Текст книги "За скипетр и корону"

Ваш сын

Фриц.

Сего 28 июля 1866 г.».

Пастор умолк.

Судья медленно подошел к жене, положил ей руки на плечи, поцеловал в седые волосы и сказал:

– Он жив! Господи, благодарю Тебя!

– Ты меня отпустишь к нему? – спросила старуха.

– И меня также? – прибавила дочка.

– Да, – сказал старый амтман.

– Желал бы и я также с вами ехать, но я буду там бесполезен.

Елена встала, медленными, твердыми шагами подошла к госпоже Венденштейн и с сияющими глазами сказала:

– Могу я вас сопровождать, если отец позволит?

– Ты, Елена?! – воскликнул пастор.

– Наши солдаты нуждаются в уходе, – сказала молодая девушка, смотря прямо в глаза отцу, – а ты учил меня помогать страждущим. Неужели теперь, когда настало время действовать, ты мне не позволишь исполнить мой долг?

Пастор ласково посмотрел на дочь.

– Иди с богом, мое дитя, – сказал он и, обращаясь к фрау фон Венденштейн, прибавил: – Вы возьмете мою дочь под ваше покровительство?

– От всего сердца! – воскликнула та, горячо обнимая Елену.

Кандидат Берман молча присутствовал при этой сцене.

Когда молодая девушка выразила свое намерение сопровождать госпожу Венденштейн, он с досады закусил губу, и в глазах его сверкнул гневный свет. Но он быстро оправился, его послушные черты лица приняли свое обычное невозмутимое выражение. Он выступил вперед и мягким голосом проговорил:

– Я прошу у вас, сударыня, позволения сопровождать вас в этом путешествии. Я полагаю, вы не сочтете лишним иметь при себе мужчину, который в случае надобности мог бы вас защитить. Кроме того, я думаю, присутствие духовного лица должно быть многим желательно на месте кровопролития. Мне кажется, я там буду полезнее, чем здесь, где дядя, без сомнения, согласится до моего возвращения по-прежнему один отправлять свои обязанности.

В ожидании ответа на свой вопрос он скромно смотрел то на обер-амтмана, то на пастора.

– Тебе пришла в голову отличная мысль, племянник! – одобрил пастор, подавая ему руку. – Там ты найдешь обширное и благородное поле для деятельности. Здесь же я справлюсь один.

Обер-амтман остался очень доволен, что дамы нашли себе спутника, а жена его, со своей стороны, благодарила кандидата за то, что он взялся облегчить ей трудности ее пути к раненому сыну.

Елена, услышав предложение двоюродного брата, как будто испугалась, но ни словом, ни взглядом не высказала своего беспокойства.

Старый амтманский дом вдруг оживился непривычной суетой.

Фрау фон Венденштейн суетилась и хлопотала, то указывая дочери, какие вещи следует укладывать в чемоданы, то вынося из кладовой вино, сахар и другие съестные припасы и отдавая приказания слугам на время своего отсутствия. То нравственное оцепенение, в котором она пребывала за эти последние дни, совершенно исчезло: тот, кто увидел ее теперешнее оживление, подумал бы, что она делает приготовления к какому-нибудь домашнему празднеству.

Елена между тем с отцом и кандидатом вернулась в пасторат, чтобы тоже заняться приготовлениями к отъезду. Не прошло и двух часов, как перед подъездом амтманского дома уже стояла дорожная карета, запряженная парой сильных, рослых лошадей.

Фрау фон Венденштейн долго не могла оторваться от мужа: они в течение многих лет впервые расставались на такое продолжительное время. Старик, обнимая ее, проговорил:

– Да благословит тебя Бог и да возвратит тебя снова сюда вместе с нашим сыном!

Весть об отъезде обер-амтманши к раненому сыну с быстротой молнии разнеслась по селению, и множество поселян с женами, в том числе и Дейк, собрались вокруг кареты напутствовать отъезжающих пожеланиями. Фрау фон Венденштейн всем дружески пожимала руки и тем и другим обещала прислать сведения о находившихся при армии их родственниках. Карета была, насколько могла в себя вместить, нагружена приношениями, которые всякий предлагал по мере своих средств. Когда же наконец лошади тронулись, все присутствующие обнажили головы, но никто не произнес ни слова, и все медленно начали расходиться по домам, преисполненные тревожных ожиданий насчет завтрашнего дня, который должен был принести более подробные известия о сражении, а следовательно, и о милых отсутствующих.

Обер-амтман и пастор тоже молча возвратились в дом и еще долго сидели вместе. Они мало говорили, но находили большое утешение в обществе друг друга. Обер-амтман спокойным взглядом обвел комнату, но когда взор его остановился на месте, где обыкновенно сидела жена, когда он вспомнил, как недавно еще здесь раздавались веселые голоса, и о сыне, которому угрожала, может быть, смерть, – глаза его подернулись туманом и из них полились горячие слезы.

Он быстро встал и несколько раз прошелся по зале.

Пастор также поднялся со стула.

– Мой уважаемый друг, – сказал он, – в такую минуту и мужчине не стыдно плакать! Но поздно, пора вам отдохнуть. Не забывайте, что и эти тяжелые дни в свою очередь минуют.

Судья молча подал пастору руку. По щекам его струились слезы.

– Молите Бога, – проговорил он тихонько, – чтоб Он сохранил мне сына!

Пастор ушел. Особняк погрузился во мрак и безмолвие. Только в комнате самого амтмана еще долго светился огонь и слуги до зари слышали твердые, равномерные шаги хозяина, которые раздавались на весь дом.

Глава шестнадцатая

Между тем как на севере Германии совершалась столь обильная последствиями катастрофа, в Вене все еще рассчитывали на счастливый исход сражения, которое со дня на день должно было произойти в Богемии. Австрийское оружие снискало успех в Италии, одержав победу при Кустоцце, и венцы были уверены, что им удастся так же победить и Германию.

Они возлагали большие надежды на фельдцейхмейстера Бенедека, который вышел из народной среды. Все тревожные сомнения, еще так недавно волновавшие многих, теперь совсем улеглись. Австрия взяла верх над Италией, счастье снова переходило на ее сторону. Вследствие этого известия из Богемии ожидались с нетерпением, но без страха: никто не сомневался в победе.

Но не так спокойно и не с таким доверием смотрели в глаза будущему члены государственной канцелярии и при дворе.

Граф Менсдорф казался печальным и смущенным. Известия из Италии не могли рассеять его опасений, и он с слабой улыбкой принимал поздравления по случаю победы при Кустоцце. Император колебался между страхом и радостью. Успех австрийского оружия в Италии пробуждал гордое воспоминание о Наварре и, по-видимому, раскрывал перед ним блестящие перспективы. Но с другой стороны, его пугали сомнения, выражаемые фельдцейхмейстером Бенедеком, этим простодушным генералом, который мало полагался на стратегические соображения, умел только водить солдат в огонь и с ними поражать неприятеля. В настоящем случае Бенедек неоднократно утверждал, что считает невозможным успех с войском в том состоянии, в каком он его нашел.

Такие сомнения невольно пробуждали опасения в сердце императора, и он со страхом ожидал развития событий.

Между тем как вся Вена волновалась и каждый из ее обитателей желал, чтоб у времени были крылья и скорей явилась бы развязка всех этих томительных ожиданий, госпожа Антония Бальцер возлежала на удобной софе в своем уютном будуаре. Занавески у окон были опущены, несмотря на сильную жару, и в комнате царствовал полумрак, пропитанный таинственным ароматом, составляющим неизбежную принадлежность жилища светских дам. Никто не знает, что это за аромат, но действие его неотразимо: оно охватывает вас со всех сторон, как магнетический ток, и возбуждает в высшей степени приятные ощущения.

Молодая женщина лежала в грациозной позе. Черты лица ее имели то самое прелестное, томное выражение, с каким красавица принимала фон Штилова и которое менялось на гордую сдержанность и холодность, с какою она обыкновенно относилась к мужу.

Глаза ее печально смотрели в пустоту, и на всей фигуре ее читалась печать утомления.

Маленький столик близ нее был покрыт кучей нераспечатанных писем и телеграмм.

Ее прозрачной белизны руки небрежно играли с маленькой болонкой, которая лежала, свернувшись, у нее на коленях.

– Я считала себя такой сильной, – прошептала она вдруг, – а между тем не могу забыть…

Она быстро встала, положила собаку на подушку и медленно прошлась по комнате.

– Каких странностей преисполнена человеческая природа! – раздраженно воскликнула дама. – Я считала себя сильной, я хотела властвовать и подняться на самую вершину общественной лестницы, не позволяя себе ни сдерживаться никакими соображениями, ни увлекаться чувственными мечтаниями. И что же? Едва вступила я на первую ступень этой лестницы, как уже оборачиваюсь назад! Мое сердце стонет, я страдаю от любви, точно какая-нибудь гризетка! – гневно прибавила она, топнув красивой ногой по мягкому ковру.

– Но почему, – задумчиво продолжала фрау Бальцер, – почему я не могу забыть того, кто так грубо от меня отвернулся, с таким презрением меня покинул? Граф Риверо предлагает мне то, чего я так сильно желала. Он занимает высокое положение в свете и держит в руках нити, управляющие человеческими судьбами, – почему же я не люблю его? С ним я могла бы быть счастлива! А тот, другой… – глаза ее подернулись влагой, а руки слегка приподнялись, – которому принадлежит каждый удар моего сердца, которого я с тоской призываю в уединенные часы ночи, которого руки мои напрасно ищут в пустом пространстве… Где он, этот ребенок, этот дух, стоящий так ниже меня, но столь прекрасный и чистый?! – воскликнула она, к кому-то невидимому простирая руки. – Я его люблю, и я раба своей любви!

Женщина в изнеможении опустилась на кресло и закрыла лицо руками.

Долго сидела она так неподвижно, только грудь ее высоко вздымалась, испуская глубокие вздохи, которые одни нарушали тишину погруженной в полумрак комнаты.

Потом она опять быстро вскочила с сверкающими очами, похожая на Медею, и, вся дрожа, произнесла задыхающимся голосом:

– Как охотно стерла бы я в прах ту, которая у меня его отняла! Знатную даму, с колыбели наслаждавшуюся всем счастьем, всеми золотыми дарами жизни! Она имела все, в чем мне было отказано, неужели за ней останется еще и любовь, которую я утратила?

Она поспешно отворила маленький ящичек с инкрустацией и вынула из него фотографический портрет в виде визитной карточки.

– Что за обыкновенные, ничего не говорящие черты! – воскликнула она. – Как скучна должна быть такая любовь! Неужели она может дать ему счастье – ему, испытавшему страстное биение моего сердца и впервые в моих объятиях узнавшего, что такое любовь?!

Красавица гневно смяла портрет в руках.

Звонок в передней вывел ее из задумчивости. Она быстро сунула смятую карточку в ящик и заставила лицо принять обычное выражение холодности и спокойствия.

Немедленно вслед за докладом лакея в комнату вошел граф Риверо, как всегда безукоризненно одетый, с любезной улыбкой светского человека на губах.

Легкими неторопливыми шагами подошел он к молодой женщине и поцеловал ей руку – не с жаром любовника, но и не с уважением человека высшего круга к даме, занимающей одинаковое с ним положение в свете. Приветствие графа отличалось равнодушием и короткостью, которые лишь едва смягчались изяществом его манер.

Она, казалось, это сознавала, и в глазах ее сверкнул луч ненависти к своему искусителю.

– Как вы почивали, мой прекрасный друг? – с улыбкой спросил граф. – Входя в ваше мирное убежище, начинаешь сомневаться, действительно ли мир в настоящую минуту находится в таком тревожном, лихорадочном состоянии.

– Получено много писем и депеш, – спокойно проговорила она, указывая на маленький столик близ софы.

– Уверены ли вы, – спросил граф, – что эта деятельная корреспонденция не обращает на себя внимания?

– Здесь все освоились, – отвечала она с бледной улыбкой, – с тем, что я получаю много писем. Я не думаю, чтоб у меня стали искать нити важных событий.

Граф подошел к окну и отдернул одну из опущенных занавесей. Комната мгновенно озарилась дневным светом. Затем подвинул к окну заваленный депешами столик и начал их открывать одну за другой. Молодая женщина между тем сидела, молча откинувшись на спинку кресла.

Граф вынул портфель, достал из него маленькую тетрадку с различными шифрами и с помощью ее принялся разбирать письма и депеши.

Содержание тех и других, по-видимому, было ему чрезвычайно по сердцу. Выражение лица его становилось все довольнее и довольнее. Наконец он встал, и с сияющим гордостью лицом сказал:

– Труд мой приближается к концу. Скоро, скоро рухнет здание лжи и ненависти, а правда и право восторжествуют!

– Но что будет со мною? – спросила молодая женщина, слегка поворачивая голову к графу.

Он подошел к ней, сел на кушетку и заговорил с гордым спокойствием, вежливо целуя руку, которую она не отнимала.

– Вы вместе с нами поработали над великим делом, мой прекрасный друг. Вы оказали нам большую услугу, служа посредницей в нашей тайной корреспонденции и помогая мне сохранить вид простого туриста. Обещаю вам независимое и блестящее положение. На каком основании – предоставьте это мне: надеюсь, вы мне доверяете?

Фрау Бальцер пытливо на него посмотрела и отвечала:

– Не сомневаюсь, что вы хотите и можете сдержать свои обещания.

– Но, – продолжал он, – нам остается еще очень много дел, даже если мы и достигнем главнейшей цели. Я намерен открыть новое и еще более широкое поле деятельности вашему уму и способностям. Согласны ли вы по-прежнему быть моей союзницей?

– Согласна, – отвечала она. Из груди ее вырвался глубокий вздох, легкая краска подернула щеки, в глазах замерцал тихий, мягкий свет. – У меня есть одно желание, – прибавила женщина.

– Какое? – спросил он тоном светского человека, который желает быть любезным. – Если в моей власти его исполнить…

– Я думаю, что это в вашей власти. Я видела столько примеров вашего могущества, что получила к нему большое доверие…

– В чем же дело? – Он пристально на нее смотрел.

Она опустила глаза перед его пытливым взглядом и, сложив руки, тихим, дрожащим голосом произнесла:

– Возвратите мне Штилова!

На его лице выразилось изумление с легким оттенком смущения.

– Этого желания я, признаюсь, с вашей стороны не ожидал. Я думал, ваш каприз к нему давно прошел. Да и выполнить его превыше моих сил.

– Этому я не верю, – отвечала она, и взгляд ее сурово и пытливо остановился на графе. – Он ребенок, а вы умеете управлять людьми зрелыми и более крепкого закала.

– Но вы забываете, – начал он, – что…

– Что он в пылу мечтательного бреда бросился к ногам одного из тех скучных, сладеньких созданий, которые ищут в готском календаре, кому могут принести в дар свое сердце! – воскликнула она, вскакивая с места и метая из глаз молнии. – Нет, я этого не забыла, но потому-то именно и хочу вернуть его себе. Я вам буду помогать во всем, – продолжала она несколько медленно, – я все силы ума и воли посвящу на служение вашим планам, но что-то хочу получить и для себя, потому говорю вам: отдайте мне назад Штилова.

– Вы получите для себя все, чего желаете, – сказал граф и продолжал с улыбкой: – Я также вовсе не намерен стеснять вас в ваших личных удовольствиях, но на что вам этот, как вы его сами называете, ребенок? Разве вы не можете повелевать всем и всеми, благодаря вашему уму и вашей красоте?

– Но я люблю его, – тихо произнесла она.

Граф с изумлением на нее смотрел.

– Извините меня, – сказал он, усмехаясь, – этого ребенка…

– Да, и именно потому, что он ребенок! – воскликнула молодая женщина с оживлением, и в широко раскрытых глазах ее засветилась глубокая страсть. – Он так чист, так добр, так прекрасен! – прошептала она с сверкающими на ресницах слезами.

Граф бросил на нее серьезный взгляд.

– Но знаете ли вы, – сказал он, – что любовь, господствующая над вами, может лишить вас способности господствовать над другими? Она отнимет у вас возможность быть моей союзницей.

– Нет! – воскликнула она. – Нет! Она станет освежать меня и укреплять, между тем как эта неудовлетворенная жажда моего сердца делает меня печальной и отнимает всякую бодрость духа. О, дайте, дайте мне его назад! Я сознаюсь в своей слабости. Позвольте мне быть слабой только в одном этом случае, и даю вам слово во всем другом быть сильной и непреклонной!

– Если б вы мне раньше сказали то, что говорите теперь, – задумчиво произнес он, – я, может быть, мог бы… Но теперь моя власть не простирается так далеко. Я не смею здесь ей воспользоваться. Этот молодой человек не может быть вашей игрушкой, – прибавил он серьезно и решительно. – Будьте сильны и забудьте этот бред вашей фантазии!

Он спокойно и холодно встал.

– Прекратим этот разговор, – произнесла она своим обычным тоном.

Граф устремил на нее проницательный взор.

– Значит, вы находите, что я прав? – спросил он.

– Я забуду этот бред моей фантазии, – отвечала она, и ни один мускул ее лица не шевельнулся.

В прихожей снова раздался звонок.

– Это Галотти! – воскликнул граф, отворяя дверь будуара.

В комнату вошел среднего роста мужчина, полный и с округлым лицом. Его жидкие волосы вовсе не скрывали высокого, сильно развитого лба, светлые глаза смотрели зорко и пытливо, сочные губы свидетельствовали о живом, словоохотливом темпераменте.

– Дела идут отлично! – идя к нему навстречу, воскликнул граф. – Все готово для того, чтобы нанести решительный удар. Сардинская партия приведена в смущение австрийской победой, и мы теперь можем разом покончить с этим забавным правительством, которое именует себя итальянским.

– Отлично, отлично! – Вновь пришедший слегка пожал руку графу Риверо и подошел к молодой женщине, которую приветствовал с утонченной любезностью человека из хорошего общества. – Я тоже принес вам добрые известия, – продолжал он. – В палаццо Фарнезе все готово, и граф Монтебелло в своем ответе на сделанный ему дружеский вопрос дал очень ясно понять, что ни шага не сделает для того, чтобы воспрепятствовать соединению Италии, как то было предусмотрено во время Цюрихского мира.

– Я вас оставлю одних, господа, – сказала госпожа Бальцер. – Вам в зале приготовят завтрак, который будет к вашим услугам, лишь только вы окончите вашу беседу.

Граф Риверо поцеловал ей руку, синьор Галотти поклонился, и она удалилась в свою спальню.

– Король поедет в Неаполь? – спросил граф после ее ухода.

– По первому знаку, который ему подадут отсюда, – отвечал Галотти. – Его будет ожидать на берегу вооруженный отряд, составленный из солдат бывшей неаполитанской гвардии. Сардинский гарнизон повсюду очень слаб, и народ везде восстанет по первому знаку.

– А в Тоскане? – спросил граф.

– Там тоже все готово к восстанию. Большое число солдат великого герцогства ожидает только сигнала, а слабый сардинский гарнизон почти весь подкуплен.

– Так вы полагаете, что настала минута поднести фитиль к мине, которую мы так тщательно наполняли порохом? – допрашивал гостя граф.

– Без всякого сомнения, – отвечал Галотти. – Зачем нам ждать? Сардинская армия после битвы при Кустоцце вполне деморализована, и за ней зорко наблюдает эрцгерцог Альбрехт. Нам надо действовать теперь или никогда. Италия может чрез несколько недель быть освобождена от тяжелого ига, которое лежит гнетом над правдой. Все с нетерпением ожидают сигнала, который вам следует произнести.

Граф в раздумье отошел к окну.

– Все это так долго и так тщательно готовилось, – проговорил он, – но теперь, когда настала минута действовать, когда мысли предстоит воплотиться в дело, из глубины души невольно поднимается сомнение в том, хорошо ли все продумано? Но далее медлить нельзя. Нам следует ехать в Рим и Неаполь, а в Тоскану послать ожидаемый сигнал. Вот, – продолжал он, обращаясь к Галотти и вынимая из портфеля три карточки, которые внимательно прочел, – вот три адреса. На них написан текст телеграммы, а указанные на ней имена, равно, как и самое содержание ее, не могут возбудить ничьих подозрений.

Нерешительно, как бы неохотно, протянул он карточки Галотти.

Вдруг в будуар поспешно вошла госпожа Бальцер.

– Известно ли вам, граф Риверо, – живо проговорила она, – что армия в Богемии полностью разбита? Известие это как беглый огонь странствует по Вене и до меня сейчас дошло через мою камер-юнгферу.

На лице графа изобразился ужас. Его зрачки страшно расширились, по губам пробежал нервный трепет, и он поспешно схватился за шляпу.

– Быть не может! – воскликнул Галотти. – Генерал Габленц привык одерживать победы, и теперь еще никто не ожидал решительного сражения.

– Надо с точностью узнать, что происходит, – произнес граф глухим голосом. – Будет ужасно, если эти слухи оправдаются!

Он хотел уйти, но его остановил громкий звонок, вслед за которым в комнату вошел молодой человек в одежде аббата.

– Слава богу, что я вас здесь нашел, граф Риверо! – воскликнул он. – Мы ничего не должны предпринимать! Свершилось страшное несчастие: Бенедек разбит наголову, армия обращена в бегство.

Граф молчал. Темные глаза его сверкали зловещим огнем, вся фигура выражала глубокую тоску.

– Тем быстрее и энергичнее должны мы теперь действовать! – воскликнул Галотти. – Известие, достигнув Италии, смутит наших приверженцев. Враги же наши, напротив, ободрятся, а равнодушные примкнут к ним.

И он хотел взять у графа карточки, которые тот все еще держал в руках.

Но граф их ему не отдал.

– Кто вам сообщил это известие, аббат Рости? – спокойным голосом спросил граф.

– Оно только что было доставлено из дворца в канцелярию нунция, – отвечал аббат. – К сожалению, тут не может быть ни малейшего сомнения!

– В таком случае, труды многих лет пропали безвозвратно! – печально произнес граф Риверо.

– Не будем терять времени, – говорил Галотти. – Надо действовать как можно скорее. Что бы затем ни случилось с Германией, мы, по крайней мере, восстановим Италию в ее прежнем виде. Австрия во всяком случае нам будет благодарна, если мы взамен утраченного влияния в Германии возвратим ей права на Италию…

– Нет, – холодно перебил его граф, – мы ничего не можем предпринять, пока положение полностью не выяснится. Успех в Италии был для нас возможен только в том случае, если бы австрийские войска, победоносные в Германии, держали в страхе регулярную армию Пьемонта и связывали ее действия. Но когда эта армия свободна, мы перед ней бессильны. Мы только напрасно принесли бы в жертву многих из наших приверженцев и расстроили все, что с таким трудом до сих пор воздвигали и чего не могли бы создать вторично. Я боюсь, что армия Виктора-Эммануила получит свободу рук и что в Вене не замедлят совершенно отказаться от Италии!

– Отказаться от Италии после блистательной победы при Кустоцце?! – воскликнул аббат Рости. – Это невозможно, да и зачем?

– Ради Германии, которую им тоже не удастся сохранить!

– Но это следовало бы, в таком случае, сделать до начала войны, – заметил Галотти. – Тогда Австрия действительно располагала бы двойными силами в Германии, но теперь…

– Любезный друг, – со вздохом проговорил граф, – вспомните слова Наполеона Первого: Австрия всегда отстает – на год, на армию и на идею!

– Но все же, – с оживлением воскликнул Галотти, – я не понимаю, почему мы должны сидеть сложа руки, когда у нас все так хорошо подготовлено!

– Я вовсе не требую, чтоб мы безусловно сидели сложа руки, – сказал граф Риверо. – Да и разве полное бездействие для нас возможно? – прибавил он, и глаза его загорелись. – Нам только, может быть, придется сызнова начать трудную работу. Теперь же действовать нельзя. Это было бы неблагоразумно, и мы можем тем самым компрометировать много личностей, а наконец, и само дело. Прежде чем поставить все на карту, нам необходимо с точностью выяснить настоящее положение вещей. Известно ли вам, – спросил он аббата, – как принял это известие император и что он намерен делать?

– Император, совершенно естественно, должен быть сильно смущен и опечален. Он немедленно отправил в армию графа Менсдорфа с приказанием досконально исследовать тамошнее положение вещей. Вот все, что до сих пор известно.

– Менсдорф оказался прав! – в раздумье произнес граф Риверо. Затем он встал и, энергично взмахнув рукой, продолжал: – Еще раз повторяю вам, господа: мы не можем действовать впотьмах, дадим прежде всему выясниться. Но нам не следует терять мужества, если окажется необходимым потрудиться еще в течение нескольких лет. Теперь прежде всего я хочу ясно видеть настоящее, а затем мы уже станем говорить о будущем.

Он приблизился к молодой женщине, которая, по-видимому, безучастно присутствовала при этой сцене, и сказал, целуя ей руку:

– До свидания, chere amie![79]79
  «Милый друг» (фр.).


[Закрыть] – Затем несколько тише прибавил: – Может быть, скоро настанет та минута, когда для вашей деятельности откроется более широкое поле, и тогда вы скоро забудете все ваши мелкие желания.

Она окинула его быстрым взглядом, но ничего не отвечала.

Галотти и аббат тоже с ней распростились и вышли вместе с графом.

Молодая женщина долгим взглядом проводила вышедших от нее гостей и осталась одна.

– Ты хочешь сделать из меня свое орудие! – воскликнула она. – Ты сулишь мне свободу и власть, а на деле предлагаешь позолоченное рабство! Ты запрещаешь биться моему сердцу, потому что боишься, как бы оно не сделало меня негодной для дальнейшего употребления! Но, – продолжала красавица, – ты ошибаешься, граф Риверо, жестоко ошибаешься! Я в тебе нуждаюсь, но никогда не буду твоей рабой, ни за что! Итак, война объявлена! – сказала она решительно. – Война из-за цены владычества: я хочу попробовать по твоим гордым плечам добраться до вершин своего собственного могущества и полной независимости. Независимость! – произнесла женщина со вздохом, немного помолчав. – Как многого мне недостает для нее! Но мы пойдем вперед медленно и осторожно: прежде всего сделаем опыт, нельзя ли помимо моего господина и властелина вернуть этого изменника, к которому рвется мое сердце.

Она бросилась на софу и задумчиво поглядела вдаль.

– Но боже мой! – вскрикнула она, хватаясь руками за голову. – Я хочу его вернуть, а он пошел на врага, он участвовал в большом сражении, он, может быть, уже лежит мертвый на поле битвы… – Глаза ее уставились в пустое пространство, как бы ища страшной картины, которая вырисовывалась в ее душе.

– Но если б даже это случилось, – сказала красавица глухо, – может быть, так даже лучше, может быть, я избавилась бы от жгучего шипа, которого теперь не могу вырвать из сердца. Граф прав, такая любовь – слабость, а я не хочу быть слабой! Но знать, что он жив, и думать, что он уже не мне принадлежит, знать, что он, с его красотой, во всем его очаровании, у ног другой – в ее объятиях!

Она вскочила – грудь порывисто поднималась, глаза горели, красивое лицо исказилось.

– Никогда, ни за что! Ах, как в старину было удобно избавляться от врагов! А теперь? Но разве непременно нужно уничтожать тело химическими средствами, чтобы побороть препятствия?

Злая усмешка играла на красивых губах, в глазах вспыхивали электрические искорки. Она подошла к письменному столу и принялась разбирать бумаги в одном из ящиков.

Много писем разлетелось по сторонам, прежде чем она нашла то, чего искала. То было коротенькое письмо – всего одна страничка.

– Вот это он написал мне во время маневров, – сказала она, – это пригодится!

Она тихо прочла:

«Очаровательная королева!

Не могу не сказать тебе в нескольких словах, что мое сердце стремится к тебе и разлука с тобой тяжело ложится на душу. Скучная и утомительная служба отнимает весь день, но лежа ночью на биваке, глядя на мерцающие звезды, вдыхая мягкий ночной воздух, я вижу перед собой твой прелестный образ, и как воочию, мне чудится твое дыхание. Полный пламенной тоски, я простираю руки, чтобы отыскать тебя и обнять, и когда наконец глаза мои смыкает сон, ты опять передо мной во сне, ты прижимаешься ко мне так сладко, так нежно и страстно… И как ужасно, что немелодичные звуки трубы на рассвете разрушают такие небесные сны! Мне бы хотелось все спать и грезить, пока я снова не буду возле тебя, пока меня слаще всякого сна снова не обнимут твои руки! Целую этот листок, к которому прикоснутся твои прелестные ручки».

– Отлично! – произнесла она, кончив чтение. – И, главное, хорошо то, что нет числа!

Госпожа Бальцер взяла перо и, прежде внимательно вглядевшись в почерк письма, написала на верху страницы: «30 июня 1866».

– Прекрасно, нельзя отличить! – И она позвонила.

Вошла горничная.

– Отыщи моего мужа и скажи, что мне надо сейчас же его видеть!

Горничная вышла, а молодая женщина подошла к окну, рассеянно глядя на оживленное движение улицы и самодовольно усмехаясь.