Текст книги "За скипетр и корону"

Наполеон протянул гадалке свою изящную, продолговатую, нежную руку, казавшуюся моложе, чем фигура императора и его лицо.

Мадам Моро повернула руку ладонью кверху и вытянула как можно больше угол, который образуют большой палец с указательным.

– Какая упорная, медлительная воля… – заговорила она тихо, не отводя глаз от руки императора, – но вместе с тем какая усталость… сколько скрытности… Эта рука создана для того, чтобы постоянно и осторожно натягивать тетиву лука, но не скоро решается спустить стрелу; ей хотелось бы управлять и выпущенной стрелой, но стрела принадлежит року. Эта рука не выпустит стрелы даже тогда, когда цель видна, а глаз уловил момент – она упустит ее под сотрясением неожиданного толчка, но стрела принадлежит вечным силам Промысла… – прибавила дама тише. – В самом начале надломленная, линия жизни изгибается, перекрещивается, пересекается побочными чертами, поднимается смелым поворотом все выше и выше…

Она еще пристальнее и вдумчивее посмотрела на руку.

– Удивительная у вас рука, – продолжала она, не поднимая глаз. – Подобную руку имел Фабий Кунктатор. Впрочем, вот черты, напоминающие руку Катилины, но без тревожной торопливости этого заговорщика, а вот линии Цезаря… нет, Августа. Удивительная у вас рука: она создана для того, чтобы медленно и осторожно связывать нити, она предназначена для созидания и собирания, для сохранения и сбережения, – и несмотря на это, судьба часто заставляет ее разрушать.

– А куда ведет линия жизни? – спросил император так тихо, что голоса его нельзя было бы узнать.

– Она возвращается туда, откуда вышла.

Император взглянул на Пьетри и шепнул:

– Таинственна, как Пифия!

Услышала ли мадам Моро эти слова или нет, но тем не менее сказала:

– Загадочность, оставляемую линией жизни, быть может, удастся рассеять моим картам.

И, выпустив руку императора, она вынула из ящика стола колоду больших карт с изящно раскрашенными странными изображениями и попросила императора их перетасовать и снять. Он это проделал, продолжая держать лицо в тени, и затем возвратил карты.

Мадам Моро разложила карты длинным рядом по столу и пристально в них вглядывалась.

– Вот сочетание, редко встречающееся: я вижу вас окруженным блеском, высшими мира сего, ваша рука заправляет судьбами многих… Боже мой! Я видела такое же сочетание только однажды! Да, вот орел над вашим челом; вот звезда в диагонали – золотой улей… Молчать было бы недостойной комедией, значило бы унизить мое искусство…

Она быстро встала и низко поклонилась, несмотря на маленький рост и толщину, не без некоторой грации.

– Мой бедный дом, – заговорила она, – имеет счастье принимать под своей кровлей французского государя! С глубочайшим уважением приветствую моего великого и любимого монарха!

Наполеон III был поражен. Выдвинувшись из тени, он промолвил, улыбаясь:

– Честь и слава вам, мадам Моро. Ваши карты всеведущи. Если мой великий дядя был здесь у вашей наставницы, то и племяннику его извинительно посетить ученицу Ленорман. Но раз мы сняли маски, – продолжал он, – читайте же дальше по вашим картам.

Мадам Моро вернулась на свое место и по знаку императора села. Наполеон подвинулся поближе к столу и внимательно смотрел на разложенные карты.

– Государь, – говорила Моро, – любя Францию и всем сердцем будучи предана вашему дому, я не раз в одиночестве гадала о вас, и странно: то же сочетание, которое являлось передо мной тогда, лежит снова и сегодня в картах, перетасованных собственной Вашего Величества рукой. Ошибка была бы невозможна. Смешно было бы, зная, кто находится передо мной, говорить о прошедшем Вашего Величества, – продолжала она, медленно переходя взглядом с карты на карту, – только одно хотелось бы мне сказать… – продолжала она, запнувшись. – Могу ли я говорить все? – спросила гадалка, взглянув на Пьетри.

– У меня нет секретов от этого господина, – сказал Наполеон.

– Государь, – продолжала мадам Моро, разглядывая карты, – Ваше Величество счастливы с императрицей, соединяющей в себе все добродетели, но, несмотря на то…

– Что же? – удивленно и нетерпеливо спросил Наполеон.

– Государь, – продолжала Моро медленно и торжественно, – жизнь Вашего Величества лежит на границе между силами света и силами тьмы, яркая, лучезарная звезда светит вам, но глубокие тени демонического рока часто неудержимо поднимаются кверху, чтобы затуманить чистую и светлую звезду. Под лучами этой звезды, под влиянием ее благотворных лучей юношеское сердце Вашего Величества раскрылось любви, полной поэзии и молодого пыла. На этой любви покоилось благословение великого императора, великого мученика Святой Елены, эта первая любовь осветила и согрела начало жизни Вашего Величества, и на эту любовь отозвалось сердце, в жилах которого текла кровь великого дяди…

Император в глубоком изумлении опустил глаза – лицо его опечалилось.

– Государь, – продолжала Моро, – мрачные тени поднялись, роковая ночь покрыла ту любовь и ее упования. Сердце, бившееся для вас, обречено влачить печальную, одинокую жизнь, а вам недостает подруги, которую добрый гений вашей юности подвел к вам в лучах вашей звезды и которая часто подкрепляла бы ваше сомневающееся, колеблющееся сердце.

Император молчал. Вздох вырвался из его груди.

– И теперь, – продолжала Моро, – и в эту минуту вы колеблетесь, вы в нерешимости – душу вашу оспаривают две силы… Она колеблется между войной и миром, – и странно, но люди меча советуют мир…

Император слушал в глубоком раздумье.

– Государь, вы сломили гордыню России, вы заставили английскую королеву поклониться праху вашего дяди, вы отомстили габсбургскому дому за унижение римского короля – всюду звезда ваша светила вам ярко, но берегитесь Германии! Оттуда поднимаются мрачные тени и заволакивают вашу звезду. Берегитесь! Берегитесь! – вскрикнула она, поднимая руки умоляющим жестом. – По крайней мере, теперь не выпускайте из рук железной кости войны!

Император сидел не двигаясь, легкая дрожь пробегала по его членам.

– И если вам удастся ее удержать, – продолжала Моро, проводя пальцами длинные черты по разложенным картам, – то вот, вас окружают мирные картины, и только глубоко, на дне, точит бог войны меч на грядущие дни.

– И Франция должна смириться? Унизиться, уступить? – тихо проговорил Наполеон, как бы отвечая на свои мысли.

– Не вижу ни смирения, ни уничижения, – сказала Моро, глядя на карты, и глаза ее блестели. – Я вижу лучи и блеск, такой блеск, который едва ли окружал престол вашего дяди; я вижу народы всего мира у подножия вашего трона, я вижу вокруг вас императоров, королей, князей Европы… Султан приветствует французского повелителя… Я вижу только блеск, ослепляющий блеск и гордую радость, и народы Европы, Азии, Америки, Африки – в изумлении перед блеском французской империи!

Гордая молния сверкнула из глаз императора.

– Что же дальше? – спросил он нетерпеливо.

– Государь, звезда ваша стоит победоносно в зените. Но вот поднимаются тучи, кровавые молнии прорезают их, я вижу сверкание мечей, над землей проносится громоносным ураганом бог войны. Ваше Величество во главе громадного войска, вы в Германии… – Она вдруг закрыла лицо руками. – Извините, Ваше Величество, глаза устали, ничего больше не вижу, я не обладаю, подобно великой Ленорман, даром провидеть в далекое будущее, – потом эта даль станет яснее, но не вечный мир вам судьба предназначила, государь. Посмотрите! – И она проговорила торжественно: – Когда маслина бросит тень на Францию, лавры ее завянут!

– Стало быть, мир принесет мне счастье и блеск, только не надо давать маслине перерастать лавровое дерево?

Она слегка кивнула головой, все продолжая глядеть на карты. Лицо ее подергивалось, она открывала рот, как будто намереваясь что-то сказать, но ничего не сказала.

Император встал. Еще раз глаза его внимательно окинули комнату.

– Стало быть, в этой комнате император посетил мадам Ленорман? – спросил он.

– В этой самой комнате, Ваше Величество, – подтвердила Моро, вставая, – только обивка мебели переменена!

– Благодарю вас, – сказал Наполеон, – продолжайте наблюдать за моим гороскопом – я буду рад еще раз вас послушать!

И, поклонившись с приветливой улыбкой, он вышел в двери, которые распахнула перед ним мадам Моро, держа в руке лампу.

На лестнице он подал Пьетри руку и сказал:

– Останьтесь, мадам Моро, не провожайте, я не хочу, чтобы меня узнали. Я рассчитываю на вашу скромность. Прощайте!

Скромный экипаж быстро умчал их к Тюильри.

Пройдя в кабинет, император сел к письменному столу. Пьетри стал возле него.

Император писал:

«Любезный мой Друэн де Люис!

Посылаю вам при этом изложение оснований, которые, по моему неизменному убеждению, следует руководствоваться в политических отношениях Франции к событиям, совершившимся в Германии. Я не сомневаюсь, что вы разделите мои воззрения, и прошу вас верить моей искренней дружбе.

Наполеон».

Он передал письмо Пьетри.

– Государь, – Пьетри посмотрел на императора, пробежав его письмо глазами, – кого вам угодно назначить в преемники господину Друзну де Люису?

– Мутье хорошо знаком с положением дел в Берлине, – сказал император, – приготовьте письмо к нему с запросом, возьмется ли он за управление министерством иностранных дел.

Пьетри поклонился.

– Еще одно, – сказал Наполеон. – Позовите завтра рано утром Хансена, может быть, еще можно сделать одну попытку.

– Слушаю, Ваше Величество.

– Что вы думаете о мадам Моро? – спросил император, уже повернувшись к двери в свои внутренние покои и на минуту приостановившись. – Каким образом она могла узнать тот эпизод моей молодости? – тихо шепнул он.

– Государь, трудно сказать что-нибудь положительное об этом…

– There are more things in heaven and earth, then are dreamt of in our philosophy[103]103
  «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам» (англ.) – цитата из трагедии У. Шекспира «Гамлет».


[Закрыть], – промолвил Наполеон на чистом английском языке и приветливо кивнул головой в ответ на низкий поклон секретаря.

Глава двадцать пятая

Наутро после своего возвращения, в большой гостиной, расположенной рядом со спальной, в изящной холостяцкой квартире в одном из старинных, знатных домов тихого городского квартала, лежал на обтянутом темно-красной шелковой материей диване лейтенант Штилов.

Частично задернутые занавески из той же материи пропускали в комнату приятный полусвет. Царившую кругом тишину прерывал только по временам доносившийся с улицы шум проезжавшей кареты.

Перед молодым человеком на маленьком столике стоял изящный серебряный чайный сервиз. Нежась в широком утреннем костюме из черной шелковой материи на ярко-красной подкладке, Штилов медленно покуривал душистый турецкий табак из коротенькой трубочки, и выражение полного блаженства и спокойного удовольствия лежало на его лице. После долгих лишений и утомлений лагерной жизни он в первый раз наслаждался изящным и богатым комфортом своей обстановки, и счастливыми взорами здоровался со всеми пестро и разнообразно наполнявшими комнату предметами: картинами, гравюрами, редким оружием, старинным фарфором, короче сказать, всеми теми тысячами разнообразных безделушек, которыми тешатся изящный вкус или мимолетный каприз богатой молодежи.

Он обещал графине Франкенштейн не делать ни шагу против виновника гнусной попытки поссорить его с ее дочерью. «Не будем никогда больше говорить об этом гадком человеке и из всей этой истории сохраним только воспоминание о милосердии Божием, не допустившем злу восторжествовать», – сказала ему с кроткой улыбкой Клара. И так велика эластичность двадцатидвухлетнего сердца, так сильно могущество всепримиряющего счастья, что он почти не думал о случае, чуть не лишившем его драгоценнейшего достояния сердца, а если и вспоминал, то только с тем сладким трепетом, которым сопровождается избавление от только что угрожавшей счастью опасности.

Вдруг дверь быстро распахнулась, и в комнату вошел испуганный, встревоженный лакей.

– Господин барон, – начал он, слегка запинаясь, – я…

Молодой человек повернул голову и вопросительно посмотрел на слугу, но тот не успел еще кончить фразы, как в полуоткрытую дверь, быстрым движением отстранив слугу в сторону, скользнула стройная женская фигура в легком утреннем туалете. Лицо ее было закрыто густой вуалью, падавшей с маленькой круглой шляпы.

Штилов поднялся и с глубоким изумлением шагнул навстречу вошедшей, отпустив движением руки слугу, который старался передать пожатием плеч, что он не был в состоянии избавить своего хозяина от непрошеного посещения.

Как только за ним затворилась дверь, дама подняла вуаль, и Штилов увидел красивое лицо фрау Бальцер. Она была бледна, большие глаза горели страстью, по полуоткрытым губам скользила женственная стыдливость вместе с выражением твердой энергической решимости. Она была поразительно прекрасна – почти ослепительна в этом простеньком утреннем платье гризетки, так же как в той изысканной роскоши, которая ее обыкновенно окружала.

В тупом изумлении, почти с ужасом смотрел Штилов на эти столь знакомые черты – он меньше всего ожидал их теперь увидеть.

– Антония! – негромко вскрикнул он.

– Так вы еще не разучились произносить это имя? – сказала она и бросила на него взгляд, полный скорби. – Я боялась, что все-все воспоминания улетучились из вашего сердца – даже имя той, которую вы когда-то любили и теперь презираете – осуждаете беспощадно…

Штилов все еще стоял в таком остолбенении от неожиданности этого посещения, что не находил слов. Глаза его вспыхнули молнией гнева, но молния тотчас же угасла – можно ли сердиться на такую кротость, на такое смирение? Самые противоположные чувства боролись в его душе.

– Вы меня жестоко осуждали, – продолжала она тем мягко тающим голосом, который дан в удел немногим женщинам и который льнет к сердцу слушающего, как нежная ласка. – Вы от меня отвернулись, не потребовав ни слова объяснения, а ведь вы меня серьезно любили? Ведь вы знали, что я вас люблю? – прибавила она робко, почти шепотом, опуская глаза и вся вспыхнув.

Штилов все еще не находил слов, что сказать в ответ таким взглядам, таким словам. Он был готов в самом деле признать себя жестоким варваром, и потребовалось воспроизвести в памяти вчерашний вечер, чтобы вооружиться против этой женщины холодным спокойствием.

Антония подошла ближе и подняла на него глаза, полные беспредельной нежности.

– Моя любовь, – говорила она тихо, – была чиста и доверчива, как любовь девочки, и она наполняла всю мою душу, она смиряла мою гордость, я лежала у ваших ног, как раба!

Слезы засветились в ее красивых глазах.

– Прошу вас, – начал Штилов в смятении, – к чему эти воспоминания? Зачем эта тяжелая сцена?

– Вы правы, – отвечала она, и из глаз ее сверкнул гордый луч, не сорвав с них, однако, покрывавшей их завесы сентиментальной грусти. – Вы правы: я не должна касаться далекого прошлого. Но есть прошлое более близкое, о котором я должна говорить, которое привело меня сюда.

– Но… – начал было Штилов.

Не слушая его, она продолжала:

– Вы меня безжалостно покинули, – она прижала руку к сердцу, – вы меня оскорбили, и сердце мое возмутилось. Я хотела возненавидеть вас, забыть… Но все лучшие стремления моей души восстали против этого – я не могла вас забыть. – Тут голос ее задрожал. – Гордость шептала мне: если даже он тебя разлюбил, он все-таки не имеет права тебя презирать!

Штилов холодно смотрел на нее, чуть заметная усмешка играла на его губах.

– Вы имели право, – продолжала она, – считать меня фальшивой, думать, что вы попали в ловушку кокетки. Может быть, хуже – может быть, вы считали себя жертвой, – прибавила она тихо. – Но этого вы не должны думать, к воспоминанию обо мне не должно примешиваться презрение.

– Оставим прошедшее, – повторил он, – уверяю вас…

– Нет! Вы должны выслушать меня до конца – если прошедшее не оставило за мной никаких иных прав, то права говорить вы у меня не можете отнять!

Он промолчал.

– Вы знаете, какова была моя жизнь – с сердцем, полным любви, с головой, полной стремлений к вершинам жизни. Меня в первой молодости приковали к человеку, которого вы знаете. Он сам заботился о том, чтобы я была окружена молодежью, между прочим, сам познакомил меня с графом Риверо. Я обнаружила в графе богатый ум, предполагала достигнуть с ним удовлетворения всех желаний, он внес свет и интерес в мою жизнь. Мне показалось, что я его полюбила. Разве это преступление?

И, не дождавшись ответа, фрау Бальцер продолжала:

– Когда я вас увидела, я поняла, что ошибалась, поняла, что то было увлечение только головы, только воображения – сердце мое заговорило, фибрами всего существа я почувствовала в себе новое, незнакомое чувство, выраставшее из глубины души. Позвольте мне умолчать о той поре, – сказала она, вздрогнув. – Воспоминания, которых я еще не могу убить, могут увлечь меня. Я долго и тяжело боролась сама с собой, – продолжала женщина спокойным голосом, усилием воли подавляя чувство. – Мне следовало рассказать вам об этом прошлом, но я не решалась, – любовь делала меня трусихой, я боялась вас потерять. Я боялась даже облака на любимом челе, я молчала, молчала из страха за мою любовь. Он уехал, но вы знаете, в какой позорной, унижающей зависимости нахожусь я – человек, имя которого я ношу, властелин моей участи, был ему должен. Я не смела быстро и резко порвать тех отношений, ждала его возвращения. Зная графа как человека благородного и великодушного, я хотела объяснить ему все на словах, как вдруг случилась та несчастная встреча… Отношения, которые мне хотелось распутать спокойно, были порваны. О! – вдруг вскрикнула она в порыве горести. – Что я тогда выстрадала!

Штилов был тронут и посмотрел на нее с состраданием.

– Я виновата, – продолжала Антония, – но не так, как кажется: в душе я не изменяла своей любви – с той минуты, когда я поклялась вас любить, вам безраздельно принадлежал каждый удар моего сердца, каждое движение моей души.

Она подошла к нему еще ближе и, протянув руки и устремив на него взгляд, полный беспредельной нежности, продолжала:

– Я вам не изменяла – я вас не забывала, я вас не могу забыть! Я пришла, чтобы объяснить – я не хочу… – Тут голос ее заглушили слезы. – Не хочу, чтобы вы меня презирали, чтобы вы меня совсем забыли… – прибавила она тихо. – Мне не верится, чтобы все-все исчезло из вашего сердца! Я не могу с вами расстаться, не сказав, что, если когда-нибудь ваше сердце будет одиноко, есть существо, есть друг, который никогда не изменит своей первой, своей единственной любви!

Она была несказанно хороша, стоя перед ним так кротко, скромно, полуоткрыв губки, с глазами, полными слез, всей своей стройной фигурой изнемогая под наплывом чувств. Штилову стало жаль ее, тон ее голоса, магнетический блеск глаз разбудили воспоминание о прошлом. Но он перемог позыв к нежности и всепрощению. Глаза его приняли холодное выражение, губы улыбнулись насмешливо.

– Оставимте прошлое в покое, – сказал он холодно и вежливо, – я вам не делал упреков и не буду делать. Я вам желаю…

Она печально на него посмотрела.

– Стало быть, мои слова были напрасны, – сказала она, – вы мне не верите…

Лицо его вспыхнуло досадой.

– Я верю вам, – сказал он, – и не нуждаюсь в ваших словах, так как, слава богу, все знаю. Я думаю, мы можем кстати закончить эту историю из вашего недавнего прошлого следующим эпизодом.

И, вынув из ящика письмо, которое она переслала через мужа к графине Франкенштейн, он развернул его перед нею.

– Вы видите, – сказал он, – я узнал, с какою пользой для настоящего вы употребляете воспоминание о прошлом.

Она вздрогнула, как пораженная молнией. Лицо ее покрылось мертвенной бледностью, черты судорожно исказились.

– Надеюсь, что это положит конец нашей беседе, – сказал он с горькой усмешкой.

Дама вспыхнула, задрожала, глаза загорелись страстью.

– Нет, – почти закричала она, – нет! Не конец, далеко не конец!

Штилов слегка пожал плечами.

– Не конец! – кричала она вне себя. – Потому что я тебя люблю, потому что я не могу без тебя жить, потому что ты не можешь быть счастлив с той ледяной глыбой, которой хочешь дать свое имя!

– Вы заходите чересчур далеко! – вспылил Штилов.

– Ты сам не понимаешь, что делаешь! – кричала она, бросаясь к его ногам. – Послушай, милый! Единственный! Выслушай меня, не отталкивай! Я не могу без тебя жить, и я знаю, что и ты будешь тосковать о том могучем роднике страсти, которым полна моя душа. Оставь мне твое сердце! Отдай той женщине имя, положение в свете, я никогда за ними не гналась. Мне никогда ничего не было нужно, кроме тебя самого, и когда тебе станет скучно и холодно в том ледяном свете – приходи ко мне, в мои объятия – отдохнуть, согреться, помечтать… Больше мне ничего не надо: я буду терпеливо ждать тебя, буду жить долгие годы воспоминаниями о коротких минутах счастья. Делай все что хочешь – но только люби меня!

Она схватила его руку и прижала к пылающим губам. Он вздрогнул, и на секунду закрыл глаза.

Потом взглянул на нее спокойно и приветливо и взял за руку.

– Антония, – заговорил он тихо и ласково, – я был бы недостоин носить саблю, если бы сказал вам теперь что-нибудь еще, кроме того, что забвение и прощение – единственная возможная дань нашему прошлому. Я не хочу помнить о вас ничего, кроме хорошего, и если вам понадобится помощь друга, вы найдете ее во мне.

И, слегка пожав ее руку, он ее выпустил.

Тон ли его голоса, спокойное ли пожатие руки дали ей понять, что на любовь нечего больше рассчитывать. Она постояла молча и неподвижно, в глазах потухла страсть, на миг сверкнула молния злобы, но она поспешила спрятать ее под быстро упавшие веки.

Фрау Бальцер опустила вуаль на лицо и проговорила голосом, в котором не было и следа волнения:

– Прощайте и будьте счастливы! – и быстро вышла из комнаты.

Штилов в изнеможении бросился в кресло.

– Что это было: комедия или правда? Что бы ни было, дай бог ей найти счастье! Это последняя тучка, угрожавшая затмить мою звезду, теперь ее лучи прольют в мою жизнь чистый и продолжительный свет!

Он позвонил, приказал заложить экипаж, оделся и поехал к графине Франкенштейн.

Широкие аллеи Пратера были полны пестрой жизни. На больших полянах, под деревьями этого громадного парка расположилась стянувшаяся к Вене кавалерия, со всех сторон представали разнообразные лагерные сцены.

Там нетерпеливо ржали и рыли копытами землю лошади на привязи, здесь солдаты у пылающего костра варили обед, дальше виднелась походная лавочка, успевшая в изобилии обзавестись съестными припасами и напитками для желающих. Жители Вены толпами бросались смотреть на последние панорамы войны, подернутые романтической прелестью и совсем утратившие первоначальный трагический колорит, после того как ужасы войны и страх, соединенный с ними, перешли в область минувшего. Больше всего любопытных толпилось около большой лужайки, обставленной высокими деревьями, на которой смуглые сыны Венгрии исполняли свой фантастический национальный танец – чардаш. Один наигрывал на старой скрипке своеобразную, то меланхолично плакавшую, то дикими дифирамбическими порывами метавшуюся мелодию, даже при таком исполнении поражавшую удивительной, необъяснимой прелестью. Другие исполняли не менее своеобразный танец, то позвякивая шпорами и несясь вихрем, то остановившись на месте, изгибаясь в странных, но всегда грациозных и привлекательных позах.

В числе любопытных стояли, между прочим, старик Гройс, комик Кнаак и вечно веселая Жозефина Галльмейер. Великолепные, полные жизни и ума глаза Пепи внимательно следили за движениями чардаша. Слегка покачивая головой, она била ножкой в такт резко кадансированной музыке.

– Посмотри-ка, старина, – сказала она вдруг, обращаясь к Гройсу, серьезно и печально поглядывавшему на оживленную сцену, – какие молодцы! Вот бы мне где выбрать себе дружка – не чета нашей чахлой молодежи.

– Да, – подтвердил мрачно старый комик, – вон пляшут, а как дело дошло до того, чтобы за Австрию подраться, так на попятный двор! Восемьдесят полков нашей великолепной кавалерии вовсе не были в деле, – сердце разрывается, как только вспомнишь!

– Тьфу, старый, кровожадный тигр! Радоваться надо, что они еще могут плясать и не попали на эти проклятые огнестрельные иголки, – не много бы от них тогда осталось!

– Ба! Огнестрельные иголки! – сказал старый Гройс. – Теперь оказывается, что все они сделали. Сперва народ говорил, что генералы виноваты, а потом генералы свалили все на иголки. А я думаю, что народ был прав: если б пруссакам дать наших генералов, иголки не много бы помогли!

– Блаженны забывающие то, чего нельзя изменить! – изрекла фрейлейн Галльмейер. – Против пруссаков ведь ничего не поделаешь, они превыше богов!

– Отчего такое благоговение перед пруссаками? – спросил Кнаак.

– Да ведь они в самом деле превыше богов, если верить поэту, сочиняющему такие чудесные роли для моей приятельницы Вольтер! – Она приняла комично-патетическую позу и продолжала, поразительно подражая голосу и тону великой артистки городского театра:

С глупостью борются боги вотще!

А пруссаки ведь не вотще померялись силами с дураками! – сказала она, смеясь.

– Пепи, – заметил строго Гройс, – можешь говорить что хочешь обо мне и обо всех, но, если ты начнешь острить над несчастьем моей милой Австрии, мы сделаемся врагами!

– Ах, как страшно! – вскрикнула Галльмейер. – Тогда мне, пожалуй, пришлось бы… – И она взглянула на него с лукавой улыбкой.

– Ну, что еще?

– Со старым Гройсом бороться вотще, – продекламировала она и высунула кончик языка.

– Можно ли с тобой говорить серьезно? – спросил старый комик полусердито, полушутя.

Чардаш кончился, группы гуляющих снова задвигались.

– Смотрите, – показал Кнаак, – вон едет наш приятель Штилов со своей красавицей невестой!

И он указал на изящную открытую коляску, медленно ехавшую по большой аллее. В глубине сидели графиня Франкенштейн с дочерью, на передней скамейке лейтенант фон Штилов в блестящем уланском мундире. Лицо его сияло счастьем, он живо рассказывал что-то молодой графине, указывая рукой на лагерные группы.

– Славная парочка! – отметил с удовольствием Гройс, приветливо поглядывая на улыбающихся молодых людей.

 
О, dass sie ewig gruenen bliebe
Die schoene Zeit der jungen Liebe![104]104
О, если бы вечно осталось цвестиПрекрасное время юной любви.

[Закрыть] —
 

сказала бы моя приятельница Вольтер, – продекламировала Галльмейер. – А я зла на него: я призналась ему в любви, а он мною пренебрег. Впрочем, я скоро утешусь! – заключила она со смехом. И они пошли дальше.

Экипаж графини Франкенштейн, оставив за собой густую толпу гуляющих, быстро направился к городу.

К дебаркадеру северной железной дороги ежедневно подъезжали длинные поезда с больными и ранеными, подвозимые с перевязочных пунктов и временных лазаретов из окрестностей Вены и с более отдаленных полей битв, для того чтобы им могла быть оказана более правильная и серьезная помощь.

Залы железнодорожной станции были приспособлены для временного приема раненых: многие прибывали в такой крайней слабости, что не могли быть тотчас отправлены дальше, почти все нуждались в некотором отдыхе, и, кроме того, для формирования дальнейших транспортов тоже требовалось время.

Венские дамы всех сословий, от высшей аристократии до простейших и беднейших горожанок, съезжались и сходились обыкновенно ко времени прибытия подобных поездов на станцию, чтобы угощать раненых напитками, подкреплять их легкой пищей, с бельем и корпией под рукой для необходимейших перевязок, по указанию врачей. Здесь в полном блеске обнаруживался тот прекрасный, патриотический, самоотверженный дух, которым проникнут австрийский народ, тот дух, который императорское правительство так часто не понимает, так часто даже старается подавить, почти никогда не пользуясь его жизненным порывом правильно и плодотворно на общее благо.

– Раненых ждут, – обратилась молодая графиня Франкенштейн к своей матери, когда их коляска выехала из аллеи Пратера на площадку дебаркадера. – Не выйти ли и нам? Я взяла с собой корпии, черносмородинного сока и вина. Мне бы хотелось, – прибавила она, нежно взглянув на жениха, – тем более помочь бедным раненым, что это хоть немножко выразило бы мою благодарность Богу за то, что он так милостиво избавил меня от горя и страданий!

Штилов горячо пожал невесте руку, восторженно взглянул на ее мило вспыхнувшее личико.

– Как я рада, что ты об этом подумала, – сказала графиня-мать. – Никогда нельзя достаточно сделать для тех, кто страдает и сражается за свою родину, и мы должны в этом отношении стоять впереди всех сословий.

– Я попрошу позволения удалиться, – Штилов взглянул на часы, – мне надо побывать у генерала Габленца, чтобы спросить, не будет ли каких-нибудь приказаний.

Клара посмотрела на него печально.

– Но вечером ты будешь свободен? – спросила она.

– Надеюсь, – отвечал молодой человек, – теперь нам, адъютантам, почти нечего делать.

Коляска подъехала к подъезду станции и остановилась.

– Так до свиданья! – повернулась графиня Франкенштейн к Штилову, когда они вышли из экипажа, а взгляд Клары прибавил: «До скорого!»

Лакей вынул из-под козел корзинку с разными припасами и последовал за дамами в вокзал.

Там глазам их представилась оживленная, но серьезная и печальная картина.

Длинными рядами стояли походные кровати и носилки, на которых лежали раненые, больные, умирающие воины всех родов войск, в числе их было много и пруссаков. Частью бедняги переносили свои страдания в безмолвной покорности, частью охали и стенали в страшных муках от тяжелых ран и увечий.

Между этими рядами ходили врачи, осматривая прибывших и определяя, куда кого перенести или отправить, судя по степени ранения и надежде на выздоровление. Перед дальнейшей отправкой переменяли перевязки, раздавали лекарства и прохладительные, а неизбежно необходимые операции производили в особо для этого устроенных кабинетах и бараках. Тяжело и грустно было смотреть на все это: очевидцы того, как гордые полки весело выступали в поход, как глаза воинов блестели при звонких переливах сигнальных рожков, и смотревшие теперь на эти разбитые, измученные, окровавленные тела, привезенные с полей битв, на которых им даже не удалось ценой своей крови отстоять знамен своего отечества, тяжело вздыхали при мысли, что так громко прославляемая, прогрессивная цивилизация не сумела изгнать из общества жестокую, смертоносную войну. Войну, кровавый бич которой теперь так же поднимает людей друг против друга, как поднимал на полях битв седой древности, с той только разницей, что изобретательный человеческий ум теперь придумал более варварские и более смертоносные орудия уничтожения, с механической быстротой выбивающие из строя тысячи там, где некогда падали в рукопашном бою только единицы.

Рядом с докторами, исследовавшими раны холодным взглядом науки, находились сестры милосердия, эти неутомимые жрицы христианской любви: тихо и спокойно скользили они между постелями, то помогая накладывать перевязку нежной рукой, то ободряя коротким, приветливым словом, то вливая в бледные уста лекарство или питье.