Текст книги "За скипетр и корону"

И Друэн де Люис, вынув из портфеля газету, подал ее императору. Тот пробежал статью глазами и положил на стол.

– Это хорошо! – сказал он, улыбаясь. – И адрес, по которому направлен намек, не оставляет сомнений.

– Барон Талейран думает, что эта статья выражает настроение придворных кругов, – сообщил Друэн де Люис, – и что хотя князь Горчаков соблюдает большую сдержанность, но несомненно с большой озабоченностью наблюдает за далекоидущей катастрофой в Германии.

– Отлично, отлично! – все более оживлялся Наполеон. – Сообщите Талейрану, чтобы он всячески поддерживал это настроение. Ему следует, – прибавил он, подумав немного, – особенно напирать на то, что интересы как России, так и Франции не допускают, чтобы Германия сплотилась в одну концентрированную военную державу в руках Пруссии.

– Я приготовил инструкцию в этом смысле, государь, – отвечал Друэн де Люис, – так как предугадывал намерения Вашего Величества.

– И… – начал было император, как бы пораженный внезапной мыслью, но тотчас же спохватился и сказал улыбаясь: – Вы видите, как все счастливо совпадает, чтобы снова вложить в наши руки нити европейских дел: мы словно выиграли крупное сражение, не сделав ни выстрела, не издержав ни франка!

– Я буду радоваться, когда все придет к счастливому концу, – сказал Друэн де Люис, застегивая портфель.

– И не забудьте, – сказал император любезно, повторяя слова своего министра, – что наша речь должна быть тверда и наш образ действий решителен!

Он подал министру руку.

– Я сейчас пришлю сюда фон Бейста, государь, – предупредил министр, направляясь к выходу.

– Пожалуйста, а как только случится что-то новое, я буду вас ждать.

И с обязательной улыбкой он сделал шаг к двери, в которую прошел Друэн, отвесив низкий поклон.

Император прошелся в раздумье взад и вперед по кабинету. Затем подошел к портьере, маскировавшей потайную лестницу, и крикнул:

– Пьетри!

Тот явился сию же минуту.

– Вы знаете эту статью в «Journal de St.-Petersbourg»? – спросил Наполеон.

– Знаю, – отвечал Пьетри, быстро взглянув на номер газеты, – она лежала у меня наготове для сообщения Вашему Величеству.

– Все идет превосходно! – возрадовался император, потирая руки. – Мы должны как можно больше подкреплять эти затруднения, возникающие с востока для победителя при Кениггреце. Я приказал Талейрану настаивать на тождестве французских и русских интересов.

Наполеон помолчал, покручивая кончики усов.

– Вы можете написать ему совершенно конфиденциально, – продолжал он, – что не мешает, при случае и очень осторожно, намекнуть, что с тысяча восемьсот пятьдесят четвертого и тысяча восемьсот пятьдесят шестого годов европейское положение весьма изменилось и что теперь сближение Франции и России по восточному вопросу вполне возможно и желательно. Если из совместного обсуждения германских дел разовьется ближайшее соглашение, то пересмотр Парижского трактата, вероятно, не встретит здесь никакого противодействия. Но совершенно частным образом, – продолжал он с ударением, – ничем себя не связывая, и под строжайшим секретом.

– Очень хорошо. Сейчас же будет исполнено, – сказал Пьетри. – Государь, – продолжал он, подождав с минуту, – здесь Клиндворт, и желает вас видеть.

– Клиндворт? – Наполеон усмехнулся. – Без этой старой зловещей птицы не обойтись в бурное время! Что он говорит?

– Он прямо из Вены и хочет сообщить Вашему Величеству много интересного.

– Интересен он всегда, и очень часто у него бывают хорошие мысли. Введите его сюда немедленно!

Пьетри спустился с лестницы, и через несколько минут из-под тяжелой портьеры показался Клиндворт.

Император и Клиндворт были одни. Клиндворт стоял в той же позе, в том же коричневом сюртуке и белом галстуке, как в кабинете императора Франца-Иосифа. Опустив глаза, он ждал слова императора.

– Добро пожаловать, любезный Клиндворт, – сказал Наполеон со свойственной ему чарующей любезностью, – идите сюда и присядьте ко мне. Поболтаем об удивительных и бурных событиях, встревоживших весь мир.

Он опустился в кресло, а Клиндворт, окинув быстрым проницательным взглядом выражение физиономии императора, сел против него.

Наполеон открыл маленький этюи[88]88
  Футляр.


[Закрыть], с большою ловкостью свернул себе папиросу из турецкого табака и зажег о стоящую на столе свечу.

– Радуюсь видеть Ваше Величество таким бодрым и веселым в это тяжелое время, – начал Клиндворт. – Его Величество император Франц-Иосиф будет очень рад узнать, что Ваше Величество в таком прекрасном здравии.

– Вы от императора Франца-Иосифа? – спросил, настораживаясь, Наполеон.

– Вам известно, государь, – сказал Клиндворт, складывая руки на груди, – что я не посланник, поскольку не гожусь для репрезентаций. Я просто старый Клиндворт, имеющий счастье удостаиваться доверия и полагающий все свои дряхлые силы на водворение здравого смысла в дипломатическом мире, где творится так много нелепостей.

Император усмехнулся и пустил густой клуб дыма.

– И потому вы приехали поправить немножко нелепости, которые могли быть сделаны в Тюильри? – спросил он.

– Если Ваше Величество поведет речь о Тюильри, я умолкаю, но, если вы упомянете и Ке-д’Орсе[89]89
  Улица в Париже, на которой располагается министерство иностранных дел Франции.


[Закрыть], я не скажу «нет»: там хороший совет не повредил бы!

Император засмеялся.

– Ну, какой же совет предложили бы вы Ке-д’Орсе?

Клиндворт, быстро окинув взглядом императора, забарабанил пальцами левой руки о правую и сказал:

– Я напомнил бы министрам и дипломатам Вашего Величества старое изречение: Videant consules, ne quid respublica detrimenti capiat![90]90
  Пусть консулы следят, чтобы государство не потерпело какого-либо ущерба! (лат.)


[Закрыть]

Император вдруг сделался серьезен, глаза его, блестящие и проницательные, взглянули из-под покрывавшей их завесы век и с пылающим выражением уставились на Клиндворта, который сидел перед ним, не дрогнув ни одним мускулом.

Затем он откинулся в кресло, медленно выпустил клуб дыма и спросил спокойно:

– Вы думаете, стало быть, что дело так плохо? После того как император решился уступить Венецию, все его военные силы будут свободны и военное счастье может измениться.

– Не думаю, чтобы оно изменилось, государь, – сказал спокойно Клиндворт, – и, по моему убеждению, Вашему Величеству следует позаботиться, чтобы это поражение впоследствии было заглажено.

– Поражение? – спросил Наполеон, гордо выпрямляясь и покручивая усы.

– Государь, при Кениггреце Франция была разбита в такой же степени, как и Австрия.

Император промолчал.

– Неужели, Ваше Величество, вы полагаете, что для престижа Франции – императорской Франции – может быть полезно, когда без ее участия в самом сердце Европы перевернутся вверх дном все отношения, когда без согласия Франции рядом с нею вырастет громадная прусская военная держава? Европейские кабинеты научатся таким путем обделывать свои дела, не спрашиваясь Франции, и Ваше Величество лучше меня понимает, какое это произведет впечатление на французскую нацию.

Император задумался. Потом спросил серьезно и спокойно:

– А что собирается делать император Франц-Иосиф и чего он от меня ждет?

Клиндворта нимало не смутил этот неожиданный прямой вопрос, придавший всему разговору совершенно иной тон.

– Император, – сказал он, – решился продолжать войну до последней крайности. Он надеется привлечением южной армии приобрести необходимые силы для возобновления действий, рассчитывает на Венгрию…

Наполеон слегка покачал головой.

– Он надеется, – продолжал Клиндворт, – что переговоры о перемирии дадут ему время, необходимое для отдыха, а что затем бескомпромиссность прусских требований сделает мир невозможным. Он ожидает, что тогда Ваше Величество двинется к Рейну, выручит Австрию и сбросит Пруссию с высоты, на которую ее возвела победа при Кениггреце.

Император помолчал с минуту.

– Нет ли в этом ряде ожиданий каких-нибудь затруднений или препятствий? – спросил он, не поднимая глаз.

– Если Ваше Величество их видит, то, конечно, есть.

– А разве вы не видите их?

– Государь, мне приказано призвать Ваше Величество к скорому вмешательству с вооруженной рукой. А когда Ваше Величество соблаговолит дать мне ответ на это мое поручение, то я, если прикажите, выскажу свое мнение.

– Вы любите тонкости, – заметил император, улыбаясь, – ну хорошо, я буду говорить откровенно. Император может быть уверен, что для спокойствия и равновесия Европы я считаю необходимым иметь сильную Австрию и что я буду всем могуществом Франции препятствовать всякому изменению этого европейского положения Австрии, если возникнет такая необходимость. Но вместе с тем я думаю, что этот крайний момент еще не наступил и что, может быть, теперь скорее вредно, чем полезно превратить моим вооруженным вмешательством, для которого в настоящую минуту нет основания, немецкий вопрос в общеевропейский кризис.

Клиндворт внимательно слушал, сопровождая безмолвным кивком каждое из медленно произносимых слов императора.

– Вашему Величеству угодно выждать, – произнес он наконец, – и, быть может, сохранить за собой подольше свободу действий, но во всяком случае, не допускать территориальных ограничений Австрии?

Император слегка кивнул головой.

– Но это отнюдь не исключает возможности вмешательства в дела, – сказал он, – только в настоящую минуту более всего необходимо, чтобы Вена употребила все усилия изменить военное положение дел в пользу Австрии.

– Я вполне понимаю, – отвечал Клиндворт.

– Ну, а теперь, – продолжал император, бросая окурок в фарфоровую пепельницу и с большим тщанием принимаясь сооружать себе новую папиросу, – озвучьте мне ваше мнение!

– Мое мнение таково, что Ваше Величество совершенно право!

На лице Наполеона отразилось некоторое изумление.

– Ваше Величество совершенно право, – повторил Клиндворт, взглянув украдкой на императора, – во-первых, потому, что выжидание дает вам возможность потребовать вознаграждений для Франции, – сказал он равнодушно и почти небрежно.

Веки императора почти совсем закрылись. Наполеон смял папиросу, закурил новую и выпустил густой клуб дыма.

– Во-вторых, – продолжал Клиндворт, немного повышая голос, – Ваше Величество вдвойне право, воздерживаясь в настоящую минуту от резкого вмешательства, потому что оно принесло бы Франции и Австрии мало пользы.

Император напряженно вслушивался.

– Если Ваше Величество вступится теперь вооруженной рукой в немецкие дела, – продолжал Клиндворт, барабаня пальцами, – возможны два варианта. Или Пруссия образумится и ситуация останется по сути в прежнем положении, исключая преобладания Пруссии в советах союза и некоторых территориальных ее увеличений, но зато Пруссии будет дано в руки громадное нравственное оружие. Немцам будут без умолку твердить, что Франция помешала объединению Германии, что Австрия призвала на помощь национального врага, и так как теперь в Германии модно говорить, писать и петь все что хочешь. И поскольку все, что говорится, пишется и поется, сочиняют в Берлине, то Австрия в немецком общественном мнении будет совершенно уничтожена, и при первом случае, когда Франция будет, может быть, занята в другом направлении, Гогенцоллернам упадет в руки совершенно зрелый плод.

Император слегка покрутил усы и кивнул головой.

– Или, – продолжал Клиндворт, – и это самое вероятное, – ввиду известного характера руководящих лиц, Пруссия не образумится и примет борьбу, невзирая на ее гигантские размеры. Тогда я боюсь, что Бисмарку удастся возжечь национальную войну и двинуть объединенную Германию против Франции.

– Возможно ли это при настоящем настроении Германии? – усомнился Наполеон.

– Государь, – сказал Клиндворт, – когда текучая вода зимой не замерзает, в нее бросают железные полосы, и тотчас же образуется ледяная кора. Французский меч, брошенный в немецкое течение, произвел бы то же самое, что и те железные полосы: волны остановились бы и соединились бы в твердую массу.

– А Южная Германия?

– Она уже потеряла надежду на Австрию, – вздохнул Клиндворт, – и чувствует себя в руках Пруссии. Обещаниями и несколькими ласковыми или угрожающими словами не трудно будет перетянуть ее на ту или иную сторону. Я убежден, что она сама теперь ищет подходящего предлога. Наоборот, – продолжал Клиндворт, оживляясь, – если Пруссия достигнет теперь того, чего хочет, то есть прежде всего территориальных увеличений, полного присоединения Ганновера, Гессена и так далее, то тогда умеренно примененным давлением на Пруссию будет достигнута самостоятельность Южной Германии. Тогда результатом станет не единство германской нации – этот популярный идеал всех завсегдатаев пивных, а, напротив, раскол Германии, и ценой такого количества крови окажется только увеличение Пруссии. Нравственное негодование, к которому немцы так склонны, обратится против нее, и симпатии нации могут снова обратиться к Австрии.

– Возможно ли это? – спросил император.

– Конечно, особенно если Австрия проникнется иным духом и примется за разумную политику, пользуясь теми факторами, которые в наше время приобрели такое значение. К сожалению, с ними надо считаться, как с настоящими силами!

– То есть? – спросил Наполеон.

– Государь, – отвечал Клиндворт, – когда Пруссия увеличится аннексиями и приобретет главенство в Северной Германии, она превратится в суровый, ничем не стесняющийся военный лагерь, потому что германские племена нелегко ассимилировать, и ляжет железной рукой на Северную Германию, обращая ее вместе с тем постоянной угрозой против Южной. Тогда Австрия внутренне окрепнет и сделается защитой автономий, самостоятельности и свободы.

Наполеон усмехнулся:

– Свободы?

– Почему нет? – спросил Клиндворт. – Опаснейшие болезни излечивают применением сильнейших ядов.

– Кто же будет тем искусным врачом, чья рука сумеет дать больной Австрии этот яд в надлежащих дозах? Граф Менсдорф? Или Меттерних?

– Я, кажется, нашел такого врача, – ответил Клиндворт серьезно и не смущаясь.

Вошел камердинер.

– Полковник Фаве в прихожей, Ваше Величество!

Император встал.

– Одну минуту, – сказал он.

Клиндворт тоже встал и подошел ближе к императору.

– Этот врач, – сказал он тихо, – господин фон Бейст!

Император удивленно и озадаченно посмотрел на него.

– Фон Бейст? Протестант? Неужели вы думаете, что император…

– Думаю, – сказал Клиндворт, – впрочем, господин фон Бейст здесь, – он устремил на императора свои зоркие глаза тверже и продолжительнее, – Ваше Величество можете сами позондировать, основательно ли мое мнение.

Наполеон улыбнулся.

– Играя с вами, – сказал он, – надо выкладывать карты на стол. Подождите у Пьетри, я хотел бы еще с вами побеседовать после свидания с вашим врачом будущей Австрии.

Самодовольная улыбка показалась на широких губах Клиндворта, который с низким поклоном скрылся за портьерой.

Император позвонил.

– Полковника Фаве!

Полковник, худощавый человек среднего роста, с короткими черными волосами и маленькими усами, в черном сюртуке, полувоенный-полупридворный по внешности, появился в дверях. Он подержал ее половинку для саксонского министра и, впустив его, немедленно удалился.

Господин Бейст был в сером, широко распахнутом пальто из легкой летней материи сверх черного фрака, с белой звездой Почетного легиона. Седоватые волосы его были тщательно подвиты, черные панталоны почти совсем закрывали поразительно маленькие ноги в красных сапожках, холеное, умное лицо его какого-то прозрачного цвета, с выразительным ртом и оживленными, ясными глазами, было бледно и не скрашивалось обычной приветливой и чарующей улыбкой. Скорбная морщина залегла около губ, и сильная усталость выражалась на нервно подергивающемся лице.

Он подошел к императору с тем тонким и самоуверенным изяществом, которым отличаются придворные высшего общества, и молча поклонился.

Наполеон подошел к нему с любезной улыбкой и подал руку.

– Как ни прискорбен повод, – произнес он мягким голосом, – я все-таки рад видеть у себя умнейшего и талантливейшего государственного человека Германии.

– Несчастнейшего, государь! – сказал печально фон Бейст.

– Несчастны только утратившие надежду, – отвечал император, садясь и приглашая сесть Бейста приветливым движением.

– Государь, я приехал, чтобы выслушать из уст Вашего Величества, могу ли я питать надежду и привезти ее моему государю?

Император покрутил усы кончиками пальцев.

– Скажите мне, как вы смотрите на положение дел в Германии, мне любопытно услышать ваше мнение – мнение мастера схватывать черты и излагать их образно, – попросил император с любезной улыбкой и легким наклоном головы.

Бледное лицо Бейста оживилось.

– Государь, – сообщил он, – я проиграл свою игру! Я надеялся создать новый федеративный строй в Германии, окончательно втиснуть в рамки прусское честолюбие и ввести Германский союз на новую, более отвечающую современным требованиям стезю свободного развития силы и авторитета. Но я заблуждался, я не принял в расчет немецкого разлада, бессилия Австрии. Игра проиграна, – повторил он со вздохом, – но, по крайней мере, Саксония сделала все, что от нее зависело, чтобы ее выиграть.

– Но разве игра не может повернуться счастливо? – спросил император.

– Не думаю, – сказал Бейст. – В Вене надеются на южную армию, на возобновление наступательной войны. Я ни во что это не верю. От удара, подобного кениггрецскому, государство нелегко оправляется, даже если его внутренняя жизнь не представляет такого застоя и такого разложения, как в Австрии. Пруссия – победитель и воспользуется правом победителя железной рукой, если ей не противопоставят могущественного вето!

Ясные глаза его пристально уставились на императора.

– И вы думаете, что это вето должен – и могу – произнести я? – спросил Наполеон.

– Государь, – отвечал фон Бейст, – я говорю с Вашим Величеством прежде всего как саксонский министр, как слуга несчастного государя, которому угрожает потеря наследства его дома, насколько оно у него еще сохранилось.

– Вы думаете, – вставил император, – что в прусской главной квартире в самом деле думают об удалении немецких государей?

– Присоединение Ганновера, Гессена и Саксонии уже решено, – уверил Бейст, и продолжил, слегка пожимав плечами: – В Берлине так много поставили на карту, что, естественно, хотят воспользоваться всеми преимуществами выигрыша в видах будущего. Однако Ганновер и Гессен разделяют прусскую монархию, Саксония, напротив, отделяет Пруссию от Австрии и препятствует непосредственным столкновениям. Главное же в том, что Ганновер и Гессен пошли своим собственным путем и относились к истинным интересам Германии с холодной пассивностью. Они, наконец, не вступили в союз с Австрией перед настоящей борьбой, и если их постигнет несчастье, они по большей части виноваты сами. Но сохранение Саксонии вопрос чести для Австрии и, – прибавил он, глядя императору в лицо, – может быть, также для Франции, для наследника могущества и славы Наполеона Первого.

Наполеон нагнул голову и медленно покручивал усы.

– Государь, – продолжал Бейст, и бледное лицо его вспыхнуло, а ясные, блестящие глаза неуклонно покоились на императоре, – когда могущество вашего великого дяди рухнуло под рукой судьбы при Лейпциге, когда от него отвернулись многие из тех, кого он поднял и возвеличил, саксонский король стоял рядом с ним, стоял верным другом и союзником в беде. И ему пришлось тяжело поплатиться за эту верность: почти половиной своих владений. Император никогда этого не забывал и еще на Святой Елене вспоминал о своем благородном союзнике с волнением и скорбью.

Император опускал голову все ниже и ниже. Бейст продолжал, все более и более повышая голос:

– Теперь, Ваше Величество, наследнику государя, верно стоявшего возле вашего дяди в его несчастии, угрожает опасность потерять остатки того, что ему осталось из прежних владений его предков, – королю Иоанну, бывшему всегда искренним другом Вашего Величества, угрожает опасность быть изгнанным из наследия отцов, и – не он, государь, но я, его слуга, не стесненный, подобно ему, высшими соображениями царственной деликатности, спрашиваю у Вашего Величества: потерпит ли преемник могущества, славы и имени великого титана, чтобы сын его верного и последнего друга, друга в нужде и опасности, был лишен престола и изгнан из своего государства?

Бейст замолчал и, сдерживая дыхание, с напряженным вниманием ждал ответа.

Наполеон поднял голову. Веки его были открыты. Большие зрачки лучезарно светились, своеобразное выражение гордости и величия лежало на его челе, мягкая, печальная улыбка играла на губах.

– Друзья моего дяди, – начал он мягким, гармоничным голосом, – мои друзья до третьего и четвертого поколения, и никакой государь не раскается в том, что стоял возле несчастного императора, пока меч Франции в моих руках! Вы спасли Саксонию, – продолжал он, приветливо улыбаясь. – Скажите королю, вашему повелителю, что он вернется в свою столицу и в свое королевство. Даю мое императорское слово!

И жестом, в котором соединялись величие и достоинство государя с изящной вежливостью светского человека, он подал Бейсту руку.

Тот схватил ее почтительно, быстро поднявшись с места, и промолвил взволнованным голосом:

– Если б в эту минуту дух великого императора мог взглянуть на землю, он приветливо улыбнулся бы Вашему Величеству! Вы доказываете, что его дружба до сих пор много значит на весах судеб Европы!

Наступила короткая пауза. Император задумчиво смотрел вдаль. Бейст снова сел и ждал.

– Вы, стало быть, того мнения, – сказал наконец император, – что Австрия не оправиться от этого удара?

– Я настойчиво убеждал в Вене, – отвечал фон Бейст, вздыхая, – сделать все возможное, употребить крайние усилия, но едва ли это увенчается успехом. Австрийская государственная машина заржавела, и только разве гений мог бы заставить ее двигаться. Но гения там нет, да ему, – прибавил он печально, – и не откуда теперь взяться на родине Кауница и Меттерниха.

– В таком случае, надо его поискать на стороне, – вставил император.

Глаза саксонского министра устремились с удивлением и недоумением на совершенно успокоившееся, но исполненное решимости лицо Наполеона.

– Неужели вы думаете, – продолжал тот, – что Австрию нельзя было бы воскресить, если бы нашелся гений, которого там недостает?

– Конечно, можно! – откликнулся живо Бейст. – В Австрии кроются громадные внутренние силы, недостает только нерва, который бы придал этой силе движение!

– Вы в вашей политической жизни так о многом думали, и с таким успехом, – император любезно улыбнулся и слегка наклонил голову, – неужели вы не думали и о том, как можно было бы двинуть эту дремлющую силу, чем ее можно оживить?

Светлый, неожиданный луч сверкнул из глаз Бейста.

– Государь, – сказал он с воодушевлением, – первая и главная причина слабости Австрии лежит в том, что ее связывают собственные силы, что одна часть этой монархии должна охранять и держать под шахом другую. Венгрия с ее громадной военной силой, с ее богатой, неистощимой производительностью лежит мертвым капиталом, и вместо того чтобы ее оживлять, ею пользоваться, Вена, напротив, сдерживает и подавляет всякое жизненное проявление этой страны. В этом кризисе, например, одна Венгрия могла бы спасти все утраченное, но и теперь не решаются произнести воскресающего слова, потому что это слово называется свободой, национальной самостоятельностью. При этом слове трепещут пыльные, заплесневелые архивы государственной канцелярии, и еще больше трепещут пыльные, заплесневелые люди! В сердце монархии, в самой Австрии коснеющая бюрократия со страхом давит всякое жизненное проявление народа, а где народ не думает, не чувствует, не участвует в государственной жизни, там он не способен ни на какую жертву, ни на какой сильный, героический порыв для поддержки и спасения своего государства. О, – продолжал он, – если б Австрия могла воскреснуть к новой жизни, если бы ее богатые силы могли развиться и закалиться, тогда все было бы спасено, все было бы приобретено для Австрии – и для Германии. Когда Австрия встанет в нравственном отношении на свое место в Германии, когда она пойдет впереди умственного прогресса и когда прогресс разовьет в ней новые материальные силы, тогда наступит день блестящего возмездия за нынешнее поражение. Формула для достижения этого проста. Это – свобода и самостоятельность для Венгрии, свобода и общественная жизнь для всей монархии, реформа управления и реформа армии! Но для применения и проведения этой формулы требуются, – прибавил он с печальной улыбкой и легким поклоном, – ум и воля Вашего Величества!

– Вы льстите, – император улыбнулся и слегка поднял палец, – в эту минуту я учусь. Вы, вероятно, не останетесь саксонским министром? – спросил он вдруг.

– Я не оставлю своего короля в этом кризисе, – сказал Бейст. – И затем, я думаю, самое лучшее для несчастного государственного человека – сойти со сцены.

– Или, – добавил император, – попробовать свои силы на более широком поприще, развернув силы, которым не хватало простора в узкой колее.

Он встал.

Бейст тоже встал и взялся за шляпу.

– Надеюсь, – сказал император, – что ваши воззрения на возрождение Австрии серьезно воплотятся в жизнь. Во всяком случае, прошу вас всегда помнить, что вы имеете здесь друга и что интересы Франции и Австрии солидарны: обе нации должны стремиться к тому, чтобы гарантировать немецкой нации свободное развитие истинно народной жизни. Передайте королю мой привет и просите его положиться на мое слово.

Бейст с живым волнением схватил руку, протянутую ему императором.

– Благодарю, государь, искренно благодарю! – воскликнул он. – И куда бы ни привело меня будущее, я этого часа никогда не забуду!

И, низко поклонившись, он вышел из кабинета.

Император позвал Пьетри.

– Клиндворт здесь? – спросил он.

– Здесь, государь.

– Прошу его прийти!

Клиндворт явился.

– Вы правы, – сказал император, – врач для спасения больной Австрии найден!

Клиндворт поклонился.

– Я знал, – сказал он, – что Ваше Величество со мной согласится!

– Постарайтесь вручить ему лечение больного и можете рассчитывать на полную мою поддержку!

Наполеон замолчал и задумался.

– И скажите императору, – сказал он погодя, – что я сделаю все от меня зависящее, чтобы оказать ему по возможности существенную помощь, но главное усилие для своего восстановления должна все-таки сделать сама Австрия.

– Понимаю, государь.

– И дайте мне возможность быть au fait[91]91
  В сущности, в самом деле (фр.).


[Закрыть] Бейста.

Клиндворт поклонился.

– Итак, я могу уехать? – спросил он.

– Вы должны приняться за дело, – ответил император, – потому что ваша задача нелегка. До свидания! – И он приветливо поклонился ему.

Клиндворт исчез за портьерой.

– Карты все больше и больше перемешиваются, – сказал император, опускаясь в кресло, – и теперь вопрос только в том, кто крепче держит их в руках и зорче следит за игрой. Игра усложняется: открываются широкие перспективы для будущего. Если Австрия в самом деле сможет воскреснуть к новой жизни, Италия сдавлена с двух сторон, союз готов. Венгрия, Польша угрожают России…

Глаза его вспыхнули.

– Ну, – сказал он, тихо усмехаясь, – подождем, в выжидании вся моя сила. А теперь надо что-нибудь сделать для Саксонии.

Император встал и позвал Пьетри.

– Ступайте к Друэну де Люису, – распорядился он, – и попросите его прибавить к инструкции для Бенедетти серьезно и решительно не допускать присоединения Саксонии к Пруссии.

– Слушаю, государь.

– И не знаете ли вы, где в настоящую минуту генерал Тюрр?

– Кажется, в итальянской армии, но я сию минуту уточню.

– Напишите ему… нет – пошлите к нему доверенное лицо и попросите от моего имени как можно скорее приехать сюда.

Пьетри поклонился.

– Через него, – сказал император вполголоса, как бы про себя, – у меня рука отчасти в Турине и отчасти в Пеште, – это может быть очень важно!

– Ваше Величество ничего больше не изволит приказать? – спросил Пьетри.

– Нет, благодарю, – сказал император, и секретарь ушел.

Наполеон свернул себе еще папиросу, уютно уселся в кресле и, пуская густые клубы дыма, погрузился в размышления.