Текст книги "Как поплывет ковчег мой.."

Мы бегали по полосе препятствий, ползали по-пластунски, устраивали марш-броски с полной выкладкой, учились владеть автоматом и штык-ножом. Раньше я не понимал лозунг батальона связи: «Те, кто мучается в грязь – это доблестная связь…», но теперь вкусил этой радости сполна. Нам командовали: «Вспышка слева! Вспышка справа!», и надо было быстро падать в грязь и ползти примерно метров пятьдесят, после чего подниматься и снова бежать в атаку. Мы разбирали и собирали оружие, чистили его и смазывали маслом, и ходили на стрельбище. По вечерам смотрели по телевизору новости, подшивали чистые воротнички и писали письма родным, друзьям и невестам. Едва добравшись до своих коек, мы падали и засыпали. Я видел во сне свои гонки под парусом, старты и сборы. Я был далеко.

Фактически, у меня тогда было две жизни: армейская днем и спортивная – ночью. Я все ждал, когда же, наконец, обещанное ходатайство из Спорткомитета будет рассмотрено, и меня отправят в спортивную часть. Но время шло, и я по-прежнему просыпался по команде «Рота подъем!» и отправлялся маршировать на плацу, тянуть носок, как положено, и петь военные песни.

Шли дни, сливались в нечто целое, бесконечное, без начала и границ, заполненное до отказа маршами, зубрежкой, командами «подъем» и «отбой». Умение быстро надеть гимнастерку и натянуть сапоги, а потом так же быстро проделать все в обратном порядке и уложить на табуретке форму считалось главным в нашей военной службе. Нас поднимали по тревоге. Старший сержант использовал старый, как мир, прием – зажигал спичку и давал нам ровно сорок секунд на сборы и последующее разоблачение. Рота, подъем – рота, отбой… и так по нескольку раз подряд, пока все действия не будут доведены до автоматизма. Вместо носков у нас были портянки, постели надо было выравнивать «по ниточке», начинать есть по команде и заканчивать – тоже по команде, раз в неделю строем ходить в баню. В любую погоду сапоги наши должны были быть начищены гуталином до блеска, а ремень – затянут.

Баня располагалась в центре города, в семи километрах от нашей части. Помню, как, маршируя по улицам, мы оглядывались по сторонам, выискивая глазами симпатичных местных девчонок. У нас в полку не было душа, туалет находился на улице, и туда мы тоже почему-то ходили строем, после подъема и перед сном.

Периодически случались наряды – на кухне, где приходилось чистить картошку, убирать со столов и мыть за всеми посуду, или на местной ферме, где мы ухаживали за свиньями. Но самый любимый наряд был в кочегарке. Там было тепло, мы закидывали уголь в топку, бегали в пекарню, таскали горячий хлеб, а потом жадно уплетали его, сидя у огня. Я не был особенно избалован едой, но никак не мог привыкнуть к рациону, состоящему из каш, супов и нескольких кусочков черного хлеба. Еще мы подметали двор и убирались в казарме, а один раз даже пришлось делать ремонт. Затирая голыми руками трещины в стене, я так повредил пальцы, что еще несколько дней не мог прикоснуться к одежде. Через месяц я уже был почти уверен, что никуда не уеду и служить останусь именно здесь.

На присягу приехал мой любимый отец. Мы торжественно поклялись защищать родину от врагов и быть патриотами, а предательство смывать кровью, а затем, впервые за все это время, нам дали увольнительную. Я не видел отца долго, и безумно по нему соскучился. Он привез мне домашнюю еду, приготовленную мамой, и письма от братьев. Все повторял, как они меня любят и ждут, подбадривал и уверял, что два года пролетят очень быстро. Он проделал весь этот путь из Москвы, чтобы побыть со мной лишь несколько часов и сделать снимок на память. Но я передать не могу, как это было для меня важно.

После присяги жизнь изменилась. Поскольку мы были уже не новобранцами, а будущими сержантами, то и спрос с нас был другой. К нашим обычным тренировкам добавились навыки рукопашного боя и несение караула на настоящем боевом посту – у складов с боеприпасами. Дедовщины у нас не было, но старослужащие сержанты все же нашли способ излить на нас свой дембельский пыл и довольно жестко, хотя и без рукоприкладства, гоняли нас по уставу, с удовольствием награждая нарядами вне очереди. Однажды я был в наряде двое суток подряд, так что под конец просто заснул стоя на тумбочке. Помню одного сержанта, который так нас извел, что перед дембелем мы решили ответить хоть чем-то и подложили ему в постель живого ужа. Выходка была детская, но эффект получился что надо: думаю, тот момент он запомнил на всю жизнь. Не знаю, о чем он думал тогда, но мы чувствовали себя отмщенными.

Несколько раз случались стычки с другими частями, но внутри все было спокойно, потому что «молодых» в нашей роте было не меньше сотни, и большинство из нас – спортсмены. Состав подобрался многонациональный, доминировали выходцы из Украины и азиатских республик, а мы, москвичи, вечно находились в меньшинстве и в оппозиции.

Встречались, конечно, персонажи просто удивительные. Был, к примеру, один парень из Средней Азии, отличный парень – компанейский и добрый. Но кто отбирал его для службы в батальоне связи и чем в этот момент руководствовался, оставалось для нас совершенной загадкой. Со слухом у него было совсем плохо. На занятиях азбукой Морзе он плыл и тонул, и даже после полугода ежедневных зубрежек и тренировок, вместо «Ти-таа-айдаа-анна», что означало букву «Т», он умудрялся произносить «Таа-ти-айд-ан…». По-русски он тоже практически не разговаривал, зато очень украшал наши суровые будни.

В свободное время я играл на гитаре, которую разрешили оставить одному новобранцу, и писал письма домой. Письма эти тогда были самым важным в моей жизни. Я читал строчки, написанные отцом или мамой, братьями, друзьями, и они давали мне ощущение защиты. Я понимал, что я не один, и что меня там, где-то далеко, любят и ждут. Один раз я отважился и даже написал письмо свой однокласснице, в которую некогда был влюблен. Она ответила мне, и прислала фотографию, на которой была еще красивее, чем прежде, но по-прежнему при этом не была моей девушкой. А еще я переписывался с Серегой – тем самым, который когда-то привел меня в яхт-клуб. Серега служил на Кубе, и от его фотографий мне становилось теплее, потому что снимался он на фоне неба, океана и пальм.

Ближе к Новому году погода ухудшилась, и вместо осенних дождей наступила зима, да еще очень холодная. Валил снег, температура опускалась до минус тридцати пяти, мы отмораживали уши и уже не чувствовали пальцев, но продолжали чистить снег и разгребать сугробы на плацу.

Иногда нас посылали в наряды на склады, где целыми днями надо было перетаскивать с места на место пятидесятикилограммовые ящики со снарядами, провизией и боевым снаряжением. Примерно в это же время я получил письмо от тренера. По его словам, спорткомитет Москвы обо мне не забыл и продолжал за меня бороться, но Министерство обороны отпускать меня из части не хотело, объясняя это тем, что на меня уже потрачены бюджетные деньги.

Я никогда не забуду ту зиму. В январе, несмотря на усилившиеся морозы, у нас начались учения. Иногда мы проводили в заснеженном поле несколько часов, иногда – несколько дней. Один раз нас троих отправили охранять запасную военную базу, где мы провели неделю без отопления и еды. Холодно было, как у ведьмы за пазухой. Перед сном мы разжигали армейскую печку «буржуйку» и ложились спать прямо в одежде, наваливая сверху по три одеяла. Утром тепло испарялось, изо рта валил пар, а температура в казарме опускалась ниже нуля.

Но и это, как оказалось, был не предел. В один прекрасный день нам предстоял марш-бросок из точки А в точку В, расположенные друг от друга на расстоянии семидесяти пяти километров. Мы вышли из казармы всей ротой, с полной выкладкой, рюкзаками и автоматами, и двинулись в путь. В день мы проходили по заснеженному лесу километров двадцать пять, потом ночевали в палатках и наутро шли дальше. В первый же день половина роты сошла с дистанции, так как сбила ноги в кровь. Их штабелями погрузили в грузовик и отправили в лазарет. На второй день пришлось идти по пояс в снегу, и откололось еще человек двадцать. К финишу мы пришли впятером. Ноги были отморожены и все в кровавых мозолях, мы буквально валились без сил. Спасло нас, наверное, только то, что в испытаниях мы сплотились и, как могли, помогали друг другу. Примечательно, что все мы были спортсменами: двое борцов, гимнаст, каратист и я, и проигрывать мы не привыкли.

Был еще один эпизод – в феврале, перед самым выпускным экзаменом. На этот раз мы всей дивизией участвовали в показательных учениях со стрельбами, маневрами и контрнаступлением. По-прежнему стояли морозы, и валил снег. Нашей задачей было провести разведку местности и обеспечить связь между генштабом и командными пунктами. Нас разделили на группы, к каждой из которой приставили своего командира. Каждой группе достался свой участок, по которому следовало проложить телефонный кабель. Предполагалось, что для выполнения задания нам будет достаточно пары часов, поэтому одеты мы все были только в сапоги и шинели, а молодой лейтенант, командовавший нами, и вовсе отправился в лес в фуражке.

Лейтенант этот, как позже выяснилось, только что закончил училище, карты читал не очень хорошо, так что сначала мы протянули весь кабель не в том направлении. Пришлось его скручивать и начинать все заново, и в итоге мы, вместо десяти километров, прошагали по полю и лесу в лютый мороз не меньше тридцати, и заняло это никак не пару часов, а почти сутки. За лейтенантом, который был страшно обморожен, приехала машина. Мы остались в лесу. Только крайняя степень отчаяния позволила нам запалить костер с одной спички. Какой-то местный житель дал нам хлебнуть по глотку спирта, после чего наступила ночь. Сказать, что это была самая страшная ночь в моей жизни – значит, не сказать ничего. Мы по очереди уходили в лес в поисках дров и поддерживали свой костер, как могли. Мороз стоял лютый. Скорчившись у огня в своей шинели и кирзовых сапогах, я поднимал голову и смотрел на черное небо, полное мерцающих звезд, и на заснеженные верхушки сосен, и думал: почему именно я? Зачем именно мне все эти испытания и что такого важного я должен из них вынести? И поминал недобрым словом и бестолкового лейтенанта, и всех командиров, которым, кажется, была совершенно безразлична наша судьба.

Забрали нас только под утро. Меня определили в помощники к заместителю командира полка – суровому майору, который руководил учениями из деревянного шатра. Несмотря на то, что в стенах шатра были щели толщиной в палец, его все же неплохо прогревала походная печка. Я пил крепкий чай, каждый час проверял состояние телефонной связи и скоро начал было думать, что мне повезло, и все самое страшное уже осталось позади. Однако той же ночью сигнал оборвался, поэтому я нацепил свой автомат, взял в руки фонарь и пошел в лес, чтобы найти место обрыва.

Конечно, я надеялся, что, обрыв где-то рядом, и что я вернусь быстро. Но я все лез и лез по сугробам, а обрыва все не было и не было. В лесу было темно, возились и выли какие-то звери, и мне пришлось собрать всю свою волю в кулак и не оглядываться. Спустя пару часов, обрыв был все же найден. Я соединил провода и двинулся обратно, держась за кабель, как за спасительную нить. До шатра я добрался лишь к утру, пройдя в общей сложности километров двадцать. Майор снова напоил меня чаем и приказал отдыхать целый день, что я и делал с большим удовольствием.

Следующие несколько дней все было спокойно, если не считать того, что мы с майором промерзли до костей в своем шатре, хотя и подкидывали без конца дрова в походную печку. К тому же, мы голодали. Дороги замело так, что машина с провизией не пришла. После долгого ожидания, мне, как младшему по званию, пришлось совершить еще одну вылазку через проклятый лес – на этот раз, за пайком.

Дошел я довольно быстро, но пайка мне не дали – сказали, что у них на складе все под расчет, и что машина с продуктами уже выехала в нашу сторону. По-прежнему голодный, обмороженный и злой, я отправился назад. Появление мое в шатре с пустыми руками было встречено таким матом, который мне в моей недолгой жизни слышать еще не доводилось. Майор страшно ругался и грозил своим подчиненным трибуналом, и одновременно извинялся передо мной и просил, чтобы я не сердился. Через пару часов машина таки пришла, мы наелись, а потом пили чай с сухарями и сахаром, и он мне много рассказывал о своей жизни.

С этими учениями заканчивалась и первый этап нашей службы. Приехала мама, и мне дали увольнительную на целых два дня. Мама поселилась в домике по соседству, откармливала меня, расспрашивала обо всем и буквально не сводила с меня глаз. Эти два дня пролетели мгновенно, но вместили в себя целую вечность. Я знал, что ближайшие полтора года проведу за границей и до самого дембеля не увижу своих родителей.

Скоро я сдал все экзамены, мне присвоили звание сержанта и диплом радиотелеграфиста первого класса. С распределением мне повезло – в то время, как половина роты уехала в Афганистан, меня направили в Венгрию, где в то время находилась дивизия Западной группы войск.

Голод, страх и неизвестность – лишь этапы большого пути. Что бы ни происходило вокруг, не останавливайся.

Глава тринадцатая. Секешфехервар

В Венгрию поехал я один. Время в пути пролетело незаметно, и его сильно скрасил стремительный роман с хорошенькой проводницей. Эта милая женщина с золотой фиксой во рту, хоть и несла всю дорогу несусветную чушь, но являлась для меня в те минуты единственной радостью. На границе я вышел из поезда, и меня еще несколько дней держали в перевалочном военном лагере, а потом, вместе с другими молодыми солдатами, отвезли в часть. Так я впервые в жизни оказался в Европе, в городе под названием Секешфехервар. Штаб нашей дивизии находился в самом центре Секешфехервара и сам, в свою очередь, представлял собой отдельный городок, с глухим забором, казармами, административными зданиями и бензоколонкой. Весь городок был секретным объектом, и потому в письмах домой я не указывал обратного адреса, а лишь ставил номер почтового ящика.

На территории штаба располагалась комендантская рота разведки, состоящая из пяти взводов. Офицеров здесь было примерно столько же, сколько солдат. Меня определили во взвод ПВО, сразу же выдали новую форму, погоны и хромовые сапоги, и повели знакомиться с командирами и личным составом. Выяснилось, что я буду нести боевое дежурство, подчиняться лично заместителю командира дивизии и жить по индивидуальному расписанию. Уже на следующий день я заступил на вахту, так толком и не разобравшись, кто же я такой.

Прошла неделя, и в казарме все узнали, что я, хоть и ношу сержантские погоны, но отслужил всего полгода. Таким образом, для местных дембелей мой статус был ясно определен, и очень скоро случился мой первый серьезный конфликт.

Однажды утром во время умывания я вдруг получил такой неожиданный и сильный удар по пояснице, что у меня перехватило дыхание, и зубная щетка отлетела в сторону. Я повернул голову и разглядел невысокого коренастого парня из старослужащих, который ждал, пока я отдышусь и развернусь к нему лицом, чтобы выслушать правила поведения молодых бойцов. Вместо этого я ударил его сам, и драка завязалась почти мгновенно. Парень этот явно был на гражданке боксером, и потому досталось мне от него сильно, но это было не главное. Главное – то, что я не позволил ему унизить себя. Разговор наш, разумеется, не был закончен.

Той же ночью меня и еще нескольких молодых солдат, разбудили и провели инструктаж. Нам объяснили, что здесь все живут не только по уставу, но и по законам дедовщины, так что мы обязаны подчиняться, стирать чужие носки, убираться и вообще делать все, что нам велят. Коренастый при этом очень пристально посмотрел на меня и спросил, все ли мне понятно. Я ответил, что правила уважаю, но стирать никому ничего не собираюсь, а подчиняться буду только своему непосредственному командиру.

Завязалась новая драка. Из десяти новобранцев лишь двое повели себя, как мужчины, а остальные на все соглашались и только слезно просили не бить их слишком сильно. Силы были явно неравны. У дембелей была особая манера наносить удары прямо в грудь, чтобы не оставлять синяков. Это называлось «выговор с занесением в грудную клетку». Несмотря на это, свой синяк под глазом я тоже получил.

Наутро на все вопросы командира я упрямо отвечал, что ударился о косяк в темноте. Конечно, никто мне не поверил. Зато после дежурства ко мне подошел один из вчерашних дембелей и сказал спасибо за то, что я их не сдал. Мне до его благодарностей не было никакого дела, но эпизод этот стал важным для моей адаптации на новом месте службы. Дедовщина в этой роте была страшная – даже хуже, чем внутри Союза. Но меня больше не доставали.

Каждую ночь, когда все крепко спали, я нес вахту и принимал зашифрованные кодировки в эфире служб ПВО. Школа радиста, пройденная в учебке, не прошла даром – даже в полусне, практически на автопилоте, я умудрялся записывать послания, идущие в эфире на большой скорости. Получив зашифрованную радиограмму, один из моих подчиненных выводил координаты на специальный планшет, напротив которого сидел дежурный офицер. Как только на экране появлялась цель, ее вели и проверяли на случай опасности. Если границам СССР что-то угрожало, давалась команда цель уничтожить. Помню, как однажды случился серьезный переполох: один молодой немец на своем самолете не просто пересек советскую границу, но и долетел до Москвы и приземлился прямо на Красной Площади. Не знаю, почему никто тогда не рискнул дать команду сбить его, но поплатился за всех министр обороны: Горбачев, который в те годы был президентом СССР, в тот же день отправил его в отставку. Наблюдая за тем, как разворачиваются события, я думал: какая удача, что парень этот решил пересечь не наш участок границы и не во время моего дежурства!

Я быстро учился, меня ценили, командир дивизии здоровался со мной лично. Мне уже присвоили звание гвардии старшего сержанта, уровень кандидата в мастера по азбуке Морзе (думал ли я о таком, когда завоевывал свои спортивные трофеи?), в подчинении у меня находилось несколько человек. Я начал курить.

Сигареты в роте были бесплатными. В казарме всегда стояло несколько ящиков «Северных» или «Гуцульских», самых дрянных, десятого класса, без фильтра. Казалось, нас специально к ним приучают, чтобы отвлечь от прочих мужских радостей. Раз в неделю мы получали увольнительные и ходили гулять в город – каждый раз все вместе. Не знаю, почему, но нам было запрещено выходить на улицу по одному. Секешфехервар оказался чудесным, очень красивым, зеленым, с замечательной архитектурой. Даже зимой здесь не было снега, только лили непрерывные холодные дожди. Витрины ломились от невиданных продуктов. Понятно, что все карманные деньги мы оставляли в местных магазинах. Мне как сержанту платили чуть больше, чем простому солдату – в пересчете на венгерские форинты, выходило целых пять рублей. Но в те времена мне и этого хватало.

В окружении всей этой европейской красоты во мне внезапно проснулась страсть к фотографии. Я искал интересные кадры, научился проявлять и печатать снимки, и мой армейский альбом быстро наполнялся фотографиями с друзьями на фоне улиц и скверов Секешфехервара. Отец, узнав о моем новом увлечении, сразу же выслал мне по почте фотоаппарат.

Помимо несения ночной боевой вахты, я, в качестве командира отделения, принимал участие во всех учениях. Во время серьезных маневров наша небольшая комендантская разведрота выходила первой и готовила локацию для всех остальных полков, а иногда – и для всей дивизии в целом. Учеба продолжалась. Мы много бегали, занимались рукопашным боем, кидали ножи и делали гимнастические упражнения. Я же, чтобы быть в еще лучшей форме, тренировался по ночам с небольшой гирей, качал руки и плечи. И нужно мне это было не только для каких-то гипотетических будущих сражений, но и для обыкновенных солдатских будней.

Прошло месяца четыре моей службы, и тема дедовщины, которая, казалось бы, была уже исчерпана, снова меня догнала. «Деды» накануне дембеля имели обыкновение напиваться и гнобить новобранцев. Ко мне не цеплялись, но иногда приходилось заступаться за молодых солдат, которые не могли за себя постоять.

Был у нас, к примеру, один несчастный парень, которому доставалось больше всех. Его постоянно били, забирали еду и тушили об него сигареты. Во время очередных учений, когда мы все спали в палатках в холодном дождливом лесу, он решил убежать. Но побег, чем бы он ни был оправдан, – это всегда дезертирство. И потому ему посоветовали написать рапорт командиру и рассказать об издевательствах в роте. Все быстро поставили свои подписи под текстом рапорта и принесли его мне. Я не хотел подписывать. Доносы, рапорты и всевозможные жалобные записки никогда не были моим амплуа. С другой стороны, дедовщина у нас, действительно, приняла к тому времени какие-то катастрофические масштабы, и я понимал, что с этим надо что-то делать. Я посмотрел в глаза этого парня и решился. Рапорт ушел к командиру.

Расплата наступила очень быстро. Причем, для всех. Сначала капитан лично пару раз заехал в челюсть самому буйному из дембелей, а потом совершенно официально пригрозил всем трибуналом вместо гражданки. Затем, после недельного затишья, у меня состоялся разговор с «дедами», который завершился, разумеется, еще одной потасовкой. Я пошел с кулаками на самого наглого и справился бы с ним без проблем, но тут появились его покровители. Меня свалили и принялись избивать, а тот, с кем я сцепился первым, пользовался моментом и все норовил ударить меня ногой. Спустя какое-то время, они удалились, оставив меня лежать на полу, но история на этом не закончилась. Отдышавшись, я ринулся во двор, догнал своего главного соперника и набросился на него с новой силой. Нас быстро разняли, но на следующее утро я не смог подняться с постели из-за страшной боли в спине. Кисть правой руки распухла.

Рентген, сделанный в тот же день, показал перелом и отбитую печень. В госпиталь приехал военный следователь и долго меня допрашивал, но я снова уперся и ничего рассказывать не стал. Ко мне в палату никого не пускали ровно неделю, но потом навестить меня явился весь мой взвод. «Деды» просили прощения, было видно, как они напуганы. В результате, в госпитале я провел три месяца. Перелом оказался сложным, спина заживала очень долго, и первое время я не мог встать без помощи медсестры. В письмах домой я о случившемся не распространялся, а, наоборот, сообщал, что служба идет хорошо.

Все эти три месяца я играл в шахматы и много читал. Поскольку свободного времени у меня теперь было хоть отбавляй, я стал изучать историю Древнего мира и всерьез увлекся этой темой. Здесь было, о чем подумать. Мир полон коварства, и в нем постоянно идет война, понял я. Не всем дано стать воинами, а потому бессмысленно призывать тех, кто не готов нести тяготы службы, но вместо этого может принести пользу в чем-то другом. И еще одно откровение тех дней: миром правят умные. Эта истина открылась мне после того, как я дочитал до последней строчки огромный роман «Фараон» Болеслава Пруса. Иногда в качестве дневального я дежурил в реанимации, где вдоволь насмотрелся на умирающих солдат и офицеров. Каждый из них оказался там по своим чрезвычайным причинам, но суть была одна.

В госпитале же я впервые в жизни по-настоящему влюбился – в медсестру, которая меня выхаживала. Мы танцевали с ней на новогоднем балу: она в белом халате, а я – в больничной пижаме и с гипсом на руке. Назло завистникам, без которых не обходится наша жизнь, эта Лена выбрала почему-то меня. Там, в госпитале, был один мерзкий тип, ростом под два метра и здоровый, как горилла. Он всячески пытался меня задеть и постоянно придирался. Но нам это не помешало, и под конец она даже полюбила меня – по крайней мере, мне так казалось.

В казарме после выписки меня ожидали разные сюрпризы. Меня торжественно вывели из ранга «салаг» и посвятили в «средний возраст». И у меня украли почти все личные вещи. Пропал фотоаппарат, подаренный отцом, кольца «под золото», которые я делал из обрезков медного крана, а также фотография моей одноклассницы, которая согревала меня в лютую зиму и напоминала о школьной юности. Позже выяснилось, что воришкой оказался тот самый несчастный парень, за которого я заступился и из-за которого провалялся больше трех месяцев на больничной койке. Мои вещи он продал местным жителям во время учений, а фотографию оставил себе. Тогда я впервые в жизни понял, как предают из-за нужды, и мне стало очень грустно и одиноко. Я не хотел больше служить рядом с ним и попросил командира перевести меня в другую часть. Он отправил меня в командировку в один из лучших полков ВВС, расположенный недалеко от Будапешта.

На новом месте я пробыл почти полгода. Поначалу все шло хорошо: я быстро освоился в полку, справлялся со своими обязанностями и даже учил других. В свободное время много занимался гимнастикой: осваивал сложные пируэты на брусьях и крутил «солнышко» на армейских ремнях. Каждый день ходил на тренировки по дзюдо, где познакомился с молодыми ребятами из Москвы. Я нес дежурство и много тренировался, бросил курить, выиграл соревнование по гиревому спорту, вспомнил и боевые искусства, отрабатывая приемы в спарринге с одним москвичом. Мне пообещали дать недельный отпуск, и я уже упаковывал свой чемодан, предвкушая поездку домой. Но тут наступили пасмурные деньки.

Моя вольготная жизнь многим не нравилась. Бесило их и то, что я, уже будучи в статусе дембеля, всегда стоял на стороне справедливости и не давал обижать новобранцев, несмотря на весь свой горький опыт. Меня стали провоцировать, бросая разные нелицеприятные слова в мой адрес, а один раз решили устроить «темную» моему земляку – тому самому, с которым я отрабатывал приемы рукопашного боя. В других обстоятельствах он бы за себя постоял, но ночью, в одиночку против целой толпы азиатов, шансов практически не было. Я решил за него вступиться.

Закрыв дверь в казарму и хорошенько подперев ее шваброй, я собирался объяснить главному из зачинщиков, кто здесь не прав. Но тот сразу достал нож. Духа ударить меня у него не хватило, а вот я, наоборот, не рассчитал свои силы и побил его довольно сильно, за что и был сразу отравлен к начальству. Следователь грозил мне дисциплинарным батальоном, но я не видел за собой никакой вины и считал, что сознаваться мне не в чем. Расследование растянулось на две недели. За это время в штабе дивизии узнали о моих подвигах и быстро вернули меня в старую часть. Дело замяли, но в отпуск меня уже не отпустили и не присвоили очередного воинского звания – старшины.

Я в очередной раз сменил погоны и продолжал нести свою вахту. Теперь я стал командиром целого отделения, за мной закрепили нескольких новобранцев, а также специально оборудованный военный ЗИЛ, напичканный аппаратурой. Двое моих подопечных оказались не так уж плохи. Один приехал из какой-то российской деревни и отличался своеобразным чувством юмора. На мой тестовый вопрос «Do you speak English?» он ответил что-то вроде «Дую дую, но х.…». Особым интеллектом он не блистал, зато руки у него были золотые, и мы с ним быстро сдружились. Другой тоже, вроде, был ничего, только на досуге любил покурить травку. Что до третьего, то здесь все было ровно наоборот. Несмотря на свое интеллигентское происхождение и начитанность, он оказался отпетым наркоманом. За несколько месяцев он успел обследовать местность и найти где-то цветы мака. Я не сразу понял, что с ним не так, а когда догадался, предупредил, что добром это не кончится. Один раз он чуть не умер от передоза, и спасли его только чудом.

Новый командир роты понимал, что надо как-то реагировать, но не придумал ничего лучше, как отправить нас всех на марш-бросок на десять километров и с полной выкладкой. По возвращению, парню устроили «темную», хотя лично я был против. Его подняли ночью, надели на голову наволочку и врезали каждый по разу. Удивительно, но это сработало: про опиум он забыл до конца службы.

Близился дембель, и это были, наверное, самые лучшие времена за последние два года. Я снова занимался спортом, играл с сослуживцами в футбол и волейбол. Вспомнил свои музыкальные навыки и начал играть в группе, осваивая на ходу другие музыкальные инструменты: бас-гитару, аккордеон и ударные. Свободные вечера мы проводили в актовом зале, разучивали песни про невест, матерей и «гражданку». Была у нас и еще одна отдушина – большой футбол. Шел Чемпионат Европы, и мы болели, как сумасшедшие, за сборную СССР, которая дошла-таки до финала, но в итоге все же проиграла голландцам. Временами случались и краткие романы с местными девчонками, которым почему-то так нравились российские солдаты, что они даже умудрялись пробираться по ночам к нам в казарму.

Перед самым отъездом домой я успел захватить международные учения под названием «Дружба-88», за которые меня даже отметили одноименной медалью и грамотой. Кроме СССР, в них участвовали войска Венгрии, Чехословакии и других стран. Это были серьезные учения, за маневрами наблюдали военачальники самого высокого ранга. Как водится, наша рота прибыла первой и очень хорошо подготовила все для размещения советских войск. У меня в подчинении было отделение из пяти человек, приставленных к заместителю штаба дивизии. Каждый взвод нашей роты выполнял определенную функцию по сбору разведданных и постоянному наблюдению. Несколько раз приходилось прокрадываться по ночам на объекты противника и приводить «языка». Во время захвата разрешалось применять навыки рукопашного боя и стрелять для острастки холостыми патронами.

Воевали мы хорошо, но еды, как всегда, не хватало. Когда провизия закончилась совсем, я, наученный горьким опытом, решил взять инициативу в свои руки и пошел договариваться с союзниками-мадьярами. Венгерский я к тому времени уже понимал неплохо, но официальные переговоры вести еще не приходилось. В результате, мы умудрились обменять на ящик тушенки несколько комплектов маскхалатов и теплых кальсон. Наевшись сами, мы решили накормить и командира, но молодой лейтенант, вместо того, чтобы принять наши дары, пригрозил подать на меня рапорт. Уж очень я не нравился нашему командиру, который только недавно сменил нашего бывшего взводного. Бывали у меня, конечно, различные конфликты с прапорщиками или сверхсрочниками, о голову одного из которых я даже гитару разбил, но с офицерами я все же старался не цепляться. А этому я явно не понравился своим происхождением, ведь я был из Москвы, а он – из Санкт-Петербурга. Такое постоянное противостояние. Этот питерский лейтенант любил на политзанятиях порассуждать о моей национальности, а один раз хотел при всех лишить меня сержантского звания и даже отправил подметать двор, хотя по уставу не имел никакого права этого делать, так что и сам чуть было ни лишился своих погон. Но тогда, впрочем, возмущался он недолго и уже той же ночью постучал в дверь машины, где я спал, и попросил пару банок контрабандной тушенки. На этой мажорной ноте учения закончились, и, как мне тогда казалось, закончились и все мои армейские приключения. Однако, еще один неприятный эпизод «на сладкое» мне все же достался.