Текст книги "За скипетр и корону"

Он поклонился императору и замолчал.

В комнате водворилась глубокая тишина.

Император поднял взор на маршала Форея, младшего в этом собрании.

– Я совершенно согласен с мнением маршала Ниэля, – заявил Форей.

Остальные маршалы молчали. В лицах их явно выражалось сочувствие маршалу Ниэлю.

– Государь, – заговорил оживленно Друэн де Люис, – я не военный и убежден, что почтительный маршал совершенно прав с военной точки зрения. Но выполнение условий, которые он ставит для успешного похода, требует времени – много времени, а я думаю, что нам нельзя его терять, если мы хотим сохранить честь и интересы Франции. Благоприятный момент пройдет, Пруссия все более и более укрепится, военные силы Германии все более и более организуются и сплотятся, и когда будет исполнено все, чего требует маршал, то приращение наших сил окажется лицом к лицу с таким же крупным, может быть еще более значительным приращением сил соперника. Государь, – продолжал он с одушевлением, – я умоляю дать мне двух солдат и одного офицера с французским знаменем: я поставлю их на границе для подкрепления тех необходимых требований, которые мы должны предъявить Пруссии. Как только в Берлине увидят, что мы не шутим, нам уступят. А если не уступят, то через несколько дней вся Франция, преобразованная в батальоны, подкрепит нашу армию. Такими батальонами, государь, ваш дядя завоевал вселенную, из них возникла та могучая армия, которая, не взращенная в казармах, но обученная на поле битв, под огнем пушек, поработила всю Европу!

Глубоко скорбное выражение показалось на мгновение на лице императора.

Он вопросительно взглянул на маршала Ниэля.

– Что вы на это скажете, маршал? – спросил он.

– Государь, – отвечал Ниэль, – слова господина министра не могут не заставить сильнее биться каждое французское сердце, но глубокое сознание моей обязанности побуждает меня не соглашаться с ними. Непосредственно за победой при Садовой – когда Германия стояла еще под ружьем, когда Австрия еще не заключала мира, когда прусская армия была еще тяжко обескровлена только что выдержанной кровавой битвой – можно было бы отважиться на то, что советует господин министр. Теперь это было бы страшным риском для французской славы и французского величия – риском, на который могли бы, пожалуй, решиться вы, Ваше Величество, – прибавил он, многозначительно взглянув на императора, – но которого не осмелится присоветовать вам добросовестный генерал.

– А если б я решился на этот рискованный шаг, – сказал император, причем глаза его сверкнули, – кто бы из вас, господа, встал со мной рядом, чтобы вывести французскую армию в поле?

Глубокое молчание отвечало на вопрос императора.

– Государь, – отозвался Мак-Магон, устремляя на императора свои светло-голубые, ясные глаза, – по слову Вашего Величества мы все готовы стать во главе французской армии, чтобы умереть, но прежде того мы попросили бы Ваше Величество послушаться совета маршала Ниэля и не предоставлять судеб Франции – императорской Франции – на волю сомнительного случая!

Все маршалы склонили головы, и на лицах их выразилось полное одобрение слов герцога Маджентского.

Друэн де Люис печально опустил голову на грудь.

Император устремил взор на маршала Ниэля.

– Сколько времени потребуется для выполнения всего, что вы считаете необходимым, маршал?

– Два года, государь, – отвечал спокойно и громко маршал.

– Лучшие мои пожелания будут сопутствовать маршалу в его деятельности, если Ваше Величество уполномочит его к ней, – сказал военный министр граф Рандон, кланяясь императору.

После нескольких секунд глубокого безмолвия Наполеон встал.

– Благодарю вас, господа маршалы, – сказал он спокойно и просто, – за ваши смело и честно высказанные воззрения, которые мне весьма помогут в этот важный момент остановиться на каком-нибудь решении. Я увижусь еще со всеми вами сегодня за обедом.

И свойственным ему исполненным достоинства вежливым жестом он отпустил военных и вернулся к себе в кабинет.

Задумчиво и серьезно Наполеон несколько раз прошелся по кабинету.

– Начать действовать при таких условиях было бы безумной отвагой, – сказал он, – и зачем? Если время может способствовать созреванию плода, если выжидание вернее приведет к цели? Друэн де Люис, всегда спокойный, осторожный, вдруг заговорил как клубный оратор тысяча семьсот девяносто третьего! Он в сговоре с Орлеанами, – вздохнул государь, мрачно уткнувшись взглядом в пол.

Затем он подошел к письменному столу, сел и стал писать. Рука его быстро двигалась по бумаге, иногда он поднимал лицо, точно приискивая слова, потом снова принимался писать, заполняя одну страницу за другой.

Окончив, он позвал Пьетри.

– Перепишите мне это начисто, – распорядился император, подавая ему исписанные листы, – но сперва прочтите и скажите, что вы об этом думаете?

Пьетри читал медленно и внимательно, император тем временем свернул папиросу, зажег ее о всегда горевшую на столе свечу и медленно зашагал взад и вперед по комнате, пытливо поглядывая иногда на своего секретаря.

Когда он заметил, что Пьетри кончил чтение, то спросил:

– Ну что вы скажете?

– Государь, – сказал Пьетри, – Ваше Величество, стало быть, не желает действовать?

– Может быть, лучше выждать? – спросил император.

– Но эта программа, – сказал Пьетри, – ведь это политическая программа будущего, принимает перемены, совершающиеся в Германии.

– Принимает, – согласился император и как бы про себя прибавил: – Принимать еще не значит признавать; принятие есть не что иное, как фактическое состояние, которое может длиться, которому можно предоставить длиться сколько угодно, сколько окажется нужным.

– Удивляюсь меткости избираемых Вашим Величеством выражений, – заметил Пьетри. – Но эта теория невмешательства едва ли встретит сочувствие господина Друэна де Люиса. Я не думаю, чтобы он принял эту программу без спора.

Император пристально посмотрел на своего секретаря.

– Я не могу его принуждать, – сказал он.

– И Ваше Величество твердо намерен выполнить эту программу?

– Твердо… – ответил император задумчиво. – Странное дело, как трудно даются твердые решения в подобные дни… Знаете ли, Пьетри, – он положил на плечо секретарю руку, – каждое решение отзывается больно в моих нервах – я не знаю страха, опасность делает меня холодным и спокойным, но я всегда благодарен тому, кто меня каким-то импульсом заставляет делать то, что я хотел бы сделать, что сделать следовало бы. Приготовьте поскорее копию, я поеду кататься.

Глава двадцать четвертая

На следующее утро Пьетри, кончив доклад у императора, поднялся, чтобы удалиться в свою комнату. Император смотрел серьезно и печально.

– Я должен нанести визит императрице Шарлотте, – сказал он вполголоса.

– Бедная императрица! И она в самом деле достойна сожаления, – заметил Пьетри.

– Зачем она так упрямо цепляется за этот смешной мексиканский трон? – удивлялся с досадой Наполеон. – Не могу же я искусственно поддерживать императора Максимилиана на престоле, который он сам расшатал своим либеральным идеализмом? Он отделился от церковной партии, глубоко оскорбил клерикалов, единственную силу, которая могла бы там привлечь к нему массы и которая, главное, могла бы достать ему денег, столь нужных ему, потому что без денег у него скоро не будет ни войска, ни генералов, ни министров, ни друзей. Неужели я должен, – продолжал он после паузы, – неужели я должен постоянно вливать в эту мексиканскую яму потоки французской крови и французского золота, не имея возможности наполнить ее теперь, когда на границах Франции выросла эта немецкая угроза, когда я должен молчать и улыбаться, потому что не могу действовать? – Наполеон крепко стиснул зубы, лицо его приняло озлобленное выражение. – Эта мексиканская экспедиция была великой идеей, – развивал он дальше свою мысль. – Противопоставить угрожающей Северной Америке упрочение монархического принципа в другом полушарии – доставить преобладание латинским расам. С подчинением южных штатов эта идея стала невозможной, император Максимилиан не сумел упрочить своего трона, у меня больше нет интереса поддерживать его, я не могу больше ему помогать.

– Если бы Ваше Величество деятельно поддержало южные штаты, – заметил робко Пьетри.

– Разве я мог сделать это один? – отвечал император с живостью. – Разве Англия не изменила мне – Англия, для которой было бы гораздо важнее, чем для меня, подорвать успех и прочность этой американской республики, которая точит нож, чтобы им со временем перерезать хлопчатобумажную артерию гордой Великобритании? Неужели я должен был один взвалить на себя ненависть и вражду этой державы будущего, не зная наверное, что буду в силах ее раздавить? И для того, чтобы поддержать трон императора, который в своей либеральной экспериментальной политике хочет управлять дикарями при помощи конституционных теорий? Мне жаль Максимилиана – в нем есть что-то особенно благородное, величественное, но много смутного. Он напоминает некоторых из своих предков: Иосифа Второго, который родился на свет целым столетием раньше, и еще того, другого Максимилиана, который целым веком опоздал родиться и которого немецкие поэты прозвали последним рыцарем, забывая при этом Франциска Первого. Мне его жаль, – повторил он, вздыхая, – но я не могу ему помочь. Впрочем, не велика беда, если после этой экспедиции ему снова придется сделаться австрийским эрцгерцогом! У иных государей нет в виду и такой перспективы, в случае если под ними рухнет трон! И мне хотелось бы, чтобы императрица Шарлотта уехала, – сказал он глухо, – она вчера была очень взволнована, тяжело будет снова с ней увидеться!

Наполеон позвал дежурного адъютанта, приказал подать экипаж и ушел в уборную.

В салоне бельэтажа гранд-отеля на Итальянском бульваре сидела в черном платье императрица Шарлотта. Ее прежде столь прелестное, свежее и веселое лицо было бледно и печально; глубокие складки залегли около рта и преждевременно старили ее, волос почти не было видно из-под черного кружевного платка, падавшего на лоб, губы неспокойно, нервно подергивались, усталые глаза порой вспыхивали лихорадочным блеском.

Перед императрицей стоял генерал Альмонте, мексиканский посланник в Париже – сановитый мужчина южного типа, и печально поглядывал на государыню, которая еще так недавно переплыла океан, чтобы вступить на трон Монтесумы, сверкавший сказочным блеском, а теперь сидела согбенная тяжкой скорбью: вместо диадемы Монтесумы она нашла там мученический венец Куаутемока[100]100
  Куаутемок – преемник Монтесумы, последний правитель ацтеков. Казнен испанцами.


[Закрыть].

– Вы, стало быть, думаете, генерал, – говорила императрица дрожащим голосом, – что на Францию нечего надеяться?

– Думаю, Ваше Величество, – отвечал серьезно генерал. – Судя по всему, что мне привелось здесь видеть и слышать, император твердо решился как можно скорее выйти из этого предприятия. Если императору Максимилиану угодно сохранить престол, – чего я горячо желал бы в интересах моей несчастной родины, столь долго эксплуатируемой разными проходимцами, – он должен отложить всякую надежду на Францию и искать опоры в своем краю, прежде всего постараться снова приобрести прочнейшую и могущественнейшую из опор, им утраченную: церковь и клерикалов, которые могут дать ему денег и солдат. Не здесь надо искать помощи – если Вашему Величеству угодно последовать моему совету, то вам следует ехать в Рим. Один папа может привлечь на сторону императора силу духовенства, столь могущественную и влиятельную в Мексике. Конечно, он потребует за это награды, поставит условия, но как бы ни было, надо действовать скорее, пока еще не поздно!

– О! – заговорила императрица, вставая и быстро заходив по комнате. – Зачем мой благородный, несчастный муж поддался искушениям этого демона, называемого Наполеоном? Зачем он оставил наш прелестный Мирамар, для того чтобы низвергнуться в эту бездну, которая втягивает нас все глубже и глубже! Если бы вы знали, – говорила она, уставив на генерала пылающий взор, – если бы вы слышали, как я умоляла этого человека! Он уехал в Сен-Клу, чтобы не встречаться со мной! Я бросилась туда, я почти силой ворвалась к нему, просила, умоляла, подавила в сердце всю злобу. Умоляла его, как умоляют Бога, упала к его ногам – я, внучка Людовика-Филиппа, к ногам сына Гортензии – о боже мой!

Она в изнеможении упала на диван.

– И что же ответил император? – спросил генерал, с глубоким состраданием глядя на несчастную женщину, чело которой так тяжело пригнула эта злополучная, роковая корона.

– Ничего! – вздохнула императрица. – Фразы, холодные фразы утешения, звучавшие из его уст ядовитой насмешкой. Генерал! – вдруг заговорила она, выпрямляясь и устремив на него пристальный взгляд. – Генерал, мне кажется, я схожу с ума! Столько горя не вынести человеческой душе, столько слез не пролить глазам, не подпав под власть сил тьмы! Ночью, – говорила она, глядя упорно вдаль, как бы следя за каким-то призраком, – ночью, когда после долгой, полной слез бессонницы на меня сходит тревожная дремота, я вижу его, ко мне крадется из ада вырвавшийся демон и подает мне кубок. Из кубка высовываются огненно-желтые и зеленые языки, я трепещу до глубины души, но он подносит кубок к моим губам, огненные языки лижут мой мозг, мне невыносимо больно, но я должна пить – пить отвратительный напиток, который он мне подает… И этот напиток – кровь, кровь моего мужа! – громко вскрикнула она, судорожно ломая руки.

– Ваше Величество, ради бога, успокойтесь! – произнес взволнованно генерал.

В прихожей раздался шум.

Вошел слуга.

– Его Величество император въезжает во двор, – известил он и отворил настежь двери в переднюю.

Императрица Шарлотта быстро поднялась, провела платком по лбу. Черты ее утратили судорожную сосредоточенность, она сказала спокойно и с печальной улыбкой:

– Оставьте меня с ним одну, генерал. Может быть, Господь смягчил его сердце.

В прихожей показался Наполеон в черном фраке со звездой и в ленте ордена Гваделупской Божией Матери. За ним следовал полковник Фавэ.

Императрица встретила его на пороге своей комнаты. Генерал Альмонте с низким поклоном вышел из комнаты. Слуга запер двери.

Наполеон поцеловал императрице руку, подвел к дивану, а сам сел в кресло рядом. Императрица смотрела ему в лицо тревожно и робко, но его глаза были опущены.

– Удобно ли здесь Вашему Величеству? – спросил он вежливо. – Я был бы счастлив, если б вам было угодно принять гостеприимство в одном из моих загородных дворцов…

– Мне ничего не нужно, – заговорила нетерпеливо императрица, – я приехала выслушать свой приговор. Я прошу Ваше Величество сказать мне, на что я могу надеяться?

– Кажется, я еще вчера высказал Вашему Величеству свой взгляд на положение дел, – сказал император спокойно. – Я могу только еще раз повторить, что мне весьма прискорбно подчиниться требованиям этого положения, безусловно мне запрещающего исполнить желания Вашего Величества, как бы горячо мне этого ни хотелось! – прибавил он, вежливо наклоняя голову.

Губы императрицы Шарлотты слегка задрожали.

– Государь! – произнесла она сдержанно. – Дело не в моих желаниях: они никогда не стремились к тому отдаленному трону. Дело идет о чести, быть может, о жизни моего мужа, потому что он не задумается пожертвовать жизнью ради чести.

– Но, сударыня, – возразил Наполеон, покручивая усы, – я не понимаю, каким образом честь может предписывать упрямо похоронить себя под развалинами трона, которого нет возможности сохранить? Ваш супруг предпринял великое, хорошее дело, что оно не могло быть доведено до успешного конца, виноваты обстоятельства, а не он – никто ему не бросит упрека.

Горькая усмешка показалась на лице императрицы.

– Мой муж смотрит на это иначе, – сказала она. – Он не хочет мыкаться по свету развенчанным императором. По его убеждению государь, раз вступив на престол, может быть с него свергнут только смертью.

– Максимилиан не доведет до крайности взгляд, вовсе не подходящий к данному случаю, – отвечал Наполеон. – Я отправлю к нему генерала Кастельно, который еще раз от моего имени изложит ему всю неизбежность положения, под гнетом которого я нахожусь. Император поймет – и вернется, и я убедительно прошу вас, Ваше Величество, поддержать вашим советом доводы генерала.

Лицо императрицы ярко вспыхнуло, глаза засветились трепетным пламенем, губы дрогнули, и она сказала сурово:

– Напрасно посылать генерала – и я никогда не посоветую моему мужу того, что он сам считает несовместимым со своим возвышенным, рыцарским пониманием чести.

Император прикусил губу, опущенные веки приподнялись на секунду, и из-под них глаза метнули на императрицу суровый, почти враждебный взгляд.

Она увидела этот взгляд – и вздрогнула, мучительной тоске прижала руку к сердцу и, тяжело дыша, заговорила, устремив на Наполеона горящие глаза:

– Государь! Вопрос не только в чести моего мужа – вступаться за нее, конечно, прежде всего наша личная обязанность и забота. Но вопрос идет еще кое о чем ином, близком Вашему Величеству – о чести Франции.

Император холодно улыбнулся.

– Моя армия удаляется из Мексики только по моему приказанию и несет с собой обильные лавры, – сказал он.

– Лавры? – повторила императрица, вся вспыхнув. – Да, простые солдаты, храбро сражавшиеся там, принесут с собою лавры, и лаврами прорастут могилы убитых на тех полях. Но знамена Франции, покидающие престол, воздвигнутый французским императором, изменяющие государю, который отправился туда по призыву Франции и теперь ею же будет обречен на унижение, на погибель, – эти знамена должны покрыться трауром, потому что они отреклись от чести Франции! О государь! – Она сделала над собой отчаянное усилие. – Еще раз прошу вас, умоляю вас – заклинаю! – откажитесь от вашего жестокого намерения!

Лоб императора мрачно нахмурился, ледяная улыбка скривила губы.

– Ваше Величество согласится со мной, – сказал он, – что я лучший, во всяком случае, единственный компетентный судья в том, чего требует честь Франции.

Из глаз императрицы блеснула молния, на лице проявилось выражение гордого презрения.

– Господин судья, – сказала она, – позвольте же мне быть адвокатом французской чести: моя кровь дает мне на то право. Во мне течет кровь Генриха Четвертого, и мой дед был законным французским королем!

Глаза Наполеона выкатились из-под завесы век, пронзив точно острием шпаги взволнованную женщину, сидевшую перед ним и дрожавшую всем телом.

Он встал.

Императрица тоже поднялась.

Она прижала обе руки к сердцу, все ее тело согнулось под страшным напряжением воли, благодаря которому ей удалось снова придать взгляду спокойствие, а лицу вежливую улыбку.

– Государь, – заговорила она мягким, задушевным голосом, – простите жене, отстаивающей честь и жизнь мужа, в порыве отчаяния чересчур смело вступившейся за дело, которое для меня всего выше и дороже – как и следует быть. Государь, заклинаю вас Богом и вечным блаженством: пощадите нас! Не откажите нам еще год в вашей помощи или дайте хотя бы денег, если вы так дорожите французской кровью!

И невыразимо робким, умоляющим взором она посмотрела на человека, из уст которого должно было раздаться слово надежды, которое она затем отнесет на крыльях любви и радости своему изнывающему в тоске мужу, чтобы влить новые силы в его обезнадеженную душу.

Наполеон отвечал холодно:

– Ваше Величество, величайшая дружеская услуга, которую может оказать человек человеку в такие серьезные минуты жизни, заключается в полной правдивости и откровенности. Непростительно было бы мне давать Вашему Величеству неисполнимые обещания, тешить вас несбыточными надеждами: решение мое неизменно, как необходимость, которая его вызвала. Я ничего больше не могу дать Мексике – ни одного человека, ни единого франка.

Лицо императрицы вдруг страшно исказилось, белки глаз налились кровью, очи вспыхнули фосфорическим блеском, губы судорожно вздернулись и обнажили ослепительно-белые зубы, руки вытянулись, она шагнула к императору и, тяжело дыша, заговорила обрывавшимся на каждом слове, почти нечеловечески звучавшим голосом:

– Да, так это правда!.. Так вот он, призрак моих снов… ужасный призрак моих ночей… Вот он передо мной с кровавым кубком в руке… демон ада… палач моего мужа!.. Рази моего мужа, вечно усмехающийся дьявол… рази и меня кстати, внучку Людовика-Филиппа – короля, который тебя вырвал из нищеты и спас от эшафота!

Император в ужасе, как от привидения, медленно и осторожно отступал к двери.

Императрица так и осталась стоять во весь рост, с протянутыми руками, с искаженным лицом и пылающими глазами. Из запекшихся уст ее неслись хриплые, свистящие слова:

– Уходи, проклятый… Но забери с собой мое проклятье! То проклятье, которое Бог бросил на голову первого убийцы! Под этим проклятием рухнет твой трон, огонь спалит твой дом. И когда ты будешь лежать на земле, во прахе, в ничтожестве, из которого ты возник, когда ты будешь всеми оставлен, всеми оплеван, тогда ангел мести прогремит трубным гласом до самой крайней глубины твоей истерзанной души два имени: Максимилиан и Шарлотта!!!

Император на пороге закрыл рукой глаза и неслышно скользнул за дверь, быстро миновал прихожую, где его адъютант и генерал Альмонте со страхом прислушивались к ужасающим возгласам императрицы, и проговорил задыхающимся голосом:

– Едем, Фавэ, скорее едем! Императрица нездорова!

Он быстро спустился с лестницы, пугливо оглядываясь; встревоженный адъютант шел за ним.

Генерал Альмонте бросился к императрице.

Несчастная упала на колени посреди комнаты, прижимая левую руку к груди, вытянув правую вперед и тупо уставив глаза в потолок, поразительно походя на мраморную статую отчаяния.

– Боже мой! – вскрикнул генерал, наклоняясь, чтобы приподнять ее. – Ваше Величество! Ради самого Бога, успокойтесь! Что случилось?!

Легкая дрожь пробежала по членам императрицы, она медленно обратила глаза на генерала, провела рукой по лбу, позволила Альмонте поднять себя и усадить на диван. Прибежала испуганная камер-фрау и принялась помогать генералу, в дверях показался лакей со страхом в лице.

Вдруг императрица тревожно оглянулась, как бы ища чего-то в комнате.

– Где он? – спросила она охрипшим от крика голосом. – Ушел?.. Зачем его выпустили? Я побегу за ним следом, я буду кричать ему мое проклятье день и ночь!

– Ваше Величество!

– Прочь! – закричала отчаянно императрица. – Прочь! Оставьте меня. Карету мне, карету! Бегу за ним, за изменником, убийцей моего мужа!

И, сильно оттолкнув от себя генерала и камер-фрау, она сбежала с лестницы, не переставая кричать:

– Карету! Карету!

Генерал поспешил за ней.

На большом дворе гранд-отеля толпились любопытные, привлеченные присутствием императорского экипажа. На большом балконе сидели приезжие иностранцы, читая газеты и болтая.

Вдруг всех поразили громкие вопли женщины в черном платье, с искаженным лицом, налитыми кровью глазами, показавшейся в подъезде и немолчно кричавшей: «Карету! Карету!» Генерал Альмонте догнал императрицу, старался ее успокоить – напрасно! Все взгляды обратились на эту странную группу.

Генерал, желая как можно скорее положить конец этой ужасной сцене, приказал лакею подать стоявшую наготове карету императрице.

Карета подъехала. Одним прыжком императрица очутилась в ней. Генерал встал на подножку, чтобы сесть рядом. Но вдруг силы оставили Шарлотту: она откинулась назад, на подушки, глаза закрылись, изо рта показалась белая пена – женщина лишилась чувств.

Подоспело несколько лакеев. Императрицу бережно отнесли по лестнице в ее комнату.

– Какая трагедия! – проговорил генерал Альмонте, весь дрожа от волнения и медленно ступая за несшими несчастную. – И сколько ужасного еще впереди!

В Булонском лесу поздним утром медленно двигались блестящие экипажи аристократии, haute finance[101]101
  Финансовые тузы (фр.).


[Закрыть] и верхушка дипломатического корпуса. Все парижское общество было еще в городе, потому что европейский кризис сосредоточивал все интересы на этом центре, и все общество совершало перед обедом обычную прогулку по прекрасным берегам обоих озер, между прекрасно ухоженными деревьями. Среди чопорных, массивных экипажей с напудренными лакеями неслись легкие и щеголеватые коляски дам полусвета, и к этим коляскам подъезжали на гарцующих лошадях молодые люди, не стесняясь негодующими взглядами дам настоящего большого света. Подъезжали и смеялись, обмениваясь шутками и отвечая на пикантные замечания, которыми их мимоездом осыпали звезды сцены и «Кафе Англэ».

В открытой коляске, запряженной великолепной гнедой четверкой, с двумя жокеями в зеленых с золотом ливреях впереди, со шталмейстером у дверец, показался посреди всей этой пестрой толпы император. Рядом с ним сидел генерал Флери. Лицо Наполеона сияло веселостью, он живо разговаривал с генералом, с приветливой любезностью раскланиваясь направо и налево, и блестящий экипаж его неспешно обогнул озеро три раза. Через час весь Париж узнал, что император в вожделенном здравии и что, вероятно, все обстоит благополучно, раз Его Величество в таком прекрасном настроении!

Также в духе был император и за обедом, на который были приглашены все маршалы.

День оканчивался, солнце садилось, и на гигантский город спустилась теплая, темная ночь.

Император вошел к себе в кабинет, снял мундир, в котором обедал, и надел простой черный сюртук.

Когда камердинер вышел, он позвал Пьетри.

– Готова ли карета без ливреи? – спросил он.

– Стоит у бокового подъезда, как приказало Ваше Величество.

– Вы говорили мне о какой-то удивительной ученице Ленорман? – сказал император. – И Морни тоже говорил – Моро, кажется?

Пьетри улыбнулся.

– Она предсказывала уже много чудесного – я сам был у нее однажды, и ее предсказания меня поразили.

– И исполнились?

– Многое из того, что она предсказывала, совершилось, государь.

– Я хочу ее видеть. Поедемте к ней.

И они спустились сперва в комнату секретаря, потом прошли коридор и вышли боковой дверью во внутренний двор, где стояла простенькая карета, запряженная парой вороных. На козлах сидел кучер без ливреи, карету можно было принять за докторский экипаж.

Император сел в повозку, рядом с ним поместился Пьетри, крикнув сперва кучеру: «Улица Турнон, пять». Карета быстрой рысью выехала со двора и направилась к улице Риволи.

Вторая такая же неброская карета ехала на некотором расстоянии. В ней сидели начальник дворцовой полиции и один из его помощников.

В старом Париже, неподалеку от Люксембургского дворца, находится улица Турнон, одна из старинных улиц, сохранивших еще тип минувших времен, с низенькими, простенькими домами, старинными лавочками и маленькими оконцами.

Карета императора остановилась перед домом № 5. Пьетри вышел и направился через маленький двор. Император шел за ним. Вторая карета остановилась на углу улицы, сидевшие в ней тоже вышли и, закурив сигары, принялись медленно расхаживать взад и вперед по тротуару.

Наполеон III миновал с своим секретарем двор, в конце его оказалась дверь, а за дверью – узкая темная лестница. Небольшая площадка первого этажа была освещена простенькой, но изящной лампой, под которой на фарфоровой дощечке виднелась надпись: «Мадам Моро».

– Это тот же дом и та же квартира, в которой жила Ленорман, – сообщил Пьетри, дернув колокольчик, висевший возле дощечки.

Император посмотрел с любопытством вокруг.

– Стало быть, здесь был Наполеон Первый, – сказал он задумчиво, – и здесь ему предсказали корону.

Дверь отворилась. Молоденькая горничная в костюме парижских субреток показалась на пороге. Император поднял воротник пальто и закрыл платком нижнюю часть лица.

Пьетри выступил вперед и заслонил своего государя.

– Мадам Моро? – спросил он.

– Я не знаю, – отвечала горничная, – примет ли вас мадам так поздно…

– Мы друзья, – сказал Пьетри, – мадам нас наверняка примет.

– Пожалуйте в гостиную – я сейчас доложу.

Девушка ввела императора и его секретаря в маленькую, но изящно и богато убранную гостиную. Большой ковер покрывал пол, вокруг стола, на котором лежали различные иллюстрированные издания, стояли глубокие кресла, с потолка спускалась большая лампа и ярко освещала комнату.

– Вот и Вашему Величеству пришлось поучиться ждать в приемной, – пошутил Пьетри, подвигая императору кресло.

Наполеон только слегка оперся рукой на спинку кресла и с большим любопытством осматривал комнату. На стене висела большая гравюра, его изображение в императорской мантии. Наполеон слегка вздохнул при взгляде на стройную, моложавую фигуру на гравюре, потом сказал, указывая на нее секретарю:

– Дама, видно, из благонамеренных?

– Она ученица Ленорман, государь, – отвечал Пьетри, – и живет по заветам своей наставницы, кроме того, состоит под особым покровительством герцога Морни.

Маленькая дверь, замаскированная очень тяжелой темной портьерой, отворилась, портьера раздвинулась, и на пороге появилась невысокая женщина в скромном, черном шелковом платье, довольно толстая, лет пятидесяти, с темными, гладко причесанными волосами и черными, оживленными и проницательными глазами, странно выделявшимися на полном, немного припухшем и довольно пошлом лице.

Пьетри выступил вперед.

– Благодарю вас, сударыня, – начал он, – что вы согласились принять нас в такое позднее время – вы недавно дали мне такое блестящее доказательство вашего искусства, что один из моих друзей, будучи мимоездом в Париже, пожелал попросить вас приподнять и для него завесу будущего.

– Пожалуйте, господа, – пригласила мадам Моро просто и спокойно, мелодичным голосом и тоном светской дамы.

Она вернулась в свой кабинет. Император и Пьетри последовали за ней.

Этот кабинет оказался маленькой четырехугольной комнатой, где кроме двери в гостиную имелась еще маленькая дверь, в которую посетители после консультации могли уходить, если не желали встречаться с дожидавшимися в гостиной.

Кабинет был оклеен темными обоями, окно, выходившее на двор, занавешено толстой темно-зеленой материей. Высокий старинный шкаф стоял у одной стены, возле окна помещался небольшой стол под зеленым ковром, перед столом кресло, на котором уселась гадалка. На столе стояла лампа под темно-зеленым абажуром, ярко освещавшая ковер на столе, но оставлявшая остальную комнату в тени. По другую сторону стола стояло несколько темно-зеленых кресел и небольшой диван, обитый той же материей.

Император сел на одно из кресел в тени и часто подносил платок к лицу.

Мадам Моро не обращала на это внимания. Она привыкла к тому, что многие из ее посетителей желали сохранять инкогнито.

Усевшись в кресло, она спросила:

– Вы желаете grand jeu?[102]102
  Большая игра (фр.).


[Закрыть]

– Разумеется, – отвечал Пьетри, став радом с креслом императора.

Наполеон внимательно ко всему присматривался.

– Я попрошу господина дать мне руку – левую, пожалуйста!