Текст книги "За скипетр и корону"

– Да, – вмешался купец Зонтаг, освобождаясь от удерживавшей его руки старого Конрада, – да, господин граф, все эти люди тревожатся, волнуются и готовы потерять всякое мужество. Я делал все, чтобы их успокоить, но напрасно. Прошу вас, господин граф, скажите, что случилось и что им делать.

Взоры всех с напряженным вниманием устремились на красивого молодого мужчину, который с минуту молча и спокойно обводил глазами теснившуюся вокруг него толпу.

– Что случилось? – переспросил он громким, внятным голосом. – Ничего необыкновенного: мы накануне войны и король выступает со своей армией на поле сражения.

– А нас и город оставляет беззащитными? – послышался ропот в толпе.

Легкая краска выступила на лице коменданта, и гневная молния сверкнула в его глазах.

– Всякий ганноверский солдат, отправляясь на войну, – сказал он, – разве не оставляет дома своей семьи? Королева и принцессы остаются здесь посреди вас, а я остаюсь при Ее Величестве.

– A! – раздалось в толпе. – Если королева здесь остается, то, конечно, город еще не в большой опасности.

– В большой или не в большой, а королева разделит с вами вашу участь, равно как король собирается разделить участь своих солдат. Справедливо это или нет? Отвечайте! – воскликнул граф Ведель.

– Справедливо! – громко ответил Конрад, а толпа за ним несколько тише подтвердила: «Да! Да!»

– Но, – продолжал граф Ведель, – вы у меня спрашивали еще, что вам делать?

Он приблизился к толпе, так что очутился почти посреди нее. Сверкающий взгляд его перебегал с одного из присутствующих на другого.

– Как! – воскликнул он. – Ганноверский гражданин не знает, что ему делать, когда страна в опасности и король выступает в поход? Старый Конрад мог бы вам это сказать лучше меня: он немало видел на своем веку и жил во времена, о которых я знаю только понаслышке. Армия наша находится на мирном положении, – с одушевлением продолжал он, – она нуждается в припасах и помощи: пушки должны быть из арсенала препровождены на железную дорогу, а ганноверские граждане толкутся здесь без дела, жалуются и ропщут! Припасайте лошадей и работников, а где не хватит тех и других – будем действовать сами. Я тоже присоединюсь к вам, лишь только позволит служба. Армия выступает в поход, – продолжал он, – надо позаботится о ее продовольствии: не голодать же солдатам! Составьте комиссию и тащите сюда, на железную дорогу, все, что у вас есть в кладовых. Мы отправим провизию в армию для удовлетворения первых потребностей. Затем, не сегодня завтра войска наши могут наткнуться на неприятеля, к нам явятся раненые и больные – пусть ваши жены щиплют корпию и готовят перевязки. Идите к моей жене, она вам посоветует, как все устроить. Сколько раз вы играли в солдаты в своих стрелковых кружках. Теперь регулярное войско уходит: неужели вы оставите королеву в Гернгаузене без защиты? Неужели не найдется никого из ганноверских граждан, кто взял бы на себя обязанность защищать королеву, которую король с доверием оставляет в своей резиденции? Теперь, – прибавил он несколько тише и медленнее, – я вам сказал, что делать. Дела, в сущности, столько, что я решительно не понимаю, как вы можете бесполезно тратить столько времени, оставаясь здесь, чтобы волноваться и трусить…

Толпа молчала. Зонтаг с торжествующим видом поглядывал на нее блестящими глазками.

Старый Конрад почесывал за ухом.

– Гром и молния! – воскликнул он наконец. – Граф говорит правду! Стыдно нам, старикам, что мы ожидаем, чтоб нас учила молодежь! Скорее вперед! – громко крикнул он. – Будем делать все, что предпишет нужда. Разделимся на партии. Вот Зонтаг понимает в этих делах: он устроит комитет, а я оправлюсь в арсенал.

Он подошел к графу Веделю и сказал ему:

– Вы, граф, истый ганноверец. Вы нам резко высказали ваше мнение и были правы. Но будьте покойны, мы не оставим пятна на чести ганноверских граждан!

– А ты, старый дружище, – прибавил он, скидывая шапку и кланяясь стоящей посреди площади статуе короля Эрнста-Августа, – ты увидишь, что старый Конрад и все ганноверские граждане сумеют честью и правдой послужить твоему сыну.

Он подал руку графу, который крепко ее пожал.

Мрачное настроение толпы изменилось как по волшебству. Тревога и уныние мгновенно сбежали со всех лиц, которые вдруг засияли решимостью и мужеством.

Все окружили графа Веделя и, пока он садился в карету, протягивали ему свои крепкие руки.

Лошади помчались, и экипаж быстро покатился по дороге в Гернгаузен. Толпа, обменявшись еще несколькими словами, разошлась.

Через час облик города изменился.

На улицах не было более уныло слоняющихся групп: всюду кипела жизнь, но в то же время и царствовал порядок. Горожане всех сословий, работники и мастеровые на телегах и тачках перевозили оружие из арсенала на станцию железной дороги. Другие на плечах перетаскивали туда же съестные припасы, частью для немедленного продовольствия солдат, частью для отправления в магазины. Женщины ходили по улицам легкими шагами, но с озабоченными лицами, собирались в кучки и совещались насчет своей деятельности. Наиболее влиятельные горожанки спешили в великолепный, только что отстроенный дом графа Веделя, где графиня принимала их во вновь организованный комитет.

Старый Конрад стоял у входа в арсенал, то помогая накладывать оружие, то крепким словцом понукая неловких работников. А что касается купца Зонтага, то его можно было видеть везде: суетящегося, бегающего, кричащего. Он от волнения был бледнее обыкновенного, охрип от постоянного говора, но все не переставал ободрять и воодушевлять других.

Настал вечер, и солнце зашло, осветив в последний раз короля в замке его предков.

Было девять часов, когда государственный секретарь Мединг, приготовив ответ на прусскую ноту, быстро ехал между двумя рядами фонарей по аллее, ведущей в Гернгаузен.

Во дворце вовсе не было заметно того волнения и движения, какие царили в городе. Привратник стоял у подъезда, лакеи в красных ливреях расхаживали по прихожей медленными неслышными шагами – только лица были озабоченнее обыкновенного.

Зато на дворе стояли запряженные и освещенные фонарями фургоны, вокруг которых суетились слуги, нагружая их чемоданами и сундуками.

Придворные лакеи с тревожным любопытством поглядывали на приближенных короля, являвшихся к нему в столь непривычные часы. Но привычка и строгая дисциплина не давали им вымолвить слова, и только одни робкие взгляды, бросаемые украдкой на посетителей, обнаруживали внутреннее беспокойство.

– Король в своем кабинете? – спросил, входя, Мединг.

– Его Величество в комнате у Ее Величества.

Мединг молча поднялся в верхний этаж по лестнице, где так часто можно было в эти самые часы видеть нарядных дам и кавалеров в блестящих мундирах. Теперь же яркий свет канделябров освещал картину полного безмолвия и пустоты.

У входа в покои королевы сидел в креслах ее старый, седой камердинер, а перед ним стоял камердинер короля.

– Доложите королю о моем приходе, – сказал Мединг.

Камердинер с минуту помедлил.

– Извините, господин секретарь, – промолвил он, – если я осмелюсь задать вам один вопрос. Правда ли, что война объявлена и что неприятель явится сюда?

Мединг печально на него взглянул.

– Правда, любезный Мальман, – отвечал он. – Но, пожалуйста, доложите обо мне поскорее: мы не должны терять ни минуты.

– О Господи, какие времена! – воскликнул камердинер короля, направляясь во внутренние покои, между тем как старый камердинер королевы закрыл лицо руками.

Государственный секретарь последовал за камердинером и, пройдя большую переднюю, вошел в гостиную королевы.

Там все королевское семейство сидело вокруг чайного стола.

Король был в генеральском походном мундире. Он весело улыбался королеве, которая с трудом удерживала беспрестанно наворачивающиеся на глаза слезы. Рядом с королевой сидела семнадцатилетняя принцесса Мария, грациозное существо с прекрасными, благородными чертами лица, с большими, голубыми, задумчивыми глазами. Менее матери привыкшая владеть собою, она не удерживала своих слез и то и дело утирала батистовым платком раскрасневшиеся очи. По другую сторону короля сидела его старшая дочь, принцесса Фридерика. Белокурая и стройная, как сестра, она наследовала от отца его повелительную осанку. Чрезвычайно скромная и чуждая всякой самонадеянности, она, однако, своей фигурой и каждым движением изобличала свое королевское происхождение. Девушка не плакала. Ее большие, ясные голубые глаза сияли смелым, горделивым блеском. Она по временам кусала свои розовые губы, и если бы кто заглянул ей в сердце, то нашел бы там сильное желание следовать лучше за отцом, в поход, чем оставаться в бездействии дома и в печальном уединении ожидать известий из армии.

Напротив сидел, откинувшись на спинку стула, кронпринц Эрнст-Август, высокий молодой человек двадцати одного года. Ни одной чертой лица не напоминал он своего отца. Узкий, покатый лоб его был почти весь закрыт гладкими темно-русыми волосами. Нос его был слегка приплюснут, а полные губы как бы с некоторым усилием приоткрывались, чтоб пропускать лениво и медленно произносимые слова. Но прекрасные зубы и блестящие, добродушные глаза делали лицо молодого принца чрезвычайно симпатичным.

Кронпринц был одет в гусарский мундир, состоявший из синего доломана с серебряными шнурками. Он кусал зубами ногти левой руки, а правой играл с маленькой собачкой из породы такс, которая ласкалась к нему.

Такая картина представилась глазам государственного секретаря, когда он вошел в комнату королевы.

С глубоким вздохом окинув взором королевскую семью, он приблизился к королю.

– Доброго вечера, любезный Мединг, – произнес Георг V своим обычным тоном. – Вы мне принесли ответ Пруссии. Надеюсь, что он сформулирован точно и ясно?

– Я старался с точностью передать мысль Вашего Величества, – отвечал Мединг, низко кланяясь.

– Прикажешь, чтоб мы удалились? – спросила королева.

– Нет, – ответил король, – это столько же касается вас всех, сколько и меня. Наш секретарь потрудится прочесть нам свою работу. Садитесь, любезный Мединг, и читайте.

Мединг сел против короля, раскрыл сложенную бумагу и начал ее читать.

Король облокотился о спинку стула и закрыл лицо рукой, как делал всякий раз, когда хотел во что-нибудь серьезнее вникнуть.

Королева и принцесса Мария тихонько плакали; принцесса Фридерика с напряженным вниманием вслушивалась в каждое слово.

Кронпринц играл с собачкой.

Государственный секретарь читал медленно, выразительно, несколько останавливаясь после каждой фразы.

В ответе этом, написанном в чрезвычайно спокойном и умеренном тоне, выставлялись все причины, по которым король считал невозможным для себя примкнуть к новому союзу, предлагаемому Пруссией. В нем снова и подчеркнуто упоминалось о намерении короля держаться самого строгого нейтралитета. Затем следовало объяснение, что Георг никогда не станет сражаться ни с одной из немецких держав, иначе как разве только защищаясь, в случае если будет произведено нападение на его владения. В заключение выражалась надежда, что столь желанные дружеские отношения между Пруссией и Ганновером не будут расторгнуты и в настоящие дни.

Король молча слушал до конца.

Когда государственный секретарь кончил, Георг V поднял голову и сказал:

– Вы и на этот раз прекрасно передали мою мысль. Я не могу здесь ничего ни прибавить, ни убавить. Но не думаете ли вы, – продолжал он после минутного размышления, – что отказ следует выразить еще резче, чтоб они не подумали, будто я хочу продолжать с ними переговоры о предлагаемых ими реформах? Это было бы недостойно нас и нечестно в отношении Пруссии.

– Я полагаю, государь, – возразил государственный секретарь, – что насчет этого пункта редакция ответа не оставляет ни малейшего сомнения. Что же касается примирительного и спокойного тона в целом, то я думаю, Ваше Величество его вполне одобрит, так как само желало бы по возможности сохранить мир.

– Конечно, конечно! – с живостью проговорила королева.

– По возможности! – повторил король с глубоким вздохом. – Прошу вас, любезный Мединг, – сказал он минуту спустя, – прочтите мне еще раз весь ответ. Извините меня, что я вас так мучаю, но дело это чрезвычайно важно, о нем стоит подумать дважды.

– С величайшей готовностью, Ваше Величество, – сказал государственный секретарь и вторично, так же медленно, прочел ответ.

– Прекрасно! – воскликнул король, когда он замолчал. – У меня нечего прибавить. Что ты об этом скажешь? – спросил он, обращаясь к королеве. – Прошу тебя и вас всех, выскажите ваше мнение. Дело это равно касается и вас.

– Ему надлежит совершиться! – со сдерживаемыми слезами проговорила королева.

– А ты, Эрнст, – спросил король, – не имеешь ли чего сказать?

– Нет! – отвечал кронпринц, вздыхая и гладя собачку, которую взял на колени.

– А вы обе? – продолжал спрашивать король.

– Нет! – отвечала принцесса Фридерика, гордо подымая голову.

– Нет! – с рыданием произнесла ее младшая сестра.

– В таком случае дело это надо считать оконченным, – весело сказал король. – Я, по плану моих генералов, – продолжал он, обращаясь к Медингу, – приказал, чтобы войска стягивались около Геттингена, а оттуда уже отправлялись на юг. Я сам уезжаю туда в два часа. Прошу вас, любезный Мединг, побывайте у генерала Брандиса и у графа Платена, и передайте им, чтоб они были в два часа на железной дороге, готовые к отъезду. Вас самих я тоже прошу приготовиться и мне сопутствовать – вы мне будете нужны. Но успеете ли вы собраться?

– Конечно, успею, Ваше Величество.

– А ты, – обратился король к сыну, – отдай приказание, чтоб не было забыто ничего из твоих походных вещей. Любезный Мединг, – прибавил он, – дайте сюда ответ на подпись.

Мединг взял со стоящего неподалеку письменного стола королевы перо, передал его королю и поднес ему бумагу.

Твердой рукой начертал король начальные буквы своего имени: G. R.

– Поставьте внизу число и час, – сказал король, – чтобы сохранилась точная память о важной минуте, когда был подписан столь важный документ.

Государственный секретарь посмотрел на часы. Стрелки показывали десять минут первого.

Он сделал заметку под подписью короля.

– Теперь прошу у Вашего Величества позволения удалиться, – попросил он, – время мое сочтено. А вы, Ваше Величество, – прибавил он, обращаясь к королеве, – позвольте выразить вам искреннейшие и верноподданнейшие мои пожелания, чтоб скорей миновали эти тяжелые дни. Да благословит Бог Ваше Величество!

Королева склонила голову, закрыв лицо платком.

– До свидания! – воскликнул король. Мединг с глубоким поклоном вышел из комнаты.

В большом аванзале он встретился со стройным, высокого роста молодым человеком в гвардейском мундире, с приветливыми, смеющимися чертами лица и открытыми, умными глазами, – то был племянник короля, князь Георг Сольмс-Браунфельс.

Он подал Медингу руку и сказал:

– Ну, любезный Мединг, все кончено, война объявлена!

– Я везу ответ на прусскую ноту! – сообщил серьезно Мединг, указывая на сложенную бумагу в своей руке.

Князь задумчиво поглядел с минуту на пол.

– Знаете, – сказал он, – мне кажется, что вы – Дэвисон, секретарь королевы Елизаветы, уносящий от нее смертный приговор[72]72
  Придворный английской королевы Елизаветы I, был казнен по ее приказу. Персонаж драмы Ф. Шиллера «Мария Стюарт».


[Закрыть].

Мединг печально улыбнулся.

– Да, это в самом деле смертный приговор для многих храбрых, и благодарение Богу, что он ляжет не на мою ответственность – я только исполняю свой долг, хотя мне так тяжело, как едва ли кому иному. До свидания в Геттингене, – сказал он, пожимая молодому человеку руку, и, спустившись по лестнице, сел в быстро подъехавшую карету.

Когда секретарь выезжал из-под ярко освещенных позолоченных ворот внешнего двора, ему встретилась длинная вереница экипажей, направлявшаяся к замку.

То был магистрат и представители городского сословия, ехавшие проститься с королем. Когда длинная вереница выехала из аллеи, темной лентой выделяясь на ярком фоне ворот и двора, она стала похожей на длинную, черную похоронную процессию. Невольно содрогаясь под этим впечатлением, Мединг откинулся в глубь кареты и в глубоком раздумье поехал к городу.

Пока все это происходило в Гернгаузенском дворце, граф Платен сидел в своем кабинете, в боковом флигеле королевских зданий.

Маленькая лампа освещала письменный стол, заваленный бумагами и письмами, перед ним сидел граф, задумчиво подперев голову рукой.

– Неужели в самом деле нет никакого выхода? – вырвалось у него наконец, когда он встал и зашагал по комнате. – Неужели мы не в силах вновь приобрести утраченное выгодное положение?

Он задумчиво посмотрел в окно, на теплую, звездную летнюю ночь.

– Сосредоточение армии – хорошая мера, – продолжал он, – в этом сказывается наша твердая воля не подчиняться безусловно; хорошо и то, что король уезжает: это облегчит переговоры. Ну, я думаю, – произнес он бодрее, – что в Берлине призадумаются и будут рады-радешеньки нейтралитету. Мы теперь вынуждены поступать именно так. В Вене нас не могут ничем попрекнуть – и когда Австрия победит…

Радостная улыбка озарила его черты, и в воображении рисовались отрадные картины будущего.

Часы на письменном столе звонко пробили двенадцать.

– Князь Изенбург! – доложил вошедший камердинер.

– Теперь, так поздно? – удивился Платен и быстро двинулся навстречу прусскому послу, который серьезно и неторопливо миновал отворенные настежь двери.

– Что вы скажете нам хорошего в такой поздний час? – спросил граф.

– Не знаю, могу ли я сказать что-либо хорошее, – отвечал князь, маленький, худенький человек лет пятидесяти, с тонкими, изящными чертами лица и маленькими, черными усиками, устремляя свои черные глаза с печальным и вопросительным выражением на Платена. – Во-первых, – продолжал он, – я попрошу вашего ответа на ноту, переданную мною сегодня утром, который мне предписано сообщить до вечера сегодняшнего дня. Вы видите, – показал посол, вынимая часы, – что я оттягивал как мог, но уже двенадцать часов, день кончен.

– Любезный князь, – сказал граф Платен, – я вашу ноту тотчас же передал королю, и ответ в настоящую минуту у Его Величества. Я жду его с минуты на минуту и не сомневаюсь, что мы придем к обоюдному соглашению.

Изенбург слегка тряхнул головой.

– Если ответ еще у Его Величества, то вы должны его знать и я вынужден, – он сделал ударение на этом слове, – просить вас настоятельно сообщить мне его содержание. Если предложение принято, уполномочены ли вы заключить предложенный союз?

– Вы согласитесь с тем, – отвечал граф Платен, – что крепко связующие трактаты, так же как преобразовательные реформы союза, требуют обсуждения и времени.

– Настоятельнейше прошу вас, граф, – сказал посол, – дайте мне сперва на один пункт положительный ответ – я не имею полномочий входить в рассуждения: принял король союз или нет?

– Нет, – произнес граф Платен нерешительно, – но…

– В таком случае я вам объявляю войну! – торжественно возвестил князь Изенбург.

Граф Платен пристально посмотрел ему в лицо.

– Но, мой любезный князь… – начал было он.

– Вы поймете, – прервал его князь Изенбург, – что мне после только что сделанного заявления ничего больше не остается, как выразить мое глубокое личное сожаление о том, что наши многолетние отношения, о которых я всегда буду вспоминать с удовольствием, должны возыметь такой печальный исход. Прощайте же и сохраните обо мне, так же как я о вас, дружеское воспоминание!

Посланник подал графу Платену руку, которую тот взял машинально, и, прежде чем министр успел прийти в себя от изумления, оставил комнату.

Немного погодя к графу пришел Мединг и застал еще не оправившимся от недавней сцены. Секретарь передал министру приказание короля отправляться в Геттинген, а тот сообщил про объявление войны.

– Разве вы все еще сомневались в этом исходе? – осведомился Мединг.

– Я считал его невозможным! – воскликнул Платен. – И надеюсь, что в Геттингене можно будет еще кое-что устроить.

– Ничего нельзя устроить, а надо как можно скорее отправляться в Южную Германию! – сказал Мединг и ушел к генералу Брандису.

Бекманн прибыл в Ганновер с берлинским курьерским поездом и, к большой досаде, узнал, что без того уже сильно задержавшееся путешествие может быть продолжено только после того, как будут отправлены различные военные поезда.

Было два часа ночи.

С неудовольствием вышел он на дебаркадер, зябко кутаясь в дорожный плащ, закурил сигару и стал смотреть на суетливую беготню железнодорожной прислуги.

Вдруг к самому парапету подъехал поезд, составленный из небольшого числа вагонов, посреди которых бросался в глаза большой королевский вагон, украшенный короной.

– Что это значит? – спросил Бекманн у одного из суетившихся кондукторов.

– Король уезжает в Геттинген, – отвечал тот и бросился дальше.

Бекманн подошел к королевскому вагону и начал его рассматривать.

– Стало быть, правда, – сказал он, – что король уезжает. Но это не похоже на бегство: солдаты, по крайней мере, вовсе не обнаруживают стремления отступать.

Дебаркадер, несмотря на ранний час, все более и более наполнялся людьми, которые в молчаливом ожидании поглядывали на королевский вагон.

Наконец отворились большие двери королевской залы, в которой видны были генералы, министры, придворные чины, Лекс и Мединг.

Все в серьезном безмолвии расступились перед королем, направлявшимся к выходу на дебаркадер. Король был в генеральском мундире и опирался на руку кронпринца в мундире гвардейских гусар. За ним следовали флигель-адъютанты Геймбрух и Кольрауш и капитан граф Ведель.

Король простился со всеми собравшимися на проводы, к некоторым обратился с несколькими милостивыми словами и некоторым подал руку.

Главный директор железной дороги подошел доложить, что поезд готов.

Король и кронпринц направились к открытым дверцам вагона.

Все головы обнажились, и глухой ропот пронесся по собравшейся толпе.

За королем последовала его свита. Толпа теснее пододвинулась к вагонам.

Георг V показался в окне, высунулся из него и произнес своим громким, чистым голосом:

– Отправляясь в армию, чтобы отвратить несправедливое нападение, я говорю горожанам моей столицы: до свидания! Королеву и принцесс поручаю вашей защите, они разделят вашу участь. Господь с вами и с нашим правым делом!

– Да здравствует король! – крикнула толпа. – До свиданья! До свиданья! Да благословит Бог Ваше Величество! – Замахали платки, и шляпы высоко поднялись на воздух.

В первом ряду стоял Бекманн, слезы блестели в его глазах, он высоко поднял свою шляпу, и голос его громко присоединился к всеобщему пожеланию, которым ганноверцы провожали своего уезжающего короля.

Поезд медленно тронулся, локомотив засвистел, быстрее задвигались колеса, еще громкий возглас: «До свиданья!» – и король выехал из столицы.

Медленно удалились генералы и придворные, медленно и молча разбрелась толпа, и Бекманн снова задумчиво зашагал по дебаркадеру.

«Tiens, tiens! – думал он. – Voila le revers de la medaille[73]73
  Так, так! Вот обратная сторона медали (фр.).


[Закрыть]. Чего только эта война не разрушит! Как глубоко врежется она в человеческую жизнь в ее высших и низших слоях! Великие события лежат на лоне грядущих дней, да. И много слез – даже мои глаза увлажнились при виде этого прощанья короля со своим народом. Ну, чему быть, того не миновать, отдельные личности ничего изменить не могут – судьба выше всех нас!»

– Сию минуту отправляется поезд в Кельн! – сказал кондуктор, проходя мимо него.

– Наконец! – весело вздохнул Бекманн, и скоро его уносил шипящий и свистящий локомотив.