Текст книги "За скипетр и корону"

Глава десятая

15 июня 1866 года в восемь часов утра берлинские улицы сияли, залитые солнечным светом. Деятельная жизнь в Берлине начинается не рано, и в этот час на тротуарах Унтер-ден-Линден можно было встретить только людей низшего звания, да изредка чиновников и торговцев, спешивших в свои конторы.

На всех лицах лежала печать озабоченности, люди шагали торопливо, погруженные в собственные мысли. Знакомые при встрече, правда, останавливались и обменивались поклонами и последними известиями, но известия эти были тревожного свойства: австрийский посланник уехал из Берлина и война казалась неизбежной. Но войны этой никто не желал, и все приписывали ее честолюбию министра, который, ради своего авторитета в палате, приносил Германию – более того, всю Европу – в жертву огню.

Так думали и толковали добрые берлинцы, привыкшие каждое утро думать и говорить то, что им накануне внушали тетушка Фосс и дядюшка Шпенер[63]63
  Шутливые прозвища берлинских газет.


[Закрыть]. А эти два старинных и уважаемых органа общественного мнения ежедневно посвящали длинные столбцы статьям, в которых доказывали, что только честолюбивые наклонности да безрассудная отвага господина Бисмарка нарушали покой Германии. Вследствие этого все мельники, кузнецы, каменщики и другие ремесленники, проживающие в королевской резиденции на Шпрее, пребывали в твердом убеждении, что для поддержания в Европе мира ничего более не требовалось, как отправить господина Бисмарка в Шенгаузен или Книпгоф сажать репу и капусту.

Когда призванные к оружию солдаты из ландвера проходили по улицам, направляясь к станциям железных дорог, на пути их стояли многочисленные группы берлинцев, старых и малых, с неудовольствием на лицах и с упреками на устах этому Бисмарку, который вносил несчастье в семьи и стоил городу так много денег. Это, однако, не мешало добрым берлинцам щедро угощать «жертв Бисмарковой политики», гвардейцев, отправлявшихся на безумную борьбу с братьями, пивом, сигарами, колбасой и вином. Что же касается самих «жертв», то они, по-видимому, вовсе не считали себя несчастными.

Ряды их постоянно оглашались веселыми звуками старинных прусских солдатских песен, которые устно переходят из поколения в поколение, с биваков переносятся в мирный домашний быт, где мальчики им учатся, играя в солдаты, и затем снова поют их на биваках во время маневров или на настоящем поле сражения, куда идут по приказанию короля и генералов.

Но когда с наступлением вечера кузнецы, мельники, каменщики и другие ремесленники собирались в трактиры, там они снова слышали от своих коноводов, в свою очередь в течение дня наслушавшихся депутатов или журналистов, что виновником всей этой тревоги, застоя в делах и семейных горестей, является все тот же человек, который ставит в опасность трон и государство и рискует счастьем целого народа ради своих честолюбивых, безумных мечтаний. Человек этот не кто иной, как «феодальный юнкер», господин фон Бисмарк-Шенгаузен.

Неудивительно после этого, если все шедшие ранним утром по Унтер-ден-Линден имели такой озабоченный вид. А когда знакомые при встрече сообщали один другому новейшие известия, в их словах неизменно слышалось хотя и тихо произносимое, но тем не менее сильное неудовольствие против «этого» Бисмарка, смущавшего весь мир, который без него мог бы быть так ясен и спокоен.

Мимо всех этих торопившихся, занятых людей и недовольных групп проходил быстрыми, твердыми шагами сам Бисмарк. Он появился из-за угла Вильгельмсштрассе и шел по Унтер-ден-Линден в своем белом кирасирском мундире с светло-желтым воротником, стальном кивере и майорских эполетах. Никто ему не кланялся, но он не обращал на это внимания и двигался быстрой, спокойной походкой, как если бы его окружали сплошь доброжелатели. На углу, где широкая Фридрихсштрассе пересекает улицу Унтер-ден-Линден и где находится всем известная кондитерская Канцлера, он вошел в одну из так называемых летучих библиотек и купил утренний номер газеты Фосса. Министр-президент был известен всем и каждому, и несколько любопытных остановились, молча, но искоса, на него поглядывая.

Быстро пробегая глазами столбцы газеты, Бисмарк направился к скромному четырехугольному зданию королевского дворца, мимо величавой статуи Фридриха Великого, на которой развевалось в утреннем воздухе красное с черными орлами знамя.

Ответив на приветствие стражи, министр-президент вошел во дворец и направился к покоям короля на первом этаже.

Там он нашел дежурного флигель-адъютанта майора барона фон Лоена, поклонился ему и, вступив в разговор, стал ожидать аудиенции, на которую король выходил всегда с пунктуальною точностью.

В большой, просто меблированной комнате, служащей в то же время кабинетом и приемной, стоял король Вильгельм – седой, но чрезвычайно бодрый, с прямым молодцеватым станом. Он находился в глубине комнаты в амбразуре окна, из которого во время докладов обыкновенно озирал площадь и у которого берлинцы привыкли его видеть каждое утро.

На короле Вильгельме был мундир гвардейской пехоты, черный с белыми пуговицами. На его свежем, добродушном лице, обрамленном седыми волосами и тщательно прибранными бакенбардами, лежала тень печали. Он внимательно слушал человека, который говорил, собирая разные бумаги и укладывая их в большую черную папку.

Этот чиновник – целой головой ниже короля – был одет в простое штатское платье с белым галстуком. Его редкие седые волосы прямыми прядями лежали с обеих сторон лица, чрезвычайно открытого и подвижного. Его живые, блестящие глаза, с выражением юмора, смело устремлялись на государя.

Это был тайный советник Луи Шнейдер, одинаково известный как военный писатель, автор драматических сочинений, как режиссер и как актер – чтец Фридриха-Вильгельма IV и Вильгельма I, старый верный слуга королевского дома.

– Так вы говорили с королем? – спросил его монарх.

– Точно так, Ваше Величество, – отвечал тайный советник. – Возвращаясь из Дюссельдорфа, куда ездил за сведениями для моего исторического труда, я остановился в Ганновере. Его Величество король Георг, как известно Вашему Величеству, всегда был ко мне очень милостив, а я, со своей стороны, питаю к нему глубокое уважение и симпатию. Я немедленно отправился во дворец и попросил аудиенции. Король принял меня в своем кабинете и был так милостив, что пригласил с собой завтракать. Его Величество находился в прекрасном расположении духа, и я снова был вполне им очарован.

– Да, – возразил король Вильгельм, – у моего брата Георга славная, благородная душа. Как бы я желал находиться с ним в прежних близких отношениях! Это было бы во многом лучше для Германии. К сожалению, он постоянно враждебно относится к Пруссии.

– Я это не вполне понимаю, – возразил тайный советник Шнейдер. – О личном нерасположении тут и речи быть не может. Король с величайшим удовольствием вспоминает свою молодость, проведенную в Берлине, и питает глубокое, трогательное уважение к памяти его величества покойного короля Фридриха-Вильгельма Третьего. Он с наслаждением рассказывал мне множество анекдотов из старого времени – о графе Неаль, о князе Витгенштейне…

– Которого мы, все принцы, так боялись, – заметил король, усмехаясь.

– И было заметно, – продолжал Шнейдер, – с каким удовольствием король останавливался на этих воспоминаниях и как благосклонно выслушивал мои рассказы из тех же времен.

– Но не говорил ли он чего о настоящем положении вещей в политике? – спросил король.

– Как же, без этого не обошлось. Я осмелился выразить надежду, что король не ограничится одними дружескими воспоминаниями о прусском дворе, но, конечно, не замедлит при настоящем тревожном положении вещей возобновить с Вашим Величеством старинный союз, который в прошлом всегда связывал Ганновер с Пруссией.

– Что же он вам на это отвечал? – поспешно спросил король Вильгельм.

– Его Величество, – продолжал Шнейдер, – высказал свое мнение чрезвычайно откровенно, с той рыцарской прямотой, которая поражала меня всякий раз, когда я имел честь иметь с ним дело. Государь снова уверял меня, что хотя его неоднократно упрекали во вражде к Пруссии, он не чувствует к ней ни малейшего недоброжелательства. Немецкую войну Георг считает несчастьем, которому, опираясь на основные принципы союза, поверит только тогда, когда оно наступит. Но в этом несчастье, в этой несправедливости он никогда не явится участником.

– Но почему же он отказался примкнуть к нейтральному договору? – спросил король.

– Его Ганноверское Величество намерен остаться нейтральным абсолютно.

– В таком случае, я ничего не понимаю! – воскликнул король Вильгельм. – Граф Платен продолжает уклоняться от союза, который для нас так важен.

– Мне неизвестно, Ваше Величество, – сказал Шнейдер, – ни то, что совершается в политике, ни то, что делает и чего не делает граф Платен. Я знаю только одно: король Георг намерен держаться самого строгого нейтралитета.

– Так вы не думаете, чтобы он заключил договор с Австрией? – допытывался король.

– Нет, Ваше Величество, не думаю. Король очень определенно выразил свое намерение не принимать ничьей стороны в этой несчастной борьбе, между тем…

– Между тем? – повторил король.

– Между тем, – продолжал Шнейдер, – Его Величество точно так же определенно выразился насчет того, что никогда не окажет своего содействия стремлению Пруссии вполне или хотя отчасти превратить Германский союз в одно союзное государство. Напротив, он намерен всеми средствами бороться против предполагаемых реформ в союзе и будет всеми средствами отстаивать полную независимость и неприкосновенность своей короны.

Король Вильгельм покачал головой.

– Я позволил себе заметить, что никто не думает, – а Ваше Величество менее всех, – об ограничении власти кого-либо из государей, но что более тесное военное объединение Германии становится необходимым, и почин в этом должно взять на себя наиболее сильное государство. Я прибавил, что Его Величество получил воспитание английских принцев. Но политика маленького царства, как Ганновер, не может существовать на тех же самых началах, как сильная держава, в распоряжении у которой есть многочисленное войско и флот.

– Его Величество не обиделся на это замечание? – насторожился король Вильгельм.

– Нисколько, – отвечал тайный советник. – Он выслушал меня чрезвычайно дружелюбно, не прерывая, а потом сказал совершенно спокойно, но с большою твердостью: «Любезный Шнейдер, мое королевское право вовсе не есть вопрос о власти. Я получил корону от Бога, точно так же как и властитель самого обширного царства, и никогда ни йоты не уступлю из своей независимости и самостоятельности, и пусть будет то, чему суждено!» Я заметил государю, – продолжал Шнейдер, – что, не имею ни малейшего желания мешаться в политику, однако как верный слуга моего государя чувствую себя обязанным передать ему при своем возвращении смысл слов, только что сказанных Его Величеством и которые при настоящем положении вещей имеют особенно важное значение. Король Георг вполне это одобрил и объявил, что его мнение на этот счет вовсе не составляет тайны и что он намерен всегда действовать согласно с ним. Затем он отпустил меня самым милостивым и дружеским образом.

– Итак, они все против меня! – воскликнул король Вильгельм после непродолжительного молчания, и на лицо его легла печальная задумчивость.

Он обратился к окну, и взгляд его долго покоился на фигуре великого Фридриха.

– Он тоже был один, – произнес Вильгельм вполголоса, – но благодаря этому вознесся еще выше.

Выражение его лица просветлело. Он посмотрел на часы и, с улыбкой взглянув на тайного советника, произнес:

– А теперь, любезный Шнейдер… – Он дунул, указывая пальцем на дверь.

– Я исчезаю, Ваше Величество, – смеясь, отвечал тайный советник и с комической поспешностью направился к выходу. Там он на минуту остановился и прибавил: – Желаю, чтобы точно так же исчезли от одного дуновения все враги Вашего Величества.

Король Вильгельм остался один.

– Итак, настал решительный час, – задумчиво произнес он. – Судьба моего дома и моего государства висит на кончике меча! Думал ли я, когда уже в преклонных летах вступал на престол, что мне предстоит такая великая борьба! Организуя войска, это произведение моей мысли и неусыпного труда, которые я имел в виду завещать сыну как залог будущего величия и силы, ожидал ли я, что мне самому придется еще вести это войско на бой, на те самые поля, где мой великий прадед неизгладимыми буквами начертал свое имя! Впрочем, – продолжал он, задумчиво опуская глаза, – во мне было какое-то смутное предчувствие того, что совершается ныне. Когда я в Кенигсберге, стоя перед алтарем и облекаясь в знаки королевского достоинства, взял в руки меч, меня внезапно осенило как бы предзнаменование или откровение свыше. Я невольно простер клинок к стоявшим поодаль защитникам моего королевства и в глубине души произнес обет не обнажать меча без крайней надобности, но, раз обнажив, не опускать до тех пор, пока не будут повергнуты в прах все враги моего народа! Ныне это предчувствие исполняется, – тихо прибавил он: – Итак, с богом, вперед!

Король сложил руки и несколько мгновений стоял молча, с опущенной головой. Затем быстрыми шагами подошел к длинному письменному столу. Лицо его дышало энергией и решимостью, он твердой рукою взял колокольчик и громко позвонил.

– Просить сюда министра-президента графа Бисмарка! – приказал он вошедшему камердинеру.

Несколько секунд спустя министр-президент входил в кабинет.

Он быстрым, проницательным взглядом окинул короля и, по-видимому, остался доволен выражением его лица. Вынимая из кармана бумаги, Бисмарк почти весело заговорил:

– Ваше Величество, настала решительная минута. Я надеюсь, что с горизонта Пруссии вскоре исчезнут все тучи, сила ее оружия восторжествует и очистит будущему путь от всяких преград и стеснений!

– Что вы принесли? – спокойно спросил король.

Граф Бисмарк отвечал, перебирая бумаги:

– Господин фон Вертер уведомляет о своем отъезде из Вены. В то же время он сообщает, что Бенедек находится при армии и очень недоволен ее состоянием.

– Еще бы! – произнес король.

– Габленц тоже отправился в армию.

– Мне очень жаль, – заметил король, – что этот храбрый генерал оказывается нашим врагом. Он дрался с нами заодно и теперь может быть нам опасен.

– Никакой генерал не опасен один, Ваше Величество. Ему недостает материала, да к тому же его советов не будут слушаться, – с уверенностью сказал граф Бисмарк. – Вместе с тем получено известие, что во Франкфурте союзным войскам было приказано вчера готовиться к походу против Пруссии. Таким образом, война фактически объявлена, и Вашему Величеству необходимо принять меры против угроз, которые находятся в нашем собственном кругу действий. Нам предстоит обезопасить Ганновер и Кур-Гессен.

– К какому решению пришли во Франкфурте? – спросил король. – Разве Ганновер и Кур-Гессен объявили себя за Австрию?

– Они не приняли австрийских мотивов, – отвечал министр-президент, – но не противятся мобилизации армии. Это старая игра! – прибавил он. – Но она может сильно повредить нам, если мы не поспешим обезопасить себя со стороны этих держав.

– До сих пор они не вооружались, – заметил король.

– Но теперь, после решения союза, обязаны. Кроме того, их войска и в мирное время могут быть чрезвычайно для нас обременительны, – возразил граф Бисмарк. – Я убедительно прошу Ваше Величество принять энергичные меры и немедленно послать армию в Ганновер и Кур-Гессен.

Король задумался.

– Ганновер и Кассель, – после паузы сказал он, – отказались примкнуть к нейтральному договору. Теперь, когда решено привести в действие союзные войска, об этом, конечно, более не может быть и речи. Но принятые ими полумеры, во всяком случае, доказывают, что они не осмеливаются окончательно объявить себя нашими противниками. Я намерен еще раз обратиться к ним с запросом и дать возможность свернуть с опасного пути, по которому они идут.

– Но, Ваше Величество, – заметил граф Бисмарк, – мы таким образом потеряем много времени, а оно нам теперь чрезвычайно дорого.

– Будьте покойны, любезный граф, – возразил король, – мы не станем терять времени понапрасну. Период сомнений и колебаний прошел, настала минута действовать. Мне более нечего ни раздумывать, ни выбирать!

Граф Бисмарк с облегчением вздохнул.

– Но для успокоения совести, – продолжал король, – я хочу еще раз обратиться к моим братьям с последним предостережением. Богу известно, – прибавил он, – как мне тяжело идти против них. Воззвание, которое предлагает им присоединиться к нам ввиду предполагаемых реформ в союзе и в то же время гарантирует за ними их владения, находится в руках посланников – не так ли?

– Точно так, Ваше Величество, – отвечал министр-президент.

– Телеграфируйте немедленно предписание вручить кому следует это воззвание, и пусть потребуют на него ответ непременно сегодня же вечером.

– Предписание будет отправлено немедленно, – заверил граф Бисмарк. – Но что, если воспоследует отказ или – что гораздо вероятнее – уклончивый ответ? – спросил он, устремив на короля пытливый взгляд.

Король Вильгельм с минуту помолчал. Лицо его приняло выражение решимости, и он, прямо взглянув министру в лицо, отвечал:

– Тогда пусть посланники объявят войну.

– Да здравствует король! – громко воскликнул граф Бисмарк с сияющим лицом.

– То же самое сделайте и в отношении Дрездена, – добавил король.

– В отношении Дрездена?! – воскликнул граф Бисмарк. – Неужели Ваше Величество полагает, что господин фон Бейст…

– Я не имею никаких дел с господином фон Бейстом, – гордо возразил король, – но хочу еще раз протянуть руку королю Иоанну. Если это окажется бесполезным, не на меня падет вина за последствия.

– В таком случае, – заметил граф Бисмарк, – я буду просить Ваше Величество немедленно отдать приказ о военных действиях, которые окажутся необходимыми тотчас по объявлении войны.

– Я призову Мольтке и сделаю нужные распоряжения, – кивнул король.

– Смею ли я обратить внимание Вашего Величества на один пункт? – спросил граф Бисмарк.

Король вопросительно на него посмотрел.

– Генерал Мантейфель возвращается со своими солдатами из Голштинии, – сообщил граф Бисмарк. – Он имеет от Ганновера разрешение на проход в Минден. Его авангард стоит перед Гарбургом, расположенные на Эльбе суда находятся в его распоряжении. В Гарбурге нет гарнизона, и он легко может быть осажден. Если мы объявим войну Ганноверу, то для нас весьма важно завладеть Гарбургом с ходу, в противном случае нам пришлось бы потерять много времени. Мне кажется, что для нас было бы весьма полезно, если б Ваше Величество приказали генералу Мантейфелю немедленно осадить Гарбург. Он имеет на то полное право, так как получил от ганноверского правительства позволение на проход. Примет Ганновер наше предложение – генерал Мантейфель спокойно продолжит путь, отвергнет – и у генерала в руках останется весьма важная позиция и железная дорога.

Король, внимательно выслушав графа Бисмарка, с улыбкой кивнул головой:

– Вы правы! Хорошо иметь министром человека, который кое-что смыслит также и в военном деле. Пошлите приказ.

– Прошу у Вашего Величества позволения удалиться, – сказал министр-президент, – чтоб скорее привести в исполнение ваши приказания.

Он сделал движение, чтоб уйти.

– Какие известия из Парижа? – спросил неожиданно король.

Граф Бисмарк остановился. Лицо его омрачилось.

– Бенедетти, Ваше Величество, против обыкновения, молчит, – сказал он. – Зато граф Гольц уведомляет, что в Париже готовятся энергично действовать. Ему ясно дали понять, что император намерен принять сторону Австрии, если мы не поспешим сделать решительного шага. Я имею основание думать, – прибавил он, – что там ведутся скрытые переговоры насчет Венеции, чтоб в последнюю минуту сыграть с нами злую шутку. Мне это сообщает из Вены доверенное лицо. Граф Узедом тоже говорит, что весьма недоволен положением Италии. Впрочем, – продолжал министр менее озабоченным тоном, – все эти интриги меня мало тревожат. В Вене еще не хотят уступить и потому нарочно говорят так громко. А что касается Флоренции, то я послал туда инструкцию быть настороже, не дремать и работать заодно с нами.

– Но чего хочет император Наполеон? – настаивал король.

– Половить рыбу в мутной воде, – отвечал граф Бисмарк со свойственной ему откровенностью. – Но если он нас торопит, то нужно полагать, ему не везет. Я сделал Бенедетти запрос насчет таинственных сношений между Парижем и Веной. Он уверяет, что ничего не знает, но во всяком случае донесет в Париж, что мы еще далеко не оглохли на оба уха.

– Мне этот союз с Италией никогда не нравился, – задумчиво произнес король, – хотя я признаю его полезность. Грустно, что дела приняли такой оборот! Гораздо охотнее выступил бы я, как в былое время, заодно с Австрией против совершенно иного врага!

Граф Бисмарк с озабоченным видом всматривался в помрачившееся лицо короля.

– А если б дела не приняли такого оборота, – живо заговорил он, – Ваше Величество не мог бы взять на себя почин освобождения Пруссии – этого прекрасного, благородного государства, созданного вашими предками, от оков, в какие ее заковали зависть и недоброжелательство европейских держав с Австрией во главе. А между тем эта Австрия никогда не была немецким государством. Германия постоянно служит только ступенью для ее честолюбивых замыслов, и она всегда была готова изменить нам, продать нас и раздробить. Нет, Ваше Величество, я радуюсь, что настала наконец минута действовать и что королевскому орлу предстоит высоко парить в воздухе. Nec soli cedit[64]64
  Не склоняется даже пред солнцем (лат.).


[Закрыть] – гласит его девиз, и к солнцу поднимется он, хотя бы путь туда лежал ему сквозь грозные тучи. Пруссию и Германию ожидает блестящая будущность, и я горжусь тем, что мне выпало на долю идти об руку с творцом этой будущности.

Ясные глаза короля Вильгельма задумчиво покоились на оживленном, взволнованном лице министра. Радостно сверкнули они, когда граф так смело, с такой уверенностью произносил пророческие слова. Но вдруг король опустил глаза и тихим голосом произнес:

– Как угодно Богу!

Граф Бисмарк с умилением смотрел на государя, который, будучи облечен таким величием, выказывал так много простоты и смирения. Он как будто был удивлен, слушая могущественного монарха, который накануне страшной, решительной борьбы всю свою надежду, все свое честолюбие, всю тревогу выразил в этих трех простых словах.

– Угодно Вашему Величеству еще что-нибудь приказать мне? – спросил министр голосом, который слегка дрожал от волнения.

– Нет! – отвечал король. – Поспешите отправить депеши.

И легким, дружеским движением головы отпустил министра.

Граф Бисмарк вышел из кабинета быстрее, нежели утром шел во дворец, и отправился в свой дом на Вильгельмсштрассе. Проходя по Унтер-ден-Линден, он еще менее прежнего обращал внимание на недоброжелательные взгляды прохожих. Гордое удовлетворение выражалось на его лице, а вся фигура дышала силой и отвагой. Великая борьба, которую он считал необходимой, начиналась, и он питал в душе твердую уверенность в ее счастливом исходе. Бисмарк не чувствовал ни малейшего страха, ни колебания.

* * *

На нижнем этаже здания министерства иностранных дел, к которому спешил министр-президент, за столом, покрытым бумагами, сидел советник посольства фон Кейдель. Он вел оживленную беседу с мужчиной, белокурые волосы и борода которого, обрамлявшие открытое и оживленное лицо, изобличали его северогерманское происхождение. В светло-серых глазах северянина светилась смесь юмора, добродушия и лукавства. На вид ему было около тридцати семи лет. Одетый с изяществом, какое встречается только в больших городах, он развалился в кресле, стоявшем близ стола фон Кейделя, и с видом денди покачивал на коленях глянцевитую шляпу, которую придерживал одной рукой.

– Вы полагаете возможным, любезный Бекманн, – говорил фон Кейдель, – расположить в нашу пользу французскую прессу и отстранить таким образом, с помощью голоса общественного мнения, всякое вмешательство Франции в дела Австрии?

– Ничего не может быть легче, —заявил Альберт Бекманн, остроумный и ловкий редактор газеты «Le Temps», который за двадцать лет жизни в Париже успел приобрести полное знание всех требований и особенностей французской публицистики. Это, однако, не мешало ему сохранить в совершенной чистоте все отличительные свойства немецкого характера. – Ничего не может быть легче. Нефцер вполне разделяет ваше мнение и будет поддерживать ваши интересы по убеждению, – он, впрочем, иначе и не пишет. «Siecle», а с ним и все либеральные газеты будут указывать на союз Франции с Австрией как на величайшую глупость. Пруссия олицетворяет для них прогресс, а Австрия реакцию, и потому они с радостью приветствуют всякий успех со стороны нашей державы. Нет больших трудов расположить их в нашу пользу. Необходимо только направлять издания и как можно быстрее и точнее сообщать им дипломатические и военные известия. Это я беру на себя.

Он погладил рукой шляпу, пощипал себя за белокурую бородку и с видом человека, вполне убежденного в справедливости своих слов, небрежно откинулся на спинку кресла.

– Но что вы скажете о клерикальных листках, каковы «Le Monde», «L’Univers»? – спросил фон Кейдель.

– С ними труднее поладить, – отвечал Бекманн. – Эти господа сильно расположены к Австрии, и их нелегко от нее отвратить. В газете «Le Monde» немецкие корреспонденции пишет мой двоюродный брат, доктор Онно Клопп.

– Этот Онно Клопп ваш двоюродный брат? – удивился фон Кейдель.

– Он имеет это преимущество, – отвечал Бекманн, – и подписывается в «Monde» как Герман Шульце. Но должен вам сказать, что он пишет в высшей степени скучно. Кроме того, кузен плохо владеет французским языком, поэтому статьи его сначала переводятся, вследствие чего приходятся по вкусу публике еще менее. Достаточно, чтоб этот листок принял чью-нибудь сторону, и вся французская публика немедленно настраивается против нее враждебно.

– Но разве эта газета не пользуется большим влиянием при дворе? – продолжал фон Кейдель.

– Ни малейшим, – возразил Бекманн. – Император прислушивается к голосу только независимых органов и никогда не читает ультрамантанских листков. Могу вас уверить, что одна статья в «Siecle» или в «Temps» имеет гораздо более влияния на его решения, нежели самая ожесточенная полемика в «Monde» или «Univers».

– Но не думаете ли вы, – продолжал допрашивать фон Кейдель, – что Австрия в свою очередь будет стараться привлечь на свою сторону общественное мнение во Франции? Она не станет пренебрегать никакими средствами. Князь Меттерних…

– Ah, bah![65]65
  Ну и что же! (фр.)


[Закрыть] – воскликнул Бекманн. – Князь Меттерних слишком trop grand seigneur[66]66
  Слишком большой вельможа (фр.).


[Закрыть], чтобы воздействовать на прессу. У него для этого кавалер Дебро де Сальданенга. Тот напишет ему несколько статей в своем «Memorial Diplomatique»[67]67
  Буквально: дипломатический мемориал (фр.).


[Закрыть]. Статьи эти будут очень хороши, дипломатичны и важны, но никто их не станет читать. Будьте покойны, – продолжал он, – общественное мнение будет за вас. Даже сам Оливье – Эмиль Оливье, этот римский гражданин со стремлением к портфелю в сердце, – прибавил он со смехом, – вполне настроен на прусский лад и своими речами будет действовать не хуже любого из самых распространенных журналов.

– Вы полагаете, что Эмиль Оливье клюнет на портфель, как на приманку? – с удивлением спросил фон Кейдель.

– Он непременно будет министром, – уклончиво возразил Бекманн. – On fera cette betise[68]68
  Мы совершим эту глупость (фр.).


[Закрыть], но пока Оливье на стороне оппозиции и голос его имеет силу. Он крепко стоит за прусскую гегемонию в Германии – этого с нас достаточно. Затем остаются еще, – продолжал северянин, – «Revues Hebdomadaires», еженедельные обозрения, которые имеют почти столько же влияния, как и ежедневные журналы. Они читаются спокойно и спокойно перевариваются. Но и на этой почве вам нечего опасаться. Мне знакомы все редакторы, и я думаю, что легко могу их расположить в вашу пользу. Вы помните, как благосклонно всеми была принята моя брошюра «Le Traité de Gastein»[69]69
  Гаштайнский договор (фр.).


[Закрыть], которую я написал после того, как имел честь беседовать с министром-президентом в Висбадене?

– Помню, – отвечал фон Кейдель. – Я был тогда очень удивлен поддержкой, какую мы встретили в то время во французской прессе, и мы до сих пор вам за то чрезвычайно благодарны.

– Pas de quoi, не за что! – отмахнулся Бекманн. – Я делал по убеждению все возможное, чтобы распространить во Франции идею о воссоздании Германии в духе графа Бисмарка. И впредь я намерен действовать точно так же, потому что считаю эту идею справедливой и благотворной. Кстати, – перебил он себя, – знаете, что Хансен здесь?

– Вот как? – воскликнул фон Кейдель.

– Я полагаю, он здесь пробудет некоторое время, чтобы вполне изучить положение вещей, – заметил Бекманн, многозначительно поглядывая в сторону. – Вы можете действовать через него: все, что вы ему сообщите, он передаст куда следует и проведет в прессу.

Фон Кейдель слегка кивнул головой.

– А теперь, – сказал Бекманн, – я думаю, мне следует как можно скорее вернуться в Париж и приняться за дело.

Он встал.

Вошел слуга.

– Его сиятельство ожидает господина советника.

– Иду, – отвечал фон Кейдель. Он подал Бекманну руку и произнес: – Уведомьте нас поскорей о ваших деяниях. Вы как раз вовремя поспеете в Ганновер, чтоб видеть там, какой оборот примут дела, – с улыбкой прибавил он.

– Мне очень жаль, что Ганновер против вас, – заметил Бекманн. – Это мое отечество, и хотя я давно покинул его, однако питаю к нему искреннюю любовь. Но все это уладится, когда наступит решительная минута. Пока будем идти, куда нас ведет судьба.

Он простился с фон Кейделем, который, в свою очередь, пошел вверх по лестнице в комнату министра-президента.