Текст книги "За скипетр и корону"

– Я готов приступить к этому немедленно, – заверил генерал.

– Но прежде всего, – предложил князь, – мы должны просить Его Величество утвердить наше соглашение. Если вам угодно, мы сейчас же отправимся в Царское Село: вы потрудитесь все, что сейчас мне высказали, изложить еще раз перед Его Величеством.

Мантейфель поклонился.

– Я надеюсь, – произнес он, – что преданность моему отечеству и искренняя любовь к России придадут моим словам ясность и убедительность.

Князь позвонил.

– Прикажите подать карету, – отдал он распоряжение вошедшему камердинеру. Потом обратился к Мантейфелю: – Извините меня на минуту, я сейчас буду готов вам сопутствовать.

И удалился через боковую дверь. Мантейфель подошел к окну и стал задумчиво смотреть сквозь стекло.

Через пять минут князь вернулся. На нем был вицмундир со звездой Черного орла над звездой Св. Андрея.

– Прошу вас, – пригласил министр с вежливым жестом.

Мантейфель, а за ним князь вышли за порог.

Вечером того же дня удивительно прекрасный парк, окружающий императорский дворец в Царском Селе, лежал в полном блеске лучей позднего солнца. Это величественное создание Екатерины I постоянными усовершенствованиями доведено в настоящее время до волшебного очарования. Насчет тщательности содержания его рассказывают, между прочим, что на изящных дорожках никогда не увидишь упавшего осеннего листка.

Из бокового флигеля громадного дворца, сверкавшего сквозь темную листву высоких деревьев своими позолоченными орнаментами и величественными кариатидами, под лучами западающего солнца, вышел генерал Кнезебек. Он приехал утром в Царское Село на отведенную ему по повелению императора квартиру и ждал аудиенции, на которой должен был передать Его Величеству письмо своего короля, поручившего генералу просить посредничества Александра II в пользу Ганновера.

Серьезно и печально шел генерал по прекрасным аллеям, унылые мысли теснились в поникшей голове. Высокое внимание, с которым его приняли, предоставленные в его распоряжение экипажи и прислуга – все это не могло сгладить впечатления, вынесенного им из беседы с князем Горчаковым, так же как из намеков придворных, с которыми ему довелось говорить, что для его короля надежды мало. Все относились к нему с сочувствием и симпатией, но в атмосфере двора есть известный ток, который для привыкших к этим сферам уловить не стоит труда. Почти всегда этот ток позволяет заранее предугадывать, благоприятны ли созвездия для просителя или нет.

Генерал с самого начала не сочувствовал политике ганноверского двора – он зорко провидел слабость Австрии и глубоко скорбел о непонятном образе действий ганноверской армии во время короткого похода. Он многими связями тяготел к Пруссии и всем сердцем сочувствовал объединению Германии, но он был верный слуга своему государю, и глубокая печаль овладела им при мысли о злополучном будущем, которое казалось неустранимым, если его миссия не увенчается успехом.

Он расхаживал медленно взад и вперед, погруженный в глубокую задумчивость.

Вдруг генерал очутился перед искусственной развалиной, превосходно задуманной и уединенно поставленной между высокими деревьями.

Кнезебек подошел к ней. При виде генеральского мундира слуга в придворной ливрее почтительно отворил дверь, и генерал вступил в высокую, круглую, сверху освещенную башню. То была истинно английская капелла – полутемная, серьезная, строгая. Он удивленно оглянулся. Перед ним высилась мраморная фигура Спасителя – невыразимо прекрасное создание Даннекера. Спаситель одною рукою указывал на свою грудь, другую поднял к небу неподражаемо изящным, величественным движением.

Генерал долго в раздумье стоял перед поражающим изваянием.

– Наши скорби положить на божественную грудь Спасителя и в смирении ждать решения свыше, – прошептал он наконец. – Не само ли Провидение привело меня именно теперь и именно сюда, к этому божественно прекрасному изображению?

Подавленный могучим впечатлением художественного произведения, Кнезебек сложил руки и долго стоял в сосредоточенном безмолвии.

– Если колесу всемирной истории в своем неудержимом стремлении вперед надлежит так многое раздавить и уничтожить, пусть же, по крайней мере, из борьбы и страданий этих дней возникнет величие и могущество германского отечества и счастье германского народа, – говорили тихо его уста. И, еще раз бросив долгий взгляд на изваяние, он отвернулся и вышел в парк.

Генерал направился ко дворцу и остановился перед большим прудом, при котором стоит так называемое адмиралтейство, где великие князья упражняются в постройке корабельных моделей. У изящного входа в адмиралтейство виднелось множество разнообразных лодок и судов всех пяти частей света: турецкая каюка, китайская джонка, русский челнок и китоловная лодка алеутов покачивались рядом; искусные матросы были готовы к услугам желающих покататься.

Генерал рассеянно разглядывал эту пеструю картину, когда к нему поспешно приблизился придворный лакей и сообщил, что его просят к государю императору.

Быстрым шагом и тяжело дыша генерал вернулся на свою квартиру и застал там флигель-адъютанта. Надев шарф и каску, он поспешил вместе с флигель-адъютантом через большую, роскошную террасу дворца в покои императора.

Прихожая была пуста, дежурный камердинер тотчас же отворил дверь кабинета императора. Флигель-адъютант, вернувшись после короткого доклада, пригласил генерала Кнезебека войти.

В светлой комнате, большие окна которой выходили на террасу и обильно впускали мягкий, приятный летний воздух, перед ним предстала высокая фигура Александра II. Император был в русском генеральском мундире. Его прекрасное, всегда серьезное, почти печальное лицо было взволнованно. Большие, выразительные глаза устремили на генерала взгляд, полный глубокого сострадания.

Его Величество сделал шаг навстречу генералу и сказал своим сильным, мелодичным голосом, на чистейшем немецком языке:

– Вы приехали поздно, генерал! Но я все-таки рад здесь видеть вас, верного слугу своего государя!

И он подал генералу руку, которую тот взял почтительно и в глубоком волнении.

– Если бы я мог только, – заговорил он, – быть полезным моему тяжко испытанному судьбой государю! Прежде всего я должен исполнить поручение, – и он вынул из-под мундира запечатанное письмо, – и передать письмо моего государя в высочайшие руки Вашего Императорского Величества.

Александр II взял письмо, сел в кресло и указал рукой на другое, приглашая гостя сесть рядом.

Император распечатал письмо и медленно, внимательно прочел его.

С минуту он просидел, молча и печально склонив голову, потом поднял глубокий взгляд на генерала и произнес:

– У вас есть еще что-нибудь сообщить мне?

– Я могу прибавить еще то, – сказал Кнезебек, – что король, мой всемилостивейший государь, в полном признании совершившегося факта, силой событий сделавшего прусского короля победителем в Германии, готов заключить с его прусским величеством мир и принять условия, вынуждаемые необходимостью. Его Величество высказал то же самое в письме, обращенном к королю Вильгельму, но письмо это не было принято. Король надеется, что Ваше Императорское Величество, по чувству всегда высоко ценимой дружбы, соизволит взять на себя дружественное посредничество для предотвращения тех крайних мер, о которых уже говорят во всех газетах.

Император глубоко вздохнул и опустил глаза.

– Любезный генерал, – сказал он, – вы приехали поздно. Я в самом деле питаю искреннейшую дружбу к королю и всей душой желал устранить столкновение, печальные последствия которого теперь осуществляются. Я старался подействовать в этом смысле, но мне не удалось. Положение вещей ставит меня против вас. Желанию моего сердца быть полезным королю противостала неизменимая политическая неизбежность, о которой дядя мой, король Вильгельм, скорбит не менее меня.

Генерал глубоко вдохнул. Лицо его скорбно передернулось, глаза сверкнули слезой.

Император смотрел на него долго с выражением искреннейшего участия.

– Я едва решаюсь, – продолжал он мягким тоном, – сделать вам единственное предложение, возможное в данных обстоятельствах и которое я берусь исполнить, если прусский король согласится. Если королю будет угодно, – произнес медленно Его Величество, – то кронпринцу Эрнсту-Августу может быть обеспечено наследие в Брауншвейге.

Генерал помолчал с минуту.

– Таким образом, – сказал он, – вельфский дом был бы ограничен первобытным и древнейшим наследием своих предков! Позвольте мне, Ваше Императорское Величество, немедленно сообщить моему государю это предложение, на которое я сам не в состоянии дать никакого ответа.

– Пожалуйста! – сказал император. – Если у вас нет под рукой более удобного средства, – прибавил он, – то отправьте депешу к графу Штакельбергу, он доставит и ответ.

– Слушаю, Ваше Величество.

– Будьте уверены, – говорил император задушевным голосом, – что я преисполнен живейшего и искреннего участия к королю. Да устроит Господь будущность его дома как можно лучше, и если я могу чем-либо содействовать этому, пусть король не сомневается в моей готовности. Как ни прискорбен повод, – прибавил он, – мне все-таки приятно было иметь случай познакомиться с вами, генерал!

Александр подал Кнезебеку руку и крепко ее пожал.

Затем позвонил и приказал позвать адъютанта.

– Отправляйтесь сию же минуту с депешей, которую вам даст генерал, к князю Горчакову. Ее нужно немедленно отправить к моему посланнику в Вену. Ответ должен быть безотлагательно доставлен сюда, к генералу.

Кнезебек вышел из кабинета с низким поклоном.

Через час электрический провод передавал его депешу в Вену.

Наступила ночь. Тревожно и без сна встретил генерал солнце, незадолго перед полуночью скрывшееся за горизонтом, а теперь снова поднимающееся на востоке, соединяя вечерние сумерки с утренними.

В двенадцать часов к нему явился секретарь князя Горчакова и передал запечатанный пакет.

Кнезебек торопливо сорвал печать с большим двуглавым орлом и прочел начисто переписанную ответную депешу.

Она гласила:

«Король не может делать предметом переговоров брауншвейгское наследство, принадлежащее ему и его дому по всем правам. Поэтому он готов немедленно отречься от престола, если это может повести к водворению кронпринца во главе правительства Ганноверского королевства».

– Я этого ждал! – сказал генерал, печально вздыхая.

И, спрятав бумагу на груди, он надел каску и сел в стоявшую наготове карету, чтобы отправиться к императору Александру.

Глава двадцать третья

Император Наполеон снова сидел в своем кабинете в Тюильри, но в усталом, вытянувшемся лице не было выражения довольства и спокойной уверенности. Короткое пребывание на водах Виши не укрепило его здоровья, и политическая ситуация сложилось не так, как ему хотелось. Мрачен и серьезен был император. Он оперся локтями о колени, нагнул голову вперед и, крутя левой рукой кончики усов, слушал доклад сидевшего перед ним министра иностранных дел.

Друэн де Люис был сильно взволнован, легкая краска играла на его обыкновенно столь спокойном лице, оживленные, умные глаза светились огнем раздражения, подавляемого только большим усилием воли.

– Государь, – говорил он, – вот последствия медлительной, нерешительной политики, которую я так давно умоляю Ваше Величество оставить. Если бы Ваше Величество вовсе не допустило войны между Пруссией и Австрией или если бы месяц тому назад наша армия двинулась к Рейну, настоящие затруднения вовсе не возникали бы или Франция получила то, что ей следовало получить при новом переделе Германии. Теперь мы в очень тяжелом положении, и потребуются вдвое большие усилия для того, чтобы отстоять интересы Франции.

Император слегка приподнял голову и бросил из-под опущенных век продолжительный взгляд на встревоженное лицо своего министра.

– Вы думаете, – спросил он, – что в Берлине в самом деле отвергнут всякие требования о вознаграждении? Майнц можно, пожалуй, оставить им, если он перестанет быть крепостью или будет превращен во второстепенное укрепление, но неужели они осмелятся?

Он приостановился.

– Я убежден, – ответил Друэн де Люис, – что добровольно они нам ничего теперь не уступят. Мир с Австрией заключен, прусская армия свободна идти куда ей заблагорассудится и находится на военном положении, стало быть, имеет громадное преимущество перед нами. Из России слухи очень неблагоприятны – неудовольствие в Петербурге уступило место большой сдержанности, и барон Талейран в последние дни получал только уклончивые ответы на все свои замечания насчет опасности объединенной в военном отношении Германии. Впрочем, краткие отчеты Бенедетти не оставляют никакого сомнения относительно его предложений в Берлине. Мы должны будем употребить большие усилия.

Император опять посмотрел долгим, задумчивым взглядом.

– Бенедетти должен вернуться сегодня утром, мне любопытно выслушать его личный отчет, – сказал он.

– Он, вероятно, отправился на Ке-д’Орсэ, – отвечал Друэн де Люис.

Занавесь, скрывавшая дверь в комнату секретаря, зашевелилась, и из-за нее показалось умное, тонкое лицо Пьетри.

– Государь, – сказал он, – господин Бенедетти здесь и спрашивает, угодно ли Вашему Величеству его принять?

– Сейчас же! – распорядился живо император. – Введите его сюда.

Через минуту посланник был в кабинете. Он был в черном утреннем сюртуке, бледное лицо носило следы утомления от дороги, глаза блестели нервным возбуждением.

Он низко поклонился императору и поздоровался с Друэном де Люисом.

– Я ждал вас с нетерпением, – признался Наполеон, – сядьте и расскажите, что делается в Берлине?

– Государь, – сказал посол, взяв стул и садясь против императора и Друэна де Люиса, – я поехал на Ке-д’Орсэ доложиться господину министру, но, узнав, что он здесь, взял смелость явиться прямо сюда…

– И правильно сделали, – одобрил император, – вы видите здесь весь конституционный правительственный аппарат в сборе, – продолжал он, улыбаясь. – Ну, говорите, я слушаю с нетерпением.

Бенедетти глубоко вздохнул и сказал:

– Как Вашему Величеству известно, я представил полученный мной из Виши проект трактата графу Бисмарку немедленно по его возвращении в Берлин, в совершенно интимной беседе.

– И?.. – спросил император.

– Он просто и коротко отклонил всякое вознаграждение, прежде всего Майнц.

– Вот видите, Ваше Величество! – вставил Друэн де Люис.

Император покрутил усы и опустил голову.

– Я, – продолжал Бенедетти, – делал упор на все основания, побуждающие нас в эту минуту требовать уступок для Франции, я изложил, какими соображениями мы должны руководствоваться относительно общественного мнения в стране. Я ставил на вид, как ничтожны требуемые нами вознаграждения сравнительно с увеличением прусского могущества, говорил, что военно-сосредоточенная Германия обязана дать Франции гарантии для мира в будущем, – все тщетно: министр-президент стоял на своем и только повторил, что национальное чувство Германии никогда не допустит таких уступок.

Император молчал.

– Через два дня, – продолжал Бенедетти, – я имел второе совещание с графом Бисмарком – и оно дало такой же результат. Я осторожнейшим образом указал на опасность, которая может возникнуть из отрицания наших справедливых требований для будущих добрых отношений между Пруссией и Францией, но и это привело лишь к тому, что граф Бисмарк дал мне почувствовать, тоже осторожным, но не оставляющим сомнения способом, что даже ввиду такой опасности он будет настаивать на своем и не отступит от самых крайних последствий своего отказа. Впрочем, я должен заметить, что наша беседа ни на минуту не выходила из пределов вежливейших, даже дружественных форм, и граф Бисмарк неоднократно повторял, что очень дорожит добрыми отношениями к Франции. Министр-президент высказал убеждение, что интересы Германии и Франции в Европе, даже при новых условиях, будут иметь множество общих пунктов, и результатом уступчивости с нашей стороны может быть политика, основанная на упроченной взаимной дружбе. При таких обстоятельствах я счел необходимым не продолжать переговоров, а как можно скорее приехать сюда, чтобы лично дать отчет о положении дел в Берлине.

Друэн де Люис прикусил губу.

Император медленно поднял глаза на Бенедетти и пытливо на него посмотрел.

– И вы полагаете, – спросил он, – что общественное мнение в Пруссии и Германии будет на стороне графа Бисмарка, если он осмелится объявить войну Франции? Вы думаете, что король…

– Ваше Величество, – с оживлением заговорил Бенедетти, – я именно это и хотел довести до вашего сведения, для того чтобы все наши решения могли быть приняты с полным знанием дела. Война против Австрии далеко не была популярна в Пруссии. Если бы она имела несчастный исход, наверное, произошли бы внутренние беспорядки. Теперь же я не могу утаить от Вашего Величества, что в этом случае успех, по обыкновению, имел большое влияние на умы. Прусский народ как будто пробудился от сна. Цели министра-президента, которые теперь так же ясны для всех, его стойкость и энергия не только всеми одобряются, но вызывают всеобщий восторг. Граф Бисмарк в настоящую минуту – самый популярный человек в Пруссии, и если что может довести эту популярность до апогея, так это именно война, предпринятая с целью возвратить Германии некогда принадлежавшие ей провинции. Армия, генералы и принцы королевского дома вполне разделяют всеобщее настроение, а в военных кругах эти вопросы встречают полное сочувствие, которое и высказывается там вполне свободно. Король ни на минуту не задумался бы начать подобную войну. Таково положение вещей, и я считал своей обязанностью вполне прояснить его Вашему Величеству.

– Но вся остальная, побежденная, но не уничтоженная Германия, что думает она? – спросил Друэн де Люис, так как император продолжал молчать.

– С положением вещей в остальной Германии я, конечно, менее знаком, чем с настроением умов в Берлине, – ответил посланник. – Впрочем, я внимательно следил за выражением общественного мнения в газетах и, кроме того, нередко вел беседу о Германии с людьми, которые хорошо ее знают. Результат моих наблюдений следующий: я пришел к убеждению, что в настоящую минуту, когда еще так свежо воспоминание недавнего опыта, ни одно немецкое правительство не осмелится принять сторону Франции против Пруссии. Весь германский народ, я в том уверен, за исключением, может быть, какой-либо ничтожной партии, в случае войны непременно объявит себя за Пруссию. Нам пришлось бы тогда иметь дело с целой Германией.

– Франция не должна отступать ни перед каким врагом, когда дело идет о ее чести и выгодах, – гордо заметил Друэн де Люис.

Бенедетти опустил глаза и после некоторого колебания сказал:

– Я должен еще сообщить Вашему Величеству, что мне известно из весьма верного и хорошо знакомого Вашему Величеству источника, что между Пруссией и южногерманскими правительствами составлен тайный договор, в силу которого эти правительства обязались в случае войны предоставить свои войска в распоряжение Пруссии.

– Это невозможно! – живо воскликнул император, выпрямляясь. – Это было бы полным уничтожением мирного договора!

– Наши представители при южногерманских правительствах ничего о том не говорят, – заметил Друэн де Люис.

– Я уверен в том, что утверждаю, – спокойно возразил Бенедетти.

Император встал. Оба его собеседника тоже поднялись с своих мест. Друэн де Люис с напряженным вниманием смотрел на своего государя.

– Любезный Бенедетти, – сказал тот чрезвычайно дружелюбно, – я полагаю, вы устали с дороги, прошу вас, отдохните. Я вам очень благодарен за сведения и за усердие, которое вас побудило мне их лично передать. Я завтра еще с вами повидаюсь и тогда сообщу вам мои дальнейшие инструкции.

И он с утонченной любезностью подал посланнику руку.

Тот низко поклонился и вернулся в комнату Пьетри.

– Ваше Величество изволили убедиться, что наши предложения отвергнуты, – сказал Друэн де Люис.

Император гордо выпрямился. Его лицо приняло выражение сипы, а в глазах сверкнул луч непреодолимой решимости.

– В таком случае мы будем действовать, – заявил Наполеон.

Лицо министра засияло радостью.

– Франция поблагодарит Ваше Величество за эту решимость! – воскликнул он.

Император позвонил.

– Генерала Флери! – приказал он вошедшему камердинеру.

Минуту спустя в кабинет явилась плотная, мощная фигура генерала с выразительным лицом, украшенным бородой а-ля Генрих IV.

– Собрались маршалы? – спросил Наполеон.

– Все налицо, Ваше Величество.

Друэн де Люис с удивлением посмотрел на императора.

Тот отвечал на его взгляд улыбкой.

– Вы должны убедиться, мой любезный министр, – сказал он, – что я не предаюсь апатии. Вы видите, я уже подумал о приготовлениях к действию, которое вы считаете необходимым. Я надеюсь, вы останетесь мною довольны. Прошу вас меня сопровождать.

Он вместе с министром вышел из кабинета и направился в большую, с изящной простотой убранную залу, посреди которой стоял стол, а вокруг него кресла.

Здесь собрались все высшие чины французской армии, все обладатели маршальского жезла, который в течение веков составлял цель самых горячих стремлений и который покупался ценою такого количества пролитой крови.

Тут были: престарелый маршал Вальян, гораздо более похожий на придворного, нежели на военного; седовласый, с проницательным взглядом граф Реньо де Сен-Жан д’Анжели; Канробер с длинными волосами, которого скорей можно было принять за ученого, чем за воина; несмотря на свои преклонные лета, изящный, с рыцарской осанкой граф Барагэ д’Илье; военный министр граф Рандон; весь точно составленный из мускулов и нервов худощавый Мак-Магон, с тонкими, мягкими чертами лица и светло-голубыми глазами; болезненный Ниэль, с серьезным, страдальческим лицом, которому он своей несокрушимой силой воли придавал выражение энергии; наконец, маршал Форей с бодрым, воинственным видом.

Здесь недоставало самого младшего из маршалов – Базена. Он находился в Мексике и готовился предоставить несчастного императора Максимилиана его трагической участи. Все маршалы были в черной штатской одежде.

Император отвечал на их низкий поклон исполненным дружелюбия и достоинства приветствием. Он твердыми шагами подошел к середине стола, занял стоявшее там кресло и сделал знак рукой, приглашая садиться всех остальных.

Против императора поместился Друэн де Люис, по правую руку – маршал Вальян, по левую – граф Барагэ д’Илье. Остальные расселись по старшинству.

– Господа маршалы! – громким голосом заговорил император. – Я собрал вас всех, в том числе тех, которые командуют находящимися за границей войсками, не исключая и вас, герцог Маджентский, с целью спросить, как у достойнейших представителей французской армии, совета и мнения по поводу весьма важного вопроса.

Маршалы вопросительно смотрели на императора.

– Вам всем известны, – продолжал Наполеон, – последние события, совершившиеся в Германии. Пруссия хочет, употребляя во зло свою победу при Садовой, создать из Германии военное государство, которое будет постоянно угрожать французским границам. Я не считал себя вправе вмешиваться во внутреннее развитие Германии. Немецкая нация имеет такое же право сама устраивать свою судьбу, какое требует для себя Франция и какое она признает за всеми остальными державами. Но как на французском государе на мне лежит обязанность заботиться о безопасности наших границ. С этой целью я открыл переговоры об уступке Франции тех естественных границ, которые и в стратегическом отношении обеспечивали бы ее полную безопасность. Я говорю о границах тысяча восемьсот четырнадцатого года[99]99
  Парижский мир 1814 года восстанавливал независимость Голландии, Швейцарии, немецких княжеств и итальянских государств.


[Закрыть], то есть о Майнце и Люксембурге.

Император обвел глазами всех присутствующих. Он ожидал радостного и восторженного одобрения.

Вместо того маршалы сидели молча, опустив головы. Даже ясные глаза Мак-Магона и те не отозвались на воинственное заявление императора.

Наполеон продолжал:

– По некоторым соображениям оказывается, что в Берлине не согласны выполнить справедливые требования, выставленные мною от имени Франции. Прежде чем идти далее и доводить дело до крайности, я желаю выслушать ваше мнение о войне с Пруссией – войне весьма важной и серьезной для Франции.

Друэн де Люис нахмурился – не такой оборот хотелось ему придать делу.

– Мне известно, – сказал император, от зоркого глаза которого не ускользнуло неудовольствие маршалов, вследствие чего он, верный своей натуре, тотчас же спохватился и подавил первый порыв, – что Франция достаточно сильна и хорошо вооружена, чтобы отразить всякое нападение. Но прежде чем приступить с нашей стороны к войне, долженствующей иметь важные последствия, нам следует очень хорошо, очень точно взвесить наши силы и нашу боеспособность. Поэтому я попрошу вас, господа маршалы, высказать ваше мнение о случайности войны с Германией и о способе, которым надлежало бы вести подобную войну.

Старый маршал Вальян заговорил веско и спокойно:

– Государь, лет двадцать тому назад сердце мое радостно встрепенулось бы при мысли о такой войне – о мести за Ватерлоо. Теперь же старческая осторожность берет верх над юношеским пылом, над порывистым стремлением французского сердца во что бы то ни стало одержать победу. Прежде чем решить такой трудный, серьезный вопрос, необходимо составить комиссию для точного исследования положения армии и боевых и оборонительных средств страны, для определения влияния нового прусского оружия на тактику и уже из этого вывести взвешенное заключение. Я сегодня не решаюсь высказаться о вопросе, так глубоко затрагивающем судьбы Франции. Если я чересчур осторожен, – прибавил он, – прошу Ваше Величество еще раз вспомнить, что я очень стар!

Граф Барагэ д’Илье и маршал Канробер присоединились к мнению, высказанному Вальяном.

Военный министр граф Рандон сказал:

– Я думаю, что положение армии, которой я посвятил все мои заботы, превосходно и оборонительные средства страны в наилучшем состоянии, но я отнюдь не против более точного исследования, так как оно до известной степени послужило бы проверкой выполнения мной обязанностей военного министра. Особенно желательно точное исследование влияния нового оружия.

Седовласый граф Реньо де Сен-Жан д’Анжели проговорил твердым голосом:

– Государь, я имею честь командовать гвардией Вашего Величества. Гвардия всегда готова выступить против врагов Франции, и если Ваше Величество объявит войну сегодня, то завтра гвардия двинется к границам, полная рвения украсить старого орла новыми лаврами. Но с одной гвардией нельзя вести войну, поэтому я вполне соглашаюсь с мнением маршала Вальяна.

Друэн де Люис пожал плечами с плохо скрытым нетерпением, император задумчиво молчал.

– Государь! – заговорил герцог Маджентский своим мягким в разговоре голосом, но раздававшимся перед фронтом металлически звонко, точно трубный звук. – Государь, Вашему Величеству известно, что я предпочитаю меч, сверкающий на вольном солнечном свете и воздетый против врагов Франции, мечу, ржавеющему в ножнах, но тем не менее я тоже вполне сочувствую мудрой предусмотрительности маршала Вальяна. Необходимо исследовать – но поскорее – и затем немедленно приняться за то, что надлежит сделать.

Маршал Ниэль медленно поднял свои умные глаза на императора.

Он поколебался с минуту, потом заговорил спокойно и серьезно:

– Прошу извинения у нашего почтенного ветерана: я много моложе его, однако дерзаю не разделять его мнения!

Маршалы удивленно взглянули на говорившего. Друэн де Люис в радостном ожидании не сводил глаз с его лица, император поднял голову и с живым участием посмотрел на маршала.

– Государь, – продолжал он, видимо оживляясь, – я считаю исследование ненужным, потому что и без подобного исследования твердо стою на своем мнении.

– И ваше мнение? – спросил живо Наполеон.

– Мое мнение, что Ваше Величество не в состоянии вести войну.

Друэн де Люис с ужасом взглянул на маршала – император не шелохнулся. Потом опустил глаза и наклонил голову немного набок, как всегда делал, когда слушал с особенным вниманием.

– Государь, – продолжал Ниэль, – когда обладатель французского маршальского жезла – в таком собрании и перед своим государем – высказывает свое воззрение, и притом воззрение подобное моему, он обязан подтвердить его доказательствами. В настоящую минуту я коснусь только основных пунктов, но я всегда готов изложить мои доводы в подробном докладе Вашему Величеству. Во-первых, война против Пруссии и Германии – я уверен, что в данном случае Германия станет на сторону Пруссии, – потребует всех сил французской нации. Их в настоящую минуту нет. Мексиканская экспедиция вытягивает из Франции ресурсы людские и финансовые, и я не желал бы, чтобы мы, подобно Австрии, рисковали выступить разом на двух театрах войны против такого противника, опасные силы которого потребовали бы всего нашего внимания. Во-вторых, я не считаю исследование необходимым, чтобы быть убежденным, что прусскому игольчатому ружью нужно противопоставить не менее целесообразное оружие, если уже нельзя превзойти его достоинства. Я не разделяю мнения, распространенного в Австрии и приписывающего исключительно игольчатому ружью поражающий успех Пруссии; я с своей стороны сомневаюсь в этом. Но во всяком случае, оставляя в стороне в самом деле разительную эффективность этого ружья, для нравственного сознания солдат, для придания им уверенности, необходимо дать им в руки оружие, не уступающее игольчатому ружью или, если можно, превосходящее его, после того как газеты и общественное мнение окружили это изобретение Дрейзе ореолом сказочного могущества. Я считал бы весьма опасным армию с ее теперешним вооружением противопоставить прусским полкам. Новое вооружение, государь, потребует новой тактики: я укажу только на совершенно изменившееся значение кавалерии, на новые задачи артиллерии, что Вашему Величеству еще лучше известно, чем мне, – прибавил он, кланяясь императору. – Затем, без всякого исследования несомненно, что наши пограничные укрепления в отношении фортификации, провианта и боевых припасов вовсе не готовы к войне. Это не упрек военному управлению, – прибавил он, слегка кланяясь графу Рандону, – это факт, вполне объясняемый тем, что политическое состояние последних лет отвлекало наше военное внимание на другие пункты. Наконец, – сказал он тоном глубокого убеждения, – есть еще момент, по моему мнению, чрезвычайно важный. Мы имеем в Пруссии державу, военная организация которой делает каждого гражданина солдатом до глубокой старости. В случае нужды после потерянного сражения, даже после уничтожения всей ее стоящей в поле армии, Пруссия сможет выставить второе войско из настоящих, хорошо знакомых со службой солдат. Я не стану говорить о том, какое влияние должно иметь такое крайнее напряжение сил на внутренние условия, на благосостояние края, но в военном отношении это ручательство всегдашнего и полного успеха. У нас же нет ничего, кроме нашей полевой армии, и если она будет разбита, у нас не останется ничего, кроме недисциплинированных масс с избытком доброй воли, но без всякого умения, и которые в свою очередь падут бесполезными жертвами. Я не думаю, чтобы было полезно или по нашим национальным особенностям возможно введение у нас прусской системы военной службы, но во всяком случае, если мы не хотим выступить в бой с неравными силами, то должны создать что-нибудь вроде военной национальной гвардии, чтобы за нашей первой регулярной армией стоял, если можно так выразиться, военно-пригодный материал для образования второй. Короче: прежде всего нам следует совершенно высвободить свои силы в Мексике, чтобы иметь возможность сосредоточить их всецело на одном фронте. Затем надлежит дать всей армии по возможности превосходящее противника скорострельное оружие. Тактика должна быть приспособлена к новому вооружению. Крепости следует привести в исправность. Наконец, надо создать подвижную гвардию. Эти условия я считаю необходимыми для того, чтобы начать серьезную и решительную войну.