Текст книги "За скипетр и корону"

– Не ему! Не ему! – живо крикнул император.

– Кому же, Ваше Величество?

– Мне необходима французская помощь, – сказал император, – я должен купить союз с Наполеоном!

– Итак, снова эта демоническая рука холодно и мрачно захватит судьбы Италии! – заключил граф горячо. – Итак, Рим и священный престол будут навсегда предоставлены произволу бывшего карбонария?

– Не навсегда! – возразил император. – Когда мое могущество в Германии будет восстановлено, когда удастся устранить грозящую опасность, тогда у святого престола будет защитник могущественнее того, чем бы я мог быть теперь. И почем знать: Германия завоевала Ломбардию в прежние времена…

– Стало быть, все потеряно! – невольно вырвалось у графа глубоко горестное восклицание. Но он тотчас же подавил порыв чувства и заговорил с обычным спокойствием: – Решение Вашего Величества безвозвратно – или я могу себе позволить высказать против него несколько возражений?

Император помолчал с минуту.

– Говорите, – сказал он наконец.

– Ваше Величество надеется поправить совершившееся несчастие привлечением южной армии и уступкой Венеции, то есть Италии, купить союз с Францией? По моему убеждению, обе надежды неосновательны.

Император посмотрел на него с удивлением.

– Южная армия, – продолжал граф, – вернется слишком не скоро, чтобы принести какую-нибудь существенную пользу; противник Вашего Величества не ждет и не стоит спокойно, доказательством тому служат прискорбные события, под впечатлением которых мы находимся. Французский союз, если даже его удалось бы купить, не стоит назначаемой ему цены, потому что – как я уже имел честь раньше заверять Ваше Величество – Франция не способна к какой бы то ни было успешной военной деятельности.

Император молчал.

– С другой же стороны, – продолжал граф, – отказываясь от Италии, вы отрицаете великий принцип, вы признаете революцию – революцию против законного права и против церкви, вы отнимаете у императорского габсбургского дома того могущественного союзника, который сидит на судилище высоко над полями битв и кабинетами и по своему предвечному усмотрению руководит судьбами государей и народов. Ваше Величество жертвует церковью, жертвует Господом, оружием и твердынею которого служит Святая Церковь!

Император вздохнул.

– Но что же мне делать? – воскликнул он горестно. – Неужели впустить надменного врага в столицу, а самому бежать? И разве может государь-беглец, государь без престола быть защитником Церкви?

– Предки Вашего Величества, – отвечал граф, – неоднократно бегали из Вены, но, твердо стоя за право и за того вечного, всемогущего союзника их дома, они всегда, возвеличенные и увенчанные славой, возвращались в свою столицу! Кроме того, – продолжал он, – между неприятелем и Веной еще много пространства – неприятельская армия тоже сильно потрепана, и что Вена не сделается прусским городом, за это ручается Европа, за это постоит Франция – даже без всякой платы, – Англия, и пока еще даже Россия. Предоставьте победоносной итальянской армии под предводительством героя-эрцгерцога продолжать натиск, и вскоре вся Италия будет принадлежать вам, союзник Пруссии будет раздавлен и Святая Церковь прогремит своим могучим словом за Австрию и Габсбургов. Слово это будет услышано в Баварии, в Германии, во Франции, и Ваше Величество восстанет с новыми силами. Не бросайте одного дела неоконченным, для того чтобы вполсилы взяться за другое, преследуйте победу до конца, тогда она в свой черед поправит зло, не жертвуйте победой поражению, напротив, исправьте поражение довершением победы!

Граф говорил горячее обыкновенного. Слова лились с его уст магнетическим потоком, глаза горели, и черты озарились пророческим светом.

Он слегка приподнял руку, и в своей удивительной мужественной красоте стоял точно статуя красноречию.

Император смотрел на него в сильном смущении, лицо его выражало живую борьбу.

– И с другой стороны, – продолжал граф, – если Ваше Величество отдаст Италию, отвлечет все силы к северу и если все-таки эта жертва не принесет желаемого результата, где вы тогда найдете поддержку и помощь? Прочную поддержку и надежную помощь? Раз сойдя с колеи, раз оторвавшись от вечного и неизменного союзника, разрыв будет становиться все больше и больше, обратится в бездну, и могущество церкви уже не вступится за отпавшую Австрию. А государственным людям не след пренебрегать этим могуществом: если даже теперь молнии Ватикана не срывают больше корон с головы государей и не заставляют их каяться перед дверями храма, то все-таки дух и слово Церкви мощно и неудержимо пронизывает весь мир, и если скалу не раздробить больше громовому удару, то ее подточит капля! Взвесьте, Ваше Величество, серьезно и зрело, прежде чем сделать первый шаг, ведущий к разрыву с Церковью.

Взволнованное лицо императора вспыхнуло. Он поднял голову, гордая молния сверкнула из глаз, губы вздернулись гневом и задрожали. Но граф Риверо, не давая ему вставить слова, продолжал горячо:

– В Мексике августейший брат Вашего Величества вступил на опаснейшую стезю, основывая свое могущество на светских опорах, отвернувшись от Церкви, – и вот он мяч в руках Наполеона, и путь, им избранный, будет вести его все ниже и глубже в бездну…

Император не выдержал.

– Благодарю вас, граф Риверо, – произнес он холодно и надменно, – за то, что вы потрудились так обстоятельно изложить свое мнение. Но мое решение принято, и безвозвратно! Я не могу иначе. Я надеюсь, что на избранной мною стезе я скоро вновь обрету прежние могущество и возможность быть полезным церкви и служить ей, как указывает мне сердце.

Лицо графа снова приняло обычное спокойное выражение, глаза несколько утратили блеск и смотрели ясно и холодно.

Он подождал несколько минут, но так как император молчал, то сказал без всякого следа волнения в голосе:

– Ваше Величество ничего больше не изволит приказать?

Император отвечал приветливо:

– Прощайте, граф, будьте уверены в моем искреннем расположении и надейтесь вместе со мной на будущее: возможно, то, чего вы хотите, Бог устроит в грядущее время!

– Я никогда не перестаю надеяться, – сказал граф спокойно, – потому что будущее принадлежит владыке мира!

И с низким поклоном Риверо вышел из кабинета.

Император задумчиво посмотрел ему вслед.

«Им хочется вернуть времена Каноссы! Ошибаются – я не хочу быть слугой Церкви, я хочу бороться и завоевать себе силу и право быть ее защитой. А теперь – за дело!»

Он позвонил.

– Позвать ко мне сию же минуту господина Клиндворта! – приказал он вошедшему камердинеру.

Император сел к столу и принялся торопливо просматривать различные бумаги. Но занятие это было скорее механическим, мысли блуждали далеко, и часто бумаги выпадали из рук, а взгляд терялся задумчиво в пространстве.

Вошел Клиндворт; лицо с опущенными глазами было, как всегда, неподвижное и непроницаемое, руки сложены на груди. Низко поклонившись, советник остановился у двери.

Император отвечал легким кивком.

– Знаете, на что я решился? – спросил он, пристально вглядываясь в лицо Клиндворта.

– Знаю, Ваше Величество.

– И что вы на это скажете?

– Радуюсь решению Вашего Величества.

Император казался удивленным.

– Вы согласны с тем, что я жертвую Италией?

– Чтобы сохранить Германию, да, – отвечал Клиндворт. – Из Германии можно снова завоевать Италию, из Италии Германию – никогда!

– Но ведь вы были против уступки Италии до войны?

– Точно так, Ваше Величество, – отвечал Клиндворт, – ибо великий Меттерних учил, что никогда не следует отдавать того, что имеешь и можешь удержать за собой. Но если уж необходимо жертвовать, то следует отдавать то, что снова может быть легко приобретено.

– Но в Риме на это посмотрят очень косо, и пожалуй, станут во враждебные ко мне отношения?

– Косо посмотрят – да, но до ссоры не дойдет, так как без Австрии им все-таки не обойтись. Церковь и ее влияние – могущественный фактор в политической жизни, и политическими факторами следует пользоваться, но не давать им овладевать собой – это было одно из основных правил Меттерниха.

Император помолчал в раздумье.

– Но если я отдам Италию, я хочу, чтобы мне заплатили за эту жертву. Считаете ли вы возможным французский союз?

– Надеюсь, – сказал Клиндворт, метнув в императора пристальный взгляд из-под опущенных век, – если дипломатия исполнит свою обязанность!

– Исполнит свою обязанность? – переспросил император. – Любезный Клиндворт, я вас попрошу тотчас же отправиться в Париж и употребить все усилия, чтобы подвинуть императора Наполеона на немедленные деятельные меры!

– Я еду с следующим курьерским поездом, Ваше Величество, – сказал Клиндворт, не моргнув глазом.

– Вы хорошо знаете положение и знаете, чего я хочу?

– Ваше Величество может на меня положиться!

Император долго молчал, барабаня пальцами по столу.

– Что говорят в Вене? – как бы между прочим поинтересовался он наконец.

– Я очень мало забочусь о том, что говорят, – ответил Клиндворт, в то же время украдкой пристально глянув на государя. – Но я все-таки слышал, что настроение в общем спокойное и что все надеются на эрцгерцога Альбрехта и итальянскую армию.

– А не говорят… о моем брате Максимилиане? – спросил император, запнувшись.

Клиндворт опять украдкой взглянул на государя.

– Ничего не слыхал, да и что же говорить?

– Есть люди, – сказал Франц-Иосиф вполголоса, – которые к каждой катастрофе приплетают имя моего брата. – И он опять замолчал, мрачно нахмурив брови.

– Лучшее средство заставить всю Вену повторять только одно имя – Вашему Величеству следует показаться на люди!

– То есть как – проехать по Пратеру? – спросил император все так же угрюмо и хмуро.

– Ваше Величество, – сказал Клиндворт, – только что доставлено множество австрийских и саксонских раненых офицеров, которые помещены в Леопольдштадте, в гостинице «Золотая овца». Осмеливаюсь верноподданнейше просить Ваше Величество навестить этих раненых – это произведет отличнейшее впечатление.

– Хорошо! Сию же минуту! И не для впечатления, а потому что сердце мое влечет меня приветствовать и поблагодарить этих храбрецов.

Он встал.

– Прикажете, Ваше Величество, деньги на поездку в Париж взять из государственной канцелярии? – спросил Клиндворт тихим, раболепным голосом.

– Нет, – возразил император и, открыв небольшую шкатулку, стоявшую перед ним на столе, вынул из нее два свертка и подал их советнику. – Довольно?

– Вполне! – отвечал Клиндворт.

Глаза его сверкнули, и, схватив свертки, он проворно опустил их в карман длинного коричневого сюртука.

– Ну, поезжайте скорее и скорее возвращайтесь. Если будет нужно, сообщайте мне сведения известным вам путем. Но главное, устройте что можно!

Он слегка кивнул головой. Клиндворт поклонился и исчез, отворив дверь ровно насколько было необходимо, чтобы проскользнуть, не производя ни малейшего шума.

Император позвонил и потребовал коляску и дежурного флигель-адъютанта.

Он проехал к «Золотой овце» и навестил раненых офицеров.

Жители Вены, видя его веселым и гордым, в открытом экипаже, говорили: «Ну, значит, еще не так плохо, если император так бодр и весел!»

Когда Франц-Иосиф выходил из гостиницы, у крыльца собралась густая толпа и приветствовала императора громкими, восторженными «ура!».

Он весело и гордо поглядывал по сторонам и, приветливо кланяясь направо и налево, сел в коляску.

Вдруг громко и явственно раздались вблизи и издали крики: «Eljen! Eljen!»

Император вздрогнул и, озабоченно прислушиваясь, впал в глубокую задумчивость, между тем как экипаж, медленно раздвинув толпу, быстро уносил его к дворцу.

Глава восемнадцатая

Наполеон III сидел в своем кабинете в Тюильри. Тяжелые, темные занавеси на больших окнах были раздвинуты, и утреннее солнце врывалось яркими лучами. Император был в легком утреннем костюме, волосы и длинные усы были только что причесаны, и стареющее, усталое лицо носило тот отпечаток свежести, который ночной отдых и тщательный туалет придают даже больным чертам.

Возле него на маленьком столике стояли зажженная свеча и простенький прибор из серебра и севра, в котором он только что сам себе приготовил чай. Наполеон курил большую, темно-коричневую гаванскую сигару, синий дымок которой расходился по кабинету и, смешиваясь с ароматом чая и легким благоуханием eau de lavande[84]84
  Лавандового одеколона.


[Закрыть], распространял легкий и приятный запах по комнате, только что перед приходом императора тщательно проветренной.

Император просматривал письма и телеграммы, и на лице его светилось веселое и довольное выражение.

Перед ним стоял Пьетри.

– Все тому, кто умеет ждать! – сказал император с легкой усмешкой. – Меня хотели втянуть в эту немецкую войну, заставить быстро и неожиданно действовать. А теперь? Я думаю, ничего больше и лучше я никогда не мог бы достичь, если бы даже, против склонности и убеждения, вмешался в естественный ход событий. Австрийский император, – продолжал он, – уступает мне Венецию и просит моего посредничества, чтобы удержать победоносно наступающего врага. Таким образом, Италия в моих руках, и мое обещание – свобода до Адриатики – будет исполнено! Таким образом, я выиграл во влиянии и обаянии, что весит больше власти. Прусский король примет мое посредничество – в принципе, конечно, и прежде всего для перемирия, но из этого последует остальное, и таким образом, я стану вершителем судеб Германии! Мог ли я достичь большего, даже если бы французская армия стояла под ружьем? – спросил он, протяжно затянувшись сигарой, и затем, поглядев на белый пепел на ее оконечности, медленно выпустил синеватый дым отдельными клубами.

– Конечно, нет, – отвечал Пьетри, – и я удивляюсь проницательности Вашего Величества. Признаюсь, меня сильно заботила отстраненность Франции от всякого участия в этих великих событиях. Однако мне хотелось бы представить Вашему Величеству, что, как кажется, положение более выяснилось относительно Италии, чем относительно германских властей, хотя король пока еще обнаруживает некоторое нежелание принять Венецию в подарок. Принятие посредничества в принципе…

– Поведет к дальнейшим переговорам на практике, – прервал император. – Я это знаю: у обеих сторон при этом свои потаенные мысли, но зато, – сказал он, усмехаясь, – и у меня есть свои! Во всяком случае, важно уже то, что мое слово способно заставить пушки замолчать, что тихая и дружеская речь Франции может заставить обоих противников опустить оружие и выслушать мое слово с почтительным вниманием. Это, во всяком случае, ставит меня в положение авторитета в Германии. Таким образом, – продолжал он, – должно быть представлено это дело общественному мнению. Весьма важно, чтобы общественное мнение не было вовлечено в недоразумения, которые могли бы запутать, испортить мою осторожную, тихую игру.

– Это уже сделано, государь, – подхватил Пьетри. – Совершенно в таком смысле «Монитер» изобразил посредничество Вашего Величества, и таким же образом будет обработано это положение и другими, нам преданными газетами.

– Хорошо, хорошо, – кивнул император, – а как относится к этому самодержавное общественное мнение моих добрых парижан?

– Превосходно! – отвечал Пьетри. – Все органы прессы смотрят на роль Франции в этом столкновении как на самую соответствующую национальному достоинству и самую лестную.

Император вновь самодовольно кивнул головой.

– Я не могу, однако, скрыть от Вашего Величества, – сказал Пьетри, – что в журналистике заметна сильная агитация в прусском смысле: прусский консул Бамберг, который, как Вашему Величеству известно, состоит по этой части при посольстве, с некоторых пор очень сильно и искусно поддерживает «Temps», «Siecle» и другие газеты.

Император в раздумье молчал.

– Вопрос в том, – продолжал Пьетри, – нужно ли противодействовать этой агитации?

– Нет, – сказал император решительно, – мне в настоящую минуту весьма не хотелось бы, чтобы общественное мнение встало на сторону Австрии – это меня стеснило бы. Я должен сказать вам откровенно, – продолжал Наполеон после минутного молчания, – что я весьма мало доверяю Австрии, которая, кажется мне, переживает процесс разложения, и думаю, предпочтительнее поладить с пруссаками. Великий император имел эту мысль, – продолжал он как бы про себя, – но его не поняли в Берлине и поплатились за то под Иеной. Но граф Бисмарк не Гаугвиц и… А с австрийской стороны, – вдруг прервал он себя, – ничего не делается, чтобы повлиять здесь на общественное мнение?

Пьетри пожал плечами.

– Князь Меттерних, – ответил он, – слишком чванлив, чтобы об этом заботиться и снизойти с Олимпа в темненькие и грязненькие закоулки журналистики, к которым вообще в Австрии питают глубочайшее презрение.

– Да-да, – сказал император в раздумье, – эта законная дипломатия живет и действует на своих олимпийских высотах, не заботясь о том, что происходит внизу, в пыли и грязи, а между тем именно там, внизу, формируется общественное мнение, эта неосязаемая сила в образе Протея[85]85
  В греческой мифологии – морское божество, обладающее пророческим даром, способное принимать облик различных существ.


[Закрыть], решающее слово которой низвергало некогда гордых богов Олимпа в преисподнюю!

– Впрочем, – сказал, улыбаясь, Пьетри, – австрийское общественное мнение тоже отчасти настраивается очень длинными, очень аристократическими и дипломатическими статьями «Memorial Diplomatique»…

– Дебро де Сальданенга? – спросил, улыбаясь, император.

– Точно так, Ваше Величество.

– Впрочем, – сказал император, заботливо стряхивая с панталон упавший сигарный пепел, – пожалуй, можно пустить одну или две статьи – небольшое противоречие не повредит. Укажите на необходимость не слишком принижать положение Австрии в Европе. Вы слышите: в Европе – о Германии не должно быть и речи. И статьи должны носить печать официозного австрийского происхождения: пусть вся журналистика думает, что они вышли оттуда. Вы сумеете это устроить?

– Как нельзя лучше, Ваше Величество.

– Лагероньер говорил мне об очень ловком журналисте Эскюдье, у него много знакомых в Австрии. Употребите его на это. Вообще нам не мешало бы увеличить наш журналистский контингент. Наши кадры поредели, а нам придется предпринять поход. Подумайте об этом!

Пьетри поклонился.

Камердинер доложил:

– Его превосходительство господин Друэн де Люис.

Император кивнул головой, еще раз затянулся сигарой и сказал своему секретарю:

– Будьте под рукой – вы мне еще понадобитесь.

Пьетри скрылся за тяжелой портьерой, которая вела на лесенку к его комнате.

Едва опустились складки портьеры, как вошел Друэн де Люис, серьезно и спокойно, как всегда, с портфелем под мышкой.

– Здравствуйте, любезный министр, – сказал Наполеон III, медленно приподнимаясь и протягивая ему руку. – Ну, довольны ли вы ходом дел и положением, которое нам доставила выжидательная политика?

– Не особенно, государь, – отвечал Друэн де Люис серьезно и спокойно.

Чело императора подернулось облаком. Но в следующую же минуту он сказал с приветливой улыбкой:

– Вы неисправимый пессимист. Чего же вам еще? Разве мы в эту минуту не вершители судеб Европы?

– Судья, – ответил невозмутимо Друэн де Люис, – который еще сам не знает, примут ли партии его приговор… Лучший судья тот, который кладет меч на весы, и Бренн, прототип галльских полководцев, подал нам к тому пример!

– Мне кажется, что передо мной пламеннейший из моих маршалов, а не министр иностранных дел, – сказал император, улыбаясь. – Однако говоря серьезно – чем вы недовольны? Я знаю, что нам предстоит ряд тяжелых и сложных переговоров, но, – прибавил он любезно, – может ли это пугать вас, многоопытного государственного мужа, умеющего находить нить Ариадны[86]86
  Точнее – клубок Ариадны, конец которого оставался у нее в руках, чтобы Тезей мог по этой путеводной нити найти выход из лабиринта.


[Закрыть] во всех подобных лабиринтах? Я думаю, – и он самодовольно потер руки, – что наша игра будет выиграна, как только нам удастся перенести вопрос на поле продолжительных переговоров. Я больше всего боюсь быстро возникающих событий. Они исключают возможность логики, комбинаций, всех орудий ума.

Друэн де Люис помолчал немного, спокойно глядя на более обыкновенного оживленное лицо императора.

– Я знаю, – сказал министр наконец, – что Ваше Величество любите распутывать гордиевы узлы, но вы упускаете из виду, что здесь мы имеем дело с человеком, который весьма не прочь рассечь мечом такие хитросплетенные комбинации и меч у которого очень острый!

– Но, любезный министр, – возразил император, – неужели вы хотите, чтобы я в этот момент, когда мое посредничество принимается, выступил с оружием в руках между партиями!

– Не в руках, государь, – отвечал Друэн де Люис, – но, во всяком случае, с острым мечом при бедре! Ваше Величество, – продолжал он, – момент серьезен, французское посредничество не может быть платоническим. Ваше Величество должно уяснить себе, чего вам угодно достичь этим посредничеством.

– Прежде всего, конечно, чтобы прекратилась эта неприятная пушечная пальба в Германии, делающая невозможной всякую спокойную и разумную дипломатию. Cedant arma togae![87]87
  Пусть оружие уступит тоге (лат.).


[Закрыть] А затем… Но что вы думаете о положении дел и о нашем поведении? – прервал он себя, причем его полузакрытые глаза открылись и в министра вперился взгляд его фосфорически блестящих зрачков.

Он сел, указывая Друэну де Люису на кресло.

– Государь, – сказал Друэн, опускаясь в кресло, – прежде всего необходимо уяснить, что мы можем противопоставить совершившимся событиям в Германии? Возможны два пути; я позволю себе проанализировать их перед Вашим Величеством. Из сообщений Бенедетти, из указаний графа Гольца несомненно видно, что Пруссия хочет в полной мере воспользоваться громадным успехом своего оружия, успехом, который дорого обойдется монархии Гогенцоллернов!

Император одобрительно кивнул головой.

– По моим справкам и наблюдениям характера графа Бисмарка, пруссаки потребуют не только отстранения Австрии от германских дел, не только прусского главенства в Германии, но еще и территориальных уступок: присоединения Ганновера, Гессена и Саксонии.

Император поднял голову.

– Гессен, – сказал он. – Это меня не касается. Ганновер – я уважаю короля Георга и искренно ему симпатизирую, с тех пор как познакомился с ним в Баден-Бадене, но это пускай они устраивают с Англией. Саксония, – сказал он, слегка покручивая усы кончиками пальцев, – дело другое, затрагивающее традиции моего дома… Однако, – прервал он себя, – продолжайте!

– Австрия, – спокойно продолжал Друэн де Люис, – должна будет согласиться на эти требования, потому что она не в силах снова подняться и продолжать борьбу. Южная армия движется слишком медленно, а на Венгрию – как подтверждают все мои агенты – нельзя положиться. Стало быть, только от решения Франции будет зависеть, исполнятся ли требования Пруссии или нет.

Император молчал.

– Вашему Величеству предстоит два пути относительно этого положения вещей…

Наполеон внимательно прислушивался.

– Ваше Величество может сказать: так как Германский союз, состоявший под основанной на народном праве гарантией Европы, распался и все германские государи стали вследствие этого просто европейскими правителями и союзниками Франции, то Франция не допустит серьезного изменения их владений и образа правлений, изменения, затрагивающего германское и европейское равновесие. Ваше Величество может допустить разделение Германского союза на северогерманскую и южногерманскую группы: первую под эгидой Пруссии, вторую под эгидой Австрии. Но никакого дальнейшего изменения. Вот путь, которым я советовал бы следовать Вашему Величеству.

Император склонил голову в раздумье.

– А если Пруссия не примет этого предложения – или приговора? – спросил он.

– Тогда Вашему Величеству надлежит двинуться к Рейну и последовать примеру Бренна, – сказал Друэн де Люис.

– Что же я выиграл бы? – спросил император. – Разве эта раздвоенная Германия не была всегда готова соединиться против Франции, может быть крепче организовавшись в своих двух половинках, чем когда-либо она была в древних германских союзах? А другой путь? – спросил он погодя.

– Если Вашему Величеству не угодно то, что я только что предложил, – сказал Друэн де Люис, – тогда Франции следует поступить относительно Германии так же, как последняя поступила относительно Италии: предоставить события их течению, дать состояться полному или местному национальному объединению под прусским скипетром, допустить территориальное увеличение Пруссии и, с своей стороны, потребовать вознаграждений.

Глаза императора вспыхнули.

– Каких бы вы вознаграждений потребовали? – спросил он.

– Бенедетти предполагает, – сказал Друэн де Люис, – что в Берлине весьма не прочь помочь нам приобрести Бельгию.

Император одобрительно кивнул головой.

– Но я, – продолжал министр, – такой политике не сочувствую: мы не много выиграли бы относительно военных позиций и обременили бы себя большими сложностями с Англией.

Император слегка пожал плечами.

– Но ведь Бельгия – страна французская, – заметил он.

– Да, государь, – отвечал Друэн де Люис. – Точно так же, как Эльзас – немецкий.

– Мало ли что! – невольно вырвалось у императора. – Однако каких же вы хотите вознаграждений?

– Государь, – отвечал министр, – когда Германия сплотится в одно политическое и военное целое под прусским скипетром, она станет серьезной угрозой для Франции, опасностью для нашего могущества, даже для нашей независимости. Стало быть, мы должны с нашей стороны также потребовать гарантий против агрессивной политики вновь организованной Германии. Во-первых, – продолжал он, так как император молчал, – во-первых, мы должны потребовать – и это, в сущности, весьма скромное и умеренное требование – восстановления французских границ в тех линиях, которые были начертаны Венским конгрессом тысяча восемьсот четырнадцатого.

Император живо кивнул головой.

– Затем, государь, – продолжал Друэн де Люис, прямо и твердо устремляя на императора свой ясный взгляд, – мы должны потребовать уступки Люксембурга и Майнца.

– Это много! – сказал император, не поднимая глаз.

– Много, но не чересчур! Люксембург, кроме того, составляет исключительно вопрос между нами и Голландией и нуждается только в безмолвном согласии Пруссии. Что же касается Майнца, то это дело можно было бы устроить посредством какой-нибудь полюбовной сделки. Во всяком случае, лучше требовать больше того, что точно рассчитываешь получить. Таково мое мнение о вознаграждениях.

– И мое также! – сказал император вставая, и своей медленной, раскачивающейся походкой он сделал несколько шагов по комнате. Потом остановился перед Друэном де Люисом, который тоже встал, и проговорил: – Весьма сожалею, что не могу избрать первого из указанных вами путей, хотя вам он кажется лучшим.

– Я оба пути нахожу лучшими исходами, государь, – сказал Друэн де Люис, кланяясь, – и хотя предпочитаю первый, но тем не менее, отдаю полную справедливость и второму.

– Так пойдемте вторым! – решил император. – Предоставим Бисмарку объединять Германию, как ему хочется, и укрепим с своей стороны могущество Франции насколько окажется возможным. Напишите сейчас же Бенедетти, чтобы он отправился в главную прусскую квартиру и сперва потребовал просто перемирия, чтобы сначала замолчали пушки и оставили место для спокойного обсуждения. Тогда он в спокойной беседе с Бисмарком обговорит вопрос о вознаграждениях и упомянет при этом о Люксембурге и Майнце.

Друэн де Люис нагнул голову.

– Но, ничем себя не связывая, не ставя никаких ультиматумов – я хочу оставить за собой полную свободу действий, – продолжал с живостью император.

– Наши интересы могут быть соблюдены, государь, – вставил Друэн де Люис, – только в таком случае, когда наша речь будет свободна и наше положение определено…

– Так и будет. Но нельзя же начинать с ультиматума? Пускай Бенедетти позондирует и возможно скорее отвечает, как будут приняты его заявления.

– А что Вашему Величеству угодно будет ответить Австрии? – спросил Друэн де Люис.

– Что мы приложим всевозможные старания способствовать как можно более благоприятному миру и что, разумеется, территориальная целость и европейское положение Австрии не обсуждаются. В Вене, – прибавил он, – надо посоветовать на всякий случай не прекращать готовиться к продолжению войны. Почем знать? Всегда может наступить иной оборот, и во всяком случае, твердость Австрии и увеличение затруднений, которые Пруссия еще находит с той стороны, нам весьма на руку.

– Я совершенно согласен с мнением Вашего Величества и тотчас же напишу герцогу Граммону в этом смысле. Но, однако, – сказал он, – я должен еще сообщить Вашему Величеству, что сегодня приехал господин фон Бейст и просит аудиенции.

– Фон Бейст, саксонский министр? – удивился император.

– Он в Париже с сегодняшнего утра и был у меня только что перед моим отправлением сюда.

– И чего он хочет?

– Защиты Вашего Величества для Саксонии.

– Я сейчас же его приму, – заявил Наполеон, немного подумав, – но без церемониала!

– И господин фон Бейст того же желает, государь!

– Так попросите его доложить о себе через полковника Фаве, который сегодня дежурит. Я предупрежу полковника, чтобы он ввел его ко мне незаметно.

– Очень хорошо, Ваше Величество. Я жду сегодня или завтра князя Рейсса, которого прусский король послал к Вашему Величеству с письмом из своей главной квартиры в Пардубице.

– Откуда? – переспросил Наполеон.

– Из Пардубицы, государь, – повторил Друэн де Люис, медленно выговаривая каждый слог.

– Что за имя! И вы знаете, что он везет?

– Наброски мирного договора, – ответил Друэн де Люис, – без предварительного принятия которых король не хочет заключить перемирия. Так сказал мне граф Гольц, которого известили телеграммой об отправке князя.

– А графу Гольцу известны эти наброски? – продолжал спрашивать Наполеон.

– Из его общей и предварительной инструкции я заключаю, что они содержат именно то, что я сейчас сообщал Вашему Величеству. Исключение Австрии из Германии, прусское главенство и присоединение областей, лежащих между обеими частями прусской монархии.

– В таком случае его приезд ничего не изменит в нашей политике, – сказал император, – но мы все-таки его подождем.

– Я позволю себе еще раз обратить внимание Вашего Величества на то, – произнес министр решительным тоном, пристально глядя на императора, – что какую бы политику ни избрала Франция, наши интересы могут быть соблюдены только в таком случае, если наш язык будет очень тверд и наши действия очень решительны.

– Так и будет, – подтвердил император, – по существу, с формальной стороны при этих соглашениях надо быть очень осторожными, – дайте это знать Бенедетти.

– Тем более оснований выступить вперед с большой твердостью, – настаивал Друэн де Люис, – что для Пруссии, возможно, возникнет новое затруднение, которое побудит берлинский двор еще охотнее поладить с нами. Мне только что прислали статью официозного «Journal de St.-Реtersbourg», в которой излагается, что перемирие могло бы привести к окончательному примирению, если бы в Германии не было кое-кого, кто считает себя достаточно сильным, чтобы вынудить у Европы согласие на завоевание Германии, забыв про наличие в Европе других сильных держав, для которых европейское равновесие не пустое слово.