда, почти под эрфуртскими пушками, прошедшая в Эйзенах и затем вдруг, после того как эта местность оказалась почти в ее руках, остановившаяся потому, что в ганноверской главной квартире явился парламентер герцога Кобург-Готского без легитимации. Чтобы разъяснить это появление, был послан в Готу майор генерального штаба Якоби, который оттуда, обманутый численностью стоявших под Эйзенахом прусских войск, телеграфировал полковнику Бюлову о приостановке дальнейших действий. Полковник Бюлов, согласно этому предписанию, отступил от Эйзенаха и заключил перемирие.

И когда – свидетельствует официальный отчет об этом событии – главнокомандующий Ареншильд, в уверенности, что Эйзенах взят, к восьми часам вечера появился в условленном пункте, то увидел завершенным дело, которое разрушало все его планы, противоречило видам короля, но вмешаться в которое или изменить его он не мог, во-первых, потому что наступила ночь, а во-вторых, потому что его связывало по рукам и ногам перемирие.

Майор Якоби был предан военному суду, правильное ведение которого оказалось невозможным при дальнейшем ходе событий.

Принятие парламентера, начало переговоров с ним и с герцогом Гобургским в самом разгаре военных действий, отступление от Эйзенаха заставили в Берлине думать, что король хочет вступить в переговоры, и король Вильгельм, постоянно одушевляемый желанием избегнуть кровавого столкновения с ганноверцами, отправил своего генерал-адъютанта Альвенслебена в ганноверскую главную квартиру, которая 25 июня находилась на Эйзенахской дороге, в Гроссберингене.

Между тем за время приостановки военных действий ганноверцев, последовавшей вследствие предварительных переговоров с герцогом Кобургским, Эйзенах был так сильно прикрыт прусскими войсками, что взятие его сделалось крайне затруднительным.

Генерал Альвенслебен явился в Гроссберингене как уполномоченный Его Величеством королем прусским «для принятия приказаний Его Величества короля ганноверского». Переговоры вращались вокруг предложения, сделанного ганноверским кригсратом: дозволить ганноверским войскам без кровопролития пройти на юг под условием в течение известного времени не поднимать оружия против Пруссии. Со стороны Пруссии это время было определено годом, и потребованы определенные гарантии и залоги. Ганноверский король не принял условий, поставленных таким образом, хотя переговоры не были прекращены, и, напротив, перемирие продолжалось, и король обещал дать положительный ответ до утра 26-го. Когда утром 26-го король отправил в Берлин полковника генерального штаба Рудорфа, он не был пропущен генералом Фогель фон Фалькенштейном, который между тем успел сосредоточить в Эйзенахе почти две дивизии и тотчас же объявил, что он знать не хочет о приостановке военных действий и намерен немедленно нападать.

Ганноверская армия была вследствие этого поставлена в весьма затруднительное положение. Король, проведя ночь в Гроссберингене, 26-го рано утром снова перевел свою главную квартиру в Лангензальца.

Вдали от города, в стороне от Эйзенахской дороги, стоит охотничий дом, большое красивое здание, с большой просторной площадью перед фасадом, напротив которого возвышается изящная почтовая контора. За домом тянется большой сад, обнесенный высокой стеной, широкая веранда составляет переход из дома в сад.

Перед охотничьим домом стоял двойной караул, на площади виднелись придворные экипажи, офицеры разных полков приходили и уходили, адъютанты и ординарцы главнокомандующего, штаб-квартира которого располагалась в городе, носились взад и вперед, передавая известия королю. Военная деятельность кипела.

Армия была сосредоточена около Лангензальца и приведена в оборонительное положение, так как отказ со стороны Фогеля фон Фалькенштейна признать перемирие заставлял ежеминутно опасаться прусского нападения.

Король сидел в своей комнате. Глубокая задумчивость лежала на его лице. Перед ним стоял старый генерал Брандис.

– Брандис, – сказал печально король, – кажется, мы в очень незавидном положении.

– К сожалению, Ваше Величество, не кажется, а точно, – отвечал генерал.

– Кажется, – продолжал король, – эти несчастные нерешительные переговоры привели только к тому, что пруссаки успели усилиться, и наше положение стало безвыходным. Без этих переговоров мы бы взяли Эйзенах и, может быть, были бы теперь в Баварии.

– Совершенно справедливо, – согласился генерал сухо. – Ваше Величество должны отдать мне справедливость, – продолжал он, – что я всегда самым решительным образом высказывался против подобных переговоров. По-моему, нужно или вести переговоры, или вести войну: то и другое вместе немыслимо. И наконец, я даже не понимаю, к чему могли привести эти переговоры. Я не понимаю их мотива. Свободно пройти на юг, с обязательством некоторое время не сражаться с пруссаками…

– Два месяца, – вставил король.

– Какой в этом смысл? – продолжал генерал. – Как бы нас встретили в Южной Германии, если бы мы туда пришли и сказали: вот мы, дайте нам квартиры и провиант, но драться мы не будем! Я, право, не знаю, что бы я сам ответил на такой сюрприз, будучи на месте главнокомандующего южных войск. Я думаю, что в таком случае лучше было бы остаться в Ганновере.

Лицо короля слегка вспыхнуло досадой, но в следующую минуту приняло прежнее приветливо-грустное выражение.

– Но Брандис, – проговорил он, – главнокомандующий и генеральный штаб с утра до вечера твердили мне, что армия все равно не приготовлена к войне и совершенно не годится для серьезных операций, что ей по прибытии в Южную Германию надо еще, по крайней мере, два месяца, чтобы прийти в состояние, необходимое для начала боевых действий! Оттого-то я и согласился на эти переговоры. Что же мне было еще делать?

– Не мое дело, – сказал генерал, – судить о решениях и мерах Вашего Величества, но я не могу не повторять, что не понимаю этих теорий генерального штаба. Что за генеральный штаб, результатом трудов которого является всегда отрицание и предложение отступать, отступать и отступать? Ведь вам, Ваше Величество, угодно было решиться на войну, а воевать – значит идти вперед. Наступательные движения укрепляют дух армии, – топтание на месте утомляет ее, а бесцельное шатание взад и вперед окончательно деморализует.

Король промолчал и глубоко вздохнул.

– Ваше Величество! – продолжал горячо и живо генерал. – Есть только одно средство спасения, это – немедленное движение к Готе. Пруссаки ждут, исходя из предшествующих наших действий, что мы перейдем железную дорогу при Эйзенахе, и потому сосредоточили там свои силы. Ваше Величество, прикажите, не медля ни минуты, двинуться к Готе, идти форсированным маршем, – там не может быть серьезного препятствия, и мы прорвемся! У нас девятнадцать тысяч человек, пусть четыре тысячи лягут, мы все-таки – головой ручаюсь – с остальными пятнадцатью окажем Южной Германии существенную помощь, и, главное, знамя Вашего Величества будет по-прежнему высоко развеваться. А если останемся здесь, – прибавил он печально, – это добром не кончится!

– Но как же быть с Альвенслебеном? – спросил нерешительно король. – Граф Платен все еще надеется на результат.

– Какой результат? – прервал Брандис. – Нечего сказать, завидные результаты всех его переговоров!

– Граф Платен, – доложил камердинер.

По закону короля вошел Платен.

– Ваше Величество, – сказал он, – прусский полковник Деринг приехал из Берлина парламентером и привез депешу от графа Бисмарка.

– Просить его сюда, – распорядился король, вставая.

Брандис пожал плечами и отошел к окну.

Граф Платен ввел прусского полковника.

– Полковник фон Деринг, – представился тот, почтительно приближаясь к королю. – Прошу позволения Вашего Величества прочесть депешу его сиятельства министра-президента графа Бисмарка.

– Я готов вас выслушать, полковник, – отвечал король.

Полковник развернул бумагу, которую держал в руке.

– Я должен предварительно доложить Вашему Величеству, – сказал он, – что я считаю свое поручение фактически отмененным, так как нашел здесь переговоры прерванными и войска генерала Фогеля фон Фалькенштейна готовыми к нападению.

– Так, стало быть, ваше сообщение не может быть более полезным? – сказал холодно король.

– Позвольте мне все-таки, Ваше Величество, исполнить мое поручение.

– Может быть… – начал было граф Платен.

– Читайте, полковник, – прервал его король.

Полковник медленно прочел депешу, в которой заключалось буквальное повторение требования, выраженного князем Изенбургом 15-го числа и предлагавшего союз на основании прусских условий реформы.

– Неужели этот человек думает, – воскликнул король, когда полковник кончил, – что я теперь…

– Ваше Величество, – сказал полковник Деринг твердым голосом, – я всепреданнейше прошу принять во внимание, что я, как прусский офицер, не могу слышать о прусском министре-президенте выражений…

– Разве он не человек, как все мы? – спросил надменно король. – Неужели он думает, что я теперь в поле, во главе моей армии, приму условия, которые отверг в моем кабинете в Гернгаузене? Что я теперь поверну мою армию против Австрии?

– Нельзя ли, быть может, предоставить некоторое время для обсуждения, – заметил граф Платен.

– Я не уполномочен принимать ничего подобного, – возразил Деринг.

– И не нужно, – сухо сказал король, – ответ мой остается тем же: нет! Я допустил переговоры во избежание бесполезного пролития крови и угнетения населения, но так как избежать их не удалось, я больше ничего не могу сделать. Благодарю вас, полковник, и желал бы познакомиться с вами при более благоприятных обстоятельствах. Позаботьтесь, господа, – он обратился к своим генералам, – чтобы полковника проводили до форпостов.

Деринг поклонился и вышел из комнаты вместе с обоими министрами.

Перед домом расхаживал граф Ингельгейм и поглядывал время от времени с напряженным вниманием на окна короля. Группы офицеров оживленно разговаривали. Все знали, что у короля прусский парламентер, и пуще всего боялись капитуляции, не сделав ни выстрела.

– Ведь тогда нельзя будет нигде показаться в ганноверском мундире! – горячился молоденький гвардейский офицерик с по-детски румяным лицом. – Что ж мы – две недели расхаживали взад и вперед, выжидая то баварцев, то гессенцев и ни разу не обнажив шпаги, того и гляди, попадем, как глупая мышь, в мышеловку! А чего-чего не ожидали от нового главнокомандующего, – и что же вышло!

На отличной лошади подскакал цветущий юноша в мундире гвардейских егерей, с командорской звездой Эрнста-Августа на груди, спрыгнул с седла, передал лошадь подоспевшему рейдкнехту[78]78
  Слуга.


[Закрыть] и подошел к группе офицеров.

– Откуда так спешно? – спросил говоривший.

– Объезжал войска, – отвечал князь Герман фон Сольмс-Браунфельс, младший из племянников короля, делая тщетную попытку захватить пальцами чуть видный пушок на верхней губе. – Я в совершенном отчаянии, что король, несмотря на мои настоятельные просьбы, прикомандировал меня к главной квартире – для меня физически необходимо время от времени подышать свежим лагерным воздухом! А вы где, Ландесберг? – спросил он молоденького офицера.

– Да пока здесь, – отвечал тот, – и страшно бешусь на бездействие, на которое нас обрекает главный штаб! Королю следовало бы созвать нас, всех офицеров, и мы бы ему в пять минут доказали, что армия как нельзя более готова к войне и жаждет подраться.

– Еще бы! – воскликнул один гусар, крутя длинные усы. – Я главное не понимаю – на какой прах нам генеральный штаб! Ведь так слоняться без цели, как нас до сих пор заставляли, сумел бы всякий дурак. Мне помнится, я слышал старый анекдот о каких-то неудавшихся крестоносцах: они предоставили идти перед собой гусю и шли по маршруту, который тому вздумалось указывать. Это было, по крайней мере, проще и дешевле – теперь штабные повыдергали у бедного гуся перья и строчат ими день и ночь – а какой из этого прок?

– Вон парламентер возвращается, – заметил Ландесберг, и офицеры приблизились к охотничьему дому, из дверей которого вышел Деринг в сопровождении Брандиса и Платена.

Пока Брандис распоряжался отправкой парламентера, Платен поспешно подошел к Ингельгейму.

– Повторение требования пятнадцатого числа!

– Ну, и что? – спросил граф Ингелъгейм.

– Разумеется, сейчас же отвергнуто.

– Стало быть, этим несчастным переговорам положен конец? – констатировал Ингельгейм, не без удовольствия провожая глазами карету, в которой уехал Деринг.

– Конец, – повторил граф Платен со вздохом.

– Знаете, любезный граф, – продолжал посланник, – по-моему, положение весьма серьезно. Вы здесь заперты в угол между прусскими армиями, и я вижу только один исход – немедленное движение к Готе.

– Да и король не прочь двинуться вперед как можно скорее, но генеральный штаб…

– Господи боже мой! – воскликнул Ингельгейм. – Если бы король остался при своих старых генералах, я, право, думаю, что Чиршниц не стал бы постоянно пятиться.

– Да, – граф Платен пожал плечами, – в военном деле я не судья, но в Геттингене всеобщее желание…

– Всеобщее желание как там, так и здесь – действовать и идти вперед – взгляните на группы этих офицеров, они, конечно, думают именно так, – и он указал на кружок горячо разговаривавших молодых офицеров.

Князь Герман подошел к графу Платену.

– Надеюсь, – сказал он, – больше парламентеров не будет?

– Это был последний, – вмешался Ингельгейм.

На дороге послышался резкий рожок почтальона, и быстро подъехала дорожная карета с ливрейным лакеем на козлах.

– Это что такое? – спросил граф Платен удивленно.

И все взгляды устремились на карету, остановившуюся у подъезда.

Лакей спрыгнул с козел и отворил дверцы.

Пожилой человек в дорожном костюме медленно вышел из экипажа и вопросительно огляделся вокруг.

– Персиани? – воскликнул князь Герман.

– Господи! В самом деле, Персиани! – подтвердил граф Платен с удивленным, но радостным выражением, и поспешил навстречу русскому послу при ганноверском дворе.

– Чего ему надо? – Ингельгейм нахмурил брови.

– Это, при любом раскладе, хороший знак, – сказал князь, и прибавил он, усмехаясь: – Во всяком случае, это не парламентер.

– Почем знать, – проворчал Ингельгейм.

И взгляд его внимательно уставился на графа Платена, подошедшего к Персиани.

– Наконец, я вас нашел, любезный граф! – произнес посол императора Александра – старик с оживленными темными глазами и резкими чертами лица, в которых теперь выражалось сильное утомление. – Слава богу, это ужасное путешествие кончено!

И он протянул министру свою дрожавшую от усталости руку.

– Вы не можете себе представить, что я вынес, – продолжал он, передавая свой плащ слуге, – в этой отвратительной карете, беспрестанно задерживаемой передвижением войск, без сна, без надлежащей пищи… В мои-то годы…

– Ну, – сказал граф Платен, – здесь вы можете немного отдохнуть: многого мы вам, правда, предложить не можем, потому что комфортом наша главная квартира не изобилует.

– Но прежде всего, – прервал его Персиани, – где Его Величество? Я прошу немедленно аудиенции – я приехал к нему с особым поручением.

Граф Платен вытаращил глаза и, помедлив, отвечал:

– Так пойдемте со мной, я сейчас же доложу о вас королю.

Он подал руку валившемуся с ног от усталости старику и поднялся вместе с ним по внутренней лестнице охотничьего дома.

В прихожей Персиани в изнеможении опустился на стул.

Граф Платен вошел в комнату короля и застал его отдыхающим на диване. Возле него сидел тайный советник Лекс и докладывал о разных текущих делах.

– Извините, Ваше Величество, за перерыв, – сказал министр, – приехал господин Персиани с особым поручением от своего правительства и просит Ваше Величество его принять.

Георг V поднялся, и радостное выражение оживило его черты.

– Как? – воскликнул он с живостью. – И что он привез? Пусть войдет!

Граф Платен ввел русского посланника в комнату.

– Добро пожаловать в наш лагерь, мой любезный Персиани! – вскричал король, подавая вошедшему руку.

Персиани схватил ее и промолвил надтреснутым голосом:

– Боже мой! Ваше Величество, какие времена! Как прискорбно мне видеться вновь с Вашим Величеством при таких обстоятельствах!

Рука его дрожала, и глаза были полны слез.

– Господин Персиани очень устал от дороги, Ваше Величество, – заметил граф Платен.

Король тотчас же опустился на диван и сказал:

– Так садитесь же! Любезный Лекс, постарайтесь добыть стакан вина.

– Благодарю, всепокорнейше благодарю, Ваше Величество! – проговорил Персиани, в изнеможении падая на стул. – Я потом что-нибудь найду, а теперь позвольте прежде всего изложить поручение, с которым мне приказано явиться в главную квартиру Вашего Величества.

Здесь Персиани в кратких словах передал о том сочувствии, которое питают в Петербурге к положению короля и которым продиктован возложенное на русского посланника поручение предложить свои услуги королю Георгу на случай возможных переговоров с Пруссией. Расчет строился на том, что дружественное посредничество нейтральной обоим германским государям монархии может содействовать к мирному решению вопроса.

Король нахмурился.

– Все переговоры кончены, – заявил он.

– Боже мой, – вскричал Персиани, – так, стало быть, я приехал слишком поздно!

Его, видимо, поразила мысль, что трудное путешествие оказывалось напрасным.

– Неужели нет никакой возможности, – сказал он, складывая дрожащие руки, – избегнуть кровавого столкновения? Нам доподлинно известно, что прусский король душевно желает соглашения, и если Ваше Величество…

– Господин Персиани, – сказал король, – я, право, не знаю, как снова начинать переговоры после того, как только что перед вашим приездом мне было повторено неприемлемое требование от пятнадцатого числа? Я снова отверг его.

– Боже мой! Боже мой! – вскричал Персиани. – Какое несчастье в такие моменты быть таким: старым, бессильным и не владеть своими нервами! Может быть, мое посредничество снова…

Он не мог дольше говорить: голос изменил ему, он был близок к обмороку.

– Любезный Персиани, – произнес король кротко, – сердечно благодарю, что вы так быстро проделали это тяжелое путешествие, чтобы привести мне доказательство дружеского и доброго расположения великой державы, но в настоящую минуту ничего нельзя больше сделать… Вам нужно подкрепиться и отдохнуть. Я попрошу вас удалиться – граф Платен о вас позаботится.

– Благодарю, благодарю, Ваше Величество! – Персиани с трудом встал и тяжело оперся на руку графа Платена, проводившего его в комнату с постелью, на которой старичок тотчас же в изнеможении задремал, между тем как его слуге было предоставлено в распоряжение весьма ограниченное количество провизии для господина.

Граф Платен сошел вниз и отыскал в саду австрийского посланника.

– Ну, что? Новые переговоры? – спросил Ингельгейм, вопросительно взглядывая на министра.

– Кажется, – отвечал тот, – что в Петербурге по личному побуждению или вследствие прусского желания склонны к посредничеству – может быть, в связи с приездом полковника Деринга. Во всяком случае…

– Любезный граф, – прервал его австрийский посланник серьезно, – я воздерживался от всяких замечаний относительно этих несколько дней тянувшихся переговоров, – они по форме, по крайней мере, касались войны. Вы видите, куда эти переговоры привели вас в военном отношении: вы заперты, почти придавлены прусскими войсками, и погибнете, если не воспользуетесь единственным средством спасения. Неужели в этот крайний и последний момент врагу будет дано время замкнуть и этот еще, может быть, открытый, путь на Готу посредством возобновления переговоров? На этот раз, впрочем, – продолжал австриец, – вопрос переходит на дипломатическую почву. Я должен обратить ваше серьезное внимание на политические последствия. Переговоры, которые велись до сих пор, поставили вас в весьма опасное военное положение, неужели вы хотите того же и в отношении политики? Что скажут в Вене, когда узнают, что даже в этот момент нельзя положиться на Ганновер, что при русском посредничестве затеваются переговоры с Пруссией…

– Да ведь никаких переговоров не было, – прервал граф Платен.

– Да, потому что бедный Персиани утомлен дорогой и заснул, – огрызнулся Ингельгейм, – но когда он проснется? Прошу вас, граф Платен, отправьте вы этого русского посланника восвояси. Неужели вы до сих пор думаете найти где бы то ни было поддержку, кроме Австрии? Неужели вы хотите запереть для себя все двери, выключить себя из раздела плодов великой борьбы, который там скоро будет иметь место?

– Но, позвольте, – под каким предлогом? – замялся граф Платен.

– Да бедный, больной старик ухватится с радостью за любой предлог, который даст ему возможность убраться отсюда, из-под пушек. Прошу вас, – продолжал он настойчиво, – подумайте, что скажут в Вене: император, который так твердо рассчитывал на Ганновер, все ваши друзья в обществе, Шварценберги, Дидрихштейны, графиня Менсдорф, графиня Клам-Галлас…

– Персиани уедет, – сказал Платен. – В Вене слишком хорошо знают, как я отношусь к Австрии, и в крайнем положении Ганновера…

– Самое лучшее – твердо держаться одной стороны, – добавил граф Ингельгейм.

– Я иду к королю, – объявил граф Платен, и направился к дому.

Граф Ингельгейм посмотрел ему вслед, качая головой.

«Только бы он дорогой никого не встретил! – сказал он про себя. – Боюсь, – продолжал он в раздумье, – ах, как боюсь, что все это очень дурно кончится! Поражающий героизм государя не найдет никакого органа, который бы соединил его с храброй армией, генеральный штаб понятия не имеет о войне, поклоняется только одному принципу – бегать от неприятеля, где только тот покажется, а кронпринц…»

Он только глубоко вздохнул.

«Однако все-таки многое сделано, – продолжал граф, – этот ганноверский поход отнял у Пруссии много времени, много сил. Все это прямая для нас выгода, и тяжело ложится на чашу весов. Занятие края потребует еще больших сил. Главное, необходимо всякими мерами мешать неприятелю действовать тут на севере с полной свободой. Эге, да вот и мой северный коллега отдохнул!»