Текст книги "Карми"

Глава 4

Эрван не сказал Ролнеку, что за птичка залетела в гости к Марутту: говорить об этом было слишком неосторожно, слишком опасно. Ролнек ничего не понял из его намеков, кроме одного – Карми нужно беречь пуще глаза, и он зорко стерег ее, намереваясь в целости и сохранности доставить в Ралло-Орвит. Смиролу даже довелось услышать его упреки, мол, слишком вольно держит себя с пленницей, пристает с ухаживаниями, то и дело норовит обнять ее или прижаться покрепче.

– Ну и что? – удивился Смирол. – Тебе разве велели охранять ее невинность?

Ролнек опасался не столько за невинность Карми, сколько за лояльность Смирола. Рыжий, казалось, мог легко поддаться на какую-нибудь хитрость девушки и помочь ей бежать. Ролнек опасался напрасно. Смирол, несмотря на все свои шуточки, осознавал необходимость подчинения старшему в команде, и даже мысли у него не возникало поднять бунт. Приказам старшего нужно подчиняться. Вот станет он райи – другое дело. Райи живут привольно, начальников над ними нет.

Так что никакие ухищрения Карми не могли сбить его с пути истинного. Наоборот, он с интересом следил за Карми, не понимая пока, куда она клонит, но предчувствуя, что что-то она затевает. Явно кто-то научил ее плести интриги. Двумя словами она чуть не перессорила трех коттари, потом несколькими шутками чуть не сбила их с толку на перекрестке, одной фразой зародила у всей компании желание осмотреть храм Герави-в-холмах, и только у входа в пещерный храм Арга-Тэлли-До Смирол понял, что завела их сюда Карми. Он восхитился, ничего не сказал Ролнеку (пусть пребывает в уверенности, что сам выбирает направление движения), однако насторожился.

Стэрр прочитал из тетрадки описание Арга-Тэлли; Карми слушала, пожалуй, более внимательно, чем остальные.

Смирол следил за ней, не отводя взгляда. Он все еще не понимал, что она задумала, и это выводило его из себя. Какая-то девчонка, даже не хокарэми, хочет обвести его вокруг пальца. И обведет, хмуро подумал Смирол, когда Ролнек решил вдруг обсудить на ходу планы на следующую неделю. Отвлекаться было нельзя, но нельзя было и игнорировать старшего.

Смирол отвернулся буквально на несколько мгновений, а Карми этих мгновений оказалось достаточно. Она плавно, как будто даже неспешно, скользнула в нишу. Никто из коттари не обратил на это особенного внимания – ну подумаешь, решила что-то разглядеть в темноте; но Смирол, заметивший ее исчезновение, поперхнулся на полуслове и ринулся вслед за ней.

Поздно! Где-то в глубине пещеры удалялся топот; найти Карми в лабиринте, не зная его плана, было попросту невозможно.

Ролнек за шиворот выволок Смирола из пещеры:

– Заблудиться хочешь?

Смирол только что не рвал на себе волосы, его отчаяние было неописуемым.

– Обманула! Девчонка, соплюшка, пигалица – обманула! Он метался у входа, пиная что попадалось под ноги, – стравливал раздражение. Стэрр невозмутимо листал тетрадку с описанием пещерного храма.

– Интересно, – произнес он. – Здесь написано, что плана подземелий не существует, известно лишь несколько выходов, причем некоторые из них – в Западном Ирау.

– Без плана она тут заблудится, – сказал Ролнек.

– Карми не самоубийца, – возразил Смирол. – Она знает, что делает.

– Древние монахи держали в голове до дюжины дюжин маршрутов, – поделился вычитанными сведениями Стэрр.

– Это, – возразил Ролнек, – выдумки.

Смирол промолчал. При Карми не было ни клочка пергамента, ни лоскута ткани, ничего, на чем можно было нарисовать план или расписать ориентиры. Значит, план храма Карми все-таки держала в голове. Откуда она могла его узнать, если последний монах ушел из храма лет триста назад? Местные контрабандисты своих троп никому не показывают, а у хокарэмов пока руки не дошли полностью обследовать пещеры и составить свои схемы…

– Ну что ж, – вздохнул наконец Смирол, прерывая спор Ролнека и Стэрра. – Нам ее не найти. Ладно, пошли в Ралло, порадуем Старика, что ученички у него получились каких мало…

Недели через две они добрались до Ралло, «порадовали» Лорги и стали дожидаться вестей от Эрвана, который хоть мастеру Ралло-Орвит должен был рассказать, что за птичку подобрал на острове Ваунхо Смирол. Но Эрван письма не прислал и сам не появился; вместо этого дошли вести о чуме, охватившей Сургару, а потом княжество Марутту и – частью – Горту. Эрван был одной из первых жертв чумы в городе Тиэртхо.

Глава 5

Высокая государыня Карэны и Сургары, принцесса Ур-Руттул Оль-Лааву пережидала короткий весенний дождик в вымытой полой водой нише глинистой стены глубокого оврага. Теперь она опять была свободной, но что делать с этой свободой – не знала. При побеге из Инвауто она не преследовала никакой цели, кроме как избавиться от докучливой опеки святых сестер. А сейчас?

Во всем, даже в смерти Руттула, винила она майярцев. Может быть, это было несправедливо, но логика, трезвая рассудочность, которая когда-то беспокоила Стенхе, оставила ее. Безусловно, это была болезнь.

Потрясение, которое принцесса испытала, когда поняла, что Руттул нарочно держит ее в Миттауре, лихорадочная гонка по пути в Сургару – верхом, пешком, а потом на глайдере – все эти страхи и усталость измотали Саву, но все бы прошло после отдыха, короткого или продолжительного. Да только отдыха в конце пути не было.

Новые удары обрушились на нее: известия о смерти Руттула и о том, что майярские орды разоряют Сургару. На фоне этих бед старания Малтэра спасти свою шкуру казались невинной самозащитой, хотя он, бедняга, полагал, что его предательство разгневает принцессу. Гневаться? На что? Каким мелким все стало казаться после смерти Руттула! И груз, придавивший ее плечи, становился все тяжелее.

«Возьми все в свои руки, – подсказывал рассудок. – Думай, действуй. Пусть майярцы узнают, кто хозяин в Сургаре…» Но его голос был почти неразличим на фоне равнодушия ко всему миру, которое завладело ею целиком.

«Все кончилось, – стучало сердце. – Все кончилось, не успев даже начаться».

Саве не хотелось больше жить. Жажда смерти становилась все сильней, и вряд ли кто-нибудь из людей сумел бы помешать ей убить себя, но последний проблеск здравого смысла шепнул ей: «Руттул бы не одобрил этого шага. Держись, Сава…»

И она держалась. Не из последних сил – сил уже больше не осталось, а по какой-то инерции.

Это была болезнь. Потом, спустя недели, понемногу приходя в себя среди каменных монастырских стен, она обнаружила, что память, обычно безотказная, теперь не повинуется ей. Тогда она не могла вспомнить ничего из того, что произошло. Плотная серая завеса поглотила события. Она никак не могла припомнить, чья рука взяла из ее вялой, бесчувственной ладони Руттуловы бусы с прицепившимся к ним стажерским ключом. И этот момент был более важен для нее, чем почти все долгое путешествие на Ваунхо, также растворившееся в небытии.

Все к ней относились как к душевнобольной. Святые сестры хлопотали вокруг нее, их голоса сливались в гул, дремотный, навевающий сон, и она спала все время или бездумно лежала в постели.

Тогда и стало приходить к ней выздоровление. В благотворной дреме возвращались к ней силы. Невыносимый груз понемногу спадал с ее плеч, и однажды ночью, когда монастырь затих, она встала с постели и, подстрекаемая жаждой деятельности, побежала из своей кельи. Влажный холодный ветер тотчас отрезвил ее, глоток, воздуха, не замутненного фимиамами, оказался действенным лекарством.

Келья у принцессы была большая, и сначала в ней еще жили две монашки, однако их ночные вздохи и сопение раздражали Саву, она пожаловалась, и эту скромную прислугу убрали, переместив в соседние кельи. Теперь одиночество обернулось удобством. Дверь, опять-таки, со смазанными петлями, чтоб не беспокоить привередливую больную, теперь бесшумно выпускала ее во двор, а потом однажды выпустила ее и в вольный мир.

Затем долгих полтора месяца она ломала голову, как освободиться от назойливых мальчишек-хокарэмов. Всякое бывало: она ругалась, дразнила Ролнека – ничего не помогало. Она уже было отчаялась, когда гостили они в замке Марутту, Сава была близка к мысли объявить, что она сургарская принцесса.

Оценивающий взгляд Марутту остановил ее. Он не узнал принцессу в рыжеватой девочке, одетой в потертую хокарэмскую одежду. Где уж было Марутту узнать принцессу! В жизни своей он видел ее два или, нет, три раза. В то время она была одета хоть и непривычно, но как знатная дама. Волосы раньше не торчали упрямыми вихрами и вовсе не напоминали цветом ржавую болотную воду, а были длинными, пушистыми, блестящими, пахнущими специально подобранными травками. И носила она тогда туфли на довольно высоком каблуке, который делал рост выше, фигуру – тоньше, а походку – плавной.

Сейчас же она выглядела жалким пугалом, и, несмотря на это, нашлось все-таки нечто, что привлекло к ней взгляд Марутту. Ответ на этот вопрос, конечно, предельно прост: принцу нужна была хокарэми, однако же в глазах Марутту беглая принцесса увидела и что-то совсем другое.

Что ж, высокий принц, заглатывай, заглатывай наживку, а бывшая госпожа принцесса уж найдет способ поквитаться с тобой за разоренный Тавин… И она, размечтавшись, вообразила, как вместе с мальчишками приходит в Ралло, а потом Марутту, ищущий хокарэми. присылает за ней, и она, принеся ему клятву, входит в его замок… И был там еще острый нож, или старогортуская лапара, такая же, как у Стенхе, или же кубок с ядом… Но юная мстительница, увидев перед прощанием с замком Марутту лицо Эрвана, сообразила, что мечты так и останутся мечтами, что Эрван узнал ее и угадал ее желание отомстить, – разумеется, он этого ни в коем случае не допустит. И еще поняла принцесса, что настоящих, опытных хокарэмов ей обмануть не удастся. Тогда она опять стала подумывать, как избавиться от мальчишек.

Правда, ничего толкового не приходило в голову до той поры, пока их небольшой отряд не отправился по катранской дороге.

Впереди лежала широкая холмистая равнина, под которой подземные воды промыли обширный пещерный лабиринт. И принцессе оставалось молить богов, чтобы Ролнеку не взбрело в голову свернуть с тракта на какую-нибудь из тропинок до того момента, когда они достигнут пещерного храма Арга-Тэлли.

Принцесса не знала, раскрыта ли хокарэмами тайна древних монахов. Очень вероятно, они могли знать это, и, может быть, Ролнек со Смиролом тоже посвящены в этот секрет, но принцесса надеялась на то, что при внезапном побеге мальчишки замешкаются и потеряют ее из виду.

Пещера находилась чуть в стороне от дороги, и принцесса заранее начала приучать Смирола к прогулкам. Рыжий с удовольствием принимал эту игру, ему нравилось притворяться влюбленным сорванцом, и он с нагловатой усмешкой, но очень нежно обнимал ее, шепча на ухо совершенную чепуху, в то время как девушка в ответ говорила тоже что-то не слишком умное.

Разумеется, она понимала, что кокетничать с хокарэмом – дело опасное и ни к чему хорошему девушку не приведет, но Сава отважилась на это в надежде на скорый побег. Другого выхода не было, и она то заигрывала с Рыжим, то изображала негодование и вырывалась. Подобную сцену она устроила, когда они вошли в пещеру: Сава сначала прильнула к Смиролу, а потом вдруг оттолкнула его и закричала:

– Не смей ко мне прикасаться, рыжее чудище!

Тот отпустил ее и засмеялся. Он догадывался, что эти ее ухищрения имеют цель усыпить его бдительность и однажды сбежать; он считал ее старания бесполезными, потому что, как ему казалось, мог контролировать себя в любой ситуации и не спускать с нее глаз.

Ролнек окликнул Смирола, он буквально на мгновение глянул в его сторону, а когда повернулся обратно, Карми уже не увидел, только услышал звук удаляющихся шагов.

– Карми, стой, – заорал Смирол и кинулся вслед, но остановился: перед ним было несколько ходов, и куда скрылась девушка, понять было невозможно.

– Стой, заблудишься! – в отчаянии закричал он, уже понимая, что ей удалось ускользнуть.

Когда беглянка поняла, что побег удался, она убавила шаг. Теперь уже можно было не бежать, рискуя разбить голову о какой-нибудь выступ. Карми шла все дальше, ведя рукой по стене. Было по-настоящему темно и по-настоящему жутко. Она даже чуть не расплакалась от мысли, что не найдет выхода и навсегда останется в этих ужасных подземельях. Дойдя до развилки, она оглянулась назад, в непроглядную тьму. Ей казалось, что она ушла недалеко; она остановилась, прислушиваясь. Ни звуков, ни шорохов вокруг.

Карми начала шарить внизу вдоль стены, пока наконец не нашла то, что надеялась найти. Много лет здесь не появлялись люди, но факелы все еще лежали аккуратной связкой в небольшой нише. Рядом лежали кремни и мох, за долгие десятилетия высохший так, что распадался в прах от малейшего прикосновения.

Теперь у нее был свет.

Задерживаться Карми посчитала опасным и, сверившись с надписями над разными ходами, выбрала путь.

Как и в пещерном храме Нтангра, который она посетила во время путешествия в Миттаур, маршруты определялись по словам молитв. Древние молитвы Карми знала наизусть – по крайней мере, две из них, – и она пошла, ориентируясь по словам, высеченным над ходами. Куда заведет ее молитва, Карми не знала – просто не могла знать, она шла, твердя про себя: «Именем Бога, Единственного, Милосердного, заклинаю силы тьмы…» Архаические слова выплывали из памяти будто сами собой.

«…Вседержитель дал нам Знак…» – Карми, идя по узкому проходу, случайно глянула под ноги и, покачнувшись, замерла на месте. Под ногами чернел колодец – бездонный, если судить по тому, что Карми так и не дождалась ни звука от брошенного туда камешка. Тупик был с ловушкой. На правильном пути ловушек быть не должно. Карми вернулась к только что пройденной развилке, размышляя о допущенной ошибке. На несколько минут снова подступила тошнота от страха, что она таки заблудилась. Страх прошел, когда она вспомнила, что вызвало раскол между майярской и миттауской ветвями древней религии.

Миттаусцы получили с востока несколько свитков со священными текстами; перевод был сверен с несколькими источниками и выверен досконально. Майярцы получили только одну книгу, но, к сожалению, ту, в которой была описка. Переписчик забыл поставить над одним из иероглифов наклонную черточку, и смысл несколько исказился. В месте, где миттаусцы читали: «…дал нам знак…», имея в виду «знамение», под которым подразумевалось появление кометы, майярцы читали: «…дал нам Слово…», имея в виду священный текст из той же самой книги с ошибкой. Как это в мире водится, из-за наклонной черточки между отдельными ветвями Церкви началась грызня; и даже сейчас, когда старая вера забыта почти повсеместно в Майяре, одним из оскорбительных эпитетов, относящихся к миттаусцам, остается звание «кометопоклонников». Миттаусцы в свое время тоже не отставали в сочинении эпитетов, но в их языке название «буквопоклонники» уже давно устарело и требует дополнительных комментариев.

Так что Карми, вернувшись к развилке, выбрала верный путь и двинулась вперед, сверяя слова молитвы со своим знанием истории, чтобы еще раз не попасться в ловушку для каких-нибудь еретиков.

Молитва закончилась раньше, чем Карми вышла на поверхность. В Нтангра тоже бывало подобное. Тамошние монахи, долго не лукавя, оставшийся путь отмечали бечевками – у Карми возникли опасения, что за три столетия они могли сгнить.

Но нет – на развилке, куда вывели ее заключительные слова молитвы, был вбит крюк, от которого шла в темноту хода крепкая веревка из практически вечного волокна горного льна, по которой Сава двинулась дальше.

Бечевка привела к воде. Быстрый ручей бежал по полу пещеры, и этот конец уходил в подземное русло. Здесь был еще один крюк, к которому был привязан канат. В нише около крюка лежали в изобилии веревки и кожаные мешки-поплавки, которые были слишком новыми, чтобы их могли оставить монахи. Скорее всего это были запасы контрабандистов.

Девушка разделась и сложила одежду в один из кожаных мешков, упаковав его так плотно, как только смогла, чтобы вода не проникла внутрь. Сапоги пришлось оставить на ногах – бить босые ноги о каменные уступы не очень хотелось. Она крепко ухватилась за веревку и прыгнула в поток. Дно оказалось неожиданно далеким. Рослому мужику здесь, вероятно, было по грудь, девушке же приходилось держаться на плаву.

Факел перед ручьем она затушила, сейчас его все равно не удалось бы сохранить. Шаря во тьме перед собой, она то и дело едва успевала нырять, чтобы не удариться головой. Как ей удавалось это – плыть, одной рукой держаться за веревку, другой оберегать голову, поправлять сползающий с плеч мешок? Она уже чувствовала, что вот-вот утонет, но вдруг канат стал задираться вверх, и девушка нащупала надежную загогулину крюка. Уцепившись за крюк, она повисела на нем, накапливая силы, потом подтянулась на дрожащих руках и выбралась на высокий берег. Она нащупала следующую веревку и упала на нее, отдыхая. Потом, немного придя в себя и вспомнив, что можно согреться одевшись, она распаковала мешок и с наслаждением облачилась в сухую шерсть и кожу. Сапоги же, наоборот, сняла и устроила их в нише, чтобы они ненароком не свалились в поток. Она понимала, что вряд ли сапоги высохнут в сыром воздухе пещеры, поэтому не очень печалилась, всовывая ноги в раскисшую обувку, когда отдохнула достаточно, чтобы продолжить путь.

Она потеряла счет веревкам и веревочкам, тянущимся от крюка к крюку, подъемам и спускам, поворотам, камням под ногами и камням над головой, древним алтарям, идолам и жертвенникам. Несколько раз коридоры сужались так, что приходилось ползти на четвереньках или протискиваться боком. В одной из таких щелей она чуть не застряла. Был и еще один переход по воде, но на этот раз, к величайшему облегчению, глубиной всего по колено, зато через огромную пещеру, залитую мелким озером. Впрочем, скорее всего мелким это озеро было только в тех местах, где были натянуты веревки.

Она внезапно пришла к крюку, от которою не начиналось новой веревки, и испугалась, потому что это значило бы, что дальше надо будет разыскивать путь самой, тычась в тупики и задыхаясь от ужаса. Неужели это еще одна ловушка монахов? Но догадка осенила ее, и она, потушив факел, увидела наконец неровный круг призрачного света.

Она вышла, и сразу же волна густых запахов весеннего леса окатила ее.

Была ночь. Сквозь легкое облачко светила луна. И не было вокруг никого. Никого.

Девушка сняла мокрые сапоги и побрела по прохладной траве куда-то в сторону, не очень задумываясь о том, куда идет.

На рассвете, когда лучи солнца зажгли горизонт, а потом затмили блеск Утренних Сестер, она развела костерок и, натянув на колышки сырые сапоги и носки, присела у огня, прислонясь спиной к поваленному стволу огромной сосны. Хотелось есть, но не настолько, чтобы удалось преодолеть ленивую усталость, и она задремала.

Дымок затухающего костра привлек двух лихих разбойничков, но хокарэмская одежда спящей отпугнула их, и они поспешили скрыться, пока девушка не проснулась.

Больше ее никто не тревожил. Она проснулась перед закатом, прошла по темнеющему лесу, съев при этом около полуфунта молодых побегов папоротника и, вероятно, столько же горьковато-кислых цветочных почек гертави. Побеги трэссава были бы и вкуснее, и сытнее, но трэссав в западном Ирау почти не растет.

Дождь прервал ее гастрономические изыскания, загнав под отвесную стенку глинистого оврага, и там, пережидая, пока небо высохнет, она наконец стала обдумывать, куда бы ей теперь пойти.

Пока она знала одно: в замок Ралло ей вовсе не хочется, и, пораскинув мозгами, она решила как можно быстрее увеличить расстояние между собой и Орвит-Ралло.

Таким образом, предстояло идти на юг. И не следовало бы, пожалуй, маячить в хокарэмской одежде, ибо это слишком яркая примета.

Глава 6

Незадолго до наступления темноты, когда стража уже собиралась запирать городские ворота и перегораживать улицы цепями, в Марнвир вошла хокарэми. Поглядывая по сторонам, она быстро нашла на базарной площади лавку, хозяин которой еще не ушел домой, и немедленно вошла туда.

– Что ты так припозднился, сударь? – обратился к покупателю купец, но, разглядев, кто зашел в гости, выжидающе замолчал: хокарэми нет интереса выслушивать многословные излияния и похвалы продаваемому товару, она найдет сама, что ей нужно. А вот будет ли платить – неизвестно.

Девушка углядела на столе несъеденную хозяином лепешку и опустилась рядом на табурет.

– Мне нужны деньги, – сказала она, кладя на стол золотой перстень.

Хозяин взял его, внимательно рассмотрел в круге света у лампы. Девушка тем временем съела лепешку, запивая ее хозяйской простоквашей.

– Сколько ты хочешь? – спросил наконец хозяин, убедившись, что рубин в кольце неплох.

– Три эрау, да еще на эрау серебра. Половину можно ираускими монетами,. – сказала девушка. – И какую-нибудь неприметную одежду, – добавила она после паузы.

Купец согласился. Если девка возьмет не очень богатую одежду, выгода явная. Он взял кошели с золотом и серебром и стал отсчитывать монеты, выбирая для опасной гостьи деньги поновее да непорченые.

Девушка как будто не следила за его пальцами, но, когда он окончил отсчет, проговорила:

– Разве я просила одинаково ирауских и прочих таннери? Я просила на пол-эрау таких и на пол-эрау таких.

Торговец торопливо добавил еще несколько монет.

– Отлично, – сказала девушка, собирая деньги и увязывая в льняной лоскуток. – Теперь тряпки.

Купец принес груду разного барахла. Брезгливо ковыряя поношенное тряпье, девушка выбрала сорочку, просторную длинную юбку и огромный выгоревший платок, достаточно теплый, чтобы уберечь от весенней прохлады. Чтобы спрятать стриженные волосы, девушка выбрала сравнительно чистую беленькую косынку, а хозяин принес старую соломенную шляпу.

В довершение ко всему девушка потребовала сумку из какой-нибудь плотной ткани, чтобы унести выбранные вещи, уложила их, чуть примяв шляпу, спросила у хозяина, где поблизости можно переночевать, и ушла, тут же растворившись в ночной темноте.

Купец торопливо побросал разворошенные вещи в угол, затушил лампу, запер лавку и побыстрее, пока не остановили ночные грабители, побежал домой.

Девушка же, обходя многочисленные лужи, побрела к храму богини Таоли Навирик Ану Соллин, толкнула решетчатую калитку, огласившую улицу противным скрипом, вошла в молельную залу и в потемках, чуть-чуть развеваемых редкими масляными светильниками, поискала местечко, где можно лечь. Пристроив под головой мешок, она мгновенно заснула и проснулась только утром, обнаружив при этом, что вокруг нее образовался довольно заметный, зияющий пустотой круг: те из соседей, кто среди ночи заметил рядом присутствие хокарэми, поспешили убраться подальше.

На базарной площади уже кипела жизнь. Крики продавцов, шум, гомон, толкотня… Задерживаться на базаре она не стала, купила только полкаравая хлеба, небольшую лепешку сыра и пару крупных фиолетовых луковиц.

Прошагав по южной дороге около половины лиги, девушка свернула в сторону и в глухом кустарнике переоделась. Хокарэмские одежки она аккуратно сложила и засунула в мешок, отправив туда же и полуразвалившиеся сапоги.

Теперь по южной дороге, разметая пыль подолом расклешенной юбки, шла бедная крестьянка неопределенного возраста.

Однако были неудобства и в таком наряде. Он укрывал ее от хокарэмских глаз, но вовсе не отпугивал других людей, падких на чужое добро. Вблизи от города, где по дороге шло и ехало верхом довольно много людей, это было не очень важно – у лихих людей была добыча и побогаче, однако дальше местность все более пустела, и одинокая фигура стала привлекать внимание.

Внезапно перед ней выросли двое:

– Эй, бабенка, далеко ли собралась?

Девушка молчала. Мужички подошли ближе, заглянули под шляпу, скрывающую лицо.

– О, да ты совсем молоденькая! – сказал один из них. – Не бойся, девка, не убьем…

Другой деловито взялся за ее сумку, вытряхнул на траву сверток с хокарэмской одеждой и сапогами, потянул, разворачивая, и вскрикнул испуганно. Первый, лапавший в это время девушку, обернулся и тут же выпустил ее из рук.

– Посмотрели? – резко спросила девушка, налюбовавшись на остолбенение разбойничков. – Теперь сложи все обратно как было, живо!

Тот, что обыскивал сумку, торопливо уложил хокарэмскую одежду; второй в это время пятился, отодвигался от опасности, которую сам на себя накликал.

Девушка подняла свою сумку, повесила на плечо и не оглядываясь пошла прочь.

Подобные инциденты неизбежно могли повториться и в дальнейшем. Сава задумалась, ища выход из этой неприятной ситуации, но ничего не удавалось придумать, пока на одном из перекрестков она не увидела неспешно бредущего к югу странствующего певца.

Девушка догнала его и объявила:

– Я иду с тобой.

– Куда? – полюбопытствовал тот, удивленный ее появлением.

– Не все равно куда? – отозвалась она. – Главное, нам по дороге.

– Как тебя зовут, дитя? – спросил ее певец. Это был невысокий старик, одетый в небогатую, но новую и чистую одежду, с кэйвеской лютней за плечом.

– Тебе-то что за дело? – раздраженно ответила девушка. Она шагала рядом со стариком; такой спутник ее устраивал – грабители не нападают на певцов, даже на богатых: певцов охраняет обычай.

– Мое имя Ашар, – сообщил старик. – В этом нет тайны. А ты знаешь какие-нибудь песни?

– Знаю, – буркнула девушка. – Спеть тебе?

– Не надо, дикая моя лаангри, – ответил он. – Похоже, ты не в том настроении, в котором поют песни…

Девушка между тем подумывала, что напрасно она нагрубила, отказавшись назвать свое имя. Но с другой стороны, какое же имя назвать старику? Савири или Сава? Но первое имя – явно вельможное, а второе – явно сургарское. Сэллик, как назвал ее Ролнек? Не нравилось ей это имя.

– Можешь называть меня Карми, дед, – проговорила она.

– Это катранское имя? – полюбопытствовал старик.

– Это прозвище, – отозвалась она.

Старик замурлыкал какую-то песенку, а Карми, слушая его, вдруг вспомнила, что уже почти полгода ей не приходило в голову что-то напевать. Наоборот, слишком часто она ловила себя на том, что у нее крепко стиснуты зубы. А Стенхе, помнится, говорил: «Если женщина не поет, значит, она больна». «Наверное, болезнь не отпустила меня», – подумала Карми и стала старательно подпевать старику.

Певец, поощренный поддержкой, негромко завел другую песню, а потом и третью, но эту третью Карми никогда не доводилось слушать, и она примолкла, вслушиваясь.

– Это новая песня? – спросила она с сомнением.

– Это очень старая песня, – ответил певец. – Ее уж редко кто и помнит.

– Повтори начало, – сказала Карми.

И когда певец начал первую строфу, стала подпевать, вспоминая только что услышанные слова. На два голоса зазвучала среди полей древняя песнь о том, как луговая пичуга жаловалась богине Айохо Палло Сабви, что гнезда ее затаптывают табуны диких лошадей.

– А есть еще одна песня, тоже старая, – воскликнул Ашар, воодушевленный сложившимся дуэтом. – Она о Ваору Танву и Сангави Толнэй Эсад.

– Не эта, что начинается – «Смелый воин…»?

– Да, ты знаешь? – И Ашар запел торжественно: «Смелый воин, грозный всадник Танву-Ларо э Ваори…» Карми подхватила, смолкая тогда, когда песня велась от имени легендарного героя, и в свою очередь в одиночку ведя те строфы, где речь держала премудрая красавица Эсад.

– Святые небеса! – проговорил Ашар, когда песня кончилась. – Да откуда ты эту песню знаешь? Она ведь не из деревенских, девочка моя.

– Ну что тебе с того, откуда знаю? – с внезапно вспыхнувшим раздражением ответила Карми. – Знаю, и ладно. Что ты все допытываешься, дед?

– Ты не девка, а дикая лаангри, – с усмешкой отвечал певец. – Хорошо, не буду тебя спрашивать, Карми-лаангри…

И так они шли сначала по Ирау, а потом по северному Горту, распевая песни, получая за это еду и деньги от слушателей и разучивая новые мелодии. Конечно, Ашар знал песен куда больше, чем Карми, и самых разных: господских и простонародных, городских и деревенских; зато Карми помнила много стихов из старинных книг и пела их то на знакомые мотивы, то на новые, придуманные на ходу. Порой Ашар поддразнивал ее наскоро сочиненной песенкой о лаангри по имени Карми, диком зверьке, который кусает всех, кто ни подвернется, потому что не любит чужих, и который дремлет в своей уютной норке, потому что сыт… Песенка была без конца, и в ней появлялись новые куплеты, и оказывалось, что лаангри по имени Карми – зверек ленивый, и неутомимый в ходьбе, и очень любящий сладкое, и умный, и сердитый – и все это в зависимости от обстоятельств.

…Недалеко от города Лорцо их остановил важный господин, возглавлявший отряд, сопровождающий крытую повозку, в которой, судя по всему, ехала знатная дама, вероятно его жена. Ашар поклонился почтительно, но с достоинством. Карми поклонилась ниже.

– Знаешь ли ты балладу о даме из замка Кассор? – спросил всадник.

– Знаю, господин, – поклонился Ашар. – Прикажешь нам спеть ее?

– Да, – отозвался господин. – И если хорошо споете, награжу по-царски.

Хорошо петь, считается по-майярски, – это значит петь так, чтобы слезы катились из глаз слушателей. В Майяре всегда любили трогательные грустные баллады, и певцы непрерывно сочиняли новые – еще более слезоточивые.

Ашар, сняв лютню с плеча, глянул на Карми. Карми кивнула, эту балладу она помнила. И ее одинокий голос, печальный и звонкий, начал выводить незатейливую мелодию. Ашар подпевал ей, помогая в конце строф, когда чувствовалось, что Карми не хватает голоса, или же пел те строфы, где требовался мужской голос, – и тогда уже Карми подпевала ему, сплетая два голоса – густой, гулкий Ашара и свой, чистый и ясный – в причудливый рисунок двухголосья на кэйвеский лад.

И неудивительно, что девичий прозрачный голос, взлетевший к высокому небу, исторг у слушателей потоки искренних слез, хотя Карми показалось, что и без песни плакала дама, которая сидела в повозке.

Господин был доволен. Он дал золотой Ашару, а Карми дал серебряную монетку:

– Купи себе сережки, певунья…

И отряд уехал. Ашар долго смотрел ему вслед:

– Скоро еще одна баллада появится в Горту.

Карми, которая, сидя на обочине, шарила в своей котомке, подняла голову:

– Что ты там разузнал, дед?

– Не разузнал, – ответил Ашар. – Догадываюсь… Хорошо еще, если он с супругой разведется, а то ведь и повесить имеет право.

– Бедняжка, – отозвалась Карми. Не то чтобы ей стало жалко уличенную в измене даму, просто она посочувствовала молодой женщине, всю свою жизнь обреченную прожить в одних и тех же четырех стенах, без развлечений и приятного общества. И чтобы изгнать это снисходительное чувство, она бойко запела о трех женах, на спор обманувших своих мужей.