Текст книги "За скипетр и корону"

Часть четвертая

Глава двадцать вторая

В просторном светлом кабинете своего дома в Петербурге, за громадным письменным столом, перед грудой бумаг, поражавших, несмотря на их большое количество, образцовым порядком, сидел вице-канцлер Российской империи князь Александр Горчаков. Несмотря на ранний утренний час, он был полностью одет: поверх нижнего платья из белой летней материи на нем был легкий черный сюртук, который он из-за жары расстегнул. Его тонкое, интеллигентное лицо, с легкой ироничной складкой около умного рта, с короткими седыми волосами, обхватывалось снизу высоким черным галстуком с стоячими воротничками. Проницательные глаза, часто сверкавшие из-под золотых очков добродушным, почти веселым юмором, смотрели сегодня печально и недовольно на начинавшийся день.

Перед князем стоял его доверенный секретарь Гамбургер, весь в черном, – мужчина среднего роста, со смелым и умным выражением в оживленных глазах. Он докладывал князю о текущих дипломатических делах. На столе перед ним лежал большой пакет с бумагами. Он только что кончил один доклад и отметил резолюцию министра на бумаге, которую держал в руке. Затем присоединил документ к большому пакету, взял его со стола и поклонился в знак того, что доклад кончен.

Князь взглянул на него с удивлением.

– Вы разве готовы? – спросил он коротко.

– Точно так, ваше сиятельство.

– Но у вас еще множество бумаг, которые вы опять с собой уносите, – сказал князь, взглянув на объемистый пакет в руках секретаря.

– Я буду иметь честь доложить о них завтра.

– Почему не сегодня? Вы всего четверть часа здесь, и у нас есть время! – заметил министр с легким оттенком неудовольствия в голосе.

Гамбургер молча взглянул на князя своими умными, зоркими глазами и затем произнес спокойно, с легкой, чуть заметной улыбкой:

– Вы, ваше сиятельство, сегодня, кажется, провели дурно ночь и не в лучшем расположении духа. У меня между предметами, подлежащими докладу, есть несколько, для которых, по особой их важности, весьма желательно, чтобы вы были хорошо настроены. Я боюсь, что ваше сиятельство само впоследствии станет гневаться, если эти обстоятельства примут оборот, которого я имею основание сегодня опасаться.

Князь пристально посмотрел на него сквозь золотые очки, но ему не удалось ни заставить секретаря потупить честный, спокойный взгляд, у ни согнать с его лица выражение приветливости.

– Гамбургер, – сказал он, и в углах глаз показались первые проблески возвращающегося юмора, – я вас сделаю своим врачом! К сожалению, вы не умеете лечить, но что касается диагноза, вы рождены быть доктором – я теперь никогда больше не дерзну быть при вас в дурном расположении духа!

– Ваше сиятельство, конечно, не предполагает, – Гамбургер с улыбкой склонил голову, – чтобы я позволил себе посягать на свободу вашего расположения духа. Я прошу только позволения соображаться с ним в своих докладах.

– Да как же мне не быть в дурном расположении духа, – спросил князь полушутя-полусердито, – когда весь мир выходит из своих старых, избитых колей, когда и без того уже тяжко потрясенное европейское равновесие совершенно рушится и когда все это совершается без всякого участия России, без того, чтобы мы что-нибудь выиграли при новом строе вещей! Я рад, что Австрия разбита, – продолжал он в раздумье. – Она в неслыханной неблагодарности покинула нас в час испытания, ее фальшивая дружба вредила нам не менее наших явных врагов. Но меня заботит и тревожит, что эта победа зашла так далеко, что в Германии сталкивают с престолов законных государей, что на нашей границе образуется угроза в лице германской нации. Пруссия, – продолжал он после короткой паузы, – была нашим другом, могла им быть и должна была им быть. Но то, что теперь возникнет, будет уже не Пруссия, а Германия. И вспомните, какою ненавистью к России с тысяча восемьсот сорок восьмого года было пропитано германское национальное движение! В Париже ничего не сделают, – потребуют вознаграждений, – и, я думаю, ничего не добьются… Да, если бы тогда Наполеон мог решиться, тогда наступил бы, быть может, момент, удобный для вмешательства. Но мы одни ничего не могли сделать!

– Ваше сиятельство изволит выслушать, что скажет генерал Мантейфель – он должен быть скоро здесь, – напомнил Гамбургер, вынимая часы.

– Что он скажет? – досадовал князь. – Будет разговаривать, разъяснять, и ничего больше. А что нам ответить? Сделать bonne mine au mauvais jeu – voila tout![96]96
  Хорошая мина при плохой игре – только и всего! (фр.)


[Закрыть]

Гамбургер тонко усмехнулся.

– Ваше сиятельство изволит послушать, – повторил он. – Что касается меня, то я не могу себя убедить в том, что России следует относиться враждебно к новому строю Германии. Мешать он, в сущности, не может, старое европейское равновесие давно вышло из колеи, – а вес России достаточно велик, – прибавил он с гордостью, – чтобы не бояться нового раздела тяжестей. Россия – великое, мощное национальное тело – не должна коснеть в старых преданиях, она должна вступить в будущее свободно и без предрассудков, и если сила других держав увеличится, то ведь и русское могущество не замкнуто в неизменные рамки.

Он вынул из папки, которую принес с собой, пачку документов и положил их на стол возле князя.

Тот слушал внимательно, задумчиво устремив проницательный взор вдаль.

– Что это вы положили на стол? – спросил он.

– Парижский трактат, ваше сиятельство, – отвечал Гамбургер.

Тонкая улыбка мелькнула на губах князя. Светлый луч из его глаз упал на секретаря.

– Гамбургер, – сказал он, – вы просто удивительный человек – я думаю, вас следовало бы бояться!

– Отчего, ваше сиятельство? – спросил секретарь спокойным, почти наивным тоном.

– Мне кажется, вы читаете мысли людей, – ответил князь, все более и более приходя в свое обычное светлое настроение.

– Нельзя же не учиться кое-чему в школе вашего сиятельства. – Гамбургер с улыбкой поклонился.

Князь взял Парижский трактат и, просматривая его, задумался. Потом вдруг поднял глаза и спросил:

– А генерал Кнезебек, посланный сюда ганноверским королем, уже в Царском Селе?

– Он отправился туда сразу после аудиенции у вашего сиятельства. Его Императорскому Величеству благоугодно было повелеть, чтобы послу отвели квартиру там.

– Он уже видел государя? – спросил князь.

– Нет, ваше сиятельство, – вы сами просили Его Величество принять его только тогда, когда вы переговорите с генералом Мантейфелем.

– Совершенно справедливо, – отвечал князь задумчиво. – Государь принимает большое участие в ганноверском короле, но мне бы не хотелось, чтобы мы чем бы то ни было связали себя. Одни мы можем сделать мало, единственно возможное – это чтобы император своим личным влиянием удержал прусского короля от присоединений. Но и это весьма сомнительно. Необходима крайняя осторожность. Его Величество перед каждым шагом должен вполне уяснить себе все его последствия.

Вошел камердинер и доложил:

– Генерал фон Мантейфель.

Гамбургер ушел в боковую дверь кабинета. Князь встал.

Всякий след дурного расположения духа исчез с его лица, которое приняло выражение спокойной, безукоризненной вежливости.

Мантейфель вошел. Он был в парадном мундире генерал-адъютанта прусского короля, с синим эмалевым крестом Pour le Merite[97]97
  За заслугу.


[Закрыть] на шее, со звездой русского Александра Невского на груди, с орденом Белого орла и со звездой прусского Красного орла.

Своеобразное, резко очерченное лицо генерала, с густыми, короткими, низко со лба растущими волосами, с окладистой, только немного на подбородке пробритой бородой, утратило обычное строгое, почти мрачное выражение. Он подошел к русскому министру приветливо и любезно, как бы с простым визитом вежливости, и только живые, проницательные серые глаза из-под густых бровей устремлялись на лицо князя с выражением тревожного ожидания.

Князь подал генералу руку и вежливым движением предложил занять место в кресле, стоявшем возле письменного стола.

– Радуюсь, – сказал он, – возможности приветствовать ваше превосходительство в Петербурге и прошу извинить, – прибавил он, бегло взглянув на парадный мундир генерала, – что я принял вас в этом утреннем костюме, рассчитывая на совершенно дружескую и частную беседу…

– Я имею честь передать Его Императорскому Величеству письмо от моего всемилостивейшего государя, – отвечал генерал, – и хотел быть ежеминутно готовым представиться Его Величеству. Разумеется, после того, как выскажу вашему сиятельству цель моего поручения.

Князь слегка поклонился.

– Цель вашего поручения высказана в высочайшем письме? – спросил он.

– Это только верительная грамота, которая ссылается на мои личные разъяснения, сущность которых не могла быть предметом письменной инструкции для здешнего посольства.

– Граф Редерн говорил мне об этом, – сказал князь Горчаков, – когда сообщил о предстоящей мне чести вашего посещения.

И, слегка прислонясь к спинке кресла, он взглянул на генерала с выражением предупредительного ожидания.

– Король приказал мне, – начал Мантейфель, – изложить как вашему сиятельству, так и Его Величеству императору с величайшей откровенностью и полным доверием те воззрения, которые должны в настоящую минуту преобладать в прусской политике в Германии и Европе: этого требуют близкие отношения обоих царствующих домов и дружеские их связи.

Князь поклонился.

– Успех прусского оружия, – продолжал генерал, – жертва, которую принесли государство и весь народ, чтобы добиться этого успеха, налагают на Пруссию обязанность прочно и твердо обеспечить приобретенное как для себя, так и для нового строя Германии в смысле национального целого, а прежде всего – как можно деятельнее устранить возможность возврата событий, подобных только что совершившимся.

Князь молчал, глаза его выражали только вежливое внимание.

– Король потому принял известные вашему сиятельству основные условия французского мирного посредничества, – продолжал Мантейфель, – не замедлив тотчас же заявить о настоятельной необходимости усилить прусские владения путем территориального расширения, соответствующего воззрениям, о которых я только что имел честь докладывать вашему сиятельству, и Австрия заранее согласилась на всякое подобное расширение Пруссии на севере.

Полупрезрительная-полусострадательная усмешка мелькнула на одно мгновение на устах князя, затем его лицо вновь приняло прежнее внимательно-спокойное выражение.

– Король, – продолжал Мантейфель, не сводя глаз с Горчакова, – решил, таким образом, осуществить наше усилие, необходимое не только для Пруссии, но и для Германии, посредством присоединения Ганновера, Кур-Гессена, Нассау и города Франкфурта.

Генерал замолчал как бы в ожидании ответа министра.

Ни одна черта не шевельнулась в лице князя. Ясно и приветливо смотрели его глаза сквозь золотые очки на генерала, и в этих глазах явственно читалось: я слушаю!

Мантейфель продолжал:

– Эта необходимая мера глубоко и больно затрагивает короля, так как с нею связано применение суровых мер к родственным княжеским домам. Его Величество долго боролся, но долг относительно Пруссии и Германии не мог не одержать в его королевском сердце победу над чувством сострадания и над родственными соображениями. Поэтому он решился на присоединение.

Генерал снова, казалось, ждал ответа или, по крайней мере, замечания собеседника, но лицо князя оставалось спокойным и неизменным, как портрет, и на нем сохранялось только одно выражение – непоколебимой решимости выслушать с пристальным вниманием все, что ему будет сказано.

Мантейфель продолжал:

– Совершившиеся события требуют довольно значительного пересмотра тех основ европейских отношений, которые были установлены венскими трактатами. И король считает поэтому необходимым изложить Его Императорскому Величеству побудительные причины, которые им руководят и должны были руководить: он придает совершенно особое значение тому, чтобы эти причины были вполне и справедливо одобрены той державою, которая вместе с Пруссией до сих пор почти одна в Европе твердо держалась упомянутых трактатов.

Князь слегка поклонился.

– Венские трактаты! – наконец произнес он, пожимая плечами. – Кто же о них вспоминает теперь в канцеляриях современной дипломатии?

– Чем более Его Величество король, – продолжал Мантейфель, – проникнут справедливостью принципов, которые легли в основание тех трактатов и Священного союза, тем глубже он скорбит об отступлении Австрии от этих принципов и от этого союза; чем более прусская политика в тысяча восемьсот пятьдесят пятом году доказала свою верность трактатам, тем более моему всемилостивейшему государю желательно убедить Его Императорское Величество в том, что только сознание безусловной необходимости могло привести к тому, чтобы решиться на изменения, предстоящие в Германии, и подвергнуть родственные княжеские дома суровым последствиям войны.

– Мы знакомы с последствиями, приносимыми войной побежденному, – сказал князь со спокойной вежливостью, – мы уже десять лет несем эти последствия на берегах Черного моря!

– Несчастье, в котором Пруссия не повинна, – отвечал Мантейфель, – о котором у нас живо сожалели и прекращение которого мы, конечно, приветствовали бы с радостью.

Князь промолчал. Легкий проблеск в его глазах выдал внимательно наблюдавшему генералу, что его слова были весьма приятны.

Он продолжал:

– Его Величеству было бы глубоко прискорбно, если б неизбежности германской политики как бы то ни было затронули узы тесной дружбы и безусловного доверия, существующие между дворами Берлина и Петербурга. Он, напротив, надеется, что они не только будут продолжать связывать Пруссию и вновь возникающую Германию с Россией, но представлять новый и политически еще более твердый базис для фактического, силой вещей обусловленного союза между обеими державами.

Князь опустил на мгновение глаза. Потом заговорил тоном спокойной беседы:

– Мы все здесь знаем – и я могу заверить, что император, мой всемилостивейший государь, больше всех – цену искренней и откровенной дружбы с Пруссией, и я не сомневаюсь, – прибавил он любезно, – что в данном случае эта дружба доказала бы себя на деле письменным договором. Только в настоящую минуту я затруднился бы придумать фактические условия для подобного трактата. Россия отдыхает и организуется, – продолжал он, слегка оживляясь, – и не имеет никаких оснований как бы то ни было вмешиваться в вопросы европейской политики, в формирование национальных групп, если только русские интересы не страдают от этого прямо и непосредственно. Мы можем, – он выразительно посмотрел на собеседника, – сожалеть о переменах, от которых рухнут основы древних княжеских престолов в Германии, но видеть в этих переменах повод к деятельному вмешательству или основания для практического союза я не считаю возможным. Кроме того, – прибавил Горчаков после короткой паузы, – новые условия Германии кажутся мне, говоря откровенно, неспособными укрепить политические дружеские отношения берлинского двора к нам. Вы сами хорошо знаете по опыту тысяча восемьсот сорок восьмого года, что немецкое движение всегда было враждебно России; Германия, быть может, не повсеместно примет политические воззрения Пруссии.

– Я полагаю, что ваше сиятельство в этом отношении ошибается, – сказал Мантейфель с некоторым оживлением. – Демократическое движение тысяча восемьсот сорок восьмого года, воспользовавшееся национальной идеей только как вывеской, видело в России начало реакции и пустило в ход, следуя по стопам своих предводителей, из ненависти к России, один из тех подстрекающих кличей, которыми приводят в движение массы, но истинно национальные стремления Германии не имеют ничего враждебного к России и с радостью приветствовали бы ее национальное усиление и могущественное положение в Европе!

Князь молчал. В лице его проглядывало легкое сомнение.

Мантейфель продолжал:

– Позвольте мне, ваше сиятельство, изложить воззрения, которые мой всемилостивейший государь питает в этом отношении и которые, разумеется, вполне разделяет и министр-президент, граф Бисмарк.

Князь слегка наклонился и слушал с напряженным вниманием.

Лицо генерала оживилось, и он продолжал убеждающим тоном:

– История учит, что все союзы, возникающие из минутных, преходящих политических констелляций, если даже они скреплены торжественнейшими трактатами, так же непрочны и неустойчивы, как и вызвавшие их причины. А когда, наоборот, два государства или два народа связываются одно с другим политическими, неизменными жизненными условиями, там союзы прочно и твердо переживают времена и выступают на свет при каждом практическом случае, основаны ли они на договорах или нет. Первое и существенное условие таких естественных союзов отрицательное: интересы обоих государств никогда не пересекаются, никогда не входят в противоречие. Это первое и неизбежное условие несомненно существует в отношениях Пруссии к России, в чем ваше сиятельство, конечно, со мной согласится. Устремления Пруссии направлены на запад. Германская нация жаждет единства, твердого и мощного управления – призвание, благороднейшее честолюбие Пруссии состоит именно в том, чтобы сосредоточить это управление в могучей длани своих королей. Пруссия должна добиться владычества над всей Германией, она не должна до тех пор успокоиться, пока не достигнет этой высокой цели для себя и для всей нации. То, что теперь достигнуто, – это только шаг, правда, шаг значительный на великой стезе, по которой предстоит пройти немецкой политике Пруссии, но еще далеко не окончательный. Но и финал не далек, потому что существеннейшее препятствие, стоявшее у нас на пути – могущество и влияние Австрии в Германии, подорвано, и подорвано надолго, как мне кажется, навсегда. На пути, на который вступила Пруссия, по которому она должна следовать к своей цели, ей могут встретиться интересы Франции, Италии, Англии, но никогда интересы великого, все более и более укрепляющегося Русского государства. Потому что куда, к каким законным целям стремится русская политика?

Ясные глаза князя Горчакова впились проницательно и выжидательно в оживленное, взволнованное лицо генерала – разговор, видимо, близился теперь к существеннейшим вопросам.

Генерал на мгновение опустил глаза, потом заговорил, слегка запинаясь:

– Ваше сиятельство, извините меня, если я осмелюсь высказать вам, человеку, гений которого воодушевляет русскую политику и руководит ею, свое мнение на цели этой политики, так как полнейшая откровенность существенно необходима для полного взаимопонимания и согласия, а именно в нашем общем понимании политических задач лежит условие, необходимость подобного соглашения.

Князь снова молча поклонился и ждал.

– Задача великого основателя Русской монархии, – продолжал Мантейфель медленно, как бы подыскивая надлежащие выражения для своих мыслей, – задача Петра Великого заключалась в создании европейски цивилизованного государства, и для выполнения этой великой задачи он должен был создать канал, которым цивилизация могла бы хлынуть в жилы великого государства, проникнуть в него животворно и плодоносно. Так я понимаю избрание Петербурга в столицы новой России. Петербурга, который, исходя из внутренних условий и жизненных потребностей великой империи, никогда не мог бы быть избран в ее столицы, потому что жизненные центры державы лежат не на севере, не в этом отдаленном углу государства, но на юге, там, где великая национальная производительная сила богатым ключом бьет из-под почвы. Они там, где естественный путь соединяет мировую торговлю Азии с Европой, этих двух частей света, которым Россия подает обе свои руки. Эти жизненные условия, – продолжал он после минутного молчания, причем взгляд его прямо и твердо устремился на Горчакова, – лежат в Черном море!

Легкая тень пробежала по лицу русского министра, он невольно взглянул на бумагу, которую положил перед ним на стол фон Гамбургер.

Мантейфель продолжал:

– Первая, великая задача, которую поставил себе Петр Великий, исполнена: объемный, могучий национальный организм России пронизала европейская культура, и мы должны сознаться не без некоторого стыда, что она в один век догнала всю остальную Европу.

– Нам пришлось только усвоить то, что Европа создала тяжелыми усилиями, – сказал скромно князь.

– Последние великие мероприятия императора Александра, – продолжал Мантейфель, – завершают дело, открыв также и глубокие слои народа прямому влиянию жизненного духа цивилизации. Одним словом, первая фаза русской политики пройдена, Петербург исполнил свое назначение. На мой взгляд, задача будущего в том, чтобы вызвать плодотворное развитие национальных сил из такого центра, который бы соединял все серьезно производительные, так сказать, экономические условия, оживить окончательно сплотившийся организм и заставить его плодотворно работать. Для этого вам необходимо Черное море с его богатым бассейном: там лежит истинный центр России, там должно развиться его будущее, как совершенно верно прозрел гениальный император Николай, стремившийся обеспечить развитие России в том направлении.

Взгляд князя снова упал на бумагу, составлявшую столь важный для России документ.

– Но на этом пути, – продолжал генерал, – по которому Россия должна, по моему убеждению, и теперь следовать – и следовать до конца, – прибавил он с нажимом, – как нам необходимо идти по нашей стезе в Германии, на этом пути, говорю я, русские интересы никогда не пересекутся с интересами Германии. Напротив, мы с радостью будем видеть, как наш сильный национальный сосед так же счастливо выполняет свое естественное призвание, как мы надеемся выполнять свое.

Он замолчал и вопросительно взглянул на князя.

Тот, слегка вздохнув, сказал спокойно:

– К сожалению, печальный результат Крымской войны поставил на пути, указанном вашим превосходительством с таким тонким пониманием наших экономических условий, – и Горчаков, слегка улыбаясь, наклонил голову, – такие непреодолимые преграды, что…

– Ведь и мы, – вставил живо Мантейфель, – и мы на нашем пути часто и долго стаивали в ожидании, но мы из-за этого никогда его не покидали, никогда не теряли надежды достичь цели.

Князь помолчал несколько секунд. Потом медленно заговорил:

– Я признаю вместе с вашим превосходительством, что интересы Пруссии – даже новой Пруссии и Германии – не могут столкнуться с интересами России. Я не стану после ваших слов сомневаться и в том, что национальное движение в современной Германии не унаследовало ненависти к русским от демократического движения тысяча восемьсот сорок восьмого года. Я с удовольствием вижу в этих отношениях ручательство в том, что между нами не встанут никакие тучи. Но с той же откровенностью, с которой говорили вы со мной, ваше превосходительство, я должен ответить, что не могу усмотреть, каким образом современное положение и – все-таки, с точки зрения законного права, прискорбное изменение европейского равновесия могут послужить основой более твердых политических уз, более прочного союза в будущем. Вы идете своим путем победоносно, а нам наш путь надолго, быть может, навсегда прегражден.

– Позвольте мне, ваше сиятельство, – проговорил быстро Мантейфель, – высказаться в этом отношении с беззаветной откровенностью, которую вы, – прибавил он, улыбаясь, – не вмените в преступление солдату, только что вернувшемуся из лагеря и являющемуся на дипломатическом поприще только в качестве дилетанта.

Из-под полуприкрытых век князь устремил на собеседника взгляд, исполненный невыразимого юмора.

Генерал провел рукой по усам и сообщил:

– Император Наполеон требует вознаграждения за согласие на новые приобретения Пруссии и новое устройство Германии.

– Вот как? – произнес князь.

– И, – продолжал Мантейфель, – в Париже не церемонились в выборе того, что они желают получить взамен.

– Я не посвящен в эти переговоры, – заметил Горчаков, причем его взгляд выразил живое участие.

– Я могу сообщить вашему сиятельству все необходимые сведения, – отвечал Мантейфель. – Французы требуют границ тысяча восемьсот четырнадцатого года, Люксембурга и Майнца.

Черты князя все более и более оживлялись.

– Требуют? – спросил он.

– Требование еще не поставлено открыто, – отвечал генерал, – Бенедетти высказался на этот счет только еще конфиденциально.

– И что отвечал граф Бисмарк? – полюбопытствовал князь.

– Он отсрочил разъяснение и решение вопроса до заключения мира с Австрией, – сказал Мантейфель.

Князь тонко усмехнулся и слегка кивнул головой.

– Но я могу вашему сиятельству вперед предсказать ответ, – продолжал генерал.

– В чем же он будет заключаться?

– Ни пяди земли, ни одной крепости, никакого вознаграждения! – произнес твердо и громко Мантейфель.

Горчаков посмотрел на него с удивлением, как будто не ожидал этого простого, короткого ответа.

– А что сделает Франция? – спросил он.

Генерал пожал плечами.

– Может быть, объявит войну, – отвечал он, – может быть, будет пока молчать, ждать, вооружаться. Во всяком случае, возникнет сильная напряженность, и неизбежным следствием будет война.

Князь посмотрел с удивлением на этого военного, говорившего с тонким пониманием о целях и нитях политических интересов и упомянувшего с такой солдатской простотой, как о естественном выводе, о войне, под громами которой Европа должна содрогнуться, потрястись в своих основаниях.

– Вот положение, – сказал Мантейфель. – Прошу у вашего сиятельства позволения высказать мои взгляды на его последствия и на отношение России к этим последствиям.

– Слушаю вас с нетерпением, – сказал князь.

– Положение, которое я только что охарактеризовал, – продолжал генерал, – передает в руки России решение вопроса о том, в каких отношениях станут навсегда в будущем империя и Германия. Если русская политика воспользуется настоящим положением, чтобы создать нам какие-то затруднения, то эта политика, – прошу извинения у вашего сиятельства – для уяснения моего взгляда я должен коснуться всех возможных случайностей, – эта политика даже при благоприятнейших условиях доставила бы Франции прирост могущества, не помешав пересозданию Германии, и во всяком случае навсегда создала бы для вас из Пруссии и Германии соперника, который только о том и думал бы, как бы войти в соглашение с западными державами насчет европейских дел, и сделал интересы тех держав своими собственными.

Мантейфель говорил твердо и решительно, прямо глядя в глаза вице-канцлеру.

Князь опустил глаза и прикусил губу.

– Еще раз прошу извинения у вашего сиятельства, – сказал генерал, – в том, что я для разъяснения моего взгляда должен был коснуться случайности, которая, без сомнения, далека от ваших мудрых политических воззрений. Я перехожу к другой вероятности: если Россия, верная старым традициям обоих дворов, отнесется к увеличению Пруссии одобрительно и разумно воспользуется данным моментом для того, чтобы прийти к соглашению с новой Германией насчет оснований, которые должны упрочить дружеские отношения между этими двумя державами в обоюдных их интересах. Или Франция, придравшись к отказу в вознаграждениях, тотчас же объявит войну – но мы ее не боимся, она в один момент соединила бы всю Германию и была бы принята без колебаний, особенно если у нас за спиной благосклонным другом будет стоять Россия. Для России же не может быть лучше случая порвать путы, наложенные трактатом тысяча восемьсот пятьдесят шестого[98]98
  Имеется в виду Парижский мирный договор 1856 года, который завершил Крымскую войну, ущемлявший многие права России и поставивший ее в довольно сложную международную ситуацию.


[Закрыть] года на развитие ее естественных и необходимых задач. Пока мы держим Францию под шахом, никто вам не помешает прорвать те естественные преграды, которые поставила вам австрийская сторона в союзе с западными державами на Черном море, на этом пункте, в котором лежит будущность России.

Глаза Горчакова засветились, в чертах его ясно выразилось радостное понимание мысли, которую Мантейфель развивал так оживленно и убедительно.

Мантейфель продолжал:

– Если же совершится то, что я лично считаю вероятным, а именно – что Франция, уже упустившая надлежащий момент…

Князь одобрительно покачал головой.

– Если Франция в настоящее время промолчит, начнет собираться и вооружаться – расклад окажется еще лучше, потому что будет еще вернее и надежнее. Напряженное состояние, всегда предшествующее неизбежной войне, даст нам возможность крепче и теснее сплотить национальные силы Германии, и вам останется время сделать все приготовления на юге и западе и обратиться за океан, чтобы на всякий случай обеспечить себе своего естественного союзника.

– Генерал, – Горчаков улыбнулся, – вы основательно изучили русские дела…

– Потому что я люблю Россию, – отвечал чистосердечно Мантейфель, – и потому что я вижу спасение Европы в искренней, неразрывной дружбе между Россией и Германией. Однако я сейчас закончу, – продолжал он. – Когда рано или поздно возгорится решающая, последняя борьба с Францией, тогда во всяком случае будет разбит союз западных держав, так тяжело на вас отзывавшийся, и вам ничего не будет стоить держать под контролем возможные мстительные побуждения Австрии. Вам будет предоставлена полная свобода снова открыть Черное море вашим национальным интересам и вашему национальному будущему. Мы, со своей стороны, на пути достижения наших естественных целей можем только радостно приветствовать быстрое и мощное движение России к выполнению ее исторической миссии. Да, – прибавил он, – мы вам всегда и везде будем оказывать мощную поддержку в этом отношении. Если бы я вообще сомневался, к какому решению мог бы прийти всегда такой дальновидный политический деятель, как вы, ваше сиятельство, то я бы сказал: что лучше – чтобы две державы, интересы которых нигде не приходят во враждебное столкновение, парализовали одна другую взаимными препятствиями, или чтобы они помогли одна другой свободным и чистосердечным соглашением достичь того могущественного положения, которое им естественно приличествует – вести рука об руку судьбы Европы?

Он замолчал и слегка наклонился в ожидании ответа князя.

С лица Горчакова окончательно спала та холодная сдержанность, которая легла было на него в начале разговора.

Серьезно, почти торжественно смотрели глаза, обратившиеся на прусского посланника.

– Любезный генерал, – сказал князь твердым, звонким голосом. – Если основания и воззрения, которые вы мне только что высказали так горячо и убедительно, суть воззрения вашего правительства…

– Они во всех отношениях разделяются моим всемилостивым государем и его министром, – сказал спокойно и твердо Мантейфель.

– В таком случае я могу ответить вам так же откровенно, что мы в основных чертах совершенно сходимся в понимании современного положения.

Луч радости сверкнул из глубоких, серьезных глаз генерала.

– Вопрос только в том, чтобы точнее определить применение общих начал и воззрений к случайностям практического положения дел, – продолжал князь, – и твердо установить базис взаимного содействия в будущем.