Текст книги "За скипетр и корону"

Глава семнадцатая

Мрачная тишина царила в императорском замке. Посреди громких ликований по случаю итальянских победоносных вестей грянул громовой удар, принесший из Богемии крушение всех надежд, и в один миг подорвавший всякое доверие к фельдцейхмейстеру Бенедеку. Всех точно оглушило: даже лакеи торопливо и мрачно сновали по длинным коридорам и обменивались только необходимыми по службе словами. Император немедленно после известия о проигранном сражении отправил графа Менсдорфа в главную квартиру фельдцейхмейстера, чтобы в качестве военного знатока удостовериться в положении дел, а с тех пор как граф уехал, государь не выходил из своих покоев и, кроме дежурных по службе, никого не принимал.

В императорской прихожей царило глубокое безмолвие, часовой у дверей королевского кабинета стоял неподвижно, дежурный флигель-адъютант упорно молчал, смотря на группы под окном, то сходившиеся в тихих, серьезных переговорах, то снова расходившиеся. Люди то и дело бросали взгляды на окна замка, как бы ожидая оттуда новостей или решающего слова, способного рассеять страх и смятение момента.

Старинные часы мерно и спокойно покачивали маятником, так же хладнокровно отсчитывая эти печальнейшие моменты габсбургского дома, как возвещали течение всесокрушающего времени и в дни его величайшего блеска. Вечно одинаковой поступью шествует время через мимолетные моменты счастья, так же как и через томительно длинные часы черных дней, вот только в шуме радости не слышно его гулкого шага, тогда как в мрачной тиши несчастия рефрен Memento Mori[80]80
  Помни о смерти (лат.).


[Закрыть] раздается громко, сурово напоминая нам о каждой секунде, падающей в недра вечного, неумолимого прошедшего.

Так было и здесь. Часовой и флигель-адъютант несли свое дежурство часто и не раз в этой же самой комнате, с веселыми мыслями о внешнем мире и жизни, весело кипевшей вокруг, и все те часы исчезли из их воспоминания или расплылись в общую, неопределенную картину; эти же немые, мрачные минуты глубоко врезались в их память медленным раскачиванием маятника, отсчитывавшего томительно ползущие секунды.

Вошел генерал-адъютант граф Кренневилль. Рядом с ним шел ганноверский посол, генерал-майор фон Кнезебек в парадной ганноверской форме, а за ними следовал флигель-адъютант ганноверского короля, майор фон Кольрауш, скромная, военно-чопорная фигурка, с короткими черными усами и почти лысой головой.

Кнезебек, высокий, статный человек, так твердо и самоуверенно входивший в салон графа Менсдорфа, теперь шел согбенный, горе и уныние запечатлелись на его морщинистом лице. Не говоря ни слова, он поклонился дежурному.

– Доложите обо мне, – обратился к адъютанту граф Кренневилль.

Адъютант ушел, но через минуту вернулся, указав почтительным движением, что император ждет генерал-адъютанта.

Граф Кренневилль вошел в кабинет Франца-Иосифа.

Император опять кутался в серый форменный плащ, он сидел согнувшись перед большим письменным столом, перья, бумага и письма лежали перед ним нетронутыми, ничто не свидетельствовало о всегда столь неутомимой деятельности этого государя. Судорожно перекошенное, изнуренное лицо императора выражало уже не печаль, а мрачное, неутешное отчаяние.

Генерал-адъютант печально посмотрел на своего глубоко потрясенного государя и тихим, дрожащим голосом проговорил:

– Умоляю Ваше Величество не слишком поддаваться впечатлению этих тяжело потрясающих известий. Мы все – вся Австрия взирает на своего императора. Нет несчастия, с которым бы не могли справиться твердая воля и смелое мужество, а если Ваше Величество поддадитесь унынию, то что же делать армии, что делать народу?

Император медленно поднял тусклые, усталые глаза и провел рукой по лбу, как бы стряхивая гнет мыслей.

– Вы правы! – отвечал он глухо. – Австрия ждет от меня мужества и решимости. И в самом деле! – сказал он громче, вскидывая голову и метая из глаз гневную молнию. – Мужества у меня много, и если бы вопрос был только в том, чтобы стать под неприятельский огонь, если бы моя личная храбрость могла обусловить исход дела, то, конечно, победа осталась бы за австрийским знаменем! Но как мне не считать себя обреченным на несчастье, как не думать, что мой скипетр пагубен для Австрии? Разве я не все сделал, чтобы обеспечить успех? Разве я не поставил во главе армии человека, на которого общественное мнение указывало как на способнейшего? И что же?! Разбит! Уничтожен! – восклицал государь, и в голосе его звучали слезы. – Разбит после такого высокого, блестящего торжества, разбит неприятелем, который искони веков оспаривал германское наследие моего дома, которого я, наконец, считал навсегда низвергнутым, уничтоженным! К чему мне победы в Италии, когда я утрачу Германию? О, как это ужасно!!

И император закрыл лицо руками, а из груди его вырвался глубокий вздох.

Граф Кренневилль сделал шаг вперед.

– Ваше Величество, – сказал он, – еще не все потеряно. Может быть, Менсдорф привезет добрые вести. Неприятелю победа обошлась дорого, возможно, все еще устроится к лучшему.

Император опустил руки и пристально посмотрел на графа.

– Любезный Кренневилль, – произнес он неторопливо и серьезно, – я скажу вам нечто, что никогда еще не было для меня так ясно, как в эту минуту. Видите ли, величайшее могущество моего дома, сила, которая поддерживала Габсбургов и Австрию во все тяжелые времена, – была устойчивость, та несокрушимая, невозмутимая выносливость, которая спокойно гнется под ударами несчастия, ни на миг не теряя из виду цели, которая умеет страдать, переносить, выжидать. Пройдите всю историю, взгляните на ее мрачнейшие страницы, вы найдете у всех моих предков эту черту и убедитесь, что именно в ней было все их спасение. Эта устойчивость, – продолжал он после короткого молчания, – мне чужда, и в этом мое несчастье. Радость увлекает меня на легких крыльях до небес, великие задачи жизни возбуждают во мне могучий энтузиазм, но, с другой стороны, тяжелая рука несчастия повергает меня в прах: я могу сражаться, могу принести себя в жертву, но не могу нести креста, не могу ждать – не умею ждать. Впрочем, – прибавил он, вздрогнув, и как бы придя в себя, – впрочем, вы правы, граф. Не следует падать духом. Если несчастье велико, то мы должны быть выше него!

И он поднял голову и прикусил толстую нижнюю губу красивыми зубами, взглянув на генерала со всей царственной гордостью Габсбургов лотарингских.

– Душевно радуюсь твердости Вашего Величества, тем более что ганноверский посол, генерал Кнезебек, просит аудиенции. Он твердо и мужественно переносит тяжелый удар, постигший его государя!

– Бедный король! – горестно произнес император. – Он храбро постоял за свои права и справедливо ждет от меня помощи и защиты! Боже мой! – вдруг прибавил он неожиданно. – Как после этого позорного поражения я покажусь на глаза всем государям, которых я собирал вокруг себя в древней императорской зале во Франкфурте!

И он снова уставился глазами в землю в мрачном отчаянии.

– Ваше Величество! – произнес Кренневилль умоляющим голосом.

Император встал.

– Введите сюда генерала Кнезебека!

Генерал-адъютант бросился к дверям и впустил Кнезебека и Кольрауша.

Император подошел к генералу и подал ему руку.

– Вы привезли печальную весть, любезный генерал, я преисполнен удивления к вашему государю и глубоко сожалею, что такой героизм не смог принести лучших результатов. Но и здесь вы не нашли ничего утешительного! – прибавил он, видимо переламывая себя, и затем, как бы желая не прикасаться более к этому больному месту, поднял вопросительный взгляд на майора Кольрауша.

– Ваше Величество, – сказал Кнезебек, – я прежде всего попрошу позволения представить майора фон Кольрауша, флигель-адъютанта моего государя. Он желает удостоиться чести передать Вашему Императорскому Величеству письмо Его Величества короля.

Император приветливо поклонился майору, который подошел церемониальным шагом и вручил императору письмо.

Тот распечатал его и быстро пробежал глазами короткие строки.

– Его Величество сообщает мне в нескольких словах о печальной катастрофе и обращает меня к вам для дальнейших разъяснений.

– Мой всемилостивейший государь, – начал Кольрауш тоном официального доклада, – приказал мне передать Вашему Императорскому Величеству, что, после того как армия сделала величайшие усилия, чтобы защитить независимость и самостоятельность короны и королевства, и после того, как эти усилия и победоносное сражение при Лангензальца оказались тщетными, Его Величество считает наиболее справедливым и достойным приехать к Вашему Императорскому Величеству, своему могущественному союзнику.

– И преданному другу, – вставил горячо император.

Майор поклонился и продолжал:

– И мне поручено спросить, не будут ли Вашему Величеству неприятны посещение и пребывание короля в Вене?

– Неприятно? – повторил император с живостью. – Да я жажду обнять венчанного героя, показавшего всем нам такой высокий пример твердости и мужества. Хотя, конечно, – продолжал он со вздохом, – король найдет здесь не могущественного союзника, но только надломленную силу, которая исключительно при помощи величайших усилий и крайнего мужества, быть может, будет в силах устранить самое худшее…

– Король готов разделить с Вашим Величеством радость и горе, так как считает ваше дело своим и правым!

Император опустил на мгновение глаза. Затем поднял их с сияющим выражением и сказал:

– Дружба и доверие такого благородного и отважного сердца вселяют в нас новое мужество, новые силы для продолжения нашей борьбы. Скажите вашему государю, что я жду его с нетерпением и что он найдет меня готовым стоять до конца за правду и Германию. Я передам вам мой письменный ответ королю, как только успею.

Император замолчал. Майор молча ждал знака, что аудиенция окончена.

Через несколько минут Франц-Иосиф снова заговорил взволнованным голосом:

– Король подал пример несравненного мужества. Мне хочется выразить ему мое удивление к его образу действий в эти дни каким-нибудь внешним знаком! Я сейчас же созову капитул[81]81
  Учреждение, ведавшее пожалованием и выдачей орденов.


[Закрыть] ордена Марии-Терезии, и армия моя будет гордиться тем, что король и кронпринц соблаговолят носить на своей груди благороднейшие и высшие почетные отличия австрийских солдат. Подождите, пока я не пришлю вам знаков.

– Я достаточно знаю своего государя, – отвечал майор с радостным выражением, – и могу сказать определенно, что такое отличие преисполнит его живейшей радости и вся ганноверская армия сочтет его за особую для себя честь и гордость.

– Очень рад, любезный майор, – сказал император милостиво, – случаю познакомиться с вами и прошу вас принять от меня Рыцарский крест моего ордена Леопольда, который я доставлю вам вместе с прочими вещами. Прошу носить его как воспоминание об этой минуте и моем к вам дружеском расположении.

Майор низко поклонился.

– Я и без того никогда не забыл бы этой минуты, Ваше Величество, – заверил он.

– Ну, а теперь отдохните, – сказал ласково император, – чтобы собраться с силами на обратный путь, как только все будет готово.

И он милостиво кивнул головой. Майор откланялся и вышел.

– Вы были в баварской главной квартире? – спросил император у Кнезебека.

– Был, Ваше Величество, – отвечал тот, – и нашел ее в Нейштадте. Я поставил принцу Карлу на вид крайнее положение ганноверской армии и настоятельно просил именем Вашего Величества немедленно двинуться на Готу и Эйзенах, чтобы там соединиться с ганноверцами и придать, по возможности, лучший оборот всей кампании.

– И что же сказал принц? – спросил император.

– Принц, равно как бывший при этом генерал фон дер Танн, признали важность соединения баварской армии с ганноверской и были готовы сделать все от них зависящее, тем более что они и без того были наготове идти вперед. Но как Его Королевское Величество, так и начальник главного штаба выразили при этом величайшее несочувствие к образу действий ганноверской армии, о которой, в сущности, доподлинно не знали, где она, и которая, по полученным о ней сведениям, наделала тьму величайших стратегических ошибок. Принц спросил у меня, как сильна наша армия, и когда я ему ответил, что она, по моему расчету и по собранным мной справкам, заключает в себе около девятнадцати тысяч человек, отвечал мне: «С девятнадцатью тысячами пробиваются сквозь неприятеля, а не шатаются из угла в угол, пока наконец в каком-нибудь из углов не будут приперты безвыходно!»

Император покачал головой и вздохнул.

– Я выслушал это с мучительнейшим прискорбием, – продолжал генерал, – и еще с большим прискорбием должен сказать Вашему Величеству, что я не могу не согласиться с мнением баварской главной квартиры. Я сам офицер главного штаба, – прибавил он со вздохом, – но я должен сознаться, что переходы, которые делала наша армия, мне совершенно непонятны: ей гораздо легче было бы быстрым маршем достигнуть с своей стороны баварцев, чем поджидать их в бесцельном изнурительном метанье взад и вперед.

– Бедный король! – печально произнес император.

– Разумеется, – продолжал Кнезебек, – я не высказал своего воззрения в баварской главной квартире, напротив, настаивал на скорейшем выступлении на выручку ганноверской армии – единственное спасение, впрочем, как оказалось впоследствии; принц Карл был совершенно со мной согласен, тотчас же отдал приказ двинуться к Готе через Тюрингенский лес и сообщил об этом принцу Александру, чтобы одновременно выдвинуть восьмой корпус. Но, – продолжал он со вздохом, – баварская армия оказалась вовсе не готовой к походу!

– Не может быть! – воскликнул император. – Бавария еще на съезде так горячо отстаивала политику, которая неизбежно должна была привести к войне!

Кнезебек пожал плечами.

– Как бы то ни было, – сказал он, – баварская армия была не в состоянии действовать быстро и энергично. Но она все-таки двинулась, – принц Карл перенес главную квартиру в Мейнинген, я последовал за ним с сердцем, полным тревоги и страха. На следующий же день мы должны были двинуться дальше, как вдруг приехал граф Ингельгейм и принес весть о лангензальцской капитуляции!

– Какое печальное совпадение печальных обстоятельств! – вскричал император.

– После этого, разумеется, принц Карл тотчас же приостановил движение вперед своей армии и приказал фланговыми маршами восстановить соединение с восьмым корпусом, стоявшим в семнадцати милях от Мейнингена. А я, – прибавил он мрачно, – вернулся сюда с отчаянием в душе и нашел здесь, к сожалению, еще весть о страшном ударе, постигшем Ваше Величество и наше дело.

– Удар ужасен! – вскричал император. – Но я не теряю мужества и надежды. Я рад был увидеть сегодня адъютанта короля и вас, любезный генерал. Это придало мне новые силы предпринять крайние меры для того, чтобы остаться верным моему долгу относительно Германии. Думаете ли вы, – спросил он после некоторого раздумья, – что можно ожидать от Баварии энергичного продолжения военных действий? Вы там были и видели их близко, у вас верный и зоркий глаз – скажите мне откровенно свое мнение.

– Ваше Величество, – отвечал Кнезебек, – как бы то ни было, Бавария будет отвлекать прусские силы, и это уже большая выгода. Что же касается энергичных военных действий, то принц Карл очень стар, а в его лета энергия редкость, особенно во главе в самом деле неготовой армии.

– Но генерал фон дер Танн?

– Чрезвычайно способный полководец, но возьмет ли он на себя ответственность подвергнуть риску баварские войска не исключительно ради Баварии, зная при этом характер принца Карла? Я в этом сомневаюсь…

– Вы, стало быть, ожидаете?

– Очень малого.

– А от других немецких корпусов? – спросил с напряженным участием император.

– Восьмой корпус без Баварии ничего не может сделать, а о баденских войсках перед самым моим отъездом пришли странные вести, – сообщил Кнезебек.

– Что же именно?

– Не знаю, – сказал Кнезебек, – но говорят, что впечатление известий о Кениггреце, там, быть может, преувеличенных…

– Они хотят нам изменить?

Кнезебек только пожал плечами.

– Вот она, союзная армия! – И Франц-Иосиф гневно топнул ногой. – Неужели вы думаете, что солнце Австрии заходит? Это, может быть, вечер, – сказал он мрачно, – может быть, и ночь, но, – тут глаза его вспыхнули, – ведь за ночью может последовать утро!

– Солнце привыкло не заходить в габсбургских владениях, – сказал Кнезебек.

– И клянусь Богом, – сказал император, – если дневное светило в этой кампании еще раз снова лучезарно взойдет над моим домом и Австрией, ваш король сядет со мной рядом на германский престол во всем блеске могущества и славы! – И он протянул генералу руку в неподражаемо благородном порыве.

Вошел флигель-адъютант.

– Граф Менсдорф возвратился и просит аудиенции у Вашего Величества.

– Ах, – заговорил император, тяжело дыша и порываясь идти, – скорее, скорее! Я жду его с нетерпением.

И он бросился навстречу графу Менсдорфу.

– Вашему Величеству угодно будет еще что-нибудь приказать мне? – спросил Кнезебек.

– Останьтесь, останьтесь, генерал! Известия графа Менсдорфа так же весьма интересны для вас, как и для меня!

Генерал поклонился.

– Ну, Менсдорф, – проговорил император дрожащим голосом, – что же вы молчите! Судьба Австрии на ваших устах!

Менсдорф едва держался на ногах. Утомительная поездка в главную квартиру тяжело отозвалась на его болезненном организме, глубокие морщины пролегли по лицу, печальная складка образовалась около рта, и только темные глаза светились лихорадочным блеском.

– Вы измучены! – сказал император. – Садитесь, господа!

И он сам сел в кресло у письменного стола. Менсдорф и Кнезебек устроились напротив.

– Ваше Величество, – начал Менсдорф своим обычным тихим голосом, глубоко вздохнув, – вести печальны, очень печальны, но не безнадежны!

Император сложил руки и поднял глаза кверху.

– Армия потерпела страшное поражение, в порыве отчаяния обратилась в беспорядочное бегство, и всякий порядок был нарушен. К сбору и новому формированию масс возможно приступить только через несколько дней.

– Но как это могло случиться? – спросил порывисто император. – Как мог Бенедек?

– Фельдцейхмейстер был прав, говоря, что с такой армией нельзя драться. Положение было неслыханное. Вашему Величеству хорошо известно, что Бенедек – храбрый боевой генерал, отлично умеющий действовать по заданному плану и повести за собой солдат, но ему пришлось действовать на совершенно ему незнакомом поле. Ваше Величество, я не могу умолчать, что у него не было никакой поддержки. Главный штаб составил план, о достоинствах которого я не хочу судить, но который должен был быть изменен вследствие быстрых, неожиданных и удивительно комбинированных движений прусского корпуса, вследствие неожиданного прибытия армии кронпринца прусского. Но главный штаб в упорном ослеплении отклонял всякое изменение первоначального плана, не принимая в соображение никаких доводов. Кроме того, об отступлении вовсе не подумали. Никто из офицеров не знал дороги назад, мало того, никто из командиров полков не знал мостов, по которым могло бы состояться отступление. И потому отступление превратилось в бегство, бегство – в панику и распад.

– Это неслыханное дело! Фельдцейхмейстера надо предать военному суду! – крикнул император.

– Не его, Ваше Величество, – возразил граф Менсдорф, – он сделал все, что мог, твердо стоял на посту, который был ему вверен, рисковал жизнью, с неслыханной отвагой бросился на неприятеля – разумеется, тщетно! Меня слезы душили, Ваше Величество, – продолжал граф дрожащим голосом, – когда я видел храброго генерала подавленным, мрачным и когда он мне сказал на свой простой, солдатский лад: «Я все потерял, кроме жизни, увы!» Ваше Величество, можно глубоко сожалеть, что фельдцейхмейстер был поставлен на место, до которого не дорос, но сердиться на него, осуждать его – невозможно!

Император молча и мрачно понурил голову.

– Но если кто подлежит суду, – продолжал граф Менсдорф, – то это главный штаб. Теперь еще не время для приговора, спокойное и всестороннее обсуждение дела пока еще немыслимо. Душевно желаю, чтобы кажущиеся виноватыми оправдались, но все-таки необходимо потребовать строгого отчета, этого требует вся армия, геройская храбрость которой была так напрасно принесена в жертву. Этого через несколько дней потребует голос народа.

– А кто виновные? – мрачно допытывался император.

– Фельдмаршал Геникштейн и генерал-майор Крисманик – обвиняемые, – сказал с ударением граф Менсдорф, – окажутся ли они виновными – решат следствие и суд.

– Они сейчас же должны оставить свои посты и явиться сюда для отчета. Граф Кренневилль! – громко позвал император.

– Не могу скрыть от Вашего Величества, – продолжал тихо и спокойно Менсдорф, – что со всех сторон в армии адресуют также жестокие упреки графу Клам-Галласу – он будто бы не в надлежащее время приступил к военным действиям и не слушал приказаний, которые ему отдавались.

– Граф Клам? – вскричал император. – Я этому не верю!

– Благодарю Ваше Величество за это слово! – сказал граф Менсдорф. – И осмелюсь присовокупить, что я считаю графа Клама при его преданности Вашему Величеству и Австрии неспособным на небрежность по службе. Однако он мой родственник, принадлежит к высшей аристократии империи, общественное мнение его обвиняет и тем беспощаднее и громче его осудит, если его оправдание не будет гласно. Я прошу Ваше Величество и его привлечь к ответу.

– Хорошо, пускай его пригласят сюда приехать, а там я посмотрю, – сказал император. – Но однако, – продолжал он, – что же делать? Положение безнадежно?

– Ваше Величество, – отвечал Менсдорф, – в армии насчитывают еще сто восемьдесят тысяч штыков, которые хотя в настоящую минуту совершенно неспособны к военным действиям, но, для того чтобы оказать новое сопротивление неприятелю, нуждаются только во времени и организации. Безопасным представляется ольмюцский лагерь, и туда-то фельдцейхмейстер стягивает главные силы, чтобы привлечь неприятеля к себе и отвлечь от Вены.

– Отвлечь от Вены! – повторил император. – Это ужасно! В несколько дней враг, которого я надеялся раздавить навсегда, угрожает мне в моей собственной столице!

– Надо надеяться, – сказал Менсдорф, – что прусская армия последует за фельдцейхмейстером и будет задержана у Ольмюца. Между тем надо на всякий случай прикрыть Вену и сформировать новый корпус, чтобы напасть на неприятеля с двух сторон.

Генерал Кнезебек одобрительно кивнул головой, император с напряженным вниманием смотрел на своего министра.

– Для этого, – продолжал Менсдорф, – нам необходимы Венгрия и итальянская армия.

Император вскочил с места.

– Неужели вы думаете, – вскричал он с живостью, – что из уст Венгрии еще раз раздается Moriamur pro rege nostro?[82]82
  Умрем за нашего царя! (лат.)


[Закрыть]

– Pro rege nostro, – повторил Менсдорф, ударяя на каждом слове. – Думаю, да, если Ваше Величество захочет стать rex hungariae![83]83
  Королем венгерским (лат.).


[Закрыть]

– Разве этого нет? Что же мне еще делать, чтобы увлечь за собой Венгрию на поле битвы?

– Позабыть и простить, – отрезал Менсдорф, – и возвратить Венгрии ее самостоятельность под короной святого Стефана.

Император промолчал.

– А итальянская армия? – спросил он погодя.

– Она должна поспешить как можно скорее для прикрытия Вены.

– А что же будет с Италией?

– От Италии надо отказаться! – вздохнул Менсдорф.

Император взглянул на него подозрительно.

– Отказаться от Италии? – переспросил он нерешительно и опустил глаза вниз.

– Италия или Германия? – многозначительно произнес граф Менсдорф. – Дерзаю думать, что выбор не затруднителен!

– Тяжело то, что пришлось стать лицом к лицу с таким выбором! – прошептал император.

– Позвольте мне, Ваше Величество, яснее высказаться и точнее формулировать мои мысли. Вашему Императорскому Величеству, должно быть, памятно, что я еще до начала войны смотрел на два ее театра с тяжелым чувством, я был того мнения, что Италией следует пожертвовать для укрепления положения в Германии и для приобретения французского союза. Тогда, однако, еще жила надежда и без этой жертвы выйти победоносно из борьбы, и мужественное сердце Вашего Величества твердо ухватилось за эту надежду. Теперь это уже немыслимо – надо сделать прискорбный выбор. Если можно еще чего-нибудь достигнуть в Германии, если можно сохранить то, что у нас есть, – то все силы Австрии должны сосредоточиться на этом пункте. Итальянская армия должна быть переброшена сюда, и эрцгерцог Альбрехт обязан принять командование над всеми войсками. Только при таких условиях возможен успех, только таким образом возможно удержать Германию на стороне Австрии. Ваше Величество не должны заблуждаться относительно того, что впечатление Кениггреца на немецких союзников, без того неподготовленных и осторожно колеблющихся, будет ужасно. Баден уже отпал…

– Баден отпал?! – вскричал король, порывисто вскакивая.

– Сейчас только, как я собирался ехать сюда, – сказал граф Менсдорф, – пришло в государственную канцелярию известие из Франкфурта о том, что принц Вильгельм Баденский объявил шестого июля, что при теперешних обстоятельствах дальнейшее содействие баденских войск союзной армии не может продолжаться.

– Вот, стало быть, первое последствие Кениггреца! – сказал император с горечью. – Но, – продолжал он, гордо вскинув голову и сверкнув очами, – они могут ошибиться в расчете, эти государи, предки которых смиренно стояли у трона моих предков. Могущество Австрии потрясено, но не разрушено, и еще раз наступит время, когда Габсбург воссядет на суд Германии – карать и миловать! Граф Менсдорф! Мой выбор сделан! Все для Германии! Но… как это устроить? Неужели мне, победителю, склониться перед итальянским королем, предлагать мир, который может быть отвергнут?

– Ваше Величество, – сказал граф Менсдорф, – исход покажется очень легким и удобным, если принять в соображение дипломатическое положение, каким оно было до начала войны. Император Наполеон жаждет покончить счеты с Италией, он предлагал союз до войны ценой Венеции, – разве нельзя теперь принять его условий? Мой совет, государь, уступить Венецию французскому императору и за то приобрести или союз с ним, или, по крайней мере, его могущественное посредничество. Этой мерой достоинство Австрии перед Италией будет сохранено, всякое прямое сношение устранено, и все наши силы сосредоточатся для продолжения войны с Пруссией. Если Ваше Величество позволит, я тотчас переговорю об этом с герцогом Граммоном и пошлю инструкцию князю Меттерниху?

Император долго молчал в глубоком раздумье. Неподвижно сидели перед ним три собеседника, можно было слышать их дыхание – так тихо было в кабинете, – а извне доносился глухой шум большой, деятельной Вены.

Наконец император встал, а за ним все другие.

– Да будет так! – возвестил Франц-Иосиф серьезно и торжественно. – Ни Испания, ни Италия не приносили благословения моему дому. В Германии стояла его колыбель, в Германии возросло его величие, в Германии должно лежать и его будущее! Переговорите сейчас же с Граммоном, – продолжал он, – а вы, граф Кренневилль, приготовьте все, чтобы передать моему дяде главное командование над всеми моими армиями и перебросить сюда как можно скорее южную армию. Генерал Кнезебек, вы стоите здесь как представитель мужественного государя, вы видите, что наследник германских императоров жертвует всем для Германии.

– Я желал бы, чтобы вся Германия была свидетельницей благородной решимости Вашего Величества! – сказал с чувством генерал.

– А насчет Венгрии? – спросил Менсдорф.

– Переговорите с графом Андраши, – сказал император с легким колебанием, – и сообщите мне, что может быть сделано и чего там ждут!

Он махнул рукой и кивнул головой, приветливо улыбаясь.

Все трое господ оставили кабинет с глубоким поклоном.

Император прошелся несколько раз быстрыми шагами взад и вперед.

– Но если я пожертвую Италией, – прошептал он, – как Рим, как церковь устоит против волн, отовсюду и неудержимо стремящихся на скалу Петра?

Франц-Иосиф задумался.

Слегка постучав, вошел камердинер из внутренних покоев.

– Граф Риверо, – сообщил он, – просит аудиенции, и так как Ваше Величество приказывало всегда о нем докладывать, то…

– Какое странное совпадение! Неужели это предостережение свыше? – спросил себя тихо император и сделал было движение, чтобы отказать в приеме.

Но тотчас совладал с собой и распорядился:

– Пускай войдет.

Камердинер вышел.

«Я его выслушаю, – решил император, – во всяком случае, он имеет право на откровенность и правду!»

Дверь внутренних покоев снова отворилась, и граф Риверо серьезно и печально вошел в кабинет.

– Вы пожаловали в грустный момент, граф! – обратился к нему император. – События этих дней погребли много надежд!

– Правые и святые надежды никогда не должны быть погребены, государь, – отвечал граф. – Даже сходя в могилу, следует их доверчиво поручать грядущему.

Император посмотрел на него вопросительно.

– Я тоже не совсем еще потерял надежду, – произнес он с некоторым смущением.

– Государь, – заговорил Риверо после недолгого молчания, так как император ничего больше не высказывал, – я слышал только в общих чертах о великом несчастии. Я не знаю, насколько поправимы его последствия и на что решилось Ваше Величество. Вам известно, что в Италии все готово для восстания за святое дело религии и правды. Победы австрийского оружия сильно потрясли военное и нравственное могущество сардинского короля, и наступил момент, когда мне надлежит произнести решающее слово, чтобы повсюду зажечь пламя. Прежде чем сделать это, я прошу приказаний Вашего Величества и спрашиваю: может ли восстание в Италии рассчитывать на полную и сильную поддержку австрийской армии? Иначе жертва стольких жизней будет напрасна и может только повредить нашему святому делу.

Граф говорил тихо и спокойно, почтительным тоном придворного человека, но тем не менее в его голосе звучала глубокая, серьезная твердость.

Император на минуту опустил глаза. Потом подошел к графу на шаг ближе и медленно заговорил:

– Любезный граф, неприятель угрожает из Богемии столице, разбитая армия не может продолжать действовать, не отдохнув и не собравшись с силами. Я нуждаюсь во всех силах Австрии, чтобы отвратить последствия поражения, парировать угрожающий удар. Южная армия должна прикрыть Вену и вместе с переорганизованной заново богемской армией дать возможность снова перейти в наступление.

– Стало быть, Ваше Величество жертвует Италией? – Граф глубоко вздохнул, но без малейшего раздражения, пристально глядя на государя своими темными глазами.

– Должен пожертвовать, – сказал император, – если хочу сохранить Австрию: иного выхода нет…

– И Ваше Величество навсегда уступит савойскому дому железную корону Габсбургов, отдаст Венецию, эту гордую царицу Адрии, королю Виктору-Эммануилу, армии которого разбил австрийский меч?