Текст книги "Финиш"

Глава 35

Тобиас

Тридцать один год

Я подъезжаю к гаражу и в ту же минуту вижу, как Шон срывается с места на своей «Нове», не удостоив меня и взглядом, однако все равно чувствую его гнев. Когда паркуюсь возле «Камаро», в гараже загорается лампочка, и я успокаиваюсь, увидев, что Дом один. Но знаю, что это никак не повлияет на ход нашей беседы – итог будет одинаков, даже если бы я говорил с обоими братьями. У меня и в мыслях не было раскрывать им тайну о нас с Сесилией таким образом. В голове роится куча мыслей, в груди ноет при воспоминании о том, с какими лицами Шон и Дом смотрели на нас на заднем дворе Романа, но меня побуждают выйти на поле боя признания в любви, которыми мы почти обменялись с Сесилией. Дом стоит посреди гаража и смотрит невидящим взглядом. Проходят долгие, трудные секунды, я готов ко всему. Когда подхожу к брату, он поворачивается и смотрит на меня глазами человека, которого я почти не узнаю, словно узы между нами разорваны.

– Если рассчитываешь, что я тебя ударю, стану с тобой драться, то ты жалок. – Он качает головой и смотрит на меня потемневшими от злости глазами. – Ты никогда не относился ко мне как к брату. Один чертов раз мне было нужно, чтобы ты увидел меня, выслушал как брат, но и тогда ты не смог перестать разыгрывать из себя отца. Ты не воспринимаешь меня всерьез. Решил, что я валяю дурака. Тоже мне новость. Это же Доминик! Но ты все же поверил мне, правда, произошло это не десять месяцев назад, когда я тебя об этом просил, а когда ты понял, что стало слишком поздно. Это открытие сильнее любого моего удара. Так что иди ты на хрен. Убирайся отсюда.

Я молчу, потому что мне нечего сказать в свою защиту, а после его слов и не хочу. Хочу видеть его гнев – это лучше равнодушия. Если Дом дает мне отпор, значит для нас еще есть шанс.

– Пошел на хрен отсюда, – повторяет он, сжимая руки в кулаки.

– Не могу.

– Теперь ты ничего для меня не значишь, – говорит он, подходит к ящику для инструментов и открывает его. – И уже довольно давно. Теперь ты сам себе хозяин.

– Нет, ты никогда не видел во мне хозяина. Я был нужен тебе в качестве надзирателя. Я сам это все наблюдал, Доминик, с самого первого дня. Я видел…

– Ты мне не отец, черт возьми! – Выпрямившись в полный рост, он идет ко мне, оскалившись и сверкая глазами. – Мы даже родственники лишь наполовину. Убирайся! И это не просьба.

– Я не могу.

– Отпускать тебе грехи я не собираюсь.

– Знаю.

– Тогда о чем, нахрен, еще разговаривать? Иди к ней. Может, она сегодня и послушает твою чертову ложь, а меня – уволь!

– Дом, я люблю ее.

– Звучит знакомо. – И вот тогда он налетает на меня, толкая обеими руками к пикапу. Я не оказываю Дому сопротивления, пока у него в голове бушует война. Та же самая война, в которой и я сражался несколько месяцев назад, а после выслал его из города, отказавшись выслушать, поверить в то, что его чувства к Сесилии были настоящими. А в следующее мгновение слышу визг тормозов и хруст гравия.

Вот черт.

Доминик смотрит на меня взглядом, полным презрения и осуждения. И тогда я начинаю сомневаться, что после случившегося брат сможет смотреть на меня как раньше – с уважением и восхищением. Я чувствую в нем надлом, как только он понимает, что произошло.

– Я даже спросить у тебя не могу, стоит ли она того. Потому как знаю, что стоит. Ты получил, что хотел. Она твоя. Ты прекрасно понимал, какими будут последствия, как это сломит нас, Шона, ее, так какого хрена тебе от меня надо?

– Я приказал нанести ей татуировку сегодня. Хотел, чтобы ты узнал первым.

Доминик смотрит на Шона поверх моего плеча.

– Что ты сделал?! – выплевывает Шон, и, обернувшись, я вижу, как он сжимает и разжимает кулаки, стоя на пороге гаража. Шон хочет убить меня на месте. Тут и говорить нечего – в ближайшем будущем он меня не простит, а когда я сообщу о своих намерениях, не простит никогда.

– В силу очевидных причин я сделал Сесилии татуировку ради ее безопасности. Приказ отдан. Уже слишком поздно.

– Хрена с два! – Шон бросается в мою сторону, но Доминик встает между нами и наклоняет голову так, словно плохо меня расслышал.

– Неужели ты так далеко зайдешь? – убийственным голосом говорит он, и я чувствую, как сильно его задело второе мое предательство.

– У меня нет выбора.

– Есть у тебя выбор, черт возьми, – кричит Шон, – и у нее тоже!

Доминик внимательно оглядывает меня, поняв мои намерения, и кивает.

– Ну давай, сделай это. Заклейми ее. И как можно заметнее, а иначе не переживешь.

– Дом! – не веря своим ушам, гаркает Шон. Дом качает головой и поворачивается к Шону. Он понимает ход моих мыслей, а Шон для того слишком расстроен.

Шон встает между нами, всей позой выражая враждебность.

– Мать твою, ты зашел слишком далеко, доказывая свою правоту. Тебе мало того, что ты нагнул нас всех?

– Не для меня, – возражаю я. Дом поворачивается ко мне с такой чертовски коварной улыбкой, что я понимаю: отчасти я заслужил его ненависть. Мой брат меня ненавидит, и заслуженно.

Я возненавижу, покалечу и, черт возьми, убью любого, кто попытается отнять ее у меня. Любого, кроме своих братьев, которые любят ее так же неистово. Но убивает их то, что конкуренция уже нечестная.

– Несколько месяцев после вашего отъезда я и пальцем ее не тронул, а потом вернулись вы, – говорю я им, потому что стоит повторить, хоть это и не оправдание вовсе.

Шон кидается на меня, но останавливается примерно в полуметре и замирает. Взгляд у него свирепый, а под маской ярости сложно разглядеть, какой в нем произошел слом, но я знаю, что это уже случилось.

– Да, ты же лишил нас возможности сражаться за нее, заткнув рот в своем чертовом дурдоме! Готов поспорить, что мы смогли бы вернуть ее, если бы не вмешался ты!

– Мои приказы не помешали вам оставить ожерелье. – Я смотрю на братьев: оба молчат, но и не кажутся удивленными тем, что я в курсе. – Черт, я извинюсь за то, что люблю ее, как только это сделаете вы. Но я люблю ее. – Я качаю головой. – Я не жду, что вы простите меня.

– Прощения ты не получишь. И ее ты тоже не заслуживаешь, – грубо заявляет Шон.

– А ты заслуживаешь? Вы, идиоты, выпендриваетесь, строя из себя мужчин, солдат, хотя ни хрена не понимаете, что значит жертвовать. И с ней вы ничем не пожертвовали! Ни хрена! Пока не узнаете, каково это, вам не стать мужчинами, которые ей нужны. – Меня распаляет ревность, пока я распекаю Шона и Дома. – И вы, черт возьми, прекрасно знаете, что потеряли Сесилию в ту же минуту, как решили ее поделить. – Я смотрю на Доминика. – И предпочли ей эту жизнь.

– А ты, значит, совсем ею не манипулировал? – Шон брезгливо качает головой. – Единственное, о чем я жалею, так это о том, что верил в хрень, которую ты рассказывал! – Он сплевывает на пол в паре сантиметров от моего ботинка.

– Я все ей рассказал – всю чертову правду, потому что так для нее было безопаснее, хотя знал, что она может уничтожить меня, уничтожить всех нас! Сейчас дело не во мне, вас или нашей сраной цели. Дело в ней. – Я делаю шаг к Шону и чувствую, как нарастает напряжение. От него исходит невиданная ярость. Он не может решиться наброситься на меня, своего брата, тем самым объявив своим врагом.

– Ты выходишь из клуба, Шон? Если так, то оставь у двери свои крылья. Сегодня я здесь по делу.

Шон проделывает во мне взглядом дыру.

– Да как у тебя язык поворачивается говорить мне подобную хрень?

– Ну, такой уж я. Мне нужно знать, что ты теперь собираешься делать.

– Да кем ты, твою мать, себя возомнил? – Голос его хрипит от боли.

– Я – тот, кто ради любого из вас без лишних вопросов встал бы под пулю, а еще тот, кто держал вас за чертовы ладони, а потом сжал их в кулаки. А еще я тот, кто до встречи с ней ставил вас превыше всего остального. Но кем я стал? Я – человек, который так ее любит, что не позволит никому и ничему стать помехой.

– Ты аргументируешь тем, что увидел ее первым?

– Да. И, думаю, ты знал, какую грань вы переступаете, а иначе не стали бы скрывать ее от меня.

Шон замахивается и почти успевает вмазать по челюсти, но Дом толкает меня назад, снизив силу удара. Доминик приводит меня в порядок, бросает свирепый взгляд на Шона, а потом поворачивается ко мне.

– Ты мне не верил, брат, а вот я теперь тебе верю. Сесилия может быть твоей, но филиал в Трипл-Фоллс мой, пока она здесь и под моей защитой. Я рулю тут с тех пор, как ты начал странствовать по миру, так что если мы соблюдаем правила и бизнес есть бизнес, то, надеюсь, ты клеймишь ее только по этой причине, черт тебя подери. С этого момента, если тебе от нас что-то понадобится, ты будешь должен вежливо попросить. А до тех пор мы с тобой оба закончили. Слышишь, старший брат? С этой минуты мы общаемся исключительно по делу. Пошел. К черту!

Жесткость и категоричность его тона необратимо надламывают что-то во мне. Еще год назад я бы ни за что не усомнился в отношениях с братом. Только с ним я обрел умиротворение, сплоченность, единство, но своими же руками все испортил. Однако среди обломков нашел иное место, хоть и не верил, что подобное возможно для такого человека, как я.

Выдохнув, прижимаю ладонь к затылку и понимаю, что в каком-то смысле оказался на месте Доминика, умоляя меня выслушать. Я сражаюсь за внимание брата, преодолевая его гнев и ненависть и не представляя, что мне придется торговаться с единственной родней. С мальчишкой, которого воспитывал, и с мужчиной, которого вылепил. Но я чувствую разницу, и она парализует. Пару секунд я смотрю на них, а потом заговариваю:

– Я никогда ни о чем вас не просил и тем более не прошу сейчас меня прощать, однако считаю, что дал вам достаточно и могу просить об одном. Ради нее. Не ради меня, а ради Сесилии. Вы оба привели ее в наш мир, и я оберегаю Сесилию ради ее же безопасности и во имя своей алчности. Я люблю ее. И что бы ни ждало нас в будущем, мне нужно, чтобы вы пообещали: когда придет время, Сесилия будет на первом месте. И не заблуждайтесь: я знаю, какую роль во всем это сыграл, но правда в том, что нас всех интересовало не только дело. – Поворачиваюсь к Доминику, зная правду о том дне в библиотеке и прекрасно понимая, что он видел тогда Сесилию и все о ней знал. – Вы втянули ее в это, хотя я приказывал не подпускать ее. Я говорил вам, что так и будет. Просто не знал, чем все обернется. Мы все виноваты. Все.

Дом бросается к задней двери и вылетает из гаража. Смотрю ему вслед и тру рукой подбородок, чувствуя, какую дыру он оставил в моем сердце. Созданный нами мир словно ускользает из моих рук, а желание вернуться к Сесилии возрастает в десятикратном размере.

Теряю ли я ее в эту минуту по тем же причинам? Из-за своей алчности, потребности в ней, в чем-то для самого себя? Впервые в своей гребаной жизни – и с Сесилией, в те драгоценные недели, когда стены между нами рухнули, – я почувствовал себя освобожденным, каким мог бы стать, если бы выбрал другой путь. А сейчас я лишь хочу оставить все, чтобы улучить время и быть с Сесилией. Осознав это, четко понимаю, почему заслуживаю гнев братьев. Возможно, для них Сесилия создала такое же убежище.

Возможно, с ней Дом и Шон стали более желанной версией самих себя. Ради такой жизни мы все чем-то пожертвовали. Возможно, Сесилия стала их убежищем. И меня мучает, если тут есть толика правды. Если они нашли то же удовольствие, ту же связь, что я. Я не воспринял всерьез их чувства, потому что не мог свыкнуться с мыслью, что они делят женщину, ради нескольких безоблачных недель с которой я горы свернул. Что Шон и Дом передавали ее по кругу и забрали частичку моего сокровища, частичку, которую не смогу вернуть никогда.

Такова цена и покаяние за то, что решил стать вором. За то, что влюбился и украл ее.

За то, что единственный раз решил пожить для себя.

Но мне еще предстоит столкнуться с последствиями, которые усложнят ситуацию сильнее, чем то, что происходит сейчас.

Смирившись с тем, что это всего лишь начало, я предстаю перед человеком, которого любил как брата с той минуты, как он ворвался в нашу жизнь. Через несколько секунд моя боль стихает, и я горюю по мальчишке, которым он был, и по мужчине, что стал мне дороже жизни. Мы уже не вернем то, что было. Ни он, ни я. Мне требуется немало выдержки, чтобы не выплеснуть гнев, хотя я всем нутром жажду плоти и крови. Но мне не видать этой крови, и жажда никогда не будет удовлетворена.

От этой мучительной правды меня охватывает ярость. Шон подходит ко мне, в его глазах злость и та же мука.

– Почему?

– Ты знаешь почему. Ты сам все видел! Но черта с два я буду ею делиться с тобой или с братом – проклятье, да ни за что! Вот где вы дали промашку, Шон, и ты это знаешь. Ей суждено быть со мной. И точка.

– Правда? – От его снисходительной ухмылки у меня кровь вскипает. – Я бы на твоем месте не был так уверен. Я знаю, что сегодня видел, и, возможно, сражаться за нее уже не имеет смысла. Таков уж мой крест. Но еще я знаю, что в том дворе ты тоже кое-что заметил. Я видел в твоих глазах страх. Страх, что не сможешь обладать ей полностью. Потому что отчасти она принадлежит мне, а отчасти – твоему брату. Заявляй на нее права, если хочешь, клейми – да хоть пометь всю территорию вокруг нее, но сполна ее ты не получишь. Никогда. Ты всегда будешь делить ее с нами, как бы ни старался разрушить эту связь, черт возьми. Ты никогда не овладеешь ею так, как требует того твоя вороватая натура. И тебе с этим жить. Нам всем с этим жить. – Он отталкивает меня с дороги, и я бью кулаком по капоту пикапа.

– Шон! – Я глотаю ком, от жжения в горле голос становится хриплым и неузнаваемым. Как же мучительно знать, что сказанное им – правда, но я подавляю эту боль ради того, что важно. – Ради нее. Ради нее. Не ради себя я прошу об этом. Она превыше всего.

– Господи, мужик, – фыркает Шон, – ты жалок, если тебе до сих пор нужны гарантии. Использование ее в качестве приманки – отговорка, которую я придумал для тебя через несколько дней после встречи с ней. Все и всегда сводилось к ней. – Время идет, а двери в гараже сотрясаются под натиском завывающего на улице ветра.

– Почему вы не заявили на нее права?

Его глаза превращаются в узкие щелочки.

– Потому что ни один из нас не был этого достоин, пока между нами витала ложь. А эта ложь существовала, потому что мы прикрывали тебя. Потому что верили в тебя и наше дело. А когда она узнала всю правду… – Шон качает головой. – Теперь это уже не важно, согласен?

– Ни один из нас ее не достоин, – искренне заявляю я. – Ни один.

– И ты, эгоистичный ублюдок, меньше всех.

Он громко хлопает на прощание дверью, и этот звук я чувствую до мозга костей.

* * *

После полуночной пробежки пот градом льется со лба, и я достаю бутылку из багажника «Камаро». Решив не идти в дом, бреду к заднем крыльцу и без сил падаю на шезлонг, чувствуя, как разрывается сердце от тех воспоминаний, что ежедневно проживаю заново.

Глядя на бутылку, знаю, что, когда открою ее, не сотру из памяти ни единого слова, которыми мы обменялись в ту ночь, и не залечу душевную боль.

Вот что такое безумие.

Даже утомившись после ссор и примирительного секса с Сесилией, даже осознав, что вернул ее любовь, близость между нами, о которой мечтал с тех пор, как вернулся, даже залатав дыру в сердце, бывшую там больше пяти лет, не могу от него избавиться.

И я знал, что так и будет.

Знал, что, как бы ни был счастлив с ней, это воспоминание будет преследовать меня вечно. Моя долгая и жестокая память лишила меня уверенности в себе. Сегодня ночью мне не давали покоя мысли о нашей ссоре в ночь перед смертью Дома. После того, как Сесилия уснула, голой растянувшись на моей груди и закинув на меня ногу, я несколько часов пялился в потолок. Я дал ей поспать, хотя ужасно хотел отвлечься с помощью ее тела, чтобы унять боль. Но не она должна бороться с моими демонами.

В этот бой я вступаю каждый день и еще ни разу не победил.

Но я еще слаб от желания направиться к ней сию же минуту. Чтобы разбудить, трахнуть и раствориться в ней, наслаждаясь ее любовью, ее объятиями, своим убежищем. Смотрю на голубую бутылку с джином и понимаю, что это чертовски дурацкий выход.

Сегодня я сам не свой от беспокойства.

Может, дело в битве, которую я сегодня проиграл, но даже при таком исходе все равно отчасти чувствую облегчение. Я вовсе не хотел ее оставлять, но у меня не было запасного плана.

И меня ничуть не успокаивает другой план, который я придумал несколько часов спустя, лежа с ней в постели, а потом отправил сообщение Тайлеру.

В ночной прохладе пот высыхает на коже, а дыхание выравнивается. Задняя дверь внезапно распахивается, из дома выбегает Бо, облизывает мне колено и сваливает, а через секунду я вижу Сесилию с покрасневшими глазами. И в то же мгновение понимаю, как сильно облажался.

– Я не оставил записку.

По ее щеке стекает слеза, с губ срывается всхлип, и эта картина меня убивает. Потянувшись, хватаю Сесилию за руку и усаживаю себе на колени. В ее глазах появляется настолько явное облегчение, что от этого мое сердце разбивается вдребезги.

Прижимаюсь лицом к ее шее и вдыхаю аромат.

– Извини, детка. Прости, черт возьми. Я не подумал. – Впервые с моего приезда Сесилию нужно утешать из-за страха – страха, который внушил я сам.

Обхватываю ее лицо ладонями, а она трясется в моих объятиях, по щекам стекают новые дорожки слез. Успокоив Сесилию долгим поцелуем в подрагивающие губы, большим пальцем стираю ее слезы. Какой бы сильной она ни стала, я непростительно сильно ее напугал, с головой уйдя в свои гребаные проблемы.

Провожу большим пальцем по ямочке на ее подбородке.

– Я столько раз врал тебе и нарушал обещания, что теперь ты мне не веришь. Хотел бы я, чтобы ты поверила, что я больше никогда не смогу так с тобой поступить. Вот почему ты победила, trésor. Я сдаюсь. И отдаю тебе свой белый флаг.

– Я ж-жуть как… н-н-ненавижу тебя, Кинг, – говорит Сесилия, захлебываясь слезами.

– И совершенно заслуженно. Мне очень жаль, trésor. Я не уйду. Это уж я тебе обещаю.

Она раздраженно вздыхает, а я жду, когда она оттает в моих объятиях. Что бы я сейчас ни сказал, убедить ее не удастся, но со временем докажу искренность своих слов. Прижимаюсь лицом к ее шее и вдыхаю.

– Прости, что я не могу прекратить. Это мои заморочки. Но ради тебя постараюсь.

Вдыхая ее можжевеловый аромат, смотрю на позабытую на столе бутылку. Может, Сесилия – все, что мне нужно.

Она будто читает мои мысли.

– Не надо. – Она умоляет меня голубыми глазами. – Лучше поговори со мной.

– Алкоголь не станет для нас проблемой, этого я не допущу. Я не пущу свою жизнь под откос. В этом я уверен.

Она смотрит на меня полными слез глазами.

– Ну, может, ты и обойдешься без джина, а вот я, благодаря твоей ночной пробежке, – нет. – Сесилия берет бутылку со стола и, отвинтив крышку, делает большой глоток, а потом наклоняется и целует меня. Смакую вкус алкоголя на ее языке и слышу ответный стон – правда, она быстро прерывает поцелуй. – Поговори со мной, пожалуйста. Расскажи, что тебя так мучает.

Киваю, кусая губы.

– После того, как я оставил тебя в тот день, когда нас застукали Дом и Шон, я дал им несколько часов, чтобы они остыли, а потом направился к ним. Да нет, я дал им много времени. Я вернулся и ходил по твоему заднему двору. Слышал, как ты включила для меня «Образ отца». Эта песня причиняла адскую боль. Я знал, как тебе больно. В конце концов, я вернулся к ним, потом хотел поехать к тебе, но, как ты знаешь, так и не добрался.

– Почему?

– По той же причине я сейчас сдаюсь. Я принимал столько дурных решений, что подверг риску дорогих людей. Стал чрезмерно подозрительным ко всему и порой не понимал, когда интуиция права, а когда говорит паранойя. Различить становилось все сложнее. Этот хренов отпуск мне реально был нужен.

Она кивает и проводит пальцами по моим волосам, терпеливо дожидаясь продолжения. Хочу поделиться с ней и уже не раз вырывал страницы из дневника, вспоминая ту ночь, но у меня не вышло. Делаю еще один глоток джина и ставлю бутылку на стол, уделяя все внимание Сесилии и рассказывая ей детали той ночи, кроме звонка Антуана. Она внимательно слушает, с каждым словом приникая ко мне. Когда я заканчиваю, она крепко обнимает меня, а в ее глазах виднеется сочувствие.

Помолчав, она устраивается у меня на коленях и, повернувшись, говорит:

– Ты в курсе, что судья оглашает приговоры за преступления по возрастанию степени тяжести? Сколько ты планируешь отсидеть, Тобиас?

– Все не так просто.

– Да, не просто, но думаешь, Дом хотел, чтобы всю оставшуюся жизнь ты провел, мучаясь от чувства вины? Вины за поступки, о которых сожалеешь всем сердцем и душой? Ты знаешь ответ. Мы знали Доминика как человека сурового, но его сердце не такое. Он был совсем не таким человеком. Он был непробиваемым, руководствовался любовью, был полной противоположностью тебя.

Когда Сесилия обхватывает ладонями мой подбородок, заставляя посмотреть ей в глаза, я прикусываю губу.

– Я никогда не чувствовал, будто потерял брата, и это звучит странно, понимаю. Но я чувствовал…

– Что потерял сына, – шепчет она. – В этом нет ничего странного. Ты взвалил на себя эту роль. Вы оба.

Я киваю.

– Мне знакома эта любовь, Сесилия, – признаюсь. – Я познал отцовскую любовь. Несмотря на свою должность, чаще всего я был Доминику отцом. – Снова качаю головой, не видя Сесилию за пеленой боли. – И за день до его смерти я отнял у него то, чего он хотел больше всего на свете. Он умер, любя тебя. Я украл у него эту любовь и разбил ему сердце, подорвал его доверие. Так была ли у него причина не вставать под пули?

Сесилия округляет глаза и яростно трясет головой.

– Как ты можешь так думать! Я знаю, ты так не считаешь.

– Может, и считаю.

– Тобиас, ты самому себе врешь. – Сесилия решительно смотрит на меня голубыми глазами. – Frères pour toujours[116]116
  Братья навек (фр.)


[Закрыть].

Она повторяет последние слова Дома, сказанные мне, но с тем же успехом могла бы ударить меня кувалдой в грудь.

– Ради тебя он встал под пулю. Он спас нас обоих тем, что спас тебя.

– Не надо. – Я начинаю терять над собой контроль, от боли в груди пересыхает горло. Беру бутылку, но Сесилия ее отбирает.

– Не поступай так со мной, – качаю головой, – пожалуйста.

– «Никогда не видел, чтобы он так светился с женщиной, как это было с тобой». Вот что он сказал мне в ту ночь. Вот что ты хотел узнать, когда был трезвым.

Я отвожу взгляд, но Сесилия не отступает.

– Тобиас, он говорил эти слова с улыбкой. Как бы я хотела, чтобы ты видел эту улыбку, потому что сразу бы понял: Дом хотел, чтобы ты был счастлив, даже если тем самым он терял меня. Случившееся между нами было прекрасным опытом, но ты придаешь слишком большое значение недопустимым отношениям. По твоим глазам вижу: ты знаешь, что это правда, но если признаешь ее, то признаешь, что он погиб ради тебя. И спасал, Тобиас, он тоже тебя.

– Сесилия, – умоляю я, чувствуя такое жжение в горле, что начинаю задыхаться.

– Он любил тебя так же неистово и беззаветно, как и ты его. Он был зол, но все же защищал тебя и твое счастье, и потому тебя спас.

– Проклятье! – вырывается у меня, но Сесилия утихомиривает меня и продолжает напирать.

– Правда заключается в том, что той ночью он сначала оттолкнул тебя, а после принял пулю, чтобы защитить меня. Он отдал свою жизнь ради твоей. Ты отказываешься принимать эту правду, и она причиняет тебе самую сильную боль. – Когда я начинаю дрожать, а с губ срывается стон, Сесилия притягивает меня к груди. Она обхватывает меня руками, не желая отпускать, и шепчет правду – правду, которую я всячески силился забыть. – Тебе давно пора посмотреть правде в глаза и принять ее. Я не единственная, кого он той ночью спас, Тобиас. Ты обязан принять его жертву. Даже если злишься на его решение, ты обязан принять, что Дом любил тебя так же сильно, как ты его. Ты обязан принять, что он простил тебя и желал, чтобы ты был счастлив. Ты должен освободиться от оков этой вины, иначе не сможешь принять тот дар, что он тебе оставил.

Прижимаюсь лицом к ее груди и дрожу от напора правды, от которой уклонялся с тех пор, как свет в глазах Дома померк. Я знал, что он мой, как только взял его младенцем на руки, и до того дня, когда он взглянул на меня перед смертью.

– Je suis désolé, Je suis désolé, je suis vraiment désolé, Je suis vraiment désolé[117]117
  Мне жаль. Мне жаль. Мне так жаль. Мне чертовски жаль (фр.)


[Закрыть].

– Ты должен отблагодарить его жизнью, – шепчет Сесилия, пока я довожу себя до изнеможения, чувствуя, как меня охватывает раскаяние. Это не похоже на наказание. Оно гораздо сильнее. Это кровопускание, взрыв и вместе с тем невиданное успокоение. Я ужасно не хочу, чтобы оно наступало, потому как, если это случится, если забуду мельчайший нюанс любого воспоминания, то не смогу его вернуть.

Рассыпаюсь в объятиях Сесилии на части и слышу, как она что-то мне шепчет и водит пальцами по моей коже, по волосам, по спине. Толком не знаю, сколько мы сидим в кресле, но когда наконец прихожу в себя, она не перестает шептать, заливая меня слезами. Я возвращаюсь в настоящее, снова становясь собой – измученным, но вовсе не опустошенным. Это не облегчение, но переломный момент, дарующий толику освобождения.

Потрясенный тем, что мне сейчас открылось, прижимаюсь лицом к ее шее и вдыхаю. Аромат Сесилии успокаивает меня, и я наконец-то могу дышать полной грудью. Смотрю на нее и открываю было рот, чтобы поделиться чувствами, с которыми едва могу справиться, но она качает головой.

– Не смей передо мной извиняться, – нежно говорит Сесилия.

– Не знаю, остался ли я тем, кого ты тогда полюбила, – признаюсь я. – И не знаю, смогу ли когда-нибудь снова им стать.

– Знаю.

– Я никогда не был королем, Сесилия.

– Тут мы с тобой расходимся во мнениях. Ты не видишь того, что вижу я. Может, ты никогда не видел. У тебя перед глазами лишь твои ошибки, и я намерена это изменить. Но для меня ты – все.

Мне становится не по себе, но я не обращаю внимания на это чувство, зная, что сейчас уязвим как никогда. Но с ней я всегда был таким, будь то из-за необузданного желания, которое она у меня вызывает, моей самой темной правды или неослабевающей потребности в Сесилии. У нее всегда получалось проникать в мою душу и ломать стены, чтобы увидеть то, что не удавалось другим.

Из маленькой девочки со шкодливым взглядом она превратилась в женщину с огнем в сердце. Она украла меня первой, и в моем сердце, в сердце истинного вора, это истиная правда.

Несколько минут мы сидим, молча слушая звуки ночи. Пот на моей коже высох, я снова вдыхаю аромат Сесилии и смотрю ей в глаза.

– Можжевельник, – улыбаюсь, от усталости прикрыв веки. – Trésor, ты курсе, что джин делают из можжевельника?

– Не льсти себе, Француз, это чистое совпадение. Я пользуюсь этим лосьоном с шестнадцати лет.

– Это не совпадение. – Провожу рукой по ее крыльям, и от удовольствия ее глаза немного закрываются. – В наших отношениях никогда не было совпадений, и ты должна была уже это понять. Возможно, у жизни извращенное чувство юмора, раз она свела нас вместе, а все внешние силы словно кинули нас. Но, если и существует доказательство того, что двум людям суждено быть вместе, обречены они на то или нет, то это мы.

Несколько минут мы молчим, почти засыпая, как вдруг на подъездной дорожке раздается хруст гравия. Сесилия оживляется, а я обнимаю ее крепче, чтобы она не спрыгнула с моих колен.

– Все нормально. У нас гости.

– Почти три часа ночи. Кто это?

Я кусаю ее губы, и Сесилия толкает меня в грудь, сгорая от любопытства.

– Наш водитель.