Текст книги "За скипетр и корону"

При этих словах он медленно перевел взгляд на императора. Наполеон приподнял письмо, которое держал в руке, и его тусклые глаза уставились без выражения на бумагу.

Пьетри продолжал спрашивать:

– Если, по вашим наблюдениям и впечатлениям, Бисмарк желает столкновения или хочет достичь цели, которая без столкновения недостижима, – пойдет ли король на крайности или, может быть, пожертвует своим министром? Я могу говорить с вами откровенно, – прибавил он с искренним, по-видимому, чистосердечием, – вы живете в политическом мире и знаете так же, как я, что говорят в кругах, близких к прусскому посольству. Не вынесли вы из Берлина впечатления, что возможна замена Бисмарка графом Гольцем?

– Нет, – отвечал Хансен с уверенностью, – прусский король в высшей степени не расположен к войне – то есть не к войне вообще, а к войне с Австрией, Германией. Король смотрит на подобную войну весьма серьезно и настойчиво желает ее избежать. Если бы со стороны Вены сделан был шаг навстречу в принципе, то в частностях он, может быть, пошел бы на многие уступки, которые пришлись бы весьма не по сердцу Бисмарку. Но и король не сделает уступки в главном, если вопрос будет поставлен ребром. Вильгельм преобразовал армию, которая теперь, по отзыву всех компетентных людей, представляется образцовой, проведя это преобразование вопреки оппозиции парламента, и не преминет при первой представившейся возможности отстоять и упрочить могущество Пруссии в Германии. Король пойдет в бой с горечью в сердце, но все-таки пойдет, а с первым пушечным выстрелом забудет обо всем, кроме того, что он полководец. Я, разумеется, Его Величества короля Вильгельма не видел, – прибавил Хансен, – однако все, что я высказал, представляет резюме моих разговоров с людьми, хорошо знающими ситуацию и людей. Что касается положения графа Бисмарка, то оно как нельзя более прочно. Графа Бисмарка ничто не поколеблет в доверии короля.

– Почему так? – вставил с живостью Пьетри.

– Потому что он солдат.

– То есть потому, что он носит мундир ландвера?

– Это только наружность, которую я не принимал в расчет. Бисмарк солдат в душе – он человек дела, его дипломатическое перо не дрогнет при громе пушек, и он так же спокойно проедется по полю битвы, как спокойно сидит за зеленым столом. Король это чувствует, потому что сам солдат, и потому-то он так ему доверяет. Я знаю, что у графа Гольца много друзей, но у этих друзей много иллюзий, и я смею уверить, что если о нем говорят в Париже, то в Берлине не вспоминают ни словом.

Наступило короткое молчание.

Пьетри, взглянув на императора, продолжал спрашивать:

– Но что говорит население? Судя по голосам прессы, война непопулярна.

– И это действительно так, – заметил Хансен. – Боятся поражения. – И парламентская оппозиция в своей близорукости думает, что Бисмарк хочет войны только для того, чтобы устроить себе лазейку из западни, в которую якобы угодил. Как эти господа плохо знают человека, с которым имеют дело!

– Но, – продолжал Пьетри, – разве не риск для прусского правительства начать войну против Австрии и Германии, в то время как внутри страны возникает оппозиция, осуждающая эту войну?

– Я полагаю, что все эти затруднения чисто мнимые. Армия, – а главное дело в ней, – несмотря ни на какую оппозицию, сознает свою силу, и все, кто сегодня говорят и пишут против войны, после первого успеха будут лежать у ног Бисмарка, внутреннее разномыслие исчезнет после первого выигранного сражения. Любое приращение Пруссии, каждый шаг к объединению Германии будут делать войну, ведущую к этому, все более и более популярной.

– Но вопрос в том, – вставил Пьетри, – будет ли успех?

– Я думаю, что будет, – сказал спокойно Хансен. – Австрия заблуждается насчет своих сил и сил Германии, ставя их выше прусских. Прусские войска многочисленны, сильны духом и крепко стоят на родной почве. Австрийская армия слаба, без прочных связей, без талантливых предводителей. Южногерманские офицеры, которые знают положение Австрии и с которыми я говорил, не сомневаются в прусской победе. Поэтому со стороны Южной Германии война будет вестись очень вяло, хотя бы потому, что там не справятся даже с первыми приготовлениями к военным действиям. Ганновер и Гессен хотят оставаться нейтральными, но не заключили никаких трактатов, и поэтому не обеспечены от внезапного нападения. Единственную энергичную поддержку Австрия найдет в Саксонии, где Бейсту – душе всего антипрусского движения – действительно удалось поставить армию на военную ногу.

– И вы, стало быть, серьезно думаете о победе Пруссии? – спросил Пьетри тоном, который доказывал, что он не расположен безусловно разделить это убеждение.

– Да, – отвечал Хансен, – и полагаю, что умная и осторожная политика должна иметь в виду этот шанс.

– Вы только что говорили о приращении Пруссии. Что же, по вашему мнению, Пруссия потребует или возьмет, если победа окажется на ее стороне?

– Все, что ей нужно и что может удержать за собой.

– Что это значит, выраженное в названиях и цифрах?

– Весь север Германии, безусловно.

Пьетри недоверчиво всплеснул руками.

– Будьте уверены, что я не заблуждаюсь, – сказал Хансен. – Как только прольется прусская кровь, народ сам потребует завоеваний. То, что можно выторговать у Пруссии, нужно выторговать до войны – после победы в Берлине не пойдут ни на какие сделки.

Император встал. Пьетри и Хансен последовали его примеру.

Наполеон положил пакет с бумагами, переданный ему секретарем, снова на его стол. Он слегка склонил голову к Хансену и сказал:

– Мне было весьма приятно познакомиться с вами, и я всегда рад быть полезным нации, которая умеет внушить своим гражданам такой сильный патриотизм.

Хансен низко поклонился и вышел из комнаты.

Как только дверь за ним затворилась, император быстро выпрямился, глаза его оживились, и, подойдя быстрыми шагами к Пьетри, он спросил:

– Думаете ли вы, Пьетри, что наблюдения этого человека верны, а сведения точны?

– Мне он известен как очень меткий наблюдатель. Что касается его сведений, то я знаю, что Бисмарк его принимал, что он сносился с различными политическими деятелями в Германии и что, кроме того, одарен способностью угадывать направление общественного мнения. Несмотря на то, я думаю, что Хансен преувеличивает мощь Пруссии. Подавляющее впечатление, произведенное на него Бисмарком, отражается в его реферате. Мы уже видели нечто подобное. Этот прусский министр умеет, когда хочет, забирать людей в руки и перетягивать на свою сторону.

Император задумался.

– Мне иногда кажется, – начал он негромко, – что он прав и что мы стоим перед великой исторической задачей. Можно ли поддерживать Австрию, не оскорбляя Италии, которая уже настолько сильна, чтобы не оставить этого без внимания? Можно ли позволить Пруссии подчинить себе Германию, с опасностью для положения Франции, даже наших границ – Эльзаса и Лотарингии – этих древних германских земель?

Пьетри усмехнулся.

– Вашему Величеству угодно шутить!

– Пьетри, Пьетри! – сказал император, кладя руку на плечо своего секретаря, отчасти для усиления своих слов, отчасти для опоры. – Вы не знаете немцев – я их знаю и понимаю. Потому что я жил среди них. Немецкий народ – лев, который не сознает своих сил, ребенок может связать его цветочной гирляндой, но в нем таятся силы, способные превратить в развалины весь одряхлевший европейский мир, когда в нем пробудится сознание и он почует кровь. А крови ему придется понюхать в этой войне – старая шутка l’appetit vient en mangeant[29]29
  Аппетит приходит во время еды (фр.).


[Закрыть] может приобрести буквальное значение. Возможно, этот германский лев проглотит и своего прусского укротителя, но успеет стать для нас грозным соседом.

На лице Пьетри играла спокойная улыбка.

– Для мыслей Вашего Величества наступила черная минута, – произнес он тем холодным, спокойным тоном, которым говорят с возбужденным больным. – Я думаю, что жизненный элемент этого немецкого льва есть сон, если же он когда-нибудь проснется и проявит такие опасные побуждения, какие Ваше Величество ему приписывает, то ведь на нашей границе стоит большая армия и императорские орлы сумеют поставить дерзкого льва на место.

Император, рука которого все тяжелее налегала на плечо секретаря, опустил голову, согнулся; глаза его устремились вдаль, дыхание с легким шумом вылетало из полуоткрытого рта. Этот шум постепенно складывался в слова и чуть слышно, но все-таки наполнил безмолвную комнату каким-то трепетным звуком:

– Я – не мой дядя!

Тон этих слов был так глубоко печален, так полон скорби, что спокойный, улыбающийся секретарь побледнел, как под порывом холодного ветра. Он хотел что-то ответить, как вдруг на верху лестницы послышался шорох, приподнялась портьера, на первой ступени показался камердинер императора и доложил:

– Господин Друэн де Люис просит у Вашего Величества аудиенции.

Уже при первом шорохе император снял руку с плеча Пьетри, лицо его приняло обычное спокойное, холодное выражение. Как всегда, с полнейшим самообладанием он выслушал доклад и ответил:

– Хорошо, я иду.

Камердинер удалился.

– Я знаю, чего он хочет, – сказал Наполеон, – убедить меня ухватиться за катящееся колесо, устранить столкновение. – Иногда мне самому хотелось бы, но возможно ли это? Произнести решающее слово теперь? Если я ошибусь в расчете и мое слово не встретит сочувствия – вспыхнет мировой пожар, и мое личное существование и существование Франции повиснут на волоске. Если же предоставить вещи естественному течению, то, прежде всего, будет выиграно время, время же приносит благоприятные шансы, и таким образом, появится возможность укрепить без борьбы могущество и влияние Франции. Так или иначе, выслушаем, что он скажет.

Государь медленно направился к лестнице.

На нижней ступени он остановился.

– Пьетри, – сказал он негромко, – что вы думаете о Друэне де Люисе?

– Государь, я удивляюсь его глубоким и основательным познаниям и высоко чту его нравственные правила.

Император помолчал.

– Он стоял очень близко к орлеанскому дому, – промолвил он нерешительно.

– Государь, – отвечал Пьетри подчеркнуто твердо, – он присягнул Вашему Величеству на верность, а насколько я знаю Друэна де Люиса – клятва для него священна.

Император снова помолчал несколько секунд, потом, кивнув Пьетри, медленно поднялся по лестнице в свои покои.

Пьетри вернулся к своему письменному столу и пересмотрел корреспонденцию.

Войдя в свой скромно убранный рабочий кабинет, Наполеон III подошел к небольшому письменному столу и позвонил в колокольчик, на резкий звук которого явился камердинер.

– Друэн де Люис! – сказал император.

Через несколько минут в кабинет вошел министр иностранных дел.

Это был человек лет шестидесяти, высокий и полный. Скудные седые волосы и совершенно седые, по-английски подстриженные бакенбарды обрамляли лицо, здоровый, румяный цвет которого и спокойные черты освещались вежливой приветливостью. Всей внешностью своей этот человек скорее походил на крупного британского землевладельца, чем на искусного государственного мужа, уже трижды избранного в министры иностранных дел при трудных и запутанных обстоятельствах. Только одни глаза, ясные, зоркие и наблюдательные, глядевшие из-под широкого лба, изобличали навык этого твердого, осанистого, преисполненного достоинства дипломата распутывать с высоты положения запутанные нити европейской политики и управлять ими.

Министр был в черном утреннем сюртуке, с большой розеткой ордена Почетного легиона в петлице.

Император пошел к нему навстречу и подал руку.

– Рад вас видеть, любезный Друэн, – сказал он с приветливой улыбкой. – Что вы мне скажете? Что делается в Европе?

– Государь, – начал Друэн со свойственной ему медленной и немного педантично звучащей, чеканной манерой выражаться, – Европа больна и окажется скоро в опасном пароксизме, если Ваше Величество не применит успокоительных мер.

– Вы приписываете мне слишком много значения, – заявил, улыбаясь, император, – если думаете, что это в моих силах. Однако, – прибавил он серьезно, – говоря без метафор, вы хотите сказать, что германское столкновение неизбежно? – И, опускаясь в кресло, жестом предложил министру сесть.

– Да, государь, – ответил Друэн де Люис, усевшись и открыв портфель, из которого он извлек несколько документов. – Вот отчет из Вены, который подтверждает, что там – в непостижимом ослеплении – решили принять столкновение и довести его до крайности. В герцогствах созовут сословия, не спрашиваясь Пруссии, и Менсдорф отправил в Берлин депешу, в которой заключается почти приказ приостановить дальнейшие военные приготовления.

Министр передал императору бумагу, которую тот пробежал глазами и положил на стол.

– Вот, – продолжал Друэн де Люис, – отчет Бенедетти, который самым определенным образом подтверждает, что Бисмарк готов сделать решительный шаг с целью доставить Пруссии небывалое главенствующее положение в Германии. Реформа, предложенная им Германскому союзу во Франкфурте, не что иное, как нравственное объявление войны нынешнему преобладанию Австрии. Депеша Менсдорфа, о которой я только что имел честь доложить Вашему Величеству, прибыла в Берлин и была передана графом Кароли. Она глубоко оскорбительна, – Бенедетти характеризует ее как образчик тех посланий, с которыми некогда германский император мог бы обращаться к бранденбургским маркграфам, – и она, вероятно, покончит с тем отвращением к войне, которое до сих пор обнаруживал прусский король. Обстоятельства с обоих сторон ведут к войне с поражающей быстротой, и может быть уже через несколько недель армии встретятся, чтобы поставить на карту положение всей Европы, если Ваше Величество не воспрепятствуете этому.

Министр приостановился и посмотрел вопросительно на императора.

Наполеон, помолчав немного, устремил взгляд на светлое и спокойное лицо Друэна де Люиса и спросил:

– Что вы мне посоветуете?

– Вашему Величеству известно мое мнение по этому пункту. В интересах Франции и в интересах спокойствия всей Европы германской войны не следует допускать. Я убежден, что Пруссия выйдет из этой войны могущественнее и грознее. Я не верю в военный успех бессильной и внутренне разлагающейся Австрии, что же касается до остальной Германии, то о ней и говорить не стоит – это мелкие армии без всякой политической связи. Но дать усилиться Пруссии, предоставить ей главенство в Германии будет совершенно противно интересам Франции. Позвольте заметить Вашему Величеству, что, по моему мнению, современная Франция – наполеоновская Франция, – прибавил он, слегка поклонившись, – должна действовать относительно Пруссии и дома Гогенцоллернов так же, как бурбонская Франция действовала относительно Австрии и дома Габсбургов. Как тогда Австрия преследовала мысль объединить германскую нацию в военном и политическом отношении, как тогда Франция, куда бы ни приложила руку, всюду встречала противодействие Габсбургов, так теперь Пруссия повсюду идет наперекор нашему законному честолюбию, и если ей путем этой войны действительно удастся соединить военные силы Германии, она пересечет нам все пути, ограничит наше влияние на остальную Европу.

– Но если Пруссия будет побеждена? – вставил император.

– Я не считаю это возможным, – отвечал Друэн де Люис, – но если бы даже это случилось, что тогда? Австрия встала бы во главе Германии, и старые традиции Габсбургов, усиленные злобой за итальянскую войну, всплыли бы вновь на нашу пагубу. Для Франции одна политика правильная: сохранять настоящее положение Германии, питать, поддерживать антагонизм между Пруссией и Австрией, но не допускать их до конфликта и пользоваться страхом, внушаемым обоими могущественными членами союза, для того чтобы упрочить наше влияние на мелкие германские дворы. Таким образом мы легко и незаметно достигнем того, чего император Наполеон Первый добился насильственно сплоченным Рейнским союзом – располагать для наших целей действительной федеративной Германией против обеих великих держав. Я думаю, что иная политика относительно этой страны немыслима.

– Вы, стало быть, полагаете? – снова спросил император.

– Что Вашему Величеству со всей своей энергией следует воспротивиться взрыву немецкой войны.

Наполеон несколько минут барабанил пальцами по столу. Потом сказал:

– И вы думаете, что я в состоянии заставить вложить в ножны уже полуобнаженные мечи? Да, если бы был жив Палмерстон[30]30
  Премьер-министр Англии в 1855–1858 годах и с 1859 года. Его внешняя политика строилась на традиционном для Великобритании принципе «равновесия сил», то есть разделении Европы на группы враждующих и тем самым ослабляющих друг друга государств. Политика Палмерстона в отношении России определялась опасением роста ее могущества. В период Крымской войны (1853–1856) Палмерстон выступал за захват Севастополя и отторжения ряда областей России.


[Закрыть], с ним это было бы возможно, но с теперешней Англией, способной только на громкие слова и сторонящейся от всякого дела? Вы думаете, что один мой голос может что-нибудь значить? А что, если повторится в обратном смысле история Язона и оба противника, готовые броситься друг на друга и разорвать один другого, быстро соединятся против того, кто рискнет стать между ними? Бисмарк способен на такую штуку. Ах! Зачем я дал так усилиться этому человеку!

Друэн де Люис отвечал спокойно:

– Я не разделяю соображений и опасений, которые Вашему Величеству угодно было разъяснить мне. Одного вашего слова достаточно, чтобы воспрепятствовать войне. Позволю себе сообщить Вашему Величеству разговор, который я имел с господином фон Бисмарком в последнее наше свидание. Граф с величайшей беззастенчивостью и полным чистосердечием высказал мне, какого положения для Пруссии в Германии он хочет и считает себя обязанным достигнуть. Так как Австрия никогда добровольно не признает за Пруссией приличествующего ей места, то войну с Австрией он считает необходимостью, глубоко коренящейся в историческом развитии Германии. «Если эта война необходима, – говорил мне Бисмарк, – и если я или вообще прусское правительство обязаны видеть в ней логический исход событий, то момент, когда должна начаться эта борьба, определится высшими государственными соображениями и волей правителей. Я не так безумен, чтобы начинать одновременно войну против Австрии и Франции. Если вы, стало быть, серьезно не хотите теперь взрыва хронического германского конфликта, выскажетесь ясно и прямо, – я могу подождать». Поэтому я прошу Ваше Величество, – продолжал Друэн де Люис, – уполномочить меня дать им самим подсказанный ответ, что Франция не хочет войны с Германией и что если бы все-таки дошло до нее, то она двинет свои армии к границам.

Министр пристально посмотрел на императора, который, опустив глаза, погрузился в глубокое раздумье.

Через несколько минут Наполеон заговорил:

– Я не могу вполне с вами согласиться. Я вижу, как и вы, опасности, могущие произойти для Франции из германской войны, и совершенно солидарен с вами, что древнегерманское союзное устройство как нельзя лучше содействует усилению нашего влияния в Германии. Но может ли подобное устройство существовать и далее? В мире идет веяние, побуждающее национальности объединяться для совместной деятельности, и мне кажется весьма опасным становиться поперек этого веяния. Я знаю, вы не сочувствуете тому, что я сделал и делаю в Италии, между тем я считаю себя в этом отношении совершенно правым. Современная жизнь пульсирует слишком сильно, чтобы можно было в настоящее время поддерживать мировое равновесие теми мелкими гирьками, которыми располагала старая политика, клавшая их то в одну, то в другую чашку весов. Национальные агломерации[31]31
  Агломерация – скопление, слияние, присоединение.


[Закрыть] должны иметь место, и наша задача состоит только в том, чтобы в нашу чашку положить необходимое количество веса, которое не допустило бы вскинуть нас кверху. Да, наконец, Германия для нас вовсе не так страшна, как вам кажется. Во-первых, в германских расах нет стремления к централизации, они не воинственны и скорее стремятся к федеративному строю. Кроме того, я на исход войны смотрю иначе, чем вы. Я не думаю, чтобы один из соперников безусловно восторжествовал над другим – оба обессилят друг друга, и в результате окажется, что Германия распадется на три части – Пруссию, Австрию и Южную Германию. И тогда, – прибавил он, улыбаясь, – представится прекрасный случай применить ваш принцип divide et impera[32]32
  Разделяй и властвуй (лат.).


[Закрыть], и вам не придется так много работать над деталями, как теперь.

– Так Вашему Величеству не угодно воспрепятствовать германской войне? – спросил Друэн де Люис.

– Я думаю, что я не должен этого делать, да, наконец, и не могу, – Италия вынуждает меня сдержать мое слово и дать ей свободу до Адриатики.

– Слово, которого Вашему Величеству не следовало бы давать, – сказал с твердостью Друэн де Люис.

– Может быть, – согласился Наполеон, – тем не менее оно дано, и я не могу обмануть всеобщих ожиданий – уж и без того Мексика лежит на мне тяжелым гнетом.

Наполеон глубоко вздохнул. После недолгой паузы он продолжал:

– Я все-таки хочу попытаться примирить ваши воззрения с моими. Спросите в Вене, не согласятся ли там уступить мне Венецию для передачи ее Италии. Это послужило бы основанием союза с Австрией, который дал бы нам действительный вес и значение в разрешении сложных германских дел.

– Я думаю, что этот шаг ни к чему не поведет, – сказал Друэн де Люис. – Габсбургский дом слишком дорожит Венецией. Впрочем, так как Вашему Величеству угодно, я не замедлю это исполнить.

Император взял письмо со своего стола и, пробежав его глазами, сообщил:

– Саксония настойчиво просит меня не послаблять прусским стремлениям. Я бы не хотел высказываться определенно. Сообщите дрезденскому послу конфиденциально, чтобы он как можно осторожнее намекнул, что от венского кабинета зависит исполнение желания, выраженного саксонским правительством. Желания, которому я вполне сочувствую.

Друэн де Люис поклонился.

– Кроме того, – продолжал император, – необходимо и в Берлине повести конфиденциально речь о гарантиях, которые намерен нам представить Бисмарк, в случае если его планы в Германии осуществятся. Вы знаете, как в Берлине всегда уклончиво относились к этому пункту. От меня хотят заявления требований, которых я не могу и не хочу поставить прямо.

Друэн де Люис снова молча поклонился.

Император встал, и министр последовал его примеру. Наполеон подошел ближе, на лице императора выразилось самое искреннее благоволение:

– Вы недовольны, мой милый Друэн, но поверьте, это самая лучшая политика. Она позволит нам выиграть время, а время – такой фактор в политической жизни, который дает все тому, кто умеет им пользоваться.

– Я знаю цену времени, – отвечал министр, – но, может быть, выигрывая время, мы теряем момент.

Император выпрямился и приосанился.

– В таком случае, – сказал он, – положитесь на мою звезду и на звезду Франции.

– Эти звезды слишком могущественны и слишком лучезарно светят, чтобы не внушать доверия, – сказал министр, кланяясь, но нахмуренное лицо его не озарилось ни одним лучом этих фаталистических звезд. Он взял портфель и спросил: – Вашему Величеству не угодно больше ничего приказать?

– Я не смею удерживать вас дольше, – сказал Наполеон, горячо пожав руку министру.

Когда тот вышел, император долго молчал и думал.

«Я не могу прямо вмешаться, – размышлял он, – надо предоставить события их естественному ходу. Если мое veto пропустят мимо ушей, мне придется вступить в страшную борьбу, и тогда! Надо постараться искусным и осторожным вмешательством обратить шансы в мою пользу».

Он подошел к мраморному бюсту Цезаря, стоявшему на черном пьедестале в углу кабинета, и долго всматривался в изящное изваяние римского властителя. Мало-помалу глаза его загорелись электрическим пламенем, и он прошептал:

– Великий образец моего дома! Мне еще раз приходится произнести подобно тебе: Jacta est alea! Но, – прибавил он печально, – ты сам бросил кость и мощной рукой заставил ее упасть туда, куда хотел. Мою же кость бросает неумолимая рука судьбы, и я должен брать ее такою, какой она выпадет!

Вошел камердинер и доложил:

– Завтрак императора подан.

Наполеон оставил свой кабинет.