Текст книги "За скипетр и корону"

Глава двадцать седьмая

Роскошный замок Шенбрунн привольно раскинулся посреди древнего парка с искусственными развалинами, аллегорическими каскадами, тенистыми чащами и светлыми солнечными лужайками. Над замком на высоте горы поднималась воздушная, легкая триумфальная арка, так называемая Глориетта, с которой великая императрица Мария-Терезия смотрела на Вену, поднимающуюся на горизонте своей высоко выдающейся башней Св. Стефана.

Рядом с императорским замком, полным воспоминаний об императрице-королеве и Наполеоне I, орел которого до сих пор красуется на обоих обелисках парадного подъезда, и вокруг обширного парка раскинулся мирный Гитцинг, любимое летнее местопребывание венских жителей. Виллы стоят рядами, в хорошие летние вечера сюда съезжается модный венский свет слушать концерты в больших садах «Нового света» или «Казино» и прогуляться по тенистым дорожкам Шенбруннского парка, всегда открытого для публики.

С тех пор как Наполеон I водворил свою главную квартиру в любимой резиденции Марии-Терезии и делал смотры своей старой гвардии на ее обширном дворе, в мирном Гитцинге не было такой шумной жизни, как осенью 1866 года.

Саксонская армия стояла на биваках вокруг Гитцинга, король Иоанн жил в так называемом Стекле, маленьком дворце у въезда в большой парк, выстроенном некогда Марией-Терезией для своего знаменитого лейб-медика Ван-Свитена, а ганноверский король, который сперва по прибытии в Вену остановился в доме своего посланника генерала Кнезебека, переехал в лежавшую на противоположном конце элегантного селения виллу герцога Брауншвейгского, Вилла, обнесенная высокой простой стеной, внутри здания и в окружавшем парке скрывала чудеса искусства и редкостей.

Саксонские войска, свиты государей, экипажи эрцгерцогов и австрийской аристократии, соперничавшей в сочувствии и внимании к обоим столь тяжело пострадавшим от австрийской политики королям, наполняли улицы Гитцинга пестрым и блестящим потоком, и если кто имел основание радоваться великим катастрофам 1866 года, то это, конечно, были содержатели «Нового света» и «Казино».

В одно утро этой достопримечательной эпохи в большой гостиной брауншвейгской виллы находились два человека.

Стены этой гостиной были обтянуты шелковыми китайскими обоями, вышитые фигуры обитателей срединной империи со стен спокойно и равнодушно смотрели своими аляповатыми лицами из раскрашенного фарфора, вся мебель была драгоценной китайской работы; в углу виднелись изображения пагод; китайские маты из тончайшей рисовой соломы покрывали пол; сквозь большие стеклянные, настежь открытые двери вливался мягкий воздух из парка, ухоженного с невероятной тщательностью. Но все эти редкости, придававшие комнате скорее вид китайского музея, чем светской гостиной, не привлекали ни малейшего внимания двух человек, печально и серьезно расхаживавших взад и вперед.

Один из них был гофмаршал граф Альфред Ведель, которого мы уже видели в Ганновере во время июньской катастрофы, рядом с ним топал маленький, худенький человек лет тридцати шести, бледное лицо которого с длинными светлыми усами носило выражение твердой энергии и живого ума. Он был в полковничьем мундире ганноверской пехоты.

– Да, любезный Дюринг, – сказал печально граф Ведель, – все кончено: Ганновера нет больше. Вы последний, высоко державший его знамя. Да, – прибавил он, вздыхая, – если бы наши генералы были так же энергичны, как вы, всего этого не случилось.

– Я положительно не понимаю, – сказал полковник Дюринг, – как это могло произойти – я мог следить за всем походом только по весьма неточным сведениям, но не понимаю его ни в военном, ни в политическом отношении!

– Да кто ж понимает! – вскричал с горечью граф Ведель. – Я думаю, меньше всех те, которые его организовывали.

– Неужели вы серьезно думаете, что Ганновер присоединят? – спросил Дюринг.

– Судя по тому, что делают прусские чиновники в Ганновере, сомневаться нельзя, печальная истина слишком очевидна. Однако, – прервал он себя, – нас сейчас позовут.

В соседней комнате зазвенел громкий колокольчик. Через минуту в дверях королевского кабинета появился камердинер и сказал:

– Его Величество просит пожаловать.

Граф Ведель и полковник Дюринг вошли. Кабинет, который занимал Георг V, был обтянут шотландскими шелковыми обоями, великолепное шотландское оружие было развешано по стенам, а между ним – мастерские картины, изображавшие сцены из романов Вальтера Скотта. Перед большим столом посреди комнаты сидел король. Глубокая печаль лежала на его прекрасном, выразительном лице.

– Привет вам, господа! – произнес Георг V с кроткой улыбкой, протягивая им руку, которую они оба прижали к губам. – Многое совершилось с тех пор, как я вас не видел, любезный Альфред.

– Государь, – сказал граф Ведель, и голос его задрожал от волнения, – что бы ни совершилось, мое сердце останется то же!

– Вы привезли мне известие о королеве?

– Точно так, Ваше Величество, – отвечал граф, вынимая несколько писем и передавая их королю.

Король положил их перед собой на стол.

– Здорова ли королева? – спросил он. – Как она переносит тяжелое испытание?

– Ее Величество преисполнена спокойствия и достоинства, – отвечал граф, – но глубоко скорбит и пламенно желает как можно скорее соединиться с Вашим Величеством.

Мрачная тень подернула чело Георга V.

– Когда нас Бог приведет свидеться? – сказал он. – Пока королева должна там оставаться – такова моя воля.

Граф Ведель молчал.

– Здорова ли графиня? – продолжал король.

– Всеподданнейше благодарю Ваше Величество, – отвечал граф, – она приводит дом в порядок и последует за мной при первой возможности.

– Последует за вами? – спросил Георг.

– Ваше Величество! – сказал граф Ведель взволнованным голосом. – Я здесь не для того, чтобы, передав известие, вернуться, – я приехал, чтобы остаться, если Ваше Величество не прогонит меня.

Король вскинул на него вопросительный взгляд.

– Ваше Величество, – продолжал граф, – по всему, что я вижу и слышу, Ваше Величество не скоро, очень не скоро вернется в Ганновер. Вы назначили меня гофмаршалом, и я с гордостью нес свои обязанности при вашей августейшей особе. Ваше величество в изгнании, – продолжал граф, почти задыхаясь от волнения, – и я прошу высокой чести разделить с Вашим Величеством это изгнание и продолжать исполнение моих обязанностей.

Король кусал усы, скорбная складка легла около его рта.

– Любезный Альфред, – проговорил он наконец тихо и печально, – вы только что обзавелись домом, графиня хворает… Я убежден в вашей преданности, но вы должны подумать о своей семье: вы навлечете на себя преследование. Предоставьте службу при моем дворе – дворе изгнанника, – сказал он с печальной улыбкой, – тем, кто живет одиноко и кому не о ком заботиться, кроме себя.

– Ваше Величество, – прервал короля граф Ведель, – вы меня жестоко обидите, если не позволите продолжать мою службу. Я в любом случае отсюда не уеду, и если Ваше Величество не разрешит мне остаться вашим гофмаршалом, то я все равно не оставлю вас одних в несчастье.

Лицо короля радостно просияло.

– И в несчастье есть свои радости, – произнес Георг с кроткой улыбкой. – Оно дает нам возможность познавать истинных друзей. Мы еще поговорим об этом. Ну, любезный мой полковник, – сказал он, обращаясь к Дюрингу, – я слышал о ваших подвигах. Расскажите же мне сами, как вам удалось сохранить до конца развевающимся знамя ганноверской армии, после того как я вынужден был его свернуть, – прибавил он с печальным вздохом.

– Ваше Величество, – отвечал Дюринг, – я стоял с полком в Эмдене. Значительный численный перевес неприятеля вынуждал меня к капитуляции, но я объявил, что скорее похороню себя с полком под развалинами города, чем отдам оружие. Мне предоставили право свободного отступления, я вышел и двинулся в полном комплекте своих людей к голландской границе. Повсюду ко мне примыкала многочисленная молодежь. Я старался где убеждениями, где хитростью добыть паспорта всем моим людям, приказал им уложить мундиры и оружие про запас и отправился со всеми ними в Гаагу.

– Доблестный офицер и патриот! – воскликнул король.

– Всего лишь верный слуга Вашего Величества, – сказал Дюринг. – В Гааге я нашел у министра-резидента Вашего Величества, графа Платена, самый радушный прием. Тут дошло до меня известие о сражении при Лангензальца, и мы с восторгом отпраздновали победу. Так как после этого мы были все убеждены, что армия двинется к югу, то стали думать, как бы нам до нее добраться: не оставалось иного пути, как через Францию.

– Через Францию? – спросил с удивлением король.

– Да, Ваше Величество, – подтвердил Дюринг, – это был риск, но я на него решился. В качестве простых путешественников мы сели в вагоны отдельными группами, и все благополучно прибыли через Тионвиль, Мед и Карлсруэ во Франкфурт. Люди всю дорогу отличались повиновением, образцовым порядком и осторожностью.

– Невероятно! – вскричал король.

– Во Франкфурте, – продолжал Дюринг, – я обратился к президенту союзного совета, который доставил мне средства обмундировать моих людей: герцог Нассауский дал оружие, комитет граждан доставил белье и остальную экипировку, и через две недели весь полк был готов к бою. Но тут пришло известие о лангензальцской капитуляции… Извините меня, Ваше Величество, я ее не понял.

– Я был окружен превосходящими неприятельскими силами, – сказал король, – и не хотел бесполезно проливать кровь своих подданных.

– Я вполне понимаю, почему вы так поступили, – но я не понимаю операций, которые привели к подобному положению.

Король молчал.

– Для меня эта капитуляция не могла быть обязательной, – продолжал Дюринг, – она относилась только к армии, стоявшей при Лангензальца. Не получая никаких приказаний, я оставался под ружьем – до конца. Когда же все было кончено, я распустил всех своих людей на родину, а сам явился сюда с докладом Вашему Величеству о моей безуспешной попытке.

– Не безуспешной, любезный полковник, – сказал приветливо король. – Большого успеха для моего дела вы не могли добиться – так было угодно Богу! Вы с сложнейших условиях исполнили свой долг до конца и подали офицерам моей армии пример, который никогда не забудется.

Георг помолчал несколько минут.

– Что же вы теперь намерены делать? – спросил он.

– Ваше Величество, – отвечал Дюринг мрачно, – на прусскую службу я не хочу поступать. Говорят, что в Турции нужны офицеры. Я знаю Восток, потому как с соизволения Вашего Величества состоял два года при французской армии в Алжире, и думаю отправиться туда.

– Почему вы не хотите здесь остаться? – спросил король.

– О моем желании не может быть и речи – Вашему Величеству стоит только приказать, но… – прибавил он, запинаясь, – я должен откровенно сознаться Вашему Величеству, что праздность для меня в высшей степени тягостна.

– Да вы не будете праздны, любезный Дюринг, – сказал король, гордо поднимая голову. – Я намереваюсь безотлагательно приступить к восстановлению моих прав, и для этого нуждаюсь в людях, которые были бы в состоянии сформировать при мне армию и повести ее на неприятеля.

У Дюринга глаза загорелись.

– Ваше Величество! – воскликнул он. – И теперь, и в будущем моя сабля и моя жизнь у ног моего короля.

– Я назначаю вас флигель-адъютантом, – продолжал король. – Так до свидания же, я вас жду в пять часов к обеду.

– Не нахожу слов выразить Вашему Величеству мою благодарность, жажду случая доказать ее на деле! – Низко поклонившись, полковник вышел из комнаты.

– Вашему Величеству угодно еще что-нибудь приказать мне? – спросил граф Ведель.

– Королева ничего больше не поручала вам передать? – спросил король.

– Только выражала настойчивое желание, чтобы Ваше Величество последовали советам, которые доходят до нее с разных сторон, желающих вам добра, и…

– Чтобы я отрекся? – живо прервал король.

– Ее Величество полагает, что этим можно было бы сохранить корону в королевском доме, – сказал граф, – и скорбит, что Ваше Величество не прибегли к этому, конечно прискорбному и печальному, средству спасения. Королева считает, что и теперь еще не поздно…

– А что вы об этом думаете? – спросил Георг V.

– Ваше Величество, – отвечал граф Ведель, – вам известна моя личная преданность вашей особе, но если Вашему Величеству угодно выслушать мое честное и откровенное мнение, то я скажу, что если отречением вашим может быть спасена корона вельфского дома…

– Если! – повторил король с сильным ударением. Он сделал шаг вперед и, схватив графа за руку, продолжал: – Мне больно, что и вы этого толком не сознаете. Никакой упрек не был бы для меня прискорбнее того, будто бы я принес в жертву собственным интересам будущее своего дома. Я не знаю, – продолжал он, – с каких сторон и из каких побуждений твердят королеве, что мое личное отречение могло бы спасти Ганновер от аннексии, что будто бы только со мной не хотят заключать мира. Я не стану исследовать, какие мотивы двигают различными личностями, высказывающимися в одинаковом смысле…

– Граф Мюнстер, Виндгорст, – перечислял граф Ведель. – Они надеются, вероятно, под управлением кронпринца быть полновластными министрами.

– Все равно, кто бы ни был, – продолжал король. – Я понимаю, что королева, которой твердят об этом столько людей, преданных вельфскому дому, уверовала в итоге в спасительность этой меры, но мне прискорбно обнаружить людей, упрекающих меня в том, что я давно не прибегнул к этому средству спасения. Когда со всех сторон посыпались на меня увещания в этом смысле, когда королева даже по телеграфу настоятельно убеждала меня отречься, тогда я решился как можно лучше выяснить себе, в чем заключался мой долг. Если бы мое отречение от престола могло сохранить корону моему дому, – сказал он с ударением, – отречение было бы моим долгом. В противном случае я должен был бы отклонить эти предположения. Поэтому я отправил в Берлин министра народного просвещения Годенберга с поручением поставить графу Бисмарку прямой вопрос: может ли мое отречение сохранить корону моему сыну?

Граф Ведель глубоко вздохнул.

– Годенберг, – продолжал король, – имел поздно вечером продолжительный разговор с графом Бисмарком. Тот объявил ему честно и откровенно, что присоединение Ганновера – решенный вопрос, что оно признано необходимым в интересах будущей безопасности Пруссии и мое отречение не будет иметь никакого влияния. Годенберг обратил внимание, что население Ганновера воспротивится присоединению к Пруссии и наделает ей бесконечных хлопот. Граф отвечал, что он все это очень хорошо знает, но это нисколько не может отклонить его от исполнения долга перед королем и отечеством. Впрочем, – Георг прервал себя, – это уже побочный вопрос, я скажу Лексу, чтобы он дал вам прочесть отчет Годенберга в подлиннике, он очень интересен, а я прежде всего хотел сообщить вам ответ на мой прямой вопрос. Теперь скажите мне, что думаете вы?

– Ваше Величество тысячу раз правы, – сказал граф Ведель, – теперь я снова вижу, как легко можно впасть в ошибку, не зная всех обстоятельств дела.

Камердинер отворил обе половинки дверей и доложил:

– Его Величество король Саксонии.

Георг V взял графа Веделя под руку и быстро пошел через китайскую комнату. В дверях показалась немного согнутая худощавая фигура короля Иоанна, мужчины с тонким умным лицом, живыми глазами и седыми волосами. За королем шел его флигель-адъютант полковник фон Тило. Король был в саксонском генеральском мундире.

Он быстро пошел навстречу королю Георгу и крепко пожал ему руку. Граф Ведель отступил назад. Король Георг взял саксонского короля под руку и вернулся с ним в свой кабинет. Камердинер запер за ними дверь.

Король Иоанн подвел ганноверского короля к креслу перед его столом и придвинул для себя близстоявшее кресло. Оба государя сели.

– Я приехал сообщить тебе, – сказал саксонский король, – что программа моего мира с Пруссией утверждена.

– Стало быть, ты возвратишься? – спросил король Георг.

– Нет еще. Подробности выполнения программы потребуют продолжительных приготовлений, и войска не могут вернуться до тех пор, пока все новые отношения не будут окончательно установлены.

– И ты доволен?

Король Иоанн вздохнул и сказал:

– Я доволен, что мой дом не отделен от моей земли. В сущности же, дело, за которое я вступился по убеждению, разрушено, и побежденный должен покориться судьбе.

– Моя судьба тоже незавидна, – констатировал король Георг с грустной улыбкой.

Саксонский король в глубоком волнении схватил его за руку.

– Поверь, – сказал он задушевно, – никто не может глубже и искреннее сочувствовать тебе, но, – продолжал он, – поверь также, что, если бы я следовал только личному своему чувству, мне гораздо приятнее было бы очутиться в твоем положении, нежели в моем. Лучше, гораздо лучше было бы сойти со сцены и удалиться в спокойное уединение, посвятить остаток жизни науке и искусствам, чем, как теперь, вступать в новые и чуждые, подавляющие и унизительные условия, – прибавил он с тяжелым вздохом.

Король Георг печально покачал головой.

– И, – продолжал оживленно король Иоанн, – несмотря на то, Германия все-таки останется разделенной: вместо единой федеративной страны у нас будут две спорящие враждебные половины. О боже мой! Для Германии, для ее величия и могущества я был бы готов на всякую жертву, но разве на таком пути цель достижима?

И он глубоко задумался.

– А что скажут саксонцы насчет этих нововведений? Не вызовут ли они больших затруднений? – спросил ганноверский король.

– Саксонскому народу придется пройти через много тяжелых испытаний, – отвечал король Иоанн, – так же как мне: но если под мирным трактатом будет подписано мое имя, он будет принят безропотно и свято исполнен. Я только одного желал бы – чтобы предстоящие нам тяжелые жертвы способствовали, по крайней мере, объединению и возвеличению Германии.

– Таким путем Германия никогда не дойдет до истинного величия, – заметил ганноверский король.

Король Иоанн промолчал.

– Меня лишают моего министра фон Бейста, – сообщил он после небольшой паузы.

– Этого требуют в Берлине? – спросил ганноверский король.

– Не прямо, но намеки так прозрачны. Кроме того, его положение теперь невыносимо. Мне его ужасно жаль. Его искусство существенно облегчило бы мне переход к новым условиям. Может быть, ему предстоит более широкая карьера: император намекал, что не прочь бы предложить ему место Менсдорфа, который после всего этого не может, да и не хочет оставаться.

– Как! Бейста сюда, в Австрию? – спросил король Георг в сильном удивлении.

– Да, хотя это будет довольно трудно устроить: эрцгерцог Альбрехт и эрцгерцогиня София, кажется, сильно против. Разумеется, этот вопрос до окончательного устранения всех препятствий должен оставаться в глубочайшем секрете.

– Разумеется, – согласился король Георг. – А что же Бейст думает предпринять с Австрией? Тяжелая будет задача, тем более тяжелая, что ему придется бороться со многими враждебными элементами у себя дома.

– Он полагает немедленно договориться с одним из существеннейших элементов, а именно с Венгрией, отчужденность которой сделала невозможным в настоящую минуту продолжение войны. Он намерен немедленно предоставить венграм желаемую автономию.

– Перенести центр тяготения в Пешт, как советовал граф Бисмарк? – произнес король Георг с некоторою горечью.

– Второй центр остался бы в Вене, и из равновесия обоих возникло бы будущее могущество Австрии.

– Но как Церковь примет Бейста?

– Я избегаю церковных вопросов, – серьезно отвечал король Иоанн. – Я очень счастлив, что бытовые условия и законодательство Саксонии никогда не ставят меня в тяжелое положение выбирать между политической необходимостью и моими религиозными чувствами. Хорошие ли вести от королевы? – переменил он вдруг тему разговора.

– Благодарю тебя, – отвечал король Георг, – она настолько хорошо себя чувствует, насколько это мыслимо при существующих обстоятельствах.

– Преклоняюсь перед ее героизмом, – с чувством произнес саксонский король и, немного помолчав, спросил: – А ты здесь останешься или поедешь в Англию?

– В Англию! – вскричал король Георг. – В Англию, которая пальцем не шевельнула, чтобы меня спасти, чтобы защитить страну, даровавшую ей ряд славных королей, страну, сыны которой искони проливали кровь в английских войнах… Нет, я остаюсь здесь, в доме моего двоюродного брата – здесь я, по крайней мере, на вельфской почве и не сойду с нее, пока не минуют дни испытания.

– Ты веришь в возможность перемены теперешних обстоятельств? – спросил король Иоанн не без удивления.

– Верю! – твердо и громко отвечал ганноверский король.

– Но, – продолжал король Иоанн, – здесь, в Австрии, так жестоко обманувшей наши надежды на ее могущество, мы можем быть только в тягость, положение может сделаться невыносимым…

– Здесь, в мирном Гитцинге, – возразил король Георг, – я не могу быть в тягость политическим деятелям Вены и только разве буду служить живым напоминанием о тех обязательствах, от которых они не могут совсем отказаться.

Оба короля встали.

– Я жду моего сына, – сообщил король Иоанн, – он явится к тебе на поклон.

– Я буду очень рад его посещению, – сказал король Георг.

Саксонский король пожал ему руку, король Георг позвонил, двери отворились настежь, и оба государя вышли из кабинета рука об руку. Король Георг проводил своего гостя до подъезда и вернулся в свой кабинет при помощи графа Веделя.

Между тем в приемной появились граф Платен и Мединг. Камердинер доложил о них королю.

– Позовите кронпринца и тайного советника Лекса! – приказал Георг V.

Через несколько минут в кабинет короля вошли кронпринц Эрнст-Август, тайный советник Лекс, граф Платен и советник Мединг. По знаку короля все уселись вокруг стола.

– Присоединение Ганновера к Пруссии решено бесповоротно, – начал король, и я стою перед серьезным вопросом, для разрешения которого желаю выслушать ваш совет, господа. Как вам известно, английское правительство предложило свое посредничество для определения имущественных условий моего дома и вместе с тем высказало желание, чтобы я снял с своей армии присягу, чем значительно облегчил бы дело. По личной моей склонности, я бы просто-напросто желал отстраниться от всяких условий и выждать поворота несчастной судьбы. Между тем вопрос касается не только интересов моего дома, но и существования многих из моих офицеров. Что вы об этом думаете, граф Платен?

– Ваше Величество, – сказал граф, слегка кланяясь, – я того мнения, что при настоящих условиях вам следует стараться приобрести как можно более денежных средств, потому что остающиеся за вами статьи дохода весьма ограничены. Если, как я предполагаю, прусское правительство придает большое значение снятию с армии присяги, то этим средством можно многого достигнуть. Я полагаю, что Вашему Величеству следует безотлагательно приступить к переговорам, не решая вопроса о присяге, прежде чем не будет достигнут благоприятный результат.

– Прежде всего, – вступил в разговор кронпринц, – нужно постараться сохранить те из владений нашего дома, где есть охота.

– Что вы думаете, любезный Мединг? – обратился к нему король.

– Ваше Величество, – отвечал тот, – я тоже держусь того мнения, что Вашему Величеству следует немедленно приступить к переговорам, однако не разделяю мнений его сиятельства графа Платена и его королевского высочества кронпринца. Из всего, что Ваше Величество изволили высказать, я заключаю, что вам не только не угодно признать положения, в которое война поставила Ганновер, но всеми средствами отстаивать свои права.

– Конечно! – произнес король с живостью, ударив рукой по столу. – Если мое изгнание продлится двадцать или тридцать лет, я все-таки не перестану стоять за свои права!

– Ваше Величество имеет полное на это право, – заметил Мединг. – Вам была объявлена война, но с вами не было заключено мира, стало быть, вы остаетесь на военном положении и сообразно с этим можете действовать. Но вместе с тем вы должны ожидать, что и противная сторона тоже не останется пассивной. Для нас, преданных слуг Вашего Величества, обязанности ясны, – продолжал он, кланяясь. – Так как Вашему Величеству угодно продолжить борьбу, то сообразно с этой вашей волей должны быть приняты все меры. Обладание имуществом в Ганноверском королевстве ставит Ваше Величество в полную зависимость от прусского правительства. Кроме того, каждая поземельная собственность в своих ежедневных отправлениях должна признавать авторитет местных властей. Все это не идет к положению, которое Вашему Величеству угодно занять. Кроме того, – извините, Ваше Величество, – но я не могу отрешиться от принципа, которым руководствовался мой великий учитель в политике, господин фон Мантейфель.

– Прусский принцип? – заметил кронпринц с усмешкой.

– Ваше высочество, – отвечал серьезно Мединг, – я никогда не откажусь от принципов, которым я научился на прусской службе – в силу одного из этих непоколебимых принципов я имею в настоящую минуту честь стоять возле моего короля в несчастье. Обстоятельства, долг и любовь к моему государю могут поставить меня во враждебные отношения к месту моего рождения, но отрицать и презирать его я никогда не буду.

Кронпринц промолчал.

– Вы совершенно правы! – произнес живо король. – Вы не могли бы быть мне верным слугой, если бы отрицали своего прежнего государя. Стало быть, господин фон Мантейфель…

– Говаривал обыкновенно, – продолжал Мединг, – что «умный генерал прежде всего думает об отступлении». И при борьбе, предпринимаемой Вашим Величеством, следует внимательно обсудить все шансы, и если отступление когда-нибудь сделается неизбежным, то мне казалось бы недостойным, чтобы Вельфы сделались простыми помещиками в той стране, в которой носили корону. Да и независимый капитал мог бы послужить для приобретения новых владений в той стране, в которой, даже после потери ганноверской короны, Вельфам открывается широкая и прекрасная будущность, – а именно в Англии.

– Но неужели мы должны отказаться от всех дорогих по воспоминаниям владений нашего дома?! – вскричал кронпринц.

– Когда Ваше Величество снова возвратит себе обладание ганноверской короной, – сказал Мединг, – то вместе с ней к вам возвратятся и королевские имущества. При иных же условиях эти воспоминания были бы только лишним терзанием. Я, впрочем, думаю, что Пруссия не уступит никаких владений без решительного признания ее верховной власти.

Король в раздумье молчал.

– Ваше Величество, – обратился к королю граф Платен, – замечания господина советника, конечно, заслуживают полного внимания, но точно так же основательно и желание его королевского высочества. Можно было бы соединить оба воззрения и потребовать одной части имущества в землях – около трети, а остальное деньгами.

– Это бесконечно усложнило бы переговоры, – заметил Мединг.

– Но мы все-таки остановимся на этом исходе, – решил король. – Что вы на это скажете, любезный Лекс?

– Я совершенно согласен с мнением графа Платена, – коротко высказался Лекс.

Мединг молчал.

– Но у вас было еще одно возражение? – заметил король, обращаясь к нему.

– Ваше Величество, – сказал Мединг, – мое второе, и самое серьезное возражение, относится к той связи, в которую граф Платен хочет поставить переговоры об имуществе с уничтожением присяги. Такая связь может быть очень важной, но я не думаю, чтобы она соответствовала достоинству Вашего Величества.

Король быстро поднял голову.

– Вы высказали мысль, вертевшуюся у меня на языке! – признался он. – Никогда, никогда и ни за что я не поставлю участи моих офицеров, моей верной и храброй армии в зависимость от вопроса об имущественном обеспечении моего дома. Я хочу, – продолжал он решительным тоном, – чтобы оба эти вопроса были совершенно отделены один от другого и чтобы об этом было сообщено английскому правительству ясно и определенно. Что же касается армии, – досказал он после недолгого молчания, – то мое решение неизменно. Я никогда не уничтожу присягу, но буду разрешать желающим отпуска, не стану осуждать тех из моих офицеров, которых недостаток средств побудит выйти в отставку и искать себе деятельности в иных государствах. Но я ни за что не хочу оттолкнуть от себя тех, кто захочет и может остаться мне верным. Я отправлю в Берлин военных комиссаров, которые вступят в переговоры в этом смысле и будут хлопотать о выгодных материальных условиях для тех офицеров, которые не захотят поступить на прусскую службу. Выработайте инструкции в этом смысле, господа, – продолжал Георг, – и подайте их мне на подпись. Но главное, чтобы судьба армии осталась в стороне от вопроса об увеличении моего состояния! Необходимо также набросать и иметь наготове протест против присоединения Ганновера для препровождения его к европейским дворам, как только аннексия будет объявлена. Кроме того, надо еще набросать план энергичного образа действий для подготовки к борьбе за восстановление моих прав.

– Изложение протеста на французском языке я уже поручил советнику посольства Люмэ де Люиню, – сказал граф Платен. – Данные для этого, подкрепленные соображениями государственного права, находятся в разосланной уже записке о ганноверской политике. Что же касается предстоящего нам образа действий, то он должен, с одной стороны, ограничиваться местной агитацией, причем необходимо следить за европейской политикой. Существеннейший шанс к возвращению ганноверской короны может заключаться только в покровительстве и добром желании тех великих держав, которые со временем могут вступить в войну с Пруссией.

– Я, Ваше Величество, держусь того мнения, – заметил Мединг, – что план предстоящей деятельности, которая не может еще быть сегодня подробно обсуждена и окончательно определена, должен быть набросан в более обширном масштабе и на более широких основаниях. Что касается агитации в Ганновере, то при этом необходима величайшая осторожность, чтобы не погубить несчастных жертв, причем мы были бы лишены всякой возможности их спасти. Главный центр тяжести, кажется, лежит не здесь. Восстановление прав Вашего Величества и ганноверской короны будет возможно только тогда, когда принцип, в настоящую минуту побежденный, – принцип федеративного объединения Германии с автономией ее племен, когда-нибудь снова вступит в бой и выйдет из него победоносно. Но это может состояться только тогда, когда ради этого принципа монархия соединится с прогрессом, с демократией.

– Неужели вы хотите вернуть короля на престол при помощи демократии? – со значением спросил граф Платен.

– Если возвращение короля вообще возможно, – отвечал Мединг, – то единственная возможная для нас поддержка – могущество истинно разумного духа чистой демократии. Не той демократии, которая все возвышенное и из ряда выходящее втаптывает в грязную тину масс, а той демократии, которая, идя в уровень с прогрессом умственного развития народа, все более и более приближает его к участию в общественных делах. Позвольте мне, Ваше Величество, высказаться более определенно: сама по себе законная власть, как она для меня лично ни священна и ни почтенна, в общественной жизни перестала быть фактором, она больше не затрагивает народных чувств, не служит мотивом для политики кабинетов. Монархия, если она хочет вложить в свои мудрые, благодатные и вековым правом освященные формы жизненное развитие будущего, должна эти формы видоизменить сообразно с требованиями прогресса, вступить в союз со свободой. Почва, основа права должны остаться те же, которые приросли к гранитной скале тысячелетий, но на этой почве мы обязаны взрастить плоды свободы. Только при этом условии монархия может рассчитывать на продолжительность – на существование в будущем. Таков дух времени повсюду. В Германии же к всеобщей жажде свободы с особой силой присоединяется любовь к автономии и своеобразию отдельного, самобытного племени. Оба этих принципа, обе эти глубоко затрагивающие и могучие силы находятся в противоречии и борьбе с тем, что в настоящее время совершилось – насколько теперь можно видеть развитие отношений и обстоятельств. Логическим последствием будет, во-первых, то, что автономия и свобода будут более ограничены, чем прежде. Поэтому если возможна когда-либо перемена существующего порядка вещей, то она воспоследует только таким образом, что присущая немецкому народу жажда автономии и свободы восстанет против доведенной до крайности военной централизации. Следовательно, если Вашему Величеству угодно с успехом бороться, то Ваше Величество и ганноверское дело должны воплотить в себе именно эти национальные принципы Германии. Вы должны привлечь к себе все силы, которые двигают народом в его благородных элементах, вы должны противопоставить силе оружия силу духа. Если затем наступит момент, когда буря потрясет незаконченное здание этих дней, то Вашему Величеству представится возможность поднять знамя и призвать Германию к борьбе за федеративную автономию и независимость. Но пока с одной стороны будут делаться приготовления к нравственной борьбе, с другой стороны необходимо готовиться к настоящей войне, избирая для этого не агитации и демонстрации, а устанавливая фактическую организацию, которая со временем могла бы послужить кадрами армии. Внимательное и неуклонное наблюдение нитей великой европейской политики даст Вашему Величеству возможность выбрать надлежащий момент для действия и вместе с тем по мере сил влиять на ход событий. По моему убеждению, простая агитация и демонстрация совершенно бесцельны и бесполезны, безусловное же присоединение к политике того или другого кабинета в высшей степени опасно: ведь Вашему Величеству не было бы угодно вступить на ганноверский престол единственно из милости австрийского императора или Наполеона Третьего. Необходима полнейшая самостоятельность, нравственная и материальная, мы должны по возможности приобрести симпатии всех европейских кабинетов, не попав в зависимость ни к одному из них. Только в этой самостоятельности лежит возможность успеха. Без нее и без твердого союза с духовными силами германского народа все стремления будут бесполезны, они не будут отвечать достоинству Вашего Величества, и, – прибавил он тихим, но твердым голосом, – Ваше Величество не найдет для них средств.