Текст книги "Приключения стиральной машинки"

Тем временем дед Егор неторопливо подошел к деревянному срубу и постучал в дверь. Подождав для приличия положенные несколько секунд, дед открыл дверь, и они вошли вовнутрь. Валек болтался где-то позади – он не был робкого десятка, но предпочитал благоразумный арьергард. Никто и не возражал.

Посреди сруба, так же как и в сторожке деда Егора, стоял стол. За столом сидел человек и спокойно пил чай из белой стеклянной чашки с голубыми цветочками. Николай остановился около двери, ожидая, что произойдет дальше. Но ничего особенного не произошло.

– Привет, Мишка, – просто сказал дед Егор.

– Привет, коль не шутишь, – ответил человек. Голос его был спокоен. – Чаю хочешь?

– Надо подумать, – уклончиво ответил дед Егор. Он, так же как и Николай, остановился около двери и теперь разглядывал своего собеседника, который продолжал спокойно пить чай.

– Чего в дверях застряли. Проходите, раз пришли, – Мишка поставил на стол чашку и в упор глянул на Николая. – Заждался я тебя, гражданин начальник. Думал, долго еще будешь за мной гоняться. А ты вона какой резвый оказался.

Николай, в который уж раз за сегодняшний день, сильно удивился. Он ждал какой угодно реакции. Но чтобы вот так, запросто, словно бы он зашел на огонек к приятелю чайку попить! Нет, этого он точно не ожидал.

– Ну, что, – не унимался Зубов, – сразу повяжешь, или протоколы писать начнешь. Учти, здесь лес, а не зона. А из лесу законы немного по-другому выглядят.

Николай шагнул вперед и присел на табурет около стола. Дед Егор расположился на табурете в углу комнаты, и теперь с интересом наблюдал за происходящим. Валек тихо пристроился за его спиной, пододвинув свой табурет вплотную к бревенчатой стене сруба – на всякий случай.

– Ты, Зубов, не ерничай. Закон, он и в Африке закон. И я к тебе не чаи пришел гонять. Очень ты неаккуратно работаешь. Может, мне руку твою посмотреть, вон, палец забинтован. С чего бы это? Отпечаток ты оставил знатный, так что не дури, – голос у Николая был жестким. И Зуб как-то сразу сник, сдулся, словно продырявленный воздушный шарик. Плечи его поникли, и куда-то испарилась вся его лихость и воровской гонор.

– Ладно, мент, твоя взяла. – Зубов теперь был похож на затравленного зверя. – Устал я, мент, понимаешь. Очень устал. От жизни этой устал, от гона этого бесконечного. Вы же меня как зверя дикого всю мою жизнь травите.

Николай не удивился такой внезапной откровенности, и она его не тронула.

– Послушай, Зуб, а чего это ты на жизнь вдруг жаловаться стал? Тебя, что, кто-то силком в твое болото тянул? Живи себе как все люди, и не будет у тебя никаких проблем.

– Чего ты мне тут мораль читаешь, мент? – Вдруг окрысился Зуб. – Что ты о моей жизни знаешь, – и в глазах его вдруг высветилась такая вселенская тоска, такая тоска нечеловеческая разлилась из его взгляда по всей этой комнатке, тоска о чем-то недосягаемом, недостижимом и невозможном, что у Николая мурашки пробежали по спине. Правду люди говорят, мысль материальна. Еще как материальна, если от одного человека все его самые сокровенные переживания вдруг в другого перетекают. И вся эта незаполнимая бездна муки и страстей человеческих выплескивается вдруг через край одного сознания и вливается в других людей, как темная тягучая печаль, и накрывает собой эта печаль все вокруг так, что солнечный свет гаснет среди белого дня. И остается одна печальная плаксивая ночь.

Николай почти кожей ощутил всю бездну страха и безысходности, которая выливалась теперь из души этого, в общем, совершенно несчастного человека.

– Да, устроил ему папенька веселую жизнь. Сам по кривой дорожке всю жизнь ходил, и сына своего к этой дорожке пристроил. – Негромко, словно бы про себя, произнес дед Егор. Он просто констатировал факт, который был соверошенно очевиден всем, кто находился в этой замшелой лесной норе. Николаю даже стало немного жаль этого никчемного человека, который сидел перед ним, понурившись. Видно было, что сломался этот человек, действительно устал от жизни, а значит, кончился Мишка Зуб. И, словно бы услыхав мысли Николая, человек отозвался эхом:

– Все. Кончился Мишка Зуб. – Николаю стало не по себе от такого совпадения. Чтобы стряхнуть с себя это почти мистическое наваждение, он по-деловому разложил перед собой бумаги и теперь в упор разглядывал Мишку. Тот под взглядом следователя еще больше съежился, но неожиданно сказал: – Не гипнотизируй меня своими глазами. Мне и так тошно. Не видишь, что ли. Если бы я не хотел, чтобы ты меня нашел, то сейчас бы здесь не сидел и чай не пил. Действительно устал я. И поэтому не хочу больше ничего. Даже золота этого проклятого не хочу. Всю жизнь оно мне испоганило. – И у Мишки на глаза неожиданно навернулись слезы. Николай ошарашено глядел на готового расплакаться преступника, и в его голове растерянно бродил только один вопрос. За неимением других мыслей, вот с него он и решил начать.

– Гражданин Зубов, расскажите мне подробно, что вы делали в квартире гражданки Астафьевой.

Глава 19

В глубине дощатого сарая горела свеча, скупо освещая только небольшое пространство вокруг себя. А в одной из щелей, обильно покрывавших старые растрескавшиеся стены, поблескивали любопытством детские глаза. На улице было прохладно. Ребенок зябко кутался в женскую клетчатую шаль, но свой пост у сарая не покидал. Рядом с ребенком примостился взрослый человек. Он сидел, в полном изнеможении привалившись спиной к щелястой стене сарая, и тяжело дышал. Дыхание его напоминало тяжеловесный скрип старых кузнечных мехов, и глаза были закрыты.

– Смотри, Мишка, смотри. У меня уже глаза слабые, не видят ничего и толку от них мало. А у тебя глаз молодой, острый, тебе и карты в руки. – Человек старался говорить тихо, но шипение и свист, сопровождавшие его слова, были похожи на звуки, с которыми воздух выходит из рваной велосипедной камеры.

Ребенок лет десяти продолжал внимательно вглядываться в узкую щель в стене сарая, пытаясь разглядеть то, что происходило внутри. Тени от пламени свечи метались по деревянному, потемневшему от времени, потолку и стенам. В этом неверном свете мальчик никак не мог разглядеть, что делал мужчина, стоявший на коленях у противоположной стены сарая. Мальчик видел только его широкую спину. А руки же его поглощала глубокая темная тень.

– Ну, что там? – Человек, сидевший рядом с малышом, нетерпеливо задал вопрос.

– Не знаю, папа. Не видно. Темно очень, – малыш все силился разглядеть происходящее в сарае.

– Бестолковый ты, – внезапно взорвался человек, переходя на громкий свистящий шепот. – Как твоя мать, бестолковый! – Внезапно мужчина затрясся в приступе неистового сухого кашля. Человек в глубине сарая быстро обернулся и прислушался. Затем он задул свечу, и в полной темноте тихо скрипнула и закрылась дверь. Раздался звук запираемого замка и тихие торопливые шаги.

Человек у стены хрипел и задыхался. Кашель свирепо сотрясал человека в конвульсиях, и он никак не мог остановить этот внезапный приступ удушья. Наконец он в изнеможении сполз вдоль стены и лег на землю. Так он лежал минуты две, успокаиваясь и приводя в норму свое больное дыхание.

– Все, Мишка, скоро твоему папаньке каюк настанет, – прохрипел человек. – Но ты не тушуйся, делай все, как я тебе скажу, и будешь тогда в козырных тузах всю жизнь ходить. – Человек хрипло рассмеялся. Смех его был похож на воронье карканье. – Плохо, что Петруха нас накрыл. Чертова болячка! От нее шума, как от работающего трактора. Но, ничего. Думаю, теперь он бояться будет. А когда человек боится, то его легче голенького на кукан взять. Слышь, сынок. Ты все запоминай. – Человек поднялся с земли и теперь стоял, опершись на стену сарая. – Пойдем домой, спугнули мы Петруху. – Человек, чтобы не потерять равновесия, навалился на мальчика, обняв его за плечи, и тот, согнувшись под тяжестью взрослого мужчины, медленно поплелся в темноту.

Зубов сидел, уперевшись локтями в стол и напряженно смотрел на Николая. Тот склонился над исписанными мелким почерком листками бумаги и не обращал на Мишку никакого внимания. Зуб был многоопытным вором, не фартовым – это правда. Но многоопытным. И даже некоторая театральность, с которой он рассказывал сейчас историю своей жизни, говорила о том, что ничего не изменилось. Все нефартовые воры склонны к дешевым эффектам. Как-то же надо поддерживать свое реноме! Хотя бы в собственных глазах.

Мишка, не дождавшись от следователя никакой реакции, разочарованно вздохнул и продолжил свой рассказ.

– Вот так вот я и узнал про астафьевское золото. Отец мой как с последней отсидки пришел, так вокруг них, словно волк вокруг овчарни, круги нарезал. Почитай, каждый вечер мы с ним на эту охоту выходили. Он меня к этому делу и привадил. Сначала мне по малолетству казалось, что это просто игра такая интересная. А потом я в эту игру и заигрался. Батюшка мой недолго протянул. На зоне у него туберкулез открылся. Он и сам знал, что не жилец. А все над смертью потешался. Видимо, так ее, старуху, разозлил, что она на мне теперь решила отыграться. Я уж сколько ее зову, а не идет! Самому себя порешить духу не хватает – страшно. И жить так больше – сил нет. Совсем меня это золото высушило, будь оно проклято.

Зубов-младший уронил голову на стол, и теперь издавал звуки, отдаленно напоминавшие рыдания и стоны.

Николай спокойно смотрел на него и ждал, когда Зубову надоест этот театр. Николай знал цену таким представлениям, он насмотрелся их за свою жизнь – в кино ходить не надо! Но Зуб, видимо, был неплохим актером, или ему это просто нравилось. Николай не выдержал и спросил:

– Послушай, Зубов, когда надоест Ваньку валять, ты мне сообщи. А то я уже скучать начал. – Зуб оторвал голову от стола и исподлобья глянул на следователя. Глаза его были абсолютно сухими. Николай спокойно выдержал этот взгляд.

– Ладно, начальник, снова твоя взяла, – Зуб сказал это совершенно обыденным голосом, словно просил у Николая спички. – Я тебе всю свою биографию расскажу, до последнего денечечка, коли тебе так интересно.

Зуб закурил, сложил губы трубочкой и легонько дунул. В воздухе повисло голубоватое кольцо сигаретного дыма. Зуб ткнул в него пальцем, и кольцо превратилось в бесформенное голубоватое облачко. Он довольно хмыкнул, победно глянув на следователя. Николай терпеливо ждал, когда Мишке надоедят эти детские забавы, и, словно бы поняв это, Зуб, так же внезапно, как и начал, прервал свои манипуляции с сигаретой и продолжил начатое повествование. Он говорил абсолютно спокойно и даже с некоторой претензией на литературность. Так, словно бы пересказывал близким приятелям содержание вчерашнего вечернего сериала. С той только разницей, что этим сериалом была его собственная жизнь.

– Когда папанька помер, мне едва двенадцать исполнилось. Мал я тогда еще был. Но у отца кое-чему научиться все же успел. За домом Астафьевых я следил теперь уже не от случая к случаю, а почти каждый день, так я хотел узнать, где они свое золотишко прячут. Я и в сарай по ночам несколько раз забирался, все насквозь перерыл – не было там ничего. Ни тайника, ни схрона. И в дом пару раз к ним лазил, когда они в отлучке были. Петруха куда-то два раза уезжал, и не было его тогда недели по две. Это точно. Я и рад. Все вокруг перешерстил. А нет ничего. Нет, хоть плачь. Промучился я так месяцев восемь. И понял, что силой мне эту проблему не взять. Да еще не ровен час – Петр меня в доме застанет, – Мишка зябко поежился, припомнив свой давнишний страх, и уточнил: – У Астафьевых из мужиков в доме только один Петр и остался. Он здоровенный был, ровно медведь. И побороть его силищу – нечего было и мечтать. Тетка Марфа, жена его, да две девчонки – Танька с Тамаркой, те не в счет. И решил я тогда действовать по-другому. Задумал я их на ласку человеческую купить, – Зуб тихонько хихикнул, а из темного угла сруба, где сидел дед Егор, раздалось недовольное шипение:

– Сразу видно чертово семя! И отец твой таким же был, все в душу норовил к людям залезть. Тьфу, дерьмо. – Николай строго глянул на деда Егора, но промолчал. Зуб никак не отреагировал на этот выпад, и рассказывал дальше, как ни в чем не бывало.

– Тетка Марфа добрая была, до дури. Всем на селе помогала. Астафьевы, они все такие были. Черт его знает, почему! Только из-за этого их качества мне забраться к ним в дом оказалось легче легкого. Я сначала к тетке Марфе подсыпался, вроде как помочь ей хотел – меня тогда в школе какими-то тимуровскими бредовыми поручениями очень кстати озадачили. Тогда это модно было. Тетка Марфа сначала очень удивилась, а я рад стараться – то за водой схожу, то дров ей наколю. Так понемногу я своим в их доме и стал. Потом и дядька Петр ко мне привык. Он сначала насторожился – чего это сын их злейшего врага к их дому прилаживается? – Мишка весело хохотнул, а деда Егора снова передернуло от невыносимой гадливости и презрения. – Батюшка-то мой в свое время из-за Астафьевых на зону и попал. Хотел он их еще тогда грабануть, только не вышло у него. Вот он десяточку и схлопотал. А как вышел, то все уши мне, сволочь, прожужжал с этим астафьевским золотом. Пунктик у него уже такой был. Не мудрено, что я с самого малолетства этой золотой отравой заражен был, – и Мишка затянулся новой сигаретой. Он курил очень много, прикуривая одну сигарету от другой. Казалось, что он хочет накуриться впрок, или, может, наоборот, наверстать упущенное. – В общем, стал я к Астафьевым вхож как в родной дом. Сколько я не шарил, нигде никакого золота так и не нашел. И уж было стал сомневаться, что оно вообще когда-то существовало. Но однажды сам случай привел меня, наконец, к моей долгожданной цели.

Однажды прихожу я к ним, а Петр что-то в сарае мастерит. Я туда заглянул, смотрю, а он какую-то чудную железную бочку на винтики разобрал, и внутри ее чего-то шерудит. Спрашиваю его, чего это ты, дядька Петро, мастеришь? А он так на меня зыркнул, и говорит: «Да вот, мне премию выдали к Первомаю, машинку стиральную. А она не работает, починить надобно. Видно, сломалась». Я с самого начала неладное почуял, словно бы меня кто-то в самое сердце кольнул. Зачем же это новую машинку всю на винтики разбирать? Ну, там, мотор повредился, или запчасть какая. А Петруха всю ее до основания раскурочил, и даже внутреннюю железную бочку из кожуха вынул. Нет, думаю, что-то здесь не так! – Мишка от нахлынувшего на него внезапного азарта стал потирать руки, словно готовился прямо сейчас ограбить какой-нибудь небольшой торговый ларек, и пальцы его невольно теребили и мяли друг друга в предвкушении удачного дела. Николай отмечал все эти мелочи машинально, и его профессиональная следовательская интуиция подсказывала ему, что этот человек неизлечимо болен, и диагноз его совпадает с его жизнью – он вор.

– И стал я за этой машинкой в три глаза наблюдать. Ничего! Стоит себе и стоит посреди сарая. И ничего не происходит. Но это же неправильно! Стиральная машина, она же стирать должна, а не в сарае стоять. И зачем же новую машинку в хлам превращать? В общем, эти мысли мне покоя не давали. Так я месяца три прождал, но ничего не происходило. Я уж потом на это дело совсем, было, рукой махнул. И к Астафьевым ходить перестал. Весь интерес у меня к ним пропал. Еще, помню, где-то с месяц прошел и вот однажды матушка моя мне и говорит: «По селу слух ходит, что Астафьевы уезжать отсюда собираются. Петр в сельсовет ходил, с учета сниматься. Говорит, девчонок пора к жизни пристраивать, учиться им пора. Да и то правильно. Чего здесь в этой глухомани до скончания века сидеть. Пока силы есть, надо им отсюда как-то выбираться». Меня словно громом ударило, я бегом в сарай. Заглянул туда, а машинка-то стоит, совсем целехонькая. Я ее тронул, а она с места и не сдвигается, словно к земле приклеена. Удивился я очень и стал вокруг той машинки ходить и внимательно ее осматривать. Стоит, как новенькая, словно бы ее никто и не трогал. Я и так, и сяк ее разглядывал. Нет ничего, все шовчики на месте, словно только ее с завода привезли. И всей необычности в ней только то, что я ее с места сдвинуть не могу. И тут вдруг на земле среди пыли что-то блеснуло. Пригляделся я, а это крошечная золотая песчинка. И тут понял я все. Перехитрил меня Петр! Значит, не врал мой покойный родитель, было таки у Астафьевых богатство. И таился от меня Петр не зря, видимо, как и отец его, Кузьма, чуял он, что неспроста я к ним в дом повадился.

– А вас, сучье семя, и так за версту определить можно. Смердит от вас, фальшивые вы насквозь, и нормальному человеку это и видно, и слышно, – снова подал голос из своего угла дед Егор. Мишка так вошел в раж от своего рассказа, что его потряхивала мелкая дрожь, и он, даже не расслышав, что сказал старик, отмахнулся от него, как от назойливой мухи.

– Когда Петруха успел все свои богатства в машинку пересыпать, я так и не узнал. И где тайник у него прежде был, тоже мне теперь никогда не понять. Не даром же люди говорят, что если хочешь что-нибудь понадежней спрятать, то оставь это на самом видном месте. Вот эта машинка и стояла посреди сарая! И если бы я не знал про астафьевское золото и не следил за семейством этим с малолетства, то и в голову бы мне не пришло, что из обычной машинки можно такой замысловатый тайник оборудовать! Попробовал я ту машинку волоком потащить, только силенок-то у меня тогда было с гулькин нос, здесь здоровенный мужик нужен был. Я и так, и сяк ее пинал. Нет, ничего не получилось. Взвыл я от бессилия и злости. Еще бы! Вот оно, золото, я его всю свою жизнь выслеживал, и теперь, когда оно само ко мне в руки плыло, я не мог с ним управиться. Такая обида меня взяла, такая тоска, – у Мишки на глаза навернулись слезы, он скрежетал зубами, еще раз переживая свою неудачу, и слегка подвывая от безысходности и глупой тоски.

– Зубов, ты не отвлекайся на эмоции, это все лишнее, – голос Николая был спокоен и деловит, и Мишка, словно очнувшись от транса, огляделся по сторонам и затих.

– Святые апостолы, он же бесноватый, – голос деда Егора был тихим, словно шелест листьев за окном. Дед перекрестился и вполголоса читал теперь молитву. Николай терпеливо ждал, когда он закончит. Мишка тем временем понемногу выходил из состояния почти полной прострации, вызванного своими воспоминаниями. И голос его, когда он вновь начал свое повествование, звучал глухо и безжизненно, словно говоривший человек был уже мертв.

– А тут вдруг, как на грех, тетку Марфу в сарай принесло. Увидела она меня, так вся и побледнела. А на меня словно бы что-то нашло. Я в машинку вцепился обеими руками и на себя ее тащу. У меня пена изо рта пошла, я словно бы сумасшедшим стал. Видно, так давно я мечтал об этом золоте, что никак не мог теперь с ним расстаться. Марфа меня стала от машинки оттаскивать, а я упираюсь, ору что есть мочи, и ни в какую не хочу из сарая уходить. Такое затмение на меня нашло, что я сейчас даже плохо помню, что там было. Помню только, Марфа меня все тянет и тянет, а сама приговаривает: «Мишенька, пойдем, родной, смотри, тебе плохо-то как. Сейчас приляжешь, успокоишься. Пойдем». И так меня эта ее доброта безумная взбесила, больше, чем эта машинка неподъемная. Я взял тетку Марфу в охапку и швырнул ее об стену. А там как назло вилы стояли, их кто-то к стене вверх рогами прислонил. Вот на эти рога тетка Марфа и напоролась. Как сейчас помню, висит на вилах и смешно так ртом воздух хватает, словно рыба на берегу. – На губах Мишки неожиданно возникла удивленная ухмылка, словно он до сих пор не мог поверить, что все так и произошло. Взгляд его был спокоен, но в глубине глаз затаился огонек безумия, который горел там маленькой, почти неразличимой точкой. То, что произошло в следующий момент, не мог предвидеть никто.

– Ах, ты, сволочь! Тебя давно задавить надо было. Нельзя на тебя жалость свою тратить, ты такой же, как твой родитель поганый, сколько же вы вреда людям причинили! – Деревянные клешни деда Егора сомкнулись вокруг шеи Мишки Зубова. Дед Егор сдавил Мишкину шею так плотно, что тот хрипел и закатывал глаза, на губах его выступила кровавая пена. Николай понял, что нельзя терять ни секунды. Он налетел на старика, словно тайфун, и двумя ловкими профессиональными движениями отбросил его в сторону от незадачливого вора. Мишка, освободившись от страшных объятий, теперь сам был похож на рыбу, выброшенную на берег. Николай помог деду Егору сесть на табурет, и строго сказал:

– Если мы так всех душить начнем, то некого будет в суд вести.

– А таких в суд вести и не надо, – глухо откликнулся дед Егор. – Таких надо придушить в лесу и тихо зарыть под елкой, чтобы никто даже не догадывался, где эта мразь закопана. Ты что, гражданин следователь, не видишь, что он маньяк?

Николай продолжал стоять около деда Егора, внимательно наблюдая за ним и недовольно качая головой, хотя в душе был полностью согласен со стариком. Зуб тем временем очухался и ошарашено смотрел на деда Егора, боясь раскрыть рот. Николай повернулся и подошел к Мишке вплотную, глянув на него сверху вниз так, словно перед ним сидел не человек, а, по меньшей мере, жаба таких же размеров. Постояв так с минуту, он сказал:

– Иногда я жалею, что закон не дает мне право свершить суд самолично. Честно говоря, Зуб, ты действительно загостился среди людей.

Зуб затравленно взглянул на следователя снизу вверх и прохрипел:

– А я тебе, гражданин следователь, это еще в самом начале сказал. Только отвадил мой батюшка от меня старуху с клюкой. Видно, я даже ей не мил. – И он неожиданно засмеялся противным стеклянным смехом. Дед Егор снова зыркнул на Мишку недобрым взглядом из-под самых бровей, и Мишка осекся, словно подавился собственным дыханием. – Ладно, сам сказал, чтобы я тебе все как на духу рассказал. Я и рассказываю. А если не нравится, то я могу и помолчать. Все равно это дела старые, и я за них уже давно все долги отдал. Меня тогда впервые и посадили. Не хотел я этого, просто не в себе был. Помню, тогда на тетку Марфу гляжу, а у той уж и глаза закатились. Испугался я и из сарая хотел, было, выскочить, да на Таньку и напоролся. Она на мой крик прибежала, а тут такое. В общем, Танька в обморок грохнулась. Да и на мне, видно, лица не было, пена изо рта еще шла. Там уже и народ набежал. В общем, повязали меня за убийство. Не посмотрели, что малолетка, мне тогда только шестнадцатый годок пошел, впаяли, будь здоров, как за особо тяжкое. Петруха постарался, видимо, грехи папанькины мне припомнил. Всунули мне «по первое число», и пошел я по этапу, благо, ходить тут недалеко. Вокруг сплошные места ссыльные да зоны. Так от звонка до звонка и оттянулся.

А когда вернулся я в родные места, то уж и Петра, и семейства его след давно простыл. Мне потом рассказали, что Петр, как Марфу схоронил, так через неделю-то и уехал. А куда, никто не знал. Исчез, словно в воду канул. Вот с тех самых пор я их и искал. За сорок лет много воды утекло, может, и раньше бы нашел, только жизнь закрутила-завертела. Дорожка-то моя кривой оказалась, я еще три разочка на зону сходил, – Мишка теперь совсем успокоился, и в его голосе появился характерный блатной говорок. – А как с последней отсидки откинулся, так и подумал сам себе: «Возраст у тебя, друг мой ситный, таков, что пора тебе на покой. Но человеку для покоя денежки нужны». Вот и вспомнилось мне золотишко-то астафьевское.

И тут недавно я с одним корешком старым встретился, он тоже из мест наших скорбных вышел, и решил жизнь свою заново устроить. Только как это «заново» выглядит, он пока еще не придумал. Дело в том, что раньше они с подельниками с прииска золотишко тягали, пока не попались. А теперь эту дорожку им перекрыли, и пришлось ему голову ломать, как дальше жить. Пивка мы с ним выпили, слово за слово, и вдруг, случайно, и подсказал он мне, сердешный, куда люди из наших краев с золотишком деваются. И как я сам раньше не додумался? В столицу, в нее, родимую. А куда же еще? Там и товар легко сбыть, и блага всякие имеются. Вот я тогда и подумал, что прав мой корешок, и, скорее всего, Астафьевых надо в Москве искать. Сказано – сделано: бешеной собаке сто верст – не крюк. Решил я в столицу податься. А что? Семеро по лавкам у меня не скулят, я – вольный ветер. Снялся да и поехал наобум. Какая мне разница, Москва или Магадан? – Мишка осклабился и пропел строчку из блатной песенки. Дед Егор снова шумно завозился в своем углу, и Мишка вновь присмирел. – Так вот. Приехал я, навел справки через паспортный стол – вдруг повезет? Но мне сказали, что сведений таких не имеется. Нет, думаю, врете. Не хотите возиться со мной. А я вас все равно перехитрю. Купил коньячок, конфетки подороже, и завел дружбу с одной паспортисточкой районной. Она мне вскорости все по знакомству и выложила. В нашей стране по знакомству можно черта лысого достать. – Зуб снова перешел на залихватский тон, словно бы рассказывал корешам о своем новом удачно сработанном дельце. Дед Егор в очередной раз зыркнул на него из-под насупленных бровей, и гонор у Мишки снова резко поубавился. Видимо, всерьез испугал его старый дед.

– Остальное было делом техники. Нашел я всех наших кумушек. В первую очередь, к Таньке в адрес наведался, а там какая-то девка молодая мне дверь открыла. Это я потом уже годки сосчитал и понял, что, наверное, дочка ее. Только вот золота в машинке не оказалось. – Теперь в голосе Мишки звучало разочарование. Николай изумленно смотрел на Зубова.

– Ты, что, всерьез думал, что они это золото до сих пор будут в своей стиральной машинке хранить? – Из угла вдруг раздалось хрипловатое веселое карканье, заменявшее деду Егору обычный человеческий смех:

– Слава тебе господи, что ты ему при рождении забыл в башку мозги положить. А то бы он людям намного больше неприятностей причинил. – Дед хохотал от души, и казалось, что кто-то высыпает на толстый дубовый стол целый мешок высохшего крупного гороха. Николай тоже улыбнулся. Мишка затравленно и зло смотрел на окружающих. Валек, все это время не подававший признаков жизни – он пригрелся на своем стуле и мирно похрапывал, крепко сжимая в руках заветную бутылку. Теперь он проснулся и непонимающе оглядывался по сторонам, пытаясь понять, что именно так развеселило присутствующих.

Зуб, сверкая глазами от злости, прошипел:

– Чего ржете. Я столько лет мечтал об этом золоте. Оно у меня перед глазами до сих пор стоит, – Мишка сжал кулаки и впился взглядом в следователя. – Ничего тебе, мент, не понять. Никогда! Я об этом всю жизнь думаю, понимаешь, с самого детства! – Мишка теперь сидел напряженный, словно свернувшаяся пружина. Эта пружина готова была распрямиться и больно ударить любого, кто попытается к ней притронуться.

– Когда я к Таньке в хату залез, то первым делом в ванную кинулся. Какая разница, что машинка другого фасона. Если Петр решил золото в машинку спрятать, то, значит, он и внукам своим наказал его там же хранить, – в голосе Мишки звучала непререкаемая убежденность, доведенная до фанатизма долгими годами ожидания. – Я не отчаивался, я уже чувствовал, что вот оно, где-то рядом, – голос его то падал до шепота, то почти срывался в крик. – Иначе, зачем же я их в такой огромной стране как иголку в стоге сена разыскал? А? – Взгляд у Мишки стал почти безумным. – А потом я у соседей про Танькину дачу узнал, туда поехал. И там осечка, хотя машинка очень похожа на ту самую была. Тоже бочка, только белая почему-то. – Мишкин голос теперь был похож на бессвязное бормотание, говорил он очень быстро, глотая слова, и Николаю приходилось прислушиваться, чтобы понять, что он говорит. – Но я опять не отчаялся, я привык ждать, ты не знаешь, мент, как я умею ждать. Я сел и задумался – где? Где оно может быть, мое золото? И, что ты думаешь, я догадался, – Мишка победно взглянул на Николая. – У Тамарки! Она, змея, всегда рядом с ними отиралась, ей всегда полное доверие было. Я и про нее тогда все разузнал. Но и у этой гадюки все пусто было. Перепрятала, видно.

Его неуемная вера в свою правоту была столь непоколебима, что Николай теперь уже с сожалением смотрел на Мишку. Тот не производил впечатление психически нездорового человека, но как знать? За долгие годы ожидание богатства могло превратиться в навязчивую идею, а там и до психушки недалеко.

Николай смотрел на Зубова еще минут пять и мысленно прикидывал разные варианты. «Да чего это я? Еще за этого засранца переживать буду! Сдался он мне. Он сам свою судьбу выбрал, а там разберутся, больной он или здоровый». Придя к такому выводу, Николай облегченно вздохнул и неожиданно спросил:

– Скажи, Зубов, ты в школе, случайно, не двоечником был?

– А что? – Встрепенулся Зуб. – Какое это сейчас имеет значение?

– Да так. Это к слову. Ладно, некогда мне больше здесь с тобой рассиживаться. Сейчас, вот, протокол оформим, и вперед.

– Куда это, вперед? – Забеспокоился Зубов. Дед Егор теперь тоже смотрел на Мишку не со злостью, а с сожалением, как смотрят на больного чумкой щенка, зная, что тот обречен.

– И как таких дураков земля носит, – тихо промолвил дед Егор. – А, впрочем, ничего странного. Россия большая, здесь для всех место находится.