Текст книги "За скипетр и корону"

Глава девятнадцатая

В древнем замке князя Дидрихштейна, в Никольсбурге, расположилась главная квартира прусского короля. Блестящая и пестрая картина развернулась в маленьком городке, который в своем тихом и скромном уединении никогда, кажется, не мечтал сделаться центром таких великих, мировых событий. Перед замком стоял под ружьем королевский караул, войска, расположенные на постое в городке, передвигались разнообразными группами по улицам. Их пересекали порой стройно марширующие колонны, по неровной мостовой гремела артиллерия, из окрестностей несся многоголосый шум биваков, и кругом кипели жизнь и движение. Жители робко выглядывали из дверей своих домов и настежь раскрытых окон: все они смертельно боялись неприятеля, но к этому страху начинало примешиваться доверие. Сплошь и рядом прусские солдаты в затасканных мундирах, обросшие громадными бородами, подходили приветливо к группам поселян, сбегавшихся сюда из погоревших и разоренных войной деревень, и предлагали хлеб и вино застенчиво отворачивавшимся детям или старикам.

Картина войны была тут в полном блеске, во всем своем ошеломляющем величии, наполняющем воспоминаниями долгие, тихие годы мира, во всем своем ужасе момента, страшным разгромом разрушающего счастье многих лет, во всем своем могучем потрясении человеческой природы, разнуздавшей все свои дикие инстинкты, но вместе с тем богато проявляющей благороднейшие и чистейшие примеры преданности и самоотвержения.

Как только неоднократно проявлявшаяся приветливость солдат вызвала доверие жителей, оно все более и более вырастало под впечатлением переходивших из уст в уста известий о мирных переговорах. Между генералами и адъютантами, в постоянной поспешности и озабоченности входившими и выходившими из замка, виднелись иногда и дипломаты в скромной штатской одежде. Все знали, что приехал французский посол и после короткого пребывания уехал в Вену. Было заключено предварительное, короткое перемирие на пять дней, и в воздухе повеяло миром, никем так горячо не желаемым и так искренно не призываемым, как несчастными жителями тех местностей, которые служили театром кровавой военной драмы.

Посреди всего этого шума, гула голосов, сигналов и барабанного боя сидел в просторной комнате своей квартиры граф Бисмарк.

В середине этой комнаты стоял большой стол, покрытый темно-зеленым сукном и заваленный грудами писем и бумаг. На полу в пестром беспорядке валялись вскрытые и развернутые конверты. Посреди стола была развернута большая карта местности, и перед ней сидел министр-президент на простом камышовом стуле. На маленьком столике рядом стояла бутылка с светло-желтым богемским пивом и большой стакан. В открытое окно врывался свежий воздух.

Министр был в майорском мундире своего кирасирского полка, по-домашнему расстегнутом, в высоких сапогах и при палаше[92]92
  Палаш – длинная прямая сабля с широким и обоюдоострым клинком.


[Закрыть].

Напротив него сидел советник посольства Кейделль в мундире конного ландвера, занимаясь просмотром поступивших писем.

– Бенедетти долго нет, – сказал министр, глядя на карту, над которой он долго сидел в задумчивости. – Кажется, что в Вене питают еще большие надежды или, быть может, хотят сыграть двойную игру. Ну, долго нас здесь не удержат! – резюмировал он, допив свой стакан залпом. – Потому что лежать здесь на боку – значит ухудшать наше положение. Как медленно ни двигается южная армия, она все-таки идет вперед, а холера сильно к нам подбирается. Жаль, что король со свойственным ему мягкосердечием отказался от вступления в Вену: нас ничто не удерживало и австрийская игра в жмурки волей-неволей прекратилась бы в их собственной столице. Но, однако, если они еще долго не согласятся на наши условия, то, по всей вероятности, терпению нашего всемилостивейшего государя наступит конец! Есть ли письма из Петербурга? – спросил он у Кейделля.

– Только что распечатал отчет графа Редерна.

– Дайте сюда! – потребовал с живостью Бисмарк и торопливо схватил протянутую ему советником бумагу.

Он внимательно прочел ее, и в комнате водворилась глубокая тишина, в которой можно было расслышать дыхание обоих присутствовавших, странно противоречившая с шумом, долетавшим извне.

Граф бросил бумагу на стол.

– Это правда, – проговорил он, – поднимается туча, которая может составить для нас весьма прискорбное затруднение. Предпримут ли там что-нибудь? – сказал он вполголоса. – Перейдет ли неудовольствие в дело? Не думаю, но во всяком случае это очень неприятно: если Австрия найдет поддержку, то снова пойдут в ход рычаги. Впрочем, – продолжал он, – для Австрии в Петербурге ничего не сделают. Но необходимые перемены в Германии и это французское посредничество с его задними мыслями – положение и без того достаточно затруднительное, и, может быть, так же трудно будет разорвать эту паутину дипломатических нитей, которой нас хотят опутать, как было трудно прорвать австрийские линии. Во всяком случае, эту русскую тучу надо рассеять в настоящую минуту и в будущем! Потому что в будущем предстоит еще многое сделать! – прибавил он в раздумье.

Он встал и прошелся большими шагами по комнате, погруженный в размышления и шевеля губами. Бурные, стремительные мысли отражались на подвижных чертах его лица.

Наконец сила воли внесла ясный порядок и спокойствие в его мысли; он вздохнул свободнее, подошел к окну и вдыхал свежий воздух с такой жадностью, что широкая, сильная грудь высоко поднималась.

Вошел секретарь иностранного министерства.

Граф обернулся к нему.

– Приехал баварский министр фон дер Пфортен и желает видеть ваше сиятельство. Вот его письмо.

Граф Бисмарк взял небольшую запечатанную записку, распечатал ее и пробежал содержание.

– Все нахлынули, – констатировал он с гордой усмешкой, – все охотники, уже поделившие между собой шкуру медведя и только теперь почувствовавшие его когти! Но так скоро не добиться им своего. Скажите министру фон дер Пфортену, что вы мне передали его письмо и что я пришлю мой ответ.

Секретарь ушел.

Через несколько минут он вернулся и доложил:

– Французский посол!

– А! – многозначительно произнес граф Бисмарк.

Кейделль встал.

– Потрудитесь сходить к фон дер Пфортену, любезный Кейделль, и скажите ему, что я не мог бы его принять в качестве баварского министра, так как мы еще в разгаре войны с Баварией, но частное свидание с ним, без всяких последствий, я готов устроить, и вскоре выберу для него час.

Кейделль поклонился и вышел.

В следующую минуту секретарь по знаку Бисмарка отворил дверь французскому послу.

Выражение лица графа Бисмарка совершенно изменилось: на черты его легли холодное спокойствие и вежливая приветливость. Он учтиво пошел навстречу представителю императора Наполеона и подал ему руку.

Бенедетти своей внешностью составлял поразительную противоположность рослой фигуре и твердой, солдатской выправке прусского министра. Ему было лет пятьдесят; скудные волосы оставляли лоб широко и высоко открытым и покрывали только верхнюю часть головы. Безбородое, гладкое лицо принадлежало к физиономиям, по которым трудно определить возраст человека и которые в молодости кажутся старше, а в старости моложе. Трудно было бы сказать, какой характер, какие особенности выражались в его чертах: в них не читалось ровно ничего, кроме интеллигентной податливости на всякие впечатления. Что могло скрываться за этой спокойной, ровной, приветливой внешностью, трудно было угадать. Глаза были открыты и смелы, по-видимому, беззаботны и равнодушны, и только необычайно быстрый и острый взгляд, которым он иногда охватывал все окружающие предметы разом, мог заставить предполагать, что им двигал живой интерес. Лицо ничего не говорило, ничего не выражало, и все-таки чувствовалось, что за этой кажущейся невыразительностью прячется нечто, имеющие причины и способность тщательно скрываться.

Стройная, среднего роста фигура выделялась прямой осанкой, жесты были оживленны, как у всех итальянцев, эластичны и льстивы, как у левантинцев; легкий, летний костюм чрезвычайно прост, но, несмотря на только что проделанную дорогу, безукоризненно чист.

– Я ждал вас с нетерпением, – сказал Бисмарк, устремив на спокойное лицо посланника свой острый и проницательный взгляд. – Что вы нашли в Вене – привезли ли мир?

– По крайней мере, начало к нему: я привез принятие предложенной императором программы мирных переговоров.

– Ага, стало быть, в Вене решили вопрос?

– Я выдержал тяжелую борьбу, – сказал Бенедетти. – Нелегко было добиться согласия Австрии.

Граф Бисмарк пожал плечами.

– На что же там еще надеются? – вырвалось у него. – Хотят, что ли, дождаться нас в Вене?

– Надеются на вступление южной армии в действие, на серьезную военную помощь Венгрии, – ответил посланник.

– Может быть, еще на нового Яна Собесского? – спросил граф Бисмарк с легкой улыбкой.

– И в самом деле, я должен сознаться, – продолжал спокойно Бенедетти, – что не был в состоянии напрочь отказать этим надеждам одобрении.

Граф Бисмарк посмотрел на него удивленно и вопросительно.

– Почти две трети южной армии, – продолжал Бенедетти, – стоит в окрестностях Вены, Пратер – бивак, а флоридсдорфский лагерь представляет твердую позицию. Войска южной армии полны победоносной самоуверенности и воодушевлены как нельзя лучше. Эрцгерцог Альбрехт – генерал решительный, а начальник его генерального штаба, фельдмаршал фон Ион – офицер с тонким умом.

Граф Бисмарк спокойно слушал. Тонкая, чуть заметная усмешка играла на его губах.

– А Венгрия? – бросил он небрежным тоном.

– С графом Андраши и партией Деака вступили в переговоры, и если дадут автономию и допустят вооружение гонведов[93]93
  Гонведы – венгерская национальная армия.


[Закрыть], надо ожидать громадного движения в Венгрии.

– Если дадут, – повторил Бисмарк. – Венгрию часто обманывали… Впрочем, – продолжал он, – наши войска стоят под Пресбургом, который не обложили только вследствие наступившего перемирия: ключи к Венгрии в наших руках.

– В Вене убеждены, – продолжал Бенедетти, – что прусская армия сильно потрясена тяжелым сражением и страдает болезнями…

– Она гораздо больше страдает от праздного лежания на боку! – сказал с живостью граф Бисмарк.

– По всем этим причинам, – продолжал посол невозмутимо, – нелегко было добиться согласия на мирную программу моего государя. Император Франц-Иосиф очень долго не решался допустить исключение Австрии из Германии. Однако уступил настойчивым представлениям, которые я ему сделал именем императора и о которых ему писал сам государь. Для того чтобы не подвергать Австрию новым случайностям и тягостям войны, чтобы не нарушать дольше европейского спокойствия, Франц-Иосиф согласился принять программу.

Граф Бисмарк кусал усы.

– И в чем же состоит эта программа, в конце концов принятая Австрией? – спросил он. Он пригласил посла сесть и сам уселся против него.

– Почти ничего не поменялось, – отвечал Бенедетти. – Сохранение целости Австрии, но исключение ее из вновь переорганизованной Германии; образование северогерманского союза под военным управлением Пруссии; признание за южногерманскими государствами права образовать независимый союз, но сохранение национального союза между Северной и Южной Германиями, обусловленного свободным взаимным соглашением германских государств.

Граф Бисмарк сопровождал легким кивком каждую фразу этой программы, медленно и отчетливо высказываемой посланником, причем слегка постукивал кончиками пальцев одной руки о кончики пальцев другой.

– Так, это именно то, чего мы в настоящую минуту желали для выяснения положения Пруссии и Австрии в Германии, – сказал он. – Основания переговоров, если уже Австрия на них согласна, и окончательного мира выяснятся при дальнейшем соглашении. Мир с Австрией не касается и не должен касаться наших распоряжений относительно остальных государств Германии, с которыми мы в войне.

– Австрия предоставляет каждому из этих государств самому для себя заключать мир, – сказал Бенедетти.

– Заключать мир! – вскричал граф Бисмарк. – Да для этих корольков очень удобно было бы заключить теперь мир, чтобы при первом подходящем случае возобновить старую игру.

Немного помолчав, министр продолжал спокойнее:

– Несколько дней тому назад король сообщил вашему императору по телеграфу, что необходимо решительное усиление Пруссии путем территориального ее увеличения. Вы жили между нами, – продолжал он, – вы хорошо знаете, чем Пруссия рискнула для этой войны, знаете жертву, которую мы принесли, и раны, которые война причинила стране. Прусский народ ожидает, требует плодов этой жертвы, после того как победа оказалась на нашей стороне. Он требует, и совершенно основательно, чтобы кровь прусских солдат, сынов народа, не была пролита напрасно, чтобы окончательно и навсегда было устранено положение, которое естественно привело к настоящей борьбе и могло бы привести к возобновлению ее в будущем. Тяжелые преграды, приготовленные Пруссии ее географическим положением, ее сдавлением в нелепые, неестественные и политически возмутительные границы, должны быть устранены навсегда. Если Пруссии суждено занять положение, на которое она имеет право, и если она хочет твердо, всецело исполнить свое назначение, то должна прежде всего сама по себе окрепнуть и правильно округлиться. Для этого, во-первых, необходимо присоединение Ганновера, Гессена и Саксонии, чтобы сплотить обе половинки монархии и обеспечить нам военную безопасность от Австрии.

Ни одна черта на плоском лице посланника не изменилась.

– Я нахожу весьма естественным, что прусский народ, выставивший на поле битвы все свои силы, желал бы собрать наибольшее количество плодов войны, – сказал он, заметно оттенив слова «все свои силы». – Но, с другой стороны, надо принять в соображение желания народов и правительств враждебного лагеря. Они, – продолжал он, слегка понизив тон, – так же, как я сам, убеждены, что каждое время имеет свои особые политические принципы и соображения. Сегодня они совершенно иные, чем те, например, какими были во времена Фридриха Великого: тогда считали возможным и прекрасным сохранять за собой все, что попадало в руки. Солидарность интересов и договоров была тогда не так реальна, как теперь.

Между бровями графа Бисмарка показалась складка.

– Ну, – произнес он более спокойным голосом и с легкой усмешкой, – я думаю, что Фридриху Великому не так-то легко было сохранить то, что он взял. Эта политическая замашка была применена в больших размерах в начале нынешнего столетия Наполеоном Первым.

– Да, это была ошибка основателя нашей императорской династии, – согласился Бенедетти. – Ошибка, поднявшая против него в конце концов всю Европу – я могу высказать это прямо ввиду мудрой сдержанности, которой всегда отличался мой государь во главе своих победоносных войск, и ввиду его стараний избегнуть промахов своего великого дяди.

Граф Бисмарк пробыл несколько мгновений в задумчивости и молчании.

– Вы знаете, – заговорил он наконец с некоторой откровенностью, – как я высоко ценил добрые отношения с Францией, – императору это тоже известно, – и особенно в эту минуту я отнюдь не хочу, чтобы меня заподозрили в небрежении к желаниям и интересам Франции, в нежелании выслушать ее добрый совет. Дружеские отношения Пруссии, Германии с Францией, согласование обоюдных политических потребностей и необходимостей, мирные и добрососедские международные сношения между обеими странами, по моему мнению, это первое условие для равновесия и спокойствия Европы. Давайте же спокойно и откровенно обсуждать положение дел. Я могу вам только повторить, – он пристально поглядел на посла, – что решительное увеличение Пруссии вышеупомянутыми областями кажется мне безусловной необходимостью. Думаете ли вы, что император будет серьезно против этих присоединений, с точки зрения интересов Франции?

Бенедетти не сразу ответил на этот прямой вопрос.

– Император признавал и раньше, – заговорил он наконец, – что установление связи между двумя частями прусской монархии для вас необходимо, и, по моему убеждению, теперь он менее чем когда-либо склонен отрицать эту необходимость. Требуется ли для этого полная аннексия германских государств, все-таки стоящих под гарантией европейского народного права, – насчет этого мнения могут быть различны; но я не думаю, чтобы император питал намерение становиться против выполнения ваших видов, даже если он их не разделяет.

Граф Бисмарк одобрительно кивнул головой.

– Что же касается Саксонии… – продолжал Бенедетти.

Прусский министр взглянул на него вопросительно и нетерпеливо.

– …я нашел в Австрии твердую решимость безусловно сохранить ее территориальную целость: на это там смотрят как на долг чести относительно союзника, дравшегося на одних полях с Австрией.

Граф Бисмарк прикусил губу.

– Я думаю, – продолжал Бенедетти, – что император Франц-Иосиф скорее решился бы на крайние шансы продолжения войны, чем на отступление от этого условия.

Граф Бисмарк помолчал с минуту.

– А что Франция? Как относится император Наполеон к этому условию… Австрии? – спросил он, пристально глядя на посла с легкой усмешкой.

– Я считаю себя вправе предполагать, – ответил Бенедетти, – что император серьезно сочувствует этим австрийским желаниям относительно Саксонии.

– Серьезно? – спросил Бисмарк.

– Серьезно, – повторил спокойно посол.

– Хорошо! – согласился Бисмарк. – Присоединение Саксонии не составляет для нас крайней необходимости. Я передам королю желания императора Наполеона – и Австрии – относительно Саксонии. Разумеется, Саксония будет присоединена к северному немецкому союзу.

– Это уже внутренний вопрос новой организации Германии, – сказал Бенедетти, слегка кланяясь, – в который император вовсе не имеет намерения вмешиваться.

– Вот, стало быть, программа, принятая как окончательный базис для мира. С той добавкой, что все перемены, которые состоятся в Северной Германии в территориальном отношении, будут одобрены и приняты Австрией. Речь о присоединении Ганновера, Кур-Гессена, Нассау и Франкфурта…

Спокойное лицо посланника обнаружило легкое изумление.

– Я что-то не помню, чтобы мы говорили о Нассау и Франкфурте, – вставил он.

– Это необходимо для окончательного закругления, то есть после того, как мы вынуждены отказаться от Саксонии… – сказал граф Бисмарк.

Бенедетти молчал.

– Стало быть, на этом базисе могут быть начаты мирные переговоры? – спросил прусский министр, устремляя испытующий взгляд на посланника.

– Я не вижу никаких затруднений дальше, – ответил Бенедетти, – и, – прибавил он без всякого особенного ударения, – не сомневаюсь, что соглашение взаимных интересов новой Германии и Франции состоится без всяких усилий ввиду умеренности и уступчивости, обнаруженных императором, и которыми постоянно были одушевлены и вы, и ваше правительство.

Взгляд графа Бисмарка глубоко и проницательно заглянул в совершенно равнодушные глаза французского посланника. Он, казалось, заботливо взвешивал каждое из произнесенных им слов.

– Почему вы полагаете, что эти взаимные интересы могут быть затронуты новыми отношениями, и каким образом может быть установлено соглашение?

Бенедетти откинулся на спинку своего кресла и сказал:

– Я думаю, вы признаете готовность, с которой император Наполеон принял присоединение немецких государств к Пруссии, хотя, как я уже говорил, оно не согласуется с его воззрениями и может возбудить сильное неудовольствие других европейских кабинетов.

– Какое же государство скажет что-нибудь против, – вскричал Бисмарк, – когда Франция за нас?

– Может быть, Англия вступится за Ганновер?

Граф Бисмарк пожал плечами.

– Может быть, Россия. Допустит ли император Александр, при своих воззрениях на законность и монархическое право государей, упразднение династий?

Граф Бисмарк молчал.

– Но… это только мимоходом, – заметил Бенедетти. – Во всяком случае, мне кажется, что вам существенно необходимо действовать в полнейшем согласии с Францией, и я думаю, что на предупредительность императора Наполеона относительно вас вы ответите не меньшей готовностью признать необходимость некоторых территориальных изменений взаимных границ для упрочения равновесия и взаимного согласия.

Легкое облако, показавшееся на лбу графа Бисмарка при первых словах посланника, быстро исчезло, лицо его приняло выражение равнодушного спокойствия, и он спросил с приветливой вежливостью:

– И вы можете сообщить мне воззрения императора на эти территориальные изменения?

– Мое воззрение, – отвечал с ударением Бенедетти, – таково, что Франция вправе требовать некоторых вознаграждений взамен снисходительности, которую она обнаружила к серьезным переменам в Германии. Вы не станете отрицать, что границы, в которые Франция была поставлена в тысяча восемьсот пятнадцатом году, не отвечают ни естественным, ни военным ее условиям, и что изменение границ, навязанных в тысяча восемьсот четырнадцатом году победоносной Европой изнуренной Франции, конечно, составляет скромное и справедливое требование в настоящую минуту.

Граф Бисмарк молчал, но улыбающееся, предупредительное выражение не исчезло с его лица.

– И вы найдете естественным, – продолжал Бенедетти, – что императору угодно в исправленные границы Франции включить Люксембург, принадлежащий нам по естественному положению, языку и необходимый для нас в военном отношении, при столь значительно усилившемся могуществе Германии, угрожающем рейнским укреплениям… Извините! – продолжал он, улыбаясь. – Надо обо всем подумать! Могут наступить времена, когда в Париже и Берлине не будет правительств, которые бы так дорожили миром и так высоко ценили взаимную дружбу. Соглашение на этот счет не должно быть затруднительным. Разумеется, что голландскому королю, и без того не придающему большого значения этому слабо привязанному владению, будет предложено достойное вознаграждение.

Граф Бисмарк продолжал молчать, слушать и приветливо улыбаться.

– Наконец… – сказал Бенедетти.

Граф Бисмарк вопросительно поднял голову.

– Наконец, ключом к оборонительной позиции Франции – я все говорю о временах возможного разлада, который, конечно, весьма далек от действительности, – должен быть Майнц…

Из глаз Бисмарка сверкнула молния.

Он быстро поднялся и, тяжело дыша, выпрямился во всю высоту своего богатырского роста. Посланник медленно последовал его примеру.

– Я скорее сойду с политической сцены, – почти закричал прусский министр, – чем соглашусь подписать уступку Майнца!

И он быстро зашагал по комнате.

Посланник стоял неподвижно. Светлые, спокойные глаза его внимательно следили за оживленными движениями графа.

– Если мои воззрения, – произнес он обыденным тоном, – не сходятся с вашими, то…

Граф Бисмарк отвернулся к окну и крепко сжал губы в сильном напряжении воли.

– То мы, вероятно, при более близком их рассмотрении скорее сойдемся, – заключил он вдруг, обращаясь к посланнику и закончив начатую им фразу.

Лицо его оказалось по-прежнему вежливым и приветливым.

– Но теперь не время приступать к этому рассмотрению, – продолжал он. – Вам поручено высказанные вами желания формулировать от имени императора и потребовать на них ответа, или поставить их в какую-либо связь с мирными переговорами с Австрией?

– Я имел честь, – ответил Бенедетти, – уже в самом начале нашего разговора об этом предмете заметить, что высказываю свои воззрения. Мне ничего не поручено требовать или просить определенного ответа и тем менее устанавливать связь между этой беседой и австрийскими мирными переговорами.

– Стало быть, вы согласны продолжить эту беседу тогда, – констатировал Бисмарк, – когда будет покончено лежащее ближе и подписан мир с Австрией? Вы понимаете, что для продолжения этой беседы необходимо глубокое, спокойное обсуждение, чтобы совершенно объективно взвесить взаимные интересы, и затем, – продолжал он, улыбаясь, – трудно рассуждать о вознаграждениях, прежде чем будут в наших руках предметы, образующие эквивалент вознаграждений. Я, впрочем, не сомневаюсь, что мы придем к взаимному соглашению, когда примемся за это и когда у вас будут определенные инструкции. Вы знаете, как мне сильно хочется не только сохранить отношения к Франции в форме существующей дружбы, но упрочить их так крепко и надежно, чтобы связь между Францией и Германией послужила залогом европейского мира. Итак, все, что в настоящую минуту подлежало решению, решено? – спросил он после небольшой паузы.

– Решено, – отвечал Бенедетти.

– Австрийские уполномоченные?

– Прибудут завтра или послезавтра. А мне хотелось бы отдохнуть с дороги. – И он взялся за шляпу.

Граф пожал ему руку и проводил его до дверей.

Как только дверь за посланником затворилась, выражение лица графа совершенно изменилось. Приветливая улыбка исчезла, глаза сверкнули гневом.

– Хорошую сделку они задумали, эти ловкие игроки! – вскричал он. – Но они ошибутся в расчетах. Германия не станет, подобно Италии, оплачивать собственной плотью и кровью шаги к своему объединению. По крайней мере, пока я имею влияние на судьбы нации. Пускай их подвигаются к Рейну, если нельзя иначе, а уж я, конечно, не отступлю! Единственная уступка, на которую я могу согласиться, это идти вперед не спеша. Я был бы не прочь помериться с ними силами, не прочь сказать еще раз: вот что я сделал! И на этот раз и король не стал бы колебаться и ждать. Однако, – продолжал он спокойнее, – многое достигнуто и достигнутое не следует безумно ставить на карту. Они воображают, что игра у них в руках? Ну, а я, с своей стороны, немножко перетасую карты…

Он позвонил. Вошел дежурный.

– Отыщите господина Кейделля и попросите его привести ко мне господина фон дер Пфортена!

Дежурный ушел.

Бисмарк подсел к развернутой на столе карте и стал внимательно на нее смотреть, то проводя по ней пальцами правой руки, то тихо шевеля губами, то задумчиво устремляя глаза в потолок.

Через четверть часа в кабинет вошли Кейделль и фон дер Пфортен.

Полная и рослая фигура этого государственного человека была согбена и обнаруживала следы большой физической усталости. Длинное, округлое и пухлое лицо, обрамленное темными, плоскими волосами, было бледно и измученно, глаза смотрели тускло сквозь стекла очков.

Граф Бисмарк высоко выпрямился – выражение ледяной холодности лежало на его чертах. С военной чопорностью и строго официальной вежливостью он сделал шаг навстречу баварскому министру и отвечал на его поклон. Затем таким же холодным и вежливым жестом пригласил его сесть на то самое кресло, в котором только что сидел Бенедетти, а сам расположился напротив, ожидая когда гость заговорит.

– Я приехал, – начал фон дер Пфортен слегка взволнованным голосом с южнонемецким акцентом, – во избежание дальнейшего кровопролития. Поход, в сущности, окончен – в вашу пользу, и Бавария не должна медлить завершить войну, которую ей, – прибавил он тише, – может быть, лучше было вовсе не затевать!

Граф Бисмарк строго посмотрел на него своими светлыми, суровыми глазами.

– Знаете ли вы, что я имею полное право отнестись к вам как к военнопленному? – спросил он.

Фон дер Пфортен вздрогнул. Он на минуту лишился языка и с глубоким изумлением уставился на прусского министра.

– Бавария в войне с Пруссией, отношения прерваны, – сказал Бисмарк, – баварский министр может быть в прусской главной квартире только в качестве пленного, ведь единственный путь международных сношений происходит через парламентеров.

Фон дер Пфортен печально повесил голову.

– Я в вашей власти, – проговорил он спокойно, – и само это доказывает, как сильно я желаю мира. Что выиграли бы вы, задержав меня?

Бисмарк помолчал.

– Удивляюсь вашей смелости, – сказал он немного погодя. – В самом деле вам, должно быть, очень хочется мира!

Фон дер Пфортен слегка тряхнул головой.

– Боюсь, – заявил он, – что мой шаг будет напрасен.

– Добрый шаг никогда не напрасен, если даже он сделан поздно, слишком поздно, – сказал Бисмарк с легким оттенком приветливости в голосе. – Какое положение могла занять Бавария, если бы вы сделали этот шаг месяцем раньше, если бы вы месяцем раньше пожаловали ко мне в Берлин!

– Я остался верен Германскому союзу, освященному всей Европой, – напомнил фон дер Пфортен, – и думал исполнить свой долг относительно Германии и Баварии. И ошибся – мир праху прошедшего! Я приехал переговорить о будущем.

– Будущее в наших руках, – заметил Бисмарк. – Австрия заключает мир и не заботится ни о союзе, ни о своих союзниках!

– Я это знаю, – тихо произнес Пфортен.

– Германия теперь видит, – продолжал Бисмарк, – до чего она дошла на австрийском буксире. Мне особенно жаль Баварию, потому что я всегда считал ее призванной занять особенно важное и многозначительное положение в национальном развитии Германии и стать наряду с Пруссией во главе нации.

– Если Бавария при моем управлении вступила на ложный путь, – сказал фон дер Пфортен, – и исход решил, что путь был ложен, то каждый промах поправим, хотя бы и с запозданием. Моя деятельность окончена после этого прискорбного исхода, мне остается только исполнить один долг: употребить все усилия, чтоб отвратить от моего отечества и от моего молодого короля все тяжелые последствия моего просчета. Я здесь для выполнения этого долга, и именно потому, что я ничего от будущего не требую и не жду, то надеялся свободнее и объективнее переговорить с вами, граф, насчет будущего.

Бисмарк помолчал с минуту, слегка барабаня пальцами по столу.

– Я не могу, – ответил он наконец, – беседовать с баварским министром как прусский министр. Для этого недостает основания, недостает согласия короля. Но этот час не останется бесплодным, – прибавил он более мягким тоном. – Я хочу вам доказать, как мне лично жаль, что мы с вами не пришли к соглашению, не смогли идти вместе, рядом. Ваш совет, ваша опытность могли бы быть так полезны для Германии. Если мы, барон фон дер Пфортен и граф Бисмарк, баварский и прусский патриоты, поговорим о положении вещей… быть может, – прибавил он, улыбаясь, – баварскому и прусскому министрам будет чему от нас научиться!

Лицо фон дер Пфортена просияло. Он радостно взглянул на Бисмарка сквозь очки.

– Что же, вы думаете, – спросил Бисмарк, – должно совершиться с Баварией, что Пруссия могла бы сделать для нее?

– Положим, – сказал фон дер Пфортен, – что Пруссия добьется безусловной гегемонии в Северной Германии.

– Кто же стал бы ее оспаривать?

– Я на это замечу только то, что аннексия южных государств, во всем столь от нее различных, едва ли может быть в интересах Пруссии, и потому ей выгоднее устроить будущность Германии в дружеском соглашении с самостоятельной и неослабленной Баварией.

– Чтобы при каждом случае встречать новые затруднения? – спросил граф Бисмарк.

– После опыта этих дней… – начал было баварский министр.