Текст книги "За скипетр и корону"

– Барон! – обратился к гостю обер-амтман, и голос его дрогнул глубоким чувством. – Пока здесь, вокруг моего стола, собирались друзья, прекрасным и неизменным обычаем дома было пить за здоровье нашего государя и короля. Он теперь далеко, он больше не король этой страны, но вы поймете, что мне не хотелось бы в последние дни пребывания здесь изменять старому обычаю этого дома. Приходит новое время, но вспомним о старом с любовью и благословением!

Фон Кленцин взялся за бокал.

– Благословение грядущего может возникнуть только из любви к прошедшему, – проговорил он взволнованным голосом, – и сохрани меня Бог воспрепятствовать своим присутствием прощальному привету прошлому!

Все встали.

Обер-амтман произнес серьезно:

– Здоровье короля, бывшего нашего государя, которому была посвящена вся моя жизнь! Да ниспошлет ему Господь свое благословение!

Голос изменил ему.

Глубоко тронутый фон Кленцин чокнулся с обер-амтманом, и в тихом безмолвии комнаты прозвенели дружно встретившиеся бокалы.

Все молча их опорожнили.

То был последний тост за короля Георга V в старом Блеховском амтманстве.

Фон Кленцин задумчиво потупился.

– Славную, богатую страну мы приобрели, – прошептал он про себя. – Дай Боже приобрести и эти сердца для твердого, прочного братства!

Глава двадцать девятая

Король Вильгельм вернулся в свою столицу Берлин, восторженно встреченный народом, который не мог прийти в себя от удивления и восхищения после этого неслыханного похода в семь дней, своими поражающими результатами поднявшего Пруссию так высоко между европейскими державами и так сильно подвинувшего Германию к ее национальному объединению.

Первый порыв восхищения берлинцев миновал, все начало входить в привычную колею, по крайней мере внешне, так как во всех сердцах еще громко и сильно билась гордая радость победы.

Ранним утром король Вильгельм вошел в свой рабочий кабинет, как всегда – в военном сюртуке, с Железным крестом и орденом Pour le Merite.

– Шнейдер здесь? – осведомился он у дежурного камердинера.

– К услугам Вашего Величества.

По знаку короля вошел тайный придворный советник Шнейдер с большим пакетом под мышкой.

– Здравствуйте, Шнейдер, – произнес король с приветливой улыбкой. – Ну, все опять в старом порядке, и мы можем снова приняться за повседневную работу. Что нового в литературе? Что у вас в этом пакете?

– Ваше Величество, позвольте мне теперь, по водворении старого порядка в его права, принести мои всеподданнейшие поздравления с блестящим успехом войны. Здесь, на этом самом месте, – прибавил он с чувством, – где я стоял в последний раз пред Вашим Величеством в тот день, когда вас заботило будущее, так как от вас все отвернулись! Ваше Величество изволит снова убедиться, что прусский король не бессилен, даже когда стоит один…

– Да, с такими двумя союзниками, какие у нас были, – сказал король с кроткой улыбкой. – Бог и отечество!

Он помолчал с минуту.

Шнейдер раскрыл пакет.

– Ну, что у нас нового? – спросил король.

– Ваше Величество, – отвечал Шнейдер, – в сущности, все вариации на ту же тему: радуются победе, восторгаются венценосным победителем и его полководцами, вся пресса – один громадный дифирамб, высказывающий свои чувства кто возвышенно, кто трогательно, а кто комично. Конечно, при этом нет недостатка в добрых советах Пруссии и северогерманскому союзу. Просто невероятно, сколько прописывается диетических рецептов для политического благосостояния Германии! Не угодно ли Вашему Величеству выслушать несколько образцов?

Король задумался и молчал.

– Шнейдер, – сказал он наконец серьезно и торжественно, – люди очень неблагодарны!

Тайный гофрат с удивлением взглянул на короля.

– Ваше Величество, – отвечал он, – я не стану отрицать, что неблагодарность – очень заметная черта в характере человеческого рода вообще, но именно в эти дни хочется верить в исключения, потому что повсюду слышны выражения признательности Вашему Величеству, генералам…

– И именно в эти дни, – продолжал король тем же тоном, – я нахожу, что мир и берлинцы особенно неблагодарны. Преувеличенно благодарят меня, моих генералов, только забыли об одном, в сущности главном, виновнике великого успеха, дарованного нам Господом…

Шнейдер продолжал вопросительно смотреть на короля.

– Никто не вспомнил в эти дни о моем брате, в Бозе почившем короле! – произнес король Вильгельм слегка дрогнувшим голосом.

Глубокое чувство отразилось на веселом и спокойном лице гофрата, слезы заблестели на его глазах.

– Ей-богу, – сказал он громко, – вы, Ваше Величество, правы, назвав нас всех неблагодарными!

– Как глубоко, как твердо носил он в своем благородном сердце величие Германии и прусское призвание! Как он заботился, насколько ему позволяли обстоятельства, об укреплении армии и государственного организма, чтобы сделать Пруссию способнее к выполнению ее призвания, как величественно и ясно рисовалось в его мыслях будущее Германии! И если бы неуклюжая рука революции не вмешалась в выполнение его планов и видов…

Король замолчал, отдавшись своей мысли.

Шнейдер с глубоким чувством смотрел на задумчивое лицо рыцарски скромного государя.

– Если нам даровал Господь, – продолжал король, – сорвать плод с дерева, следует вспомнить о том, чья заботливая рука взлелеяла это дерево, поливала его корни в дни засухи.

Король обернулся к письменному столу и взял лист бумаги.

– Я набросал тут несколько мыслей, – сказал он, немного запинаясь, – воспоминания обо всем, что покойный король сделал для усиления Пруссии, войска и государства и для объединения Германии. Мне бы хотелось, чтобы об этом была написана статья и напечатана в газете Шпенера, которую читают все германцы. Устройте это.

И он подал Шнейдеру лист.

Тот почтительно взял документ, не сводя удивленных глаз с взволнованного лица короля.

– Сейчас же будет исполнено, – поклонился он. – Не угодно ли Вашему Величеству, чтобы статья имела особое заглавие?

– Да, она должна быть заметна, – подтвердил король, – чтобы все прочли. Можно над ней поставить: «О королевском брате», – прибавил он, немного подумав. – Если его забыли все, то брат не забыл.

– Будет немедленно исполнено, Ваше Величество, – повторил Шнейдер, и прибавил глубоко взволнованным голосом. – Я сегодня унесу с собою в сердце прекраснейший образ кениггрецского победителя, посреди шумных народных ликований возлагающего половину стяжанных им лавров на скромную могилу брата!

– Мне было больно, – продолжал король, – что в этих ликованиях победы не подумали о заслугах моего брата – я только строил на фундаменте, им заложенном. Ну, теперь ступайте, – продолжал он, – об остальном завтра. А сегодня позаботьтесь, чтобы статья появилась скорее. С душой позаботьтесь – я знаю, как вы были преданы в Бозе почившему государю.

И он подал Шнейдеру руку, не допустив, однако, чтобы тот прижал ее к губам. Затем король задумчиво сел за письменный стол. Шнейдер молча вышел из кабинета.

И граф Бисмарк тоже вернулся и с присущей ему неутомимой энергией отдался бесконечным трудам по приведению в порядок вновь возникшей ситуации, так глубоко повлиявшей на все вокруг.

Граф снова сидел в своем кабинете поздним вечером перед громадным столом, заваленным бумагами, ревностно занимаясь разбором и осмыслением представленных ему проектов.

В дверь слегка постучали. Граф поднял голову. Это мог быть только кто-нибудь очень близкий. Он сказал коротко и громко:

– Войдите!

В кабинет вошел барон фон Кейделль. Министр приветливо кивнул ему.

– Ну, что скажете, любезный Кейделль? – спросил он, откладывая в сторону бумаги, которые он просматривал. – Что случилось особенного?

– Довольно странная вещь, – сказал Кейделль, – о которой я хотел сообщить вам безотлагательно. Хансен здесь и только что был у меня.

– Хансен, датский агитатор? – удивился граф Бисмарк.

– Он самый, – отвечал Кейделль. – Но только на этот раз не в качестве датского агитатора, а в роли французского агента.

Граф Бисмарк нахмурился.

– Чего там еще хотят в Париже? – сказал он. – Неужели все еще недовольны? Ведь Бенедетти, кажется, совсем успокоился?

– Кажется, намерены сделать еще конфиденциальную попытку, и я хочу просить ваше сиятельство выслушать Хансена. Он передал мне от Друэна де Люиса верительное письмо, из которого видно, что датчанин может сообщить что-то интересное.

– Друэн де Люис уже больше не министр, – заметил граф Бисмарк.

– Это так, – сказал Кейделль, – и министерством управляет до приезда Мутье Лавалетт, но из письма все-таки видно, что у Хансена есть нечто, чего не хотят передавать дипломатическим путем, пока не убедятся, как мы к этому отнесемся.

– И в самом деле, – согласился граф Бисмарк, немного подумав, – отчего бы его не выслушать? Хотя мое решение по всем этим прямым и косвенным предложениям останется неизменным, – прибавил он, усмехаясь. – Где же Хансен?

– Он ждет внизу. Прикажете его позвать?

– Пожалуйста! – сказал министр. – Мы с вами еще увидимся у графини?

Кейделль поклонился. Через минуту он ввел в кабинет Хансена и сам удалился. Граф поклонился со сдержанной приветливостью маленькому, скромному человеку, и пригласил его сесть по другую сторону стола.

Светлые, проницательные глаза графа вопросительно посмотрели на умное лицо датчанина.

– Ваше сиятельство, – начал Хансен, – я вам от лица моего отечества искренне признателен за великодушное внимание, оказанное вами датской национальности в статье пятой мирного договора.

Граф Бисмарк слегка поклонился.

– Я ничего не имею против Дании, – сказал он, – напротив, я чту и уважаю этот маленький, сильный народ и горячо желаю, чтобы Германия жила с ним в мире и дружбе. От ваших соотечественников будет зависеть не обременять и не замедлять чрезмерными и невозможными требованиями практическое выполнение условий, принятых в мирном трактате за основу наших отношений к Дании.

– Я желаю быть полезным вашему сиятельству, – сказал Хансен, – и потому приехал сообщить вам несколько мыслей, на основании которых, как я убежден, деликатные отношения между вновь организующейся Германией и Францией могут быть установлены прочно и к взаимному удовольствию.

Граф Бисмарк выразил жестом, что он готов слушать.

– Осмеливаюсь доложить вашему сиятельству, что я посвящен в имевшие место переговоры.

Граф Бисмарк промолчал.

– Император, – продолжал Хансен, – в тяжелом положении. Его воззрения на самостоятельные права великих народов, на их национальное развитие вступают в серьезное противоречие с необходимостью стать во враждебные отношения к состоявшимся в Германии фактам.

Чуть заметная тонкая усмешка мелькнула на серьезном лице министра.

– С другой стороны, – продолжал Хансен, – несомненно, что значительное политическое и военное усиление Пруссии внушает серьезнейшие опасения общественному мнению во Франции – опасения, которые император, менее чем какое-либо иное правительство, может оставлять без внимания, так как его правительство зиждется на народной воле, на выборе общественного мнения Франции. Император, – заговорил он снова, так как граф Бисмарк продолжал смотреть на него молча и задумчиво, – думал поначалу, что это общественное негодование может быть устранено вознаграждениями, которые укрепили бы оборонительные силы Франции в надлежащей пропорции к усилению наступательных сил Германии, однако он далек от того, чтобы довести до крайности вопрос, который мог бы смутить и испортить столь им высоко ценимые дружеские отношения Франции к Германии.

По лицу графа опять скользнула та же тонкая, легкая усмешка.

– Император думает, – продолжал Хансен, – что есть пути, которыми можно было бы навсегда устранить всякое противоречие. Исходя из того принципа, что две могущественные военные нации гораздо надежнее защищаются от взаимных столкновений нейтральными промежуточными странами, чем стратегическим укреплением границ, император возымел мысль, что образовать подобное Бельгии нейтральное государство на Рейне было бы лучшей мерой к окончательному мирному и дружелюбному урегулированию между Германией и Францией. Во главе этого католического государства по населению можно было бы поставить саксонского короля.

– Мир с Саксонией подписан, – заметил граф Бисмарк.

– Я не имел в виду непосредственное осуществление этой идеи, ваше сиятельство, – сказал Хансен, кланяясь – В настоящую минуту вопрос заключается только в том, чтобы это нейтральное прирейнское государство, которое Германию и Францию в одно и то же время в военном отношении разделяло бы, а в национально-экономическом соединяло, поставить под управление князя из дома Гогенцоллернов, и таким образом, основать там династию, родство которой с прусским королевским домом устранило бы всякое недоверие в Германии.

– Княжеский дом Гогенцоллернов не в родстве с нашим королевским домом, – напомнил граф Бисмарк.

– Но все-таки отрасль этого дома, – отвечал Хансен. – Я считаю себя вправе заверить ваше сиятельство, что как только вы выскажете одобрение вышеизложенным мной мыслям, вопрос немедленно будет перенесен на официальную почву.

Датчанин замолчал.

Граф Бисмарк задумчиво потупил глаза. Затем поднял ясный и спокойный взор на полное ожидания лицо Хансена и заговорил твердым голосом:

– Я не хочу у вас спрашивать, даны ли вам полномочия и от кого именно, сделать мне то сообщение, которое я только что выслушал. Я принимаю мысль, вами высказанную, за частное, личное воззрение и нисколько не прочь высказать вам так же ясно и откровенно свое личное о нем мнение. Германия, – продолжал он, – в результате большой, трудной борьбы сделала серьезный шаг к своему национальному устройству. Немецкая нация не имеет надобности давать в этом кому бы то ни было отчет, ей нет необходимости заботиться о том, понравится ли развитие ее национальных прав другим нациям, прежде же всего – она не намерена ничего платить другим нациям, для того чтобы купить свое внутреннее объединение. Пока я прусский министр и имею влияние на судьбы Германии, – произнес он металлически звучным голосом, – мы никому не намерены давать взяток, в какую бы форму они ни были облечены! Это мое личное мнение, и вы отсюда видите, что совершенно излишне было бы облекать в официальную форму мысль, которую вы мне высказали: со стороны прусского правительства вы получили бы точно такой же ответ, какой я вам сейчас дал.

– Ваше сиятельство, – сказал Хансен, отчасти озадаченный резким ответом графа, исключавшим всякий спор, – я вам искренне признателен за выраженное вами уважение к национальному чувству Дании, и весьма желал бы быть вам в этом отношении полезным. Но я не смею скрыть от вашего сиятельства, что, насколько мне известны положение дел и общественное настроение в Париже, если будет отвергнут этот последний базис соглашения, принимаемый во Франции чрезвычайно близко к сердцу, война раньше или позже станет неизбежной.

Граф Бисмарк встал, глаза его засветились гордо и ярко.

– Так пусть будет война! – возвестил он громко и твердо. – Я ее не боюсь и никогда не буду стараться избежать ценой достоинства и могущества Германии. Храбрая прусская армия и ее союзники, разбившие Австрию, гораздо дружнее выступят в поле против Франции, если мы будем к этому вынуждены. Вы можете повторить мои слова всякому, кого интересует моя точка зрения, но можете еще прибавить, что никто не ценит выше меня добрых отношений к Франции. Французская и германская нации гораздо больше созданы для того, чтобы дополнять одна другую и идти рука об руку, нежели воевать между собой, и я со своей стороны сделаю все, чтобы сохранить мир и дружбу – все, кроме принесения в жертву германской чести и германского достоинства.

– Прошу ваше сиятельство верить, во всяком случае, в доброе намерение, которое руководило мной в этом шаге, сделанном для согласования противоположных интересов.

– Благодарю вас за это доброе намерение, – сказал граф Бисмарк. – Оно во всяком случае поведет к прояснению вопроса.

Хансен с низким поклоном вышел из кабинета.

– Он хочет сыграть с Германией такой же фарс, как с Италией, – сказал граф, оставшись один. – Но у меня Савойи и Ниццы не найдется!

Он вышел из кабинета и отправился к жене, в гостиную.

Там опять сидели дамы за чайным столом, и с ними фон Кейделль.

Граф нежно поздоровался с женой и дочерью.

– Ты видел последний номер «Кладдерадача»? – спросила графиня, указывая на листок с известной всем карикатурой в заголовке, лежавший на столе рядом с чайным прибором.

Граф взял газету и рассмеялся, взглянув на картинку на последней странице.

Она изображала старого, расслабленного нищего, с чертами лица императора Наполеона III, со шляпой в руке просящего милостыни у дверей одного дома. Рядом с дверью было открыто окно, и из него выглядывал министр-президент, отмахивая рукой нищего, а внизу было написано: «Здесь не подают!»

– Удивительно, право, – сказал граф, бросая листок на стол, – с каким тонким пониманием эти люди схватывают комизм положения! В этих картинках часто бывает больше смысла, чем в длинных руководящих статьях!

Он залпом выпил поданную ему большую хрустальную кружку пенящегося пива.

– У меня к вам просьба, любезный Кейделль. – Бисмарк приветливо обратился к барону. – Не сыграете ли вы мне тот похоронный марш Бетховена, помните – вы играли его раз вечером, перед началом войны?

Кейделль охотно встал и подошел к роялю.

Могучие и потрясающие аккорды гимна смерти звучно пронеслись по комнате, дамы слушали в глубоком волнении.

Граф Бисмарк стоял выпрямившись, в его серьезном, рельефном лице светилось вдохновение.

Когда Кейделль закончил, он глубоко вздохнул.

– Много героев пало, – проговорил он тихо, – но цель достигнута, кровь их пролилась недаром! Много горя принесло это время, много диссонансов будет еще впереди – да разрешит их Господь в гармонию единой, великой Германии!

Голос его звучал искренним чувством, графиня прослезилась. Кейделль в порыве вдохновения, высоко вскинув руки, уронил их на клавиши и заиграл ту воинственную песнь, в которую некогда реформатор вложил свое твердое, как скала, упование на Бога и на успех в тяжкой борьбе за свои убеждения.

Граф Бисмарк устремил взгляд вверх, взволнованное лицо его точно просияло солнечным отблеском. Он сложил руки, и губы его зашевелились, тихо повторяя про себя слова гимна:

 
Eine feste Burg ist unser Gott,
Ein starke Wehr und Waffen![105]105
  Бог нам прибежище и сила, оружие и спасение (нем.).


[Закрыть]