Текст книги "Метод «длинного стола» в качественных полевых социологических исследованиях"

«Кризис понимания» и теоретическая рамка исследования

После переживания «полевого шока», когда предполевые ожидания исследователя не оправдались, но все же удалось принять эту реальность и приступить к ее изучению, по мере накопления материала и после попыток его осмыслить с неизбежностью наступает кризис понимания. Имеется в виду то самое состояние исследователя, когда он осознает, что фактов набрано много, но они не дают ответов на ключевые вопросы исследования, не объясняют наблюдаемое поведение людей и происходящих социальных процессов. Возникает острое недовольство собой, сомнение в правильности выбора темы, неверие в возможность решить поставленные в программе исследования задачи. Иногда этот кризис приводит к тому, что исследователь бросает тему как неперспективную или выполняет ее формально, согласно взятым на себя обязательствам перед заказчиком, если он сам не является инициатором проекта.

Следует сразу отметить, что оба эти состояния кроме негативных сторон имеют исключительно важное значение для формирования полевого исследователя. Вообще переживание кризиса понимания дает ученому сигнал, что он действительно вплотную приблизился к сути изучаемой проблемы, дошел до той точки, где его знания, опыт и интуиция уже не могут помочь, надо искать другие решения задачи. Практически все исследователи, которые знакомили меня со своими удачными проектами, говорили о моменте, когда они зашли в тупик, не понимали, куда двигаться дальше, хотели бросить начатое.

Вспомним пример кризиса, пережитого Теодором Шаниным в процессе работы над докторской диссертацией, о чем рассказывал ось в Главе 2[57]57
  См. с. 76.


[Закрыть]. На первый взгляд, выходу из творческого кризиса помогла случайность. Но я склонен думать, что пребывание в длительном творческом кризисе дает возможность наладить такой формат исследования, где процесс интерпретации собранных данных представляет собой последовательный перебор различных концептов, пока «на локаторе» не появится тот, который обладает приемлемой валидностью к собранным фактам и достаточным потенциалом его объяснения.

Могу привести собственный пример из наших крестьяноведческих экспедиций под руководством Теодора Шанина. 1992 год. Беседую на кухне с хозяйкой дома, в котором проживал (по условиям той экспедиции мы должны жить в каждом селе по 8 месяцев). Сила экспедиции еще и в том, что ты можешь не задавать респондентам свои вопросы по неформальной экономике, которой мы интересовались, а непосредственно наблюдать ее в действии и потом уточнять смысл увиденного, сопоставляя все доступные факты.

Праведный гнев хозяйки направлен на безнравственных «моральных уродов», которые постоянно зарятся на колхозное добро и тащат все, что плохо лежит. А вот она в жизни чужого не взяла, не так воспитана, боится Б-га и т. п. При этом говорит искренне, убежденно, приводит примеры[58]58
  См. записи из полевого дневника по этому эпизоду в Главе 2 на с. 74–75.


[Закрыть]. Думаю, каждый читатель прекрасно знаком с этой риторикой.

Соответственно, я как исследователь делаю вывод о ее «ненормативной» честности и высоких моральных качествах. Однако, поскольку каждый день имею возможность наблюдать неформальные практики, вижу, что она ежедневно возвращается с фермы с банкой молока или мешочком дробленки для своего ЛПХ (корова, бычки, свиньи, птица). Пару раз видел, как у дома останавливался трактор с тележкой, откуда сгружались мешки с кормами (это помимо того, что хозяйство по осени уже выдало работникам две тонны зерна за земельный пай и корма на «заработанный рубль»), и узнал в трактористе механизатора этого хозяйства.

Сопоставляя факты, испытываю глубокое разочарование, теряю «веру в человечество» и считаю, что меня держат за «городского лоха». Гипотеза, что такая практика не воспринимается хозяйкой как воровство, безусловно, зреет, но не находит опоры в фактах. Если оценить масштабы «растащиловки» и «циничные улыбки» своих респондентов, которые комментируют эти эпизоды повседневной жизни села, они, конечно, отдают себе отчет в содеянном, но не раскаиваются, потому что «уж так сложилось», «жить-то надо» и пр.

Однако помощь пришла со стороны. Известный историк Виктор Петрович Данилов дал мне ксерокс статьи, датированной концом XIX века, где описывалось общинное (имеется в виду русская передельная крестьянская община) понятие «право труда», которое предполагает, что если в производство продукта вложен труд работника, то работник имеет на него право при отсутствии иной компенсации трудовых затрат. Примером там были споры на меже, когда по ошибке или умыслу запахивалась часть земли соседа. Никогда община не отнимала урожай в пользу потерпевшего. Только штраф или отработка.

Отсюда идет знаменитое «кто на чем сидит, то он то и имеет». Это «право труда», как любой устный закон обычного права, обретало своеобразную легитимность, когда нарушалось представление сообщества о справедливости. Несправедливо оставлять ЛПХ крестьянина без кормов или вынуждать платить за них втридорога – «право труда» быстро восстановит равновесие. Но если заметят, что «продукт труда» пошел не на дело или превышена норма (сколько положено брать «по совести»), нарушителя «сдадут». Кстати, я слышал, что того механизатора, что привозил корма хозяйке, водили в правление «на правеж», так как он продал зерно, а деньги пропил, не донес до дома.

Теоретическая рамка «право труда» помогла мне понять феномен «воровства» в хозяйстве, построить модель поведения и даже сделать по просьбе председателя ТОО прогноз того, какая часть урожая растворится в ЛПХ, сколько возьмут по «праву труда». Прогноз подтвердился в отношении зерна, но не сбылся в отношении другой продукции (рыбное хозяйство).

Появилась бы эта аналитическая рамка, если бы я пришел в село делать опрос, провести серию интервью и т. п.? Вряд ли. Могла бы она появиться до выхода в поле? Возможно, если бы я предварительно поговорил с экспертами или поработал с литературой более тщательно, но тоже сомнительно. Она появилась тогда, когда эксперт услышал мой кейс и отреагировал подобным образом. Вообще, усилия объяснить не предполагаемый, а реальный, собранный лично полевой материал словно превращают исследователя в водоворот, где на поверхности плавает различный информационный мусор, а внутрь затягивается только то, что может пригодиться для аналитики первичных данных.

Это похоже на вопрос, который задавали себе средневековые схоласты: «Почему на ловца зверь бежит?» Их ответ заключался в том, что ловец знает, где бегает зверь, и терпеливо ждет его появления.

Сколько времени должно продолжаться глубинное интервью?

В поле есть две беды: никак не разговоришь собеседника и никак не заткнешь.

Из полевого фольклора

Постоянная тема, возникающая за «длинным столом», – нормативы времени в глубинном интервью. Сравнивая длительность интервью друг друга, участники «длинного стола» обнаруживают, что, несмотря на то что гайд у всех был один, длительность интервью была разной. Тут выясняется, что у каждого существуют свои нормативы длительности глубинного интервью. Для кого-то из них интервью меньше часа не может называться глубинным, кто-то называет критерием продуктивного глубинного интервью два, четыре часа и далее в бесконечность. Обязательно кто-нибудь вспомнит, что бывают серийные интервью с одним и тем же информантом, когда каждое интервью продолжается меньше часа, а все вместе в сумме больше десяти. Причины, как правило, ищут в своих качествах интервьюера, в вопроснике или информанте, в зависимости от уверенности в себе и опыте интервьюирования.

Казалось бы, аргументы, что все определяют цели и задачи интервью, должны примирить с тем, что беседа может длиться и полчаса, и несколько дней. По результатам легко увидеть – от того, что исследователь проработал меньше часа, интервью не перестало быть качественным и глубинным или наоборот, двухчасовое интервью может быть похоже на анкетный опрос, где исследователь озабочен тем, чтобы задать все вопросы и получить на них ответы с посильным «углублением» в их смысл.

В качестве наглядного примера из практики проведения глубинных интервью для дискуссии участников «длинного стола» о неоднозначности норматива времени его проведения хорошо принимается следующий.

Из записи ДС:

В исследовании, посвященном практикам группового употребления запрещенных веществ (героина, «ханки») как ключевому фактору темпов роста распространения ВИЧ-инфекции среди потребителей инъекционных наркотиков, информант за 17 минут дал ключевую информацию на темы, почему «не закрывают барыг, хотя население регулярно сигнализирует», почему «большинство пользуется „грязными“ шприцами, хотя все знают об опасности для здоровья, шприц стоит три рубля и проблемы его купить нет», кому выгодно, чтобы «вместо наркологии у нас была „похметология“». При этом были приведены поясняющие примеры, после которых уточнения были излишни. Более того, информант выразил свою личную позицию по этим вопросам.

Это было похоже на действие известного «закона о трех минутах» – его суть в том, что если ты не можешь изложить суть дела за три минуты, то вряд ли сможешь это сделать и за час. Можно сказать, что здесь повезло с информантом. Определенно, да. Но это «везение» было организовано серьезной подготовкой к «полю», компетентностью интервьюера в теме, наличием вопросов «в точку», которые цепляли респондента эмоционально и интеллектуально, давали ему возможность проявить свою экспертность, искусством собеседника «подвести к вопросу», созданием «пустого пространства» как безопасной и занимательной обстановки для беседы, адекватным «контактным подарком» (не обязывающей, но полезной вещицей) и качеством «проводника», который обеспечил «горячий контакт» с респондентом. За счет этого время на введение в интервью, переход к основным вопросам, уточнения и резюмирование было сокращено до минимума. Остались только ключевые вопросы, на которые и были получены ответы. Дополнительные вопросы вида почему и зачем также были прояснены. Можно ли такое интервью считать некачественным и неглубинным только по временной характеристике?

Эта дискуссия может продолжаться довольно долго, хотя ее участники осознают, что из-за большого числа переменных «время потения» – не лучший критерий для оценки «глубинности» интервью. Например, длительность беседы зависит от владения методом и опыта интервьюера, от сложности или чувствительности темы, от заинтересованности информанта и пр. Нельзя забывать и «физику»: для некоторых информантов разговор более часа физически и психологически проблематичен. Доводилось ходить в течение трех недель с перерывами к информанту, которому по его физическому состоянию было трудно разговаривать больше получаса. Были и двухчасовые интервью, где собеседник умудрялся говорить много и убедительно, приводил примеры и т. п., а при расшифровке оно оказалось «пустым».

Важно учитывать, что глубинное интервью имеет корни в клинических интервью психотерапевтов, а у них сеанс консультации ограничен в среднем 1–1,5 часами. У нас, конечно, не консультация, но специальные исследования определили норматив консультации в 55 минут, потому что дальше работа с клиентом становится непродуктивной («мозговая жвачка», усталость, «хождение по кругу»).

Что же заставляет постоянно возвращаться к вопросу о нормативах времени в глубинных интервью? По результатам этих дискуссий у меня сложилось впечатление, что здесь можно выделить две основные причины.

1) Институциональная. Интервьюер работает по внешнему заказу, где уже задан временной формат для интервью – например, не менее часа или двух. Заказчик ориентируется на количество вопросов, которое нужно задать, и время, потраченное на ответ, на основании пилотажа вопросника (гайда) или по своему предыдущему опыту, или по вычитанным из «специальной литературы» нормам. Соответственно, если интервью длилось час, а не два, то, вероятно, не все вопросы были заданы интервьюером, а ответы не уточнены. А уж если оно заняло полчаса, то вина интервьюера очевидна и нет оснований принять и оплатить эту «халтуру». Такую ситуацию можно наблюдать в маркетинговых или политтехнологических исследованиях, где важно, чтобы ответы на все вопросы были получены, а нежелание отвечать или лаконичность ответа тоже может быть ценной информацией для задач исследования.

2) Дилемма цели и задачи. Если цель – получить ответ на ключевой исследовательский вопрос, а одна из задач исследования – определить, какие вопросы для этого задавать, то длительность интервью может гибко меняться в зависимости от экспертности информанта и стадии исследования. Например, в исследовании электорального поведения социолог провел уже достаточно интервью, чтобы ответы начали повторяться (достиг так называемой «насыщенности»), и в очередном интервью выясняется, что ему попался ветеран избирательной комиссии, который изнутри знает «кухню» предвыборной кампании и готов поделиться ею, но времени на беседу отведено не более часа по договоренности с информантом.

Возникает проблема: стоит ли углубляться в эту практику или проигнорировать ценность такой экспертизы и пройтись по вопросам отношения к проблемам городского транспорта, ЖКХ, инфляции, образования и здравоохранения. Если интервью проводит сам исследователь, он решит на месте, что важнее. А что делать нанятому интервьюеру? Вариантов немного. Ничего не делать, посчитав, что информант сам ответит на некоторые вопросы более компетентно, чем другие информанты. Прервать интервью и связаться с рекрутером по этому вопросу. Пройти все интервью до конца и договориться о повторной встрече. Обычно, если для проведения интервью приглашаются интервьюеры со стороны, мы на инструктаже проговариваем с ними эту ситуацию и обсуждаем варианты действий.

В таких случаях нужно указывать формат исследования, выборку, уровень подготовки интервьюеров, причины строгого соблюдения объема всех вопросов и получения на них ответов. Бывают гайды, где обозначены только темы, бывает, что интервьюеры – сами исследователи, которые придумали вопросы и могут гибко менять гайд по обстановке.

Длительность беседы зависит не только от задач, но и от представлений об исследовательской этике интервьюера. Даже если в задачи входит пробиться сквозь социально одобряемые ответы и расхожие штампы в мнениях и оценках, все же надо понимать, что мы не дознаватели, чтобы пытать человека два часа, разными способами вынуждая его давать ответы.

Для повторных встреч с информантами также нужны веские основания. Например, интервью было прервано, собеседник спешил, плохо себя чувствовал, или для завершения интервью надо собрать нужную информацию, или есть необходимость в комментариях информанта по промежуточным результатам «поля». Отдельная история – повторные встречи онлайн, где нет необходимости беседовать очно и возможности выбора времени для интервью гораздо больше.

Последний аргумент в пользу осторожного обращения с нормативами времени в глубинных интервью – ресурсы для обработки и анализа данных. Даже для качественного контент-анализа задача обработать 100 часов интервью требует значительных временных затрат как на его количественной, так и качественной стадии. Нужно подготовить стенограммы интервью к машинной обработке совокупного текста, то есть отформатировать и исправить орфографические ошибки и неправильные прочтения записи слов информантов, выделить наиболее часто употребленные содержательно значимые для раскрытия проблематики исследования слова, создать структуру наиболее частотных слов и исследовать контексты их употребления.

«Минные поля» интервью

В работе группы исследователей по методу «длинного стола» на стадии «полевого шока» периодически возникают вопросы о том, как можно спасти интервью, если контакт с информантом не заладился или в процессе работы с ним что-то пошло неправильно. При подготовке к входу «в поле» участники «длинного стола» уже были предупреждены, что согласие респондента на интервью – это только согласие, «поднятый шлагбаум», за которым неизвестно, что ждет. Мне более близка метафора «минного поля», подразумевающая, что лучше знать «карту минных полей» и иметь навыки «разминирования», чем пребывать в наивном убеждении, что если респондент пошел на контакт с интервьюером, то опыт интервьюирования, наличие эмпатии, грамотно сформулированные вопросы и т. п. решат все проблемы. В действительности редко когда есть полная уверенность, что интервью пройдет гладко – наоборот, обычно присутствует определенный мандраж, что беседа может не получиться по разным причинам, как независящим от интервьюера, так и проистекающим из его собственных «косяков».

Какие признаки говорят о том, что возникла угроза «испортить поле» и его надо немедленно «спасать»? Здесь, как водится, признаки делятся на те, что связаны с интуицией, чувством опасности, их сложно рационализировать и оцифровать в известных терминах, и те, что вполне понятны и объяснимы. Условно, первые буду называть «субъективные», вторые – «объективными».

Субъективный признак того, что интервьюер своими вопросами или поведением, образно говоря, «зашел на минное поле», – его собственное ощущение, что он сделал что-то не так, что возникло напряжение, что собеседник сейчас «закроется», прервет контакт или потеряет интерес к теме интервью и пр. Однако с чем это связано, можно только гадать. Надо сказать, что внешние проявления такого непонятного коммуникативного «косяка» могут быть обманчивы. Например, долгое угрюмое молчание в ответ на вопрос может быть вызвано не самим вопросом и не интервьюером, а мыслями или воспоминаниями, которые этот вопрос пробудил. Даже «уход от ответа» тоже не всегда есть признак того, что респондент не хочет говорить открыто или сам вопрос неуместен. Бывает, что респондент не расслышал вопроса, спешит, плохо себя чувствует, не знает ответа, плохо понял вопрос или понял по-своему, а может быть, это его манера общения в ситуации интервью.

Вспомнился случай такого мнимого «ухода от ответа» вследствие неправильно понятого респондентом вопроса. Это клиническое интервью по поводу возникновения алкогольной зависимости словно сошло со страниц сборника анекдотов. Для выяснения обстоятельств, которые сделали респондента «хроническим алкоголиком», и восприятия причин его заболевания мною был задан биографический вопрос из методики «линия жизни»: «Вы, наверное, сами много думали, почему это произошло с вами, когда это началось, какие события привели к такому положению?» Респондент, как говорится, оказался человеком «непростой судьбы». По его словам, все началось с того, что спустя две недели после его рождения из мест заключения вернулся сожитель матери, который был человеком «неправильным», «сильно пьющим, буйным» и пр. Прожил он с ними несколько лет: исчезал, появлялся, потом пропал навсегда. «Думаю, – сказал респондент, – что тогда все и началось, я ведь его судьбу, по сути, повторил, так же жизнь моя сложилась». Методика «линия жизни» предполагает графическое изображение «линии», на которой отмечены значимые для биографии события. Поэтому я уточнил: «Значит, сожитель, так… А какого вы родились?», – спросил я, имея в виду дату рождения. Последовала долгая угрюмая пауза, респондент опустил голову, почему-то глубоко задумался, потом что-то злобно забормотал, резко распрямился и неожиданно сказал: «Какого-какого… Правильный вопрос, сам себе часто задаю, какого… я тогда родился, нет бы потом, и вообще, какого…»

Конечно, вопрос был задан неуклюже, но в интервью часто бывает, что если не «читаешь по бумажке», то ненамеренно пропускаешь слова, которые восполняются контекстом разговора.

А бывает, что предельно конкретный вопрос вызывает неожиданную реакцию. Мне рассказывали, что респондентка, заполняя паспортичку анкеты, вдруг надолго зависла. Интервьюер, подошел и увидел, что раздумья были сосредоточены на графе «Ваш пол». Первая мысль интервьюера – клинический случай, то есть это либо «идиот», либо «трансгендер». Но оказалось, она просто вспомнила, что в детстве очень хотела стать мальчиком, превратилась в пацанку и из-за этого многое претерпела в жизни. Эти размышления и были причиной «зависания».

На практике все же чаще встречаются «объективные» факторы, которые могут «испортить поле». Мне кажется, что некий классификатор этих «коммуникативных мин» и соответствующие способы их «снятия» важны для подготовки полевых интервьюеров.