Текст книги "Карми"

Глава 16

Сава, едва поняв, что в горном лагере Руттула нет ни живого ни мертвого, первым делом, не разбирая дороги, бросилась к озеру. Если бы Маву не карабкался в это время по ненадежному склону, выбираясь из осыпи, он нашел бы ее в темноте по тому шуму, который она производила, спотыкаясь и падая.

На счастье, «стажерский ключ» был при ней – она носила его на шее, как иные люди носят талисманы, и скорее рассталась бы со знаком Оланти, чем с подарком Руттула.

Глайдер был на месте, она почувствовала это, едва активировав «ключ». Взволнованная, она чуть не посадила глайдер на себя, но вовремя отпрыгнула в сторону, когда над ней завис темный цилиндр, появившийся из туманной мглы. Сава не приняла в расчет порывов ветра, догадалась об этом и поспешно велела выпустить ступоходы.

В глайдере было тепло. Бросив куда пришлось драгоценный арзрауский меч, она прогрела застывшие пальцы у голубого шара гравитора и подняла глайдер примерно на лигу вверх. У нее было мало сил, она решила поесть. Когда-то Руттул, показывая ей диковинки глайдера, показал и запасы пищи, которые могли годами не портиться. Сава тогда не рискнула попробовать то, что было приготовлено много лет назад, когда и ее самой на свете не было, но сейчас было необходимо хоть немного поесть. Она сделала все так, как было нарисовано на забавных рисунках, опоясывающих шаровидную, чуть сплюснутую, банку: отвернула полушарие на четверть оборота, сильно встряхнула, и когда банка нагрелась, открыла ее полностью. Она осторожно сняла пленочку, прикрывавшую одно из полушарий плошек. Пахло странно, незнакомо, но совсем не неприятно. И уж во всяком случае суп, который оказался в этой плошке, был вовсе не испорчен. Сава выпила суп единым глотком, сожалея, что его так мало. Во второй плошке было мясо, тушенное с какими-то овощами, блюдо на вкус и запах тоже незнакомое, но вполне съедобное.

Поев, Сава бросила посуду в «утилизатор» и занялась делом.

Не так уж много уроков по вождению глайдера успел преподать ей Руттул; хорошо еще, что управление действительно было простым и не требовало специальных вычислений. Курс на Тавин глайдеру был знаком, и несколько минут спустя Сава зависла над городом, пытаясь разобраться на «экранах», что случилось со столицей Сургары. Но ночь все скрывала, и даже «инфракрасный режим» не очень помог Саве. Все-таки кое-что она рассмотрела: вокруг Тавинского озера было разбито несколько лагерей. Кто это был? Зачем? Почему? Сава решила спускаться в город. Город, несмотря ни на что, был обитаем, и там, она надеялась, кто-нибудь объяснит ей ситуацию.

Ночь был темна, безлунна и беззвездна; Сава понимала, что посадку глайдера никто не увидит, и смело повесила глайдер над широкой крышей конюшни во дворе дома Руттула. Ступоходы она выпускать не стала, ловко спрыгнула с тяжелым свертком на покатую крышу и отправила глайдер высоко в небо (если послать его вверх на несколько десятков лиг, никто его не увидит даже днем).

В Руттуловом доме было темно, как и полагалось быть ночью, но когда Сава спустилась с крыши вниз, она даже впотьмах обнаружила, что здесь не все благополучно. Коней не было, сено пропахло гнилью, а земля под ногами противно чавкает, превратившись в грязь. Чавканье это привлекло чье-то внимание. Сава услышала, как над головой стукнула ставня и хриплый незнакомый голос спросил:

– Эй, кто здесь?

– Я здесь, – ответила Сава спокойно.

Сверху из окна высунулась рука с фонарем. Незнакомый привратник оглядел Саву с головы до ног и проворчал:

– Что тебе?

– Я хочу войти, – объяснила Сава.

– Ладно, – после некоторого раздумья сказал привратник. – Если ты там не один, пеняй на себя.

Сава ждала. С каких это пор в доме Руттула стали опасаться ночных гостей? Раньше двери не запирали: в доме всегда были рады гостям, а недруги сами побаивались Руттула.

Стукнул засов. Дверь приоткрылась.

– Чего ждешь? – спросил привратник. – Входи живо. Сава прошмыгнула в дверь и остановилась у порога, вытирая о циновку грязь с сапожек.

– Да брось, – миролюбиво оттолкнул ее привратник. – Что уж тут… – Он закрыл дверь на засов. – Зачем ты пришел?

Сава молчала. Что-то чужое было в атмосфере знакомого дома. У них в людской никогда не было такого беспорядка. Стены на пять пядей снизу были попорчены водой; штукатурка отсырела и местами поотваливалась. Мебель тоже пострадала. Запах гнили и сырости был здесь, и еще какой-то знакомый, но совершенно неуместный в доме Руттула запах.

– Ладаном пахнет… – проговорила Сава.

– Как же еще будет пахнуть, если в доме покойник.

– Кто умер? – быстро спросила Сава.

– Ты разве не знаешь, малыш? – переспросил привратник. – Руттул умер.

Новость эта не ошеломила Саву. К чему-то такому, страшному и невероятному, она была готова. Но голос ее дрогнул, когда она спросила:

– Кто распоряжается в доме?

– Я распоряжаюсь, – услышала она голос с лестницы. Она обернулась. С лестничной площадки на нее смотрел Малтэр. Он не узнал Саву:

– Зачем ты пришел, кто ты?

– Меня трудно узнать, Малтэр? – проговорила Сава. Теперь он узнал ее и поспешил навстречу. Привратник с интересом смотрел, как Малтэр целует руку Саве.

– Приветствую тебя, – сказал Малтэр и повел ее в глубь дома. – Ты устала с дороги? Может быть, голодна?

– Нет, – качнула головой Сава. – Когда умер Руттул?

– Вчера утром, государыня, – тихо ответил Малтэр.

– Где он сейчас?

– Но… Госпожа моя, – сказал растерянно Малтэр, – не собираешься же ты идти к покойнику в таком виде?

Сава опустила глаза на свои грязные сапоги:

– Да. Ты прав, Малтэр, – и двинулась в свои покои. Малтэр, озабоченный ее спокойным, даже бесчувственным поведением, последовал за ней, по пути подавая знаки своим людям. Сава шла по комнатам, никого и ничего не замечая. Слух о ее появлении уже разнесся по дому. Люди Малтэра оглядывали ее с любопытством, знакомые слуги кланялись, кто-то пытался поцеловать руку.

– Не надо, – бросала Сава отрывисто, потом, узнав слугу, приказала: – Принеси ведро воды, Мирау.

В ее комнатах было пусто. Малтэр мысленно похвалил себя за то, что запретил своим людям входить в покои принцессы и апартаменты Руттула.

Слуга с ведром теплой воды вбежал в ее комнату сразу за ними, остановился, кланяясь, на пороге.

Сава затопталась, стаскивая с ноги сапог. Слуга подскочил, опустился на колено, помог снять обувь и унес ее. Сава нетерпеливо дернула шнуровку капюшона и тут же запутала узел.

Эта резкость была единственным признаком ее волнения. Малтэр подошел, потрогал узел крепкими пальцами, поддел булавкой и распустил шнуровку.

– А, – сказала Сава равнодушно. – Ты еще здесь?

– Я сейчас уйду, – проговорил Малтэр. – Тебе кого-нибудь прислать?

Сава качнула головой:

– Нет. Зайди через часок.

Малтэр легко поклонился и затворил за собой дверь.

Сава разделась, поплескалась в еле теплой воде, которая тут же стала грязно-мутной, вытерлась насухо большим льняным полотенцем и застыла над сундуком со своими нарядами.

Но честное слово, она вовсе не хотела думать о том, что ей следует надеть! Она вообще не хотела думать. Ей просто необходимо было замереть, укрыться от света, звуков, от людской суеты, но долг и высокое происхождение требовали от нее выбрать соответствующее платье.

Что ей надеть?

Сава припомнила не очень давний разговор с Руттулом. Она увидела на улице похоронную процессию и, загоревшись интересом, спросила, какой цвет на его родине считается траурным.

– Вот в Майяре это белый, а в Миттауре, наоборот, лиловый или синий…, а у вас?

– У нас – черный, – ответил Руттул, погруженный в бумаги. – А в некоторых местах, насколько я знаю, белый. Но если ты выбираешь цвет платья на мои похороны, то советую тебе траура не надевать. Я хочу, чтоб на моих похоронах ты была в красивом платье. В самом красивом, какое у тебя только найдется.

Сава перебирала в сундуке наряды. Здесь их было не так уж много, большинство платьев она держала в Савитри, но здесь были самые роскошные, самые дорогие, в которых она при случае поражала гостей Руттула. Вот платье из белого шелка, но с вышитыми алыми и золотыми цветами, совершенно легкомысленное, совсем не соответствующее сегодняшнему настроению Савы. Вот сине-зеленое, вот голубое… Все пестрое, яркое, раздражающе-веселое.

Она вспомнила о новом, ни разу еще не надеванном платье, которое Хаби обещала отослать в Тавин. В сундуке его не было.

Сверток она нашла в спальне, на широкой тахте; Сава развернула – да, это было оно.

Черный бархат, золотое шитье… С этим шитьем, помнится, Сава намучилась, пытаясь повторить рисунок шитья на Руттуловом костюме. Сколько драгоценного бархата было испорчено, пока она не добилась сходства; девушки-золотошвейки натерпелись с этим платьем, и Саве было немного стыдно из-за своего самодурства.

Она хотела поразить Руттула, а потом, когда загорелась мыслью о миттауском мече, вздумала надеть именно это платье, когда будет дарить меч; поэтому она попросила Хаби после мелких доделок отправить платье в Тавин.

Сава расправила платье, вгляделась в черноту бархата. Да, она наденет именно его.

Сава окунулась в шелестящую ткань. Зеркало отразило ее фигуру, облитую черным бархатом. Сава тщательно застегнула пуговички. К платью она заранее приготовила воротник золотистого игольчатого кружева, но сейчас передумала и выбрала шарф из золотой парчи. Дополнили наряд черные замшевые башмачки на невысоком каблуке.

Когда-то к этому платью она придумывала замысловатую прическу и для этой прически заказала ювелиру заколки, но заколки остались лежать в шкатулке для драгоценностей. Она решила ничего не делать с косой, даже не стала расчесывать, только чуть пригладила. Сава перекинула косу через плечо, растрепала заплетенный в крысиный хвостик конец, провела по нему щеткой.

Коса у нее была всем на загляденье, толстая и пушистая, по колено. Иногда вдовы в знак печали остригают волосы. Теперь Сава их понимала: ей хотелось вцепиться в косу и рвать ее. Но Руттула этим не воскресишь.

В дверь постучали. Сава откликнулась.

Вошел Малтэр, для которого неожиданностью оказался вид Савы. Он задумчиво оглядел ее.

– Пусть будет так, – пробормотал он после молчания. Сава подняла сверток с арзрауским мечом, сняла грубую холстину.

– Дай я понесу, – предложил Малтэр.

– Нет, – качнула головой Сава. – Я сама. Веди к Руттулу.

Малтэр отворил перед ней двери. Сава пошла, поддерживаемая Малтэром под локоток, в малую залу Руттуловых апартаментов.

Увидев безжизненное тело, она пошатнулась. Малтэр подхватил ее, подвел к стулу и усадил. Но сколько он ни всматривался в лицо принцессы, ни одной слезинки не заметил.

Сава взяла себя в руки. Она встала, драгоценный свой арзрауский сверток оставила на стуле и подошла к Руттулу. Смерть изменила его лицо: оно окаменело, погрубело, стало совсем чужим.

Сава поцеловала Руттула в лоб и с печалью стала смотреть на мертвого сургарского принца.

– Ты, конечно, хочешь знать, как он умер… – произнес за спиной почти неслышный голос Малтэра.

– Зачем мне знать? Я могу догадаться, – печально возразила Сава. В тишине зала ее голос прозвучал пронзительно-резко. – Он внезапно тяжело заболел и вчера умер. Мне этого достаточно. Надо ли мне знать больше?

Малтэр промолчал. Немного погодя он решился продолжить:

– Госпожа моя, как прикажешь похоронить его? В завещании принца нет ни слова о способе погребения…

Ответа он не услышал. Сава смотрела на Руттула.

Малтэр мог кое-что разъяснить Саве. Высокий Майяр назначил за живого или мертвого Руттула огромную награду. Предать живого – над этим Малтэр еще, возможно, подумал бы, но выдавать тело мертвого на поругание врагам – этого он допустить не мог. К таким делам Малтэр вообще относился щепетильно и никогда не позволял своим людям глумиться над телами убитых врагов. Руттул же последние пятнадцать лет был его другом, пусть не очень близким, но другом, верным и надежным. И Малтэр понимал, что даже если б над могилой Руттула вознесся курган в сто саженей высотой, майярские высокие принцы, чтобы отомстить за свое многолетнее унижение, все равно бы его срыли, только чтобы добраться до тела ненавистного врага…

Малтэр подумывал об огненном погребении – как в древние времена. Но каковы на этот счет были обычаи той страны, откуда пришел Руттул? Вдруг он действительно вышел из народа огнепоклонников, подобных кринассцам, почитающих предание мертвого огню осквернением божества? Малтэр, правда, припоминал, что Руттул скорее поклонялся одной из звезд в созвездии Горного Льва и часто глядел на эту звезду в ясные ночи, она будто неизменно притягивала его взгляд, или, может быть, он и молился ей украдкой. Но все-таки, думал Малтэр, как же он отнесся бы к огненному погребению? Малтэру вовсе не хотелось поступать кощунственно с его телом.

Сава отрешенно смотрела на мертвого принца.

Малтэр еще раз решил нарушить молчание:

– Хорошо ли будет предать его земле? Придут майярцы и разроют могилу…

– Майярцы? – переспросила Сава. – Придут? Почему? – Она осеклась и, глянув на Малтэра, глухо проговорила: – Нет, об этом после. А сейчас… сейчас вели приготовить лодку и… прикажи Мирау подать черный плащ Руттула – тот самый, праздничный.

– Лодку? Но, госпожа моя, на том берегу майярцы…

– Да? Потом расскажешь, – безразлично отозвалась Сава.

Малтэр поклонился. Когда он ушел, Сава развернула арзрауский меч и подошла к Руттулу. В руках его, сложенных на груди, она вдруг заметила странные четки, которых никогда не видела раньше в доме Руттула. Она осторожно высвободила из его холодных пальцев нитку янтарных бус и поднесла к глазам.

А ведь бусы-то эти ей знакомы. Сава видела их… Да что там, она играла ими когда-то очень-очень давно. Потом они куда-то исчезли – и вот объявились на другом конце страны, в руках покойного правителя Сургары.

Малтэр тихо появился рядом, заинтересованно кося взгляд на арзрауский меч.

– Откуда это? – спросила Сава, показывая бусы.

– Это четки Руттула, – ответил негромко Малтэр. Сава обмотала бусы вокруг запястья и указала на меч:

– Помоги мне…

Вдвоем они опоясали тело Руттула арзрауской раззолоченной перевязью. Малтэр с уважением осмотрел меч, поцеловал его и вложил в ножны. Мирау принес лучший плащ Руттула, которому предстояло стать его саваном.

Сургарского принца завернули в просторный плащ, и Сава, перед тем как черная пушистая шерсть скрыла лицо Руттула, еще раз поцеловала его.

– Несите его в лодку, – приказала Сава.

Сама она последовала за телом. Когда вышли во двор, Сава машинально подобрала подол, чтобы драгоценный бархат не пачкался о еще сырой ил, нанесенный наводнением.

Тело положили в лодку, и Сава села рядом. Гребцы в предрассветных сумерках отвели лодку согласно приказу к глубокому омуту.

– Бросайте, – приказала Сава. Один из гребцов привязал к телу Руттула тяжелый кувшин с золотом. Главным предназначением этого кувшина было снабжение сургарского принца в загробном мире наличными деньгами и, конечно, он должен был послужить грузом, чтобы тело не всплыло.

Гребцы бережно опустили тело за борт. Сава в оцепенении смотрела на уходящее в темную воду черное пятно. Она собиралась бросить вслед и бусы, но что-то ее удержало, может быть, приятная теплота бусин, совсем неказистых на вид. Теплота бусин…

Эти невзрачные бусы были в его руках, когда он умирал, они согревали его пальцы, когда стыла кровь, они вобрали в себя его дыхание…

Нет, эти бусы Сава не выбросит.

– Здесь глубоко, – сказал один из гребцов, подумав, что она сомневается, надежна ли могила. – Омут бездонный.

Бездонный? Нет, конечно. Но даже в самую сильную засуху глубина в этом месте оставалась не менее двадцати саженей – Руттул когда-то промерял озеро, подыскивая тайник для глайдера. Он еще отметил здесь толстый слой ила. Глайдер тут держать было нельзя – он становился прямо-таки мохнатым от грязи… Ах да, глайдер!

Сава вынула стажерский ключ и отправила глайдер в горы, в озеро Праери, где глайдер прятался до прошлого вечера. Случайно она поднесла ключ к бусам, и тот крепко прилепился к одной из бусин. Сава с силой отцепила ключ, а потом опять вернула его на прежнее место. Похоже, одни руки сделали и ключ, и бусы…

Лодка уткнулась в берег. Сава вышла из задумчивости. Малтэр, встревоженный, расхаживал по берегу.

– Тебе, наверное, надо отдохнуть, госпожа моя, – сказал Малтэр, когда они возвращались к дому.

– Я не хочу отдыхать, Малтэр, – проговорила Сава. Она остановилась и глянула на него сухими глазами. – Я вообще не хочу жить, Малтэр.

– Так нельзя говорить, – ответил он быстро. – Тебе плохо, ты устала, у тебя горе. Но так говорить нельзя. Не гневи богов. Поплачь, моя госпожа. Слезы смягчают горе…

– Я знаю, Малтэр, – послушно кивнула Сава. – Но я не могу плакать, хоть у меня на сердце камень. Тяжело, Малтэр. И знаешь, у меня сейчас такое чувство, будто я не живу, а смотрю со стороны на себя, как на постороннего человека.

– Пойдем, – протянул руку Малтэр. – Тебе надо ознакомиться с завещанием.

Сава вошла в приемную Руттула и села в кресло для посетителей. Малтэр подозвал нотариуса. Тот развернул свиток.

«Я, Эрих Кениг, именуемый Руттул, завещаю супруге моей государыне Карэне Оль-Лааву владетельное право на Сургару. Также завещаю ей все, что имею, и даю разрешение на повторный брак по собственному выбору, но не ранее трех лет после моей смерти».

Сава глянула на пергамент. Подпись Руттула, печать Руттула, подписи свидетелей и печать нотариуса. Какое короткое завещание… Иные господа, знатные и не очень, перечисляют в завещании каждую подушку или ночную сорочку, Руттул же обошелся двумя фразами…

А мог бы и не писать завещания вовсе, подумала Сава. К чему оно, завещание? Что завещать-то, благородные господа? Страна разорена, в верховьях Ландры рыскают саутханцы, а майярцами осажден полупустой после наводнения Тавин.

Что, что теперь будет с высокой государыней Оль-Лааву? И что будет с тобой, Сургара?

…Жила-была девочка. Но сейчас ей вовсе не хотелось жить…

Книга вторая
АНГЕЛ СУДЬБЫ

Глава 1

Сава выжидала время, удобное для побега. У нее все было готово: длинная прочная веревка, рукавицы и небольшой узелок с необходимыми вещами. Но последнее время стояла холодная ветреная погода, так что нечего было и думать спускаться ночью со стены высотой в десять саженей и двадцатисаженного утеса, на котором стоял монастырь.

Уже не первую неделю она притворялась безвольной, бессловесной, сломленной – молчаливая покорность принцессы убаюкивала бдительность святых сестер. Они продолжали считать ее больной, но она больной больше не была или, может быть, была больна другим. Теперь она мрачно мечтала о мести, она желала действовать. Возможно, это было неразумно, но рассудительность вернулась к ней в достаточной степени, например, чтобы удержать от безрассудных поступков.

Выздоровление пришло к ней внезапно: она однажды проснулась и недоуменно огляделась вокруг. Было отчего недоумевать: неизвестно куда, в черную пропасть беспамятства, провалился последний месяц. Смерть Руттула, торопливые, неприличные похороны; договор, позор которого завоеватели чуть-чуть подсластили лицемерным уважением к ее происхождению; посуровевшее, едва скрывающее растерянность лицо Малтэра, – это она помнила какими-то отдельными урывками, наползавшими один на другой. Путешествие на Ваунхо вообще осталось в памяти единственным эпизодом: тесная каютка корабля ужасающе пахла рыбой; от этой мучительной вони ее чуть не вырвало, и служанка торопливо вывела принцессу на палубу, где порывы морского ветра по крайней мере уносили запах прочь. Еще она помнила удивленный голос:

«Какая вонь? Мы же не рыбаки какие-нибудь!» – «Молчи, дурак, – ответил другой голос. – У ее милости носик нежненький, благородный, не то что твой шнобель…»

Существовал ли на самом деле этот сводящий с ума запах, или же больное сознание Савы создало его – Сава не стала бы сейчас выяснять; такие мелкие подробности ее теперь не интересовали. Куда больше она сейчас хотела узнать, чья рука и когда взяла из ее вялой ладони Руттуловы четки и глайдерный ключ. Их она хотела вернуть во что бы то ни стало. Но прежде Сава хотела вернуть себе свободу.

Веревки у нее было всего около двадцати саженей – больше она достать не могла, не вызывая подозрений; и без того пропажа вызвала переполох на хозяйственном дворе монастыря, и расстроенная сестра-келарница в конце концов убедила себя, что эту веревку она сама лично отдала неделю назад для починки сетей. Для спуска к подножию утеса веревки было явно маловато, но ничего не поделаешь. К тому же этой длины для Савы было вполне достаточно: она разработала хитроумный способ избавиться от розысков после побега. Сава подготовила свое «самоубийство».

Когда настала ночь побега, Сава тихонько выскользнула из кельи; загодя она приучила монахинь к мысли, что предпочитает спать одна и не терпит в своей комнате постороннего присутствия. Поскольку темноты Сава никогда не боялась и спала спокойно, монахини без опаски оставляли ее в покое до того самого момента, когда гонг начинает звать к утренней молитве.

Ночь была безветренной и не морозной – чувствовалось приближение весны. Сава сняла с себя монашеское одеяние и сунула его в мешок; простую серую шерстяную шаль старательно зацепила за стену – так, чтобы это казалось ненамеренным, и в то же время достаточно крепко, чтобы какой-нибудь случайно налетевший порыв ветра не сорвал ее. Сава не хотела, чтобы ее тщательно разработанный план рухнул из-за мелочей.

Спускаться со стены она решила несколько поодаль. Там в стене торчал крюк, за который можно было зацепить веревку, – Сава проверила его заранее, в одну из предыдущих ночей: крюк держался надежно, и его не мог вырвать из стены даже больший, чем у Савы, вес.

Вот с одеждой, подходящей для спуска по стене, было хуже. В иное время Сава бы надела для подобных упражнений прочные хокарэмские штаны, но их, как и вообще всякие штаны, негде было взять в женском монастыре, и Саве пришлось спускаться в чем она ходила – в теплой шерстяной рубахе, которую она укоротила примерно до коленей, и толстых вязаных чулках. Башмаки, чтобы не свалились с ног во время спуска, она буквально прибинтовала к ногам, и бинтами же обвязала колени, которые почти наверняка могли пострадать во время спуска.

Веревку Сава сложила в кольцо, к узлу привязала импровизированное сиденье из ремней – и получилось что-то вроде лифта.

Сава влезла в свою люльку, накинула веревку на крюк, на мгновение замерла на гребне стены, молитвенно сложила ладони и глянула на небо. «Вверяю себя вам, преблагие небеса!» – выговорила она через силу и, зажмурившись, скользнула вниз, отталкиваясь от стены и регулируя спуск торможением. Хорошо, что она заранее подумала о рукавицах, без них она бы попросту обожгла руки.

Крюк выдержал. Веревки чуть-чуть не хватило. В темноте было видно плохо, но скала, на которой стояли стены монастыря, была буквально под ногами, и Карми рискнула – ножом перерезала веревку немного выше узла. Нож был острый, а веревка туго натянута – перерезались в один момент две пряди, а третья, последняя, лопнула сама, и Карми, спружинив ногами, упала на скалу саженью ниже. Она не ушиблась. Посидев несколько секунд, придя в себя, Сава встала и дернула за веревку; выскользнув из крюка, та упала к ее ногам.

Половина дела была сделана. Сава полагала, что это была самая трудная половина.

Она ошиблась. Спускаться ночью со скалы, в темноте, оказалось куда труднее, чем просто скользнуть вдоль стены. И Сава изрядно намучилась, пока не оказалась наконец у самого подножия скалы.

У нее дрожали руки и ноги, от бинтов остались одни лохмотья, рубаха и чулки порвались, одну рукавицу она потеряла; у нее больше не было сил двигаться. Но восток уже начинал светлеть, и надо было уходить, чтобы найти убежище, где можно отдохнуть, прийти в себя.

Она перебралась с открытого пространства в лес, в укромном месте развела крохотный костерок (благодарение небесам, Маву научил в свое время жечь незаметные издали костры), отогрелась, даже подремала немного. Потом начала приводить себя в надлежащий, не вызывающий подозрений вид. Более всего ее беспокоило молитвенное платье: хоть они все и шьются одинаково, что для принцесс, что для простых горожанок, но качество сукна у Савы было лучше, а это бросалось в глаза. Плащ с этой точки зрения подходил больше, он был простой выделки и уже поношен. Когда совсем рассвело и по дорогам острова потянулись толпы паломников, Сава перебралась ближе к тракту и внимательно разглядывала одежду богомолов. Наблюдения ее удовлетворили – она расправила платье, повязала голову белым платком, завернулась в плащ и вышла на дорогу.

Теперь надо было затеряться в толпе, а это оказалось вовсе не простым делом. Передвижение паломников по Святому острову было слишком четко организовано, чтобы можно было незаметно присоединиться к одной из групп. Каждую такую группу сопровождал проводник из местных жителей, он во все глаза следил за своими подопечными и отвечал за их поведение перед Святым братством. Сава сделала вид, что нечаянно отстала от своей группы и поспешно догоняла ее. Каждый раз, когда ее спрашивал кто-то из проводников, ее группа оказывалась на сто-двести шагов впереди.

К полудню Сава проголодалась, но присесть перекусить не решалась и, чтобы не привлекать излишнего внимания, ела на ходу, всухомятку.

Чем ближе к вечеру, тем чаще ее посещала мысль, что побег получается не очень удачным. Она не видела способа выбраться с благословенного Святого острова.

Но все было еще сложнее – по ее следу шли хокарэмы.

Хокарэмам нет пути на Святой Ваунхо без специального разрешения. Тем не менее сравнительно регулярно, два-три раза в год, на Ваунхо появлялись небольшие группы так называемых коттари и гэнкаров – учеников из замка Ралло. Их еще трудно было назвать настоящими хокарэмами – совсем мальчишки. Но даже мальчишки из замка Ралло представляли собой нечто особенное.

В этот раз их было семеро, и они оказались в окрестностях монастыря Инвауто-та-Ваунхо как раз в ночь побега. Главным в этой группе был гэнкар по имени Ролнек, ему шел шестнадцатый год, и он очень серьезно относился к своей будущей профессии. Мастер Логри считал его лучшим из своих учеников. Ролнек заменял наставника и в требованиях своих бывал даже более строг, чем Старик Логри. Он, правда, вовсе не лез из кожи, чтобы казаться видавшим виды хокарэмом, опытным специалистом по тайным операциям, человеком-волком, почти оборотнем; но юношеская гордыня заставляла его помнить, что очень скоро он даст клятву одному из майярских государей и будет верно служить, пока смерть не разорвет этой клятвы. Он считал себя уже почти взрослым, и неосознанное снисходительное превосходство сквозило в его отношениях с «малышами».

Логри знал, что может доверить Ролнеку младших: придирчивость юноши никогда не была пустой, основанной только на желании командовать, – Ролнек был добросовестен, он заботился о каждом из своих подопечных, оберегая от лишних травм и наказывая за малейшие проявления безрассудного мальчишества. Логри полагал, что эти качества Ролнека очень хороши для хокарэма при каком-нибудь юном принце, хокарэма не столько телохранителя, сколько воспитателя и наставника. Логри видел, что подходящего Ролнеку места пока не предвидится, а отдавать парня в недостаточно высокую по положению семью – слишком расточительно. Поэтому решил придержать Ролнека в замке Ралло в качестве своего помощника. Сам юноша об этом ничего еще не знал, он думал – будущее его определится в ближайшие месяцы. И если бы ему сказали, что принесение клятвы откладывается на неопределенный срок, он бы сильно огорчился.

Ролнек выглядел несколько старше своих лет и не подозревал, что его гладкая кожа, тугие мускулы и густые вьющиеся волосы, которые он рассеянно ерошил, уже начинают покорять сердца юных девиц.

Вторым гэнкаром был рыжий паренек, которого Логри не без основания считал обузой замка Ралло. Он был двумя годами старше Ролнека, но выглядел его ровесником. Худощавого сложения, легкомысленный, он не казался выгодным приобретением благородным господам, которые имели достаточно средств и гонора, чтобы нанимать хокарэмов. Звали его Смирол.

Остальных коттари звали Тагга, Мигта, Лашу, Стэрр и Таву-аро, им было от восьми до двенадцати лет.

В это утро первым проснулся Смирол. Проснулся, но не встал, а продолжал нежиться в одеяле. Минут десять спустя проснулся Ролнек. Этот залеживаться не стал, вскочил, оделся и растолкал остальных. Коттари занялись приготовлением завтрака. Ролнек подавал хороший пример – поднимая тяжести и упражняя мускулы, Смирол подавал дурной пример – развалившись на одеяле и делая вид, что вяжет носок взамен прохудившегося. Ролнек на него уже и не злился – стойкое пренебрежение Смирола дисциплиной не могло сломить даже воспитание Старика Логри. Просто удивительно, как Смирол вообще ухитрился дожить до этих лет: и покрепче его ребята погибали, пока звание гэнкара не освобождало их от риска и трудов тяжкой жизни коттари. Болезни, травмы, несчастные случаи – все это как-то миновало рыжего Смирола. Возможно, он родился счастливчиком.

После завтрака все семеро пошли к стенам Инвауто. Святыни монастыря интересовали их только с одной точки зрения – военной. Они обсуждали, насколько успешен был бы штурм крепости, которой, по сути, и являлся монастырь. Тагга листал тетрадь, в которой были выписки, касающиеся крепостей Ваунхо. О монастыре Инвауто там был отрывок из летописи, рассказывающий о том, как лет триста назад инокини и окрестный люд, запершись в монастыре, два месяца сдерживали осаду аорикцев, пока пришельцев наконец не отогнал гортуский флот. Смирол помалкивал, покусывая травинку, и рассеянно посматривал на утес.

– Что это там? – вдруг спросил он. Ролнек проследил его взгляд:

– Тряпка какая-то. Смирол помолчал.

– Займись-ка, Стэрр, – распорядился Ролнек. Стэрр задрал голову, оценивая высоту обрыва.

– Давай, давай, – подтолкнул его Ролнек.

Стэрр полез вверх, добрался до тряпки, зацепился поудобнее и начал рассматривать находку. Потом он посмотрел вправо, влево, заметил что-то почти недоступное глазу и переполз туда.

– Не сверни шею, – негромко посоветовал Смирол. Стэрр осторожно начал спуск.

– Следы совсем свежие, – доложил он, когда оказался рядом с товарищами. – Кто-то спускался буквально несколько часов назад.

– Спускался? – спросил Смирол и зевнул.

Стэрр посмотрел вверх, на Смирола, и сказал с усмешкой:

– Да, спускался.

Смирол подмечал буквально все и никогда не упускал ни одной мелочи, но никогда не занимался пустяками. Вот Стэрр – другое дело, он воображал, что у него чутье иштей и соколиный глаз, а никак не мог подняться выше пустяков.