Текст книги "За скипетр и корону"

Утро 28 июня занялось лучезарно. В главной квартире спозаранку все были на ногах. Король обратился к армии с несколькими душевными словами, благодаря за проявленные храбрость и самоотверженность.

Затем начали хоронить на лангензальцском кладбище убитых. Король со свитой стоял у края большой, общей могилы. Священник трогательной речью напутствовал соединенных и примиренных смертью героев – пруссаков и ганноверцев. Георг V, который не мог видеть трупов храбрецов, лежавших в яме у его ног, – верных борцов за долг и своего государя, – низко нагнулся и, взяв горсть земли, первый бросил ее своей державной рукой павшим героям.

– Да будет земля вам пухом! – прошептал король и еще тише прибавил: – Благо уснувшим в вечном покое!

И, сложив благоговейно руки, произнес про себя молитву. Потом взял под руку кронпринца и вернулся в стрелковый дом. На пути его повсюду приветствовали стоявшие и расхаживавшие группами солдаты громкими «ура!» и возгласами: «Вперед! Вперед!»

Король низко наклонил голову. На чертах его лежало скорбное выражение.

Придя в свою комнату, он тотчас же послал за главнокомандующим.

Тот, как выяснилось, уехал к бивакам, и прошло больше часа, прежде чем он вошел к королю.

– Могут ли войска идти? – спросил король.

– Нет, Ваше Величество! Армии капут! Совсем капут! – сказал генерал, отчаянно ударяя себя в грудь. – Есть нечего, и боеприпасов не хватит для серьезного дела.

– Что же делать, по-вашему? – спросил спокойно и холодно король.

– Ваше Величество! – крикнул генерал. – Главный штаб единогласно просит капитуляции!

– Почему?

– Главный штаб того мнения, что армия не в состоянии продолжать похода, – заявил генерал. – Кроме того, – прибавил он, – отовсюду надвигаются значительные неприятельские силы, форпосты доносят с севера, что генерал Мантейфель нас запирает, с юга генерал Фогель фон Фалькенштейн двинул значительные силы из Эйзенаха к Готе…

– Этого не могло бы быть, если б мы вчера же вечером пошли дальше, – заметил король.

– Идти дальше было немыслимо, как уверял главный штаб, – сказал Ареншильд.

Король молчал.

– Ваше Величество! – снова заговорил генерал, по-прежнему колотя себя в грудь. – Мне тяжело произносить слово «капитуляция», но ничего иного не остается. Прошу разрешения Вашего Величества вступить в переговоры с генералом Фогелем.

– Я оглашу вам мое решение через час, – объявил король, – оставьте здесь своего адъютанта.

И он отвернулся.

Генерал вышел из комнаты.

– Итак, – произнес с глубокой скорбью Георг V, – напрасно лилась кровь, напрасны были все эти тревоги, страдания, лишения – все напрасно! И отчего? Оттого, что глаза мои застилает ночь, что я не могу стать во главе моей храброй армии, подобно моим предкам… Ах, как это тяжело, как это больно!

Король крепко стиснул зубы и поднял к небу свои невидящие очи.

Мало-помалу с лица его сбегали негодование и скорбь, уступая место кроткому спокойствию. На губах заиграла тихая, страдальческая улыбка, он сложил руки и тихо проговорил:

– Мой Господь и Спаситель нес терновый венец и для меня тоже пролил кровь свою на кресте. Господи! Не моя – но твоя да будет воля!

Он позвонил в золотой колокольчик, последовавший за ним из его гернгаузенского кабинета в поход.

Вошел камердинер.

– Прошу сейчас же ко мне графа Платена, генерала Брандиса, графа Ингельгейма, тайного советника Лекса и члена совета Мединга.

Немного погодя все эти лица вошли в кабинет.

– Вам известно положение, в котором мы находимся, господа, – сказал король, – нас окружают значительные неприятельские силы, и главнокомандующий сейчас объявил мне, что войска в совершенном изнеможении и не могут продолжать похода, что у нас нет ни провианта, ни боеприпасов Он считает капитуляцию неизбежной. Но прежде чем на нее решиться, я желаю выслушать ваши мнения. Что вы думаете, граф Ингельгейм?

Австрийский посол заговорил глубоко взволнованным голосом:

– Тяжело, государь, говорить о капитуляции на другой день после такой победы, но если превосходство окружающих нас сил несомненно, – сил, успевших охватить нас со вчерашнего вечера, – прибавил он с ударением, – тогда продолжение войны было бы только напрасной жертвой храбрых солдат, чего никто Вашему Величеству не посоветует.

– Если б можно было послать кого-нибудь в Берлин, – начал граф Платен, – тогда, быть может…

– Ваше Величество! – прервал его резко генерал Брандис, и голос его дрогнул. – Если б Ваше Величество могли сами обнажить меч и стать во главе армии, – я бы сказал теперь: «Вперед!» – и уверен, что мы пробились бы и достигли бы цели, но теперь… – И он топнул ногой и отвернулся, чтобы скрыть слезы, подернувшие его глаза.

Мединг подошел к королю.

– Ваше Величество, – заговорил он сдержанным голосом, – надо примириться с неизбежностью. Солнце проглядывает и сквозь мрачные тучи! Зачем напрасно проливать кровь ваших подданных? Но государь ответствен перед историей, и потому необходимо констатировать, что дальнейшее наступление действительно невозможно. Если мне позволено будет повергнуть к стопам Вашего Величества мой совет, то потребуйте от главнокомандующего и от всех начальников бригад честного слова и клятвы перед Богом и совестью в том, что войска не могут ни идти вперед, ни еще раз вступить в бой и что у нас нет ни припасов, ни снарядов. Тогда Ваше Величество будет ограждено от всякого нарекания, от всякого упрека со стороны армии, отечества и истории!

Король одобрительно кивнул головой.

– Итак, – сказал он, – это должно совершиться! Напишите приказ на имя главнокомандующего.

– И позвольте мне, Ваше Величество, – сказал граф Ингельгейм, – в эту торжественную минуту выразить уверенность, что после тяжелого испытания, ниспосланного вам Богом, вы вернетесь в свою столицу с торжеством – это так же несомненно, как то, что Австрия и мой император готовы стоять до последнего человека за права Германской империи!

Король приветливо пожал ему руку.

– Вы тоже напрасно подвергались лишениям? – сказал он с печальной улыбкой.

– Не напрасно, Ваше Величество, – я увидел короля и армию без страха и упрека.

Часом позже король принял требуемую клятву от главнокомандующего и всех начальников бригад. Генерал Фогель фон Фалькенштейн принял капитуляцию. Вскоре после этого в Лангензальца вступил генерал Мантейфель и по приказанию прусского короля сделал к капитуляции дополнения, в высшей степени почетные и лестные для ганноверской армии.

Офицеры сохранили оружие, лошадей, поклажу и все свои служебные права, так же как унтер-офицеры свое жалованье.

Солдаты сдали оружие и лошадей офицерам, назначенным ганноверским королем, которые их затем предали прусским комиссарам, и были отпущены на родину.

Но прежде всего генерал, по особому повелению прусского короля, высказал его глубокое удивление и почтение храброй стойкости ганноверских войск.

Георг V выслал вперед, в Линц, графа Платена, генерала Брандиса и Мединга, которые там должны были ожидать его, сам же остался отдохнуть в замке герцога Альтенбургского, чтобы затем отправиться в Вену и ждать там дальнейших событий.

Ганноверские солдаты, которых весть о капитуляции поразила как гром среди ясного неба, сложили оружие в глубокой, горькой скорби и с палками в руках вернулись на родину, из которой вышли такие полные надежд и воинственного пыла!

Но они имели право вернуться, гордо подняв голову, потому что сделали все возможное. Они воздвигли себе нерукотворный и непреходящий памятник славы и доблести, и рыцарский предводитель прусской армии первый увенчал этот памятник лаврами своего королевского признания и одобрения.

Но знающему историю тех дней и следившему за знаменательным ходом событий невольно приходит на мысль мучительно неотвязчивый вопрос: почему судьбе не было угодно, чтобы оба благородных, рыцарских и благочестивых государя, воины которых стояли здесь в кровавой распре друг против друга, лично встретились и пришли к взаимному дружескому согласию?

Часть третья

Глава пятнадцатая

Был летний вечер. Знойное марево висело над равниной, которая окружает мирное селение Блехов. Воздух был удушлив, небо, хотя и безоблачное, подернуто сероватой дымкой. Солнце стояло еще высоко над горизонтом, но лучи его бросали на мутное небо резкий багровый, точно кровавый оттенок. Вокруг господствовала невозмутимая тишина.

Из селения выбыло большое число молодых людей, которые при известии, что войска стягиваются к Геттингену, отправились присоединиться к армии – кто надеялся настигнуть ее еще на ходу, кто уже в самом Геттингене. Но тише всего было в здании амтманства, где хозяин, с грозно нахмуренными бровями, расхаживал взад и вперед по большой зале. По временам он останавливался и устремлял мрачный взор через сад на широкую равнину. Он получил королевский приказ, который предписывал всем чиновникам оставаться при своих должностях. До него дошло также и распоряжение, в силу которого управление страной переходило в руки прусского гражданского комиссара фон Гарденбурга. Вслед за получением этих известий обер-амтман немедленно передал все дела аудитору фон Бергфельду, причем сказал ему: «Вы достаточно знаете ход дел, для того чтобы вести их и исполнять приказания, какие будут получаться свыше. Делайте все, как знаете, а когда потребуется моя подпись, приходите за ней. Я остаюсь на моем посту, потому что король так приказал. Но не рассказывайте мне ничего о том, что совершается вокруг нас. Я не хочу ничего знать о бедствиях, постигших нашу страну. Мое старое сердце и без того истерзано тоской: незачем беспрестанно наносить ему еще новые раны. Только в случае, если здешним служащим сделается уж очень тяжело, вы меня уведомьте, в чем дело, и тогда прусский комиссар услышит голос старого Венденштейна так же явственно, как его привыкли слышать господа ганноверские референты!» С этими словами он вышел из канцелярии суда, поставив подпись везде, где это требовалось. Вообще старик мало говорил с тех пор, как страна подверглась оккупации прусскими войсками.

Тихо и беззвучно бродила по дому госпожа фон Венденштейн. Она, по обыкновению, занималась хозяйством – все было готово вовремя, ни в чем не проявлялось упущения. Только по временам старушка внезапно останавливалась, устремляя вдаль неподвижный взор, который будто следовал куда-то за ее мыслью, далеко чрез окаймленный лесом горизонт. Потом вдруг, как бы очнувшись, начинала хлопотать с усиленным рвением. И чем быстрее она двигалась, чем усерднее все приводила в порядок, тем легче, казалось, становилось у нее на сердце.

Тишина господствовала также и в пасторском доме. Там все было налицо и все шло обычным порядком. Но тяжесть, чувствовавшаяся вокруг, висела и над мирной кровлей пастората. Даже розы в саду уныло склонялись на стеблях под жгучими лучами солнца.

Пастора не было дома. Он отправился навестить некоторых из своих прихожан, как это делал обыкновенно, не считая еще свои обязанности в отношении их ограничивающимися воскресной проповедью. Священник, желающий быть поистине добрым пастырем вверенных ему душ, должен был, по его мнению, сеять слово Божие еще и в дружеских беседах с прихожанами, деля с ними их радости и печали.

Елена сидела у окна с шитьем в руках, но взор ее часто задумчиво устремлялся вдаль, а руки как бы в изнеможении опускались на колени.

Перед ней расположился кандидат Берман, опрятно одетый весь в черное и, по обыкновению, гладко причесанный. Его всегда спокойное, с правильными чертами лицо было теперь еще спокойнее и самодовольнее обыкновенного.

Он внимательно следил за направлением взгляда и за выражением устремленных вдаль глаз молодой девушки. Желая поддержать плохо вязавшийся разговор, он сказал:

– Как душно сегодня! Вся природа истомлена зноем. Почти механически чувствуется давление этой густой, тяжелой атмосферы!

– Бедные войска! – со вздохом проговорила Елена. – Как сильно должны они страдать от духоты.

– За эти дни я чувствую себя вдвойне довольным и счастливым, – сказал кандидат. – Я не нарадуюсь тому, что избрал для себя мирную духовную карьеру, которая позволяет мне держаться в стороне от бесполезных страданий и лишений, каким подвергаются солдаты.

– Бесполезных? – воскликнула Елена, широко раскрыв глаза. – Ты, кузен, считаешь бесполезным сражаться за короля и отечество?

– Не перед глазами света, конечно, – возразил тот спокойно и назидательно. – Все эти люди, по твердой их уверенности, исполняют свой долг, но сама война достойна порицания и приносимые для нее жертвы бесполезны. К чему ведут они? Разве не гораздо полезнее и приятнее Богу та война, которую мы для усовершенствования человеческого рода ведем с помощью духовного оружия против неверия и греха? Такую войну ведет твой отец, Елена, и как бы я желал быть ему помощником!

– Это высокое, святое призвание – в том нет спора. Но и солдат, который сражается за правое дело, точно так же служит Богу, – возразила молодая девушка.

– А где оно, правое дело? – спросил кандидат. – Каждая из воюющих сторон призывает на помощь Бога, и как часто победа остается за явно неправым делом!

– Для солдата, – отвечала Елена, – всякое дело, которое он защищает в силу данной им присяги, правое.

– Конечно, конечно, – успокаивающе произнес кандидат. – Но, – продолжал он, – по моему мнению, женщине гораздо приличнее питать склонность к более мирной деятельности. Какой опорой, например, может служить солдат своей жене и детям? Его ежеминутно могут от них оторвать и вовлечь в борьбу, затеянную между собой сильными и великими мира сего. Нередко оставляет он на поле брани жизнь, сражаясь за дело, которое вовсе его не касается, и тогда его семья остается в нужде и печали.

– Да, но она хранит в своем сердце гордое сознание, что тот, кого она оплакивает, заслуживает названия героя! – с живостью воскликнула Елена, и в глазах ее блеснула молния.

Кандидат искоса посмотрел на кузину и продолжал несколько глухим голосом:

– Я полагаю, что борьба на службе Бога тоже не лишена своей доли геройства.

– Без сомнения, – отвечала Елена, – и потому всякое призвание должно выполняться свято. А мы, – прибавила она с улыбкой, – к тому и посланы на землю, чтоб утешать страждущих и исцелять раны, получаемые в борьбе с жизнью.

И она снова стала задумчиво смотреть вдаль.

Через несколько минут девушка быстро встала.

– Мне кажется, – сказала она, – на открытом воздухе жара не так томительна. Я пойду навстречу отцу, он должен скоро вернуться. – Надев соломенную шляпу, она спросила: – А ты, кузен, пойдешь со мной?

– С величайшим удовольствием, – живо проговорил тот, и оба, выйдя из пастората, пошли вниз по улице по направлению к деревне.

– Я за это короткое время совершенно сжился со здешней местностью, – вымолвил кандидат после того, как они некоторое время молча шли рядом. – Я теперь начинаю ясно сознавать всю прелесть здешнего житья и понимать, как тут можно постепенно привыкнуть обходиться без развлечений, какие представляют большие города.

– В самом деле! – почти весело произнесла она. – А ты еще так недавно страшился этого уединения, точно так я страшилась городского шума. Но в настоящее время, – продолжала она со вздохом, – грустно находиться в такой глуши: здесь ничего не знаешь ни об армии, ни о короле. Бедный государь!

Кандидат промолчал.

– Об уединении здесь и речи быть не может, – продолжал он после непродолжительной паузы, как бы возвращаясь к первой своей мысли и не обращая внимания на замечание молодой девушки. – Занятия твоего отца, как они ни просты, чрезвычайно многочисленны и представляют гораздо более разнообразия, чем часто можно встретить в больших центрах. А твое общество, милая Елена… – живо проговорил кандидат и остановился.

Она с изумлением на него взглянула.

– А мое общество, – сказала девушка с улыбкой, – не может вознаградить за отсутствие движения, какое встречается только в больших городах. Моя ученость…

– Ученость! – с живостью перебил он ее. – Разве ученость делает приятным общество женщин?

– Для вас, ученых господ, – полушутливо сказала она, – ученость, конечно, не лишнее.

– Только не для меня! – воскликнул Берман. – Для нас вся прелесть женщины заключается именно в естественной простоте ума и сердца. Мужчина должен образовывать и воспитывать женщину. Ему вовсе незачем находить ее уже готовой.

Елена окинула его быстрым взглядом и снова опустила глаза.

Они несколько минут шли молча.

– Елена, – начал снова кандидат, – я говорю правду, когда утверждаю, что мне все более и более приходится по сердцу простая, мирная деятельность посреди сельского населения. Но правда и то, что этому немало содействовало твое общество.

Она продолжала идти молча.

– Отказываясь от полной возбуждения городской жизни, – продолжал молодой человек, – я совершенно естественно ищу себе вознаграждения. А его доставить мне может только семья, домашний очаг. Оставаясь здесь помощником твоего отца, я стал бы работать с двойным рвением, если бы мог найти удовлетворение своим сердечным потребностям… Елена, – с одушевлением продолжал он. – Нашла ли бы ты удовлетворение и отраду в том, чтоб вместе со мной служить опорой и утехой твоему отцу в его преклонных летах? Согласилась ли бы быть мне помощницей и, идя со мной об руку, составлять мое счастье, подобно тому как некогда твоя мать составляла счастье твоего отца?

Молодая девушка продолжала молча смотреть в землю. Грудь ее сильно вздымалась.

– Кузен… – проговорила она.

– Мне, как служителю церкви, – продолжал Берман, – неприлично выражать любовь языком и способом людей светских. Чисто и ясно должно гореть пламя любви в сердце духовного лица. Такое пламя предлагаю я тебе, Елена. Я прямо и открыто спрашиваю у тебя: согласна ли ты принять этот дар моего сердца и можешь ли найти в нем счастье твоей жизни?

Она остановилась и посмотрела ему прямо в глаза.

– Твои слова удивляют меня, кузен. Я не ожидала их услышать… Это так внезапно…

– Отношения между нами непременно должны выясниться, – сказал он, – потому я и решился тебе высказать то, что происходит в моем сердце. Духовному лицу следует свататься иначе, чем светскому. Неужели это удивляет тебя, дочь пастора?

– Но кузен… – нерешительно заметила она. – Мы друг друга едва знаем.

– Неужели ты мне не доверяешь? – спросил он. – Разве ты сомневаешься, что я могу быть тебе в жизни опорой?

Она упорно смотрела вниз. Яркая краска разлилась по ее лицу.

– Но при этом необходимо еще…

– Что такое? – спросил он, пытливо на нее смотря.

– Любовь, – прошептала она.

– И ее-то ты не считаешь возможным ко мне чувствовать? – спросил он.

Елена опять с изумлением на него взглянула. Глубокий вздох вырвался у нее из груди, а глаза снова на мгновение задумчиво устремились вдаль. Затем легкая, почти лукавая улыбка заиграла на ее губах.

– Но боже мой, – тихо проговорила она, – как же это возможно знать наперед?

– Наперед! – повторил он, и лицо его приняло угрюмое выражение.

– Кузен, – она подала ему руку, а в голосе ее звучала искренность. – Ты говоришь, конечно, с добрым намерением, и для меня чрезвычайно лестно, если ты думаешь, что я могла бы быть для тебя чем-нибудь в жизни. Но позволь ответить тебе точно так же просто и искренно: я думаю, ты ошибаешься. По крайней мере, мне так кажется, – ласково прибавила девушка. – Во всяком случае, оставим на сегодня этот разговор, который так поразил меня своей неожиданностью. Дай мне время опомниться. Я обещаю тебе об этом подумать, и когда мы ближе с тобой познакомимся, дам тебе ответ…

Он угрюмо потупил взор.

– О! – произнес наконец кандидат с горечью. – Твое сердце уже дало ответ. Ты не поняла безыскусственного выражения моей любви. Где же священнику внушить такое пламенное чувство, как, например, какому-нибудь молодому офицеру…

Она остановилась, бледная и серьезная, а глаза ее приняли суровое выражение.

Он замолчал, как бы недовольный собой, и поспешил вернуть лицу привычное выражение спокойствия.

– Кузен, – сказала девушка холодно и небрежно, – прошу тебя прекратить этот разговор. Испытай прежде собственное сердце и дай мне допросить мое. Мой отец…

– Мои желания и желания твоего отца одни и те же, – прервал он девушку.

Она опустила голову, и лицо ее подернулось печалью.

– Отец, – продолжала Елена, – не станет желать, чтобы я поступила необдуманно.

– Но ты мне дашь ответ, когда все взвесишь?

– Да, – проговорила она, – а теперь, прошу тебя, не будем больше об этом говорить.

Тонкие губы его слегка дрогнули, а глаза опустились. Они молча и серьезно шли рядом.

– Вон отец! – воскликнула Елена и поспешила навстречу пастору, который шел по тропинке, ведущей от нескольких домиков, стоявших особняком.

Кандидат медленно следовал за нею.

– Вы отлично сделали, дети, – сказал пастор, – что вышли ко мне навстречу. В эти тяжелые времена лучше не быть одному. Вся деревня погружена в тоску и заботы об отсутствующих. К тому же недавно пронеслась весть, которая всех взволновала.

– Какая весть, папа? – спросила Елена. – Надеюсь, не печальная?

– И радостная и печальная одновременно, – ответил пастор. – Во всех деревнях и домах толкуют, что было сражение, наша армия одержала блестящую победу, но крови пролито очень, очень много!

– О, это ужасно! – воскликнула Елена в сильном волнении и крепко сжимая руки. Кандидат не отводил от нее пытливого взгляда, но она этого не замечала и смотрела прямо перед собой.

– Здешние поселяне, – спокойно продолжал пастор, – находятся в недоумении. Они не знают, радоваться ли им победе или страшиться за своих сыновей и братьев.

– Хорошо, – заметил Берман, – не иметь в армии никого из близких. Это избавляет от страха и тревоги…

– Ты не сжился так, как я, в течение многих лет со здешними прихожанами, – серьезно возразил пастор. – Каждый из них мне близок, как родственник, и я переживаю страдания моей духовной семьи так же сильно, как свои собственные.

Елена быстрым, как бы невольным движением схватила руку отца и поцеловала ее. Старик почувствовал, как капнула на нее слеза. С ласковой улыбкой он сказал:

– Ты, милое дитя, тоже сочувствуешь горю наших прихожан – я это знаю: ты между ними выросла.

Елена с тихим вздохом вытерла выступившие у нее на глазах слезы.

Злобный блеск сверкнул в глазах кандидата, а губы его искривились насмешливой улыбкой.

– Я хочу пойти к обер-амтману, – сказал пастор, – там должны быть более точные известия. К тому же они, без сомнения, сильно тревожатся о лейтенанте. Бедная фрау Венденштейн! Пойдемте со мной, дети.

И они отправились к холму, на котором посреди высоких деревьев стояло мрачное здание амтманства.

Елена взяла под руку отца и старалась ускорить его шаги.

Они вступили в обширные сени, где массивные дубовые шкафы стояли так же неподвижно, а старинные картины так же торжественно смотрели из своих рам, как будто в жизни окружающих их людей не происходило ни перемен, ни страданий.

По большой зале по-прежнему вышагивал взад и вперед обер-амтман, а фрау Венденштейн сидела вместе с дочерью на своем привычном месте у большого стола. Все имело обычный вид, но на лицах людей отражалась тяжелая тоска, томившая их сердце.

Обер-амтман молча подал руку пастору, фрау фон Венденштейн молча поклонилась вошедшим, и молча же обнялись молодые девушки.

– По деревне ходят слухи о большом сражении и победе, – начал пастор. – Я думал, что могу получить от вас более точные сведения.

– Я не имею никаких известий, – угрюмо произнес старик. – И знаю столько же, сколько и другие. В этом, конечно, должна быть доля правды: будем надеяться, что слух о победе подтвердится.

Он ни слова не сказал о собственной тревоге, о страхе за сына, который был тоже в числе сражавшихся. Но во взгляде, брошенном им на жену, выразилась вся скорбь его души.

– Страшные вещи совершаются в мире, – сказала та, качая головой, – в мирное время пар и телеграф уничтожают все расстояния и самые ничтожные известия то и дело перелетают с одного конца света на другой. Теперь же, когда все сердца преисполнены тревожным ожиданием, известия медленно передаются неверной молвой, совершенно так, как это было встарь.

– Таковы результаты гордых трудов человеческого ума, – сказал пастор. – Лишь только рука Божия коснется судьбы народов, человек является вполне беспомощным и все труды его пропадают даром. Но мы должны утешаться мыслью, что во всем этом действует промысел Божий: он может нас защитить и спасти. Он в силах залечить те раны, которые нам наносят.

Со сложенными руками и глубоким умилением слушала фрау фон Венденштейн слова пастора. Но одинокая слеза медленно катилась у нее по щеке, свидетельствуя о том, как сильно тревожит ее неизвестность.

– Из армии я не имею никаких известий, – сказал обер-амтман, – зато получил из Ганновера письмо от сына. Он сообщает сведения о прусском управлении и хвалит порядок и точность пруссаков, – прибавил старик не без оттенка горечи в голосе.

– Жители столицы должны находиться в гораздо более тягостном положении, чем мы, – заметил пастор, – там политические соображения имеют больше значения, чем здесь, и я полагаю, часто нелегко бывает согласовать обязанности ганноверской службы с особенностями настоящего положения вещей.

– Господа референты, по-видимому, очень легко их согласуют, – мрачно промолвил судья. – Я согласен с тем, что пруссаки отлично распоряжаются, быстро и толково, но я нахожу, что в настоящее время восторгаться этим вовсе излишне. Но нынешняя молодежь совсем не та, что была в мое время.

Вдруг в залу вошел быстро и в сильном волнении аудитор фон Бергфельд.

– Что нового принесли вы нам из Люхова? – спросил судья, идя к нему навстречу. Взоры всех вопросительно устремились на вошедшего.

– Это правда! – воскликнул он. – Близ Лангензальца произошло большое сражение, и наша армия победила.

– Слава богу! – сказал обер-амтман. – Следовательно, она благополучно пробралась на юг?

– К сожалению, нет, – печально произнес аудитор. – На следующий день после битвы наши храбрые войска были со всех сторон окружены превосходящими неприятельскими силами и вынуждены были сдаться.

– Значит, и король в плену? – мрачно спросил судья.

– Нет, – отвечал аудитор, – король свободен. Капитуляция совершилась на почетных условиях, все офицеры отпущены с оружием и с лошадьми! Но, – продолжал он, – чрезвычайно много раненых. В Ганновере составляют комитеты. Армия страдает от недостатка припасов, и оттуда постоянно являются требования белья, хлеба, мяса.

– Немедленно отправить все, что есть в доме! – живо распорядился судья. – Раненые должны иметь все лучшее, для них я опорожню свой погреб.

Фрау фон Венденштейн встала и подошла к мужу.

– Пусти меня отвезти припасы! – с мольбой проговорила она.

– Зачем?! – воскликнул судья. – Ты там не можешь принести никакой пользы, а когда Карл вернется…

– Когда он вернется! – проговорила бедная мать и громко зарыдала.

– Мы, без сомнения, скоро получим от него известие, – пытался успокоить ее обер-амтман, – а до тех пор…

В передней послышались голоса.

В залу вошел Иоганн и сказал:

– Старый Дейк желает поговорить с господином обер-амтманом.

– Зови, зови его сюда! – воскликнул судья, и в комнату не замедлил явиться старый Дейк, как всегда преисполненный спокойного достоинства, но с более обыкновенного серьезным выражением в крупных, суровых чертах лица.

– Ну, любезный Дейк, – сказал обер-амтман, – до тебя дошло известие, и ты пришел переговорить о том, как бы поскорей доставить нашим храбрым солдатам все необходимое для их продовольствия?

– Я получил письмо от моего Фрица, – сдержанно проговорил Дейк, почтительно пожимая поданную ему руку.

– Ну, как он поживает? – спросил Венденштейн.

– Не видал ли он моего сына? – в свою очередь спросила фрау Венденштейн, боязливо заглядывая в лицо крестьянина.

– Он нашел господина лейтенанта, – коротко отвечал тот.

– И мой сын – жив? – нерешительно продолжала старушка, как бы опасаясь выговорить вопрос, на который должен был воспоследовать ответ такой великой для нее важности.

– Он жив, – ответил старый Дейк. – Я хотел бы переговорить с господином обер-амтманом наедине, – нерешительно прибавил он.

– Нет! – воскликнула фрау фон Венденштейн, быстро подходя к крестьянину. – Нет, Дейк, вы принесли нам недобрые вести, я это вижу, но я хочу их слышать! Я достаточно сильна и могу все перенести, кроме неизвестности. Прошу тебя, – прибавила она, обращаясь к мужу, – пусть он говорит при мне!

Старик колебался.

Пастор тихо выступил вперед.

– Не препятствуйте вашей жене слушать, мой старый друг, – сказал он спокойно. – Ваш сын жив, это главное, а затем что бы ни случилось, такое верующее существо, как ваша жена, сумеет все перенести.

Фрау фон Венденштейн с благодарностью взглянула на пастора.

Старый Дейк медленно вытащил из кармана бумагу.

– Может быть, господин обер-амтман пожелает прочесть письмо моего сына…

– Дайте его мне, – потребовал пастор, – мне, как служителю церкви и старому другу дома, подобает сообщить здесь это известие.

Он взял письмо и подошел к окну, чрез которое еще проникали в залу последние лучи отходящего дня.

Фрау фон Венденштейн не спускала с него глаз, а Елена сидела у стола, опираясь головой на руку. Она казалась совершенно спокойной и даже безучастной к тому, что происходило вокруг нее. Глаза ее были неподвижно устремлены на одну точку, как будто она ничего и не слышала.

Пастор медленно прочел:

«Дорогой батюшка!

Спешу немедленно отправить вам известие о себе. Я, слава богу, здоров и весел. Я присоединился к армии близ Лангензальца, поступил в кирасиры и принимал участие в битве. Скажу вам, что в огне я вел себя порядочно, но вышел из него невредим. Мы победили, отбили у неприятеля две пушки и взяли много пленных. Но сегодня нас окружили со всех сторон, и генералы объявили, что мы не можем идти далее. Король сдался на капитуляцию, и теперь мы все возвращаемся на родину. У меня надрывается сердце, когда я смотрю на всех наших храбрых солдат, отправляющихся по домам с белой палкой в руках. Вид у них у всех бодрый и свежий.

Что касается до меня, любезный батюшка, то я еще останусь здесь с лейтенантом Венденштейном, который тяжело ранен, и я не хочу оставлять его одного. Я нашел его на поле битвы и сначала счел уже умершим. К счастью, я ошибся – доктор вынул у него пулю и говорит, что если он перенесет лихорадку, то останется жив. Я вместе с ним пока нахожусь в доме пивовара Ломейера, отличного человека, хотя и пруссака. За лейтенантом очень хорошо ухаживают. Мой хозяин взялся также отправить вам это письмо через одного своего знакомого. Передайте все это немедля господину обер-амтману, а обо мне не беспокойтесь.