Текст книги "Путь Моргана"

– Кто он такой?

– Мистер Джеймс Хайд с Ченсери-лейн, из Лондона. Это барристер, путешествующий по Оксфордскому округу вместе с судьями Эйром и Нэрисом.

– Когда он придет повидаться со мной?

– Сюда он вряд ли заглянет, Ричард. Его долг – защищать тебя в суде. Не забывай, что зачитать твои показания он не вправе. Он будет выслушивать свидетелей и пытаться найти слабые места в их показаниях во время перекрестного допроса. И поскольку он не знает, кто будет свидетелем обвинения и что они скажут, встречаться с тобой ему нет смысла. Мы уже успели обо всем ему рассказать. Он весьма рассудительный и сведущий адвокат.

– Какую же плату он потребовал?

– Двадцать гиней.

– И уже получил их?

– Да.

Это поистине фарс, думал Ричард, дружески улыбаясь и пожимая руки кузенам.

– Вы так добры ко мне! Не знаю, как выразить вам благодарность…

– Ты же член нашей семьи, Ричард, – не скрывая удивления, возразил кузен Джеймс-священник.

– Я привез тебе новый костюм и пару туфель, – сообщил аптекарь Джеймс. – И парик. Не стоит появляться на суде со стриженой головой. А женщины – твоя мать, Энн и Элизабет – послали тебе целый ящик белья, рубашек, чулок и тряпок.

Это известие Ричард встретил молча: видно, его родные готовились к самому худшему. Если бы завтра ему предстояло выйти на свободу, зачем ему понадобился бы целый ящик новой одежды?

Звуки празднества, сопровождающего начало выездной сессии суда, достигли ушей Ричарда на следующей день, пока он таскал каменные глыбы. Издалека слышались звуки фанфар и горнов, барабанная дробь, приветственные возгласы и крики восхищения, обрывки музыкальных фраз, торжественное пение на латыни. В Глостере царило праздничное оживление.

А узники тюрьмы приуныли. Ричард давно понял, что никто из его шестнадцати товарищей по несчастью не ждет оправдательного приговора. Лишь двое из них могли позволить себе нанять адвоката – Билл Уайтинг и Айзек Роджерс. Их предстояло защищать тому же мистеру Джеймсу Хайду, из чего Ричард сделал вывод, что Хайд – единственно возможная кандидатура.

– Значит, нам всем не на что надеяться? – спросил Ричард у Лиззи.

Лиззи, которая пережила уже три выездные сессии суда, побледнела.

– Не на что, Ричард, – просто ответила она. – А как же иначе? Доказательства вины представляют обвинитель и его свидетели, присяжные верят им. Почти все мы виновны, хотя мне известно, что несколько заключенных стали жертвами обмана. Пьянство – не оправдание. Будь у нас влиятельные друзья, мы не сидели бы в глостерской тюрьме.

– Случалось ли, чтобы кого-нибудь оправдали?

– Несколько раз, да и то если сессия затягивалась. – Присев к Ричарду на колено, Лиззи пригладила ему волосы, как пригладила бы ребенку. – Не стоит питать радужных надежд, милый Ричард. Увидев тебя на скамье подсудимых, присяжные не станут требовать других доказательств. И прошу тебя, надень парик.

На рассвете двадцать третьего марта Ричард надел новый, очень простой черный сюртук, черный жилет и такие же панталоны, обулся в новые черные башмаки, подложил чистые тряпки под ручные и ножные кандалы. Но парик он не надел – этот предмет вызывал у него безотчетное отвращение. Вместе с ним на заседание отправились еще семеро узников: Уилли Инселл, Бетти Мейсон, Бесс Паркер, Джимми Прайс, Джо Лонг, Билл Уайтинг и Сэм Дей, семнадцатилетний парнишка из Дерсли, укравший два фунта пряжи у ткача.

Их втолкнули в здание ратуши через заднюю дверь и узкими коридорами провели в подвал, так и не позволив увидеть зал суда – арену, на которой разыгрывались словесные, но смертельно опасные битвы.

– Сколько нам еще ждать? – шепотом спросила Бесс Паркер у Ричарда. Ее глаза от страха стали огромными; она потеряла ребенка, едва успевшего родиться, и до сих пор не успела оправиться от удара.

– Полагаю, недолго. Заседание продолжается не более шести часов в день, а предстоит разобрать восемь дел. Наверное, судьи будут действовать молниеносно, как мясник начиняет колбасы.

– Боже, как страшно! – воскликнула Бетти Мейсон, чья дочь родилась мертвой. Горе придавило ее.

Джимми Прайса увели первым, затем пришла очередь Бесс Паркер, но Джимми не вернулся. Только после того как стражники увели Бетти Мейсон, оставшиеся узники поняли, что сразу после вынесения приговора заключенных препровождают обратно в тюрьму.

Вызвали Сэма Дея, и в подвале остались только Ричард, Уилли, Джо Лонг и Билл Уайтинг. К тому времени заседание продолжалось уже несколько часов.

– Их светлостям пора обедать, – заявил неугомонный Уайтинг и облизнулся. – Жареный гусь, жареная говядина и баранина, каши и гарниры, булочки, пудинги и пироги – тем лучше для нас, Ричард! Желудки судей будут наполнены, а мозги – затуманены кларетом и портвейном.

– А по-моему, нам это не поможет, – возразил Ричард, не расположенный веселиться. – У них разыграется подагра, от сытной еды начнет клонить в сон.

– Воистину, ты – утешитель Иова!

Ричарда и Уилли вызвали последними. Их привели наверх в половине четвертого, если верить настенным часам в зале суда. Из подвала ход вел прямо на скамью подсудимых, где, несмотря на название, было не на что сесть. Ричард и Уилли застыли, щурясь от яркого света. Компанию им составил апатичного вида стражник со средневековыми регалиями. Зал был небольшим, зрители разместились на галерее, а в самом зале сидели только те, кто непосредственно участвовал в заседании. На возвышении восседали двое судей, облаченных в малиновые мантии с меховой отделкой и пышные парики. Остальные блюстители закона разместились вокруг них и на скамьях, некоторые из них расхаживали по залу. Кто же из этих людей адвокат мистер Джеймс Хайд? Ричард понятия не имел. Двенадцать присяжных сбились в кучу, напоминая овец, и незаметно переминались с ноги на ногу, устав стоять неподвижно. Ричард сочувствовал им: обязанность время от времени заседать в суде присяжных возлагалась на каждого почетного гражданина от Твида до Ла-Манша. Присяжным не полагалось ни скамей, ни вознаграждения за потерянные рабочие дни. Впрочем, это побуждало присяжных принимать решения так же стремительно, как судьи успевали произнести «Виселица!».

Мистер Джон Тревильян Сили Тревильян устроился рядом с мужчиной внушительного вида в одеянии участника драмы – мантии, парике с косицей, в туфлях с пряжками. С тех пор как Ричард видел заклятого врага в последний раз, Сили заметно изменился: теперь он вырядился в тончайшее черное сукно, надел строгий парик, черные лайковые перчатки и маску дружелюбного простофили. От дерзкого насмешника и отважного мошенника не осталось и следа. Сили, сидящий в ратуше Глостера, являл собой образец глуповатой и невинной жертвы. При виде Ричарда он издал пронзительный возглас ужаса и прижался к своему спутнику, а потом старательно избегал смотреть в сторону скамьи подсудимых. Согласно закону, Сили сам мог выступать в роли обвинителя, но эту задачу взял на себя его адвокат, отвечая на вопросы присяжных о вопиющем преступлении, совершенном двумя злодеями. Положив закованные в кандалы руки на барьер, крепко упираясь ногами в древние доски пола, Ричард внимательно слушал, как обвинитель перечисляет добродетели – и глупости – бедного безобидного малого, мистера Тревильяна. Вскоре Ричард понял, что сегодня чудес в Глостере не произойдет.

Повествование самого Сили прерывали всхлипы, вздохи и длинные паузы, во время которых он подыскивал слова, возводил глаза к потолку, иногда закрывал лицо руками – взбудораженный, дрожащий, нервозный. В конце концов присяжные, на которых произвели впечатление его умственное расстройство и материальное благополучие, сочли его жертвой похотливой женщины и ее свирепого мужа. Но само по себе это еще не означало, что Ричард совершил преступление, как и вексель на пятьсот фунтов не был признаком вымогательства.

Обязанность подтвердить это была возложена на двух свидетелей – на жену цирюльника Джойса, которая слышала ссору через стену, и на мистера Дейнджерфилда, который подсматривал через щель в стене. Миссис Джойс отличалась превосходным слухом, а мистер Дейнджерфилд, по-видимому, имел полный обзор сквозь щель шириной в четверть дюйма. Одна слышала возгласы вроде «Чертова тварь! Где твоя свеча?» и «Я вышибу тебе мозги, мерзавец!», а второй видел, как Морган и Инселл угрожали Сили молотком и заставили-таки его подписать вексель.

Мистер Джеймс Хайд, выступающий от имени Ричарда, был рослым худощавым мужчиной, с виду напоминающим ворона. Он умело вел перекрестный допрос, пытаясь доказать, что в трех домах по соседству с Джейкобз-Уэлл живут преимущественно сплетники, которые почти ничего не видели и не слышали и составили представление о случившемся на основании слов самого Сили, которого Дейнджерфилды зазвали к себе, а миссис Джойс забежала к ним узнать, в чем дело.

Лишь в одном Сили просчитался: оба свидетеля заявили, что Ричард крикнул в дверь, будто мистер Тревильян получит свои часы, когда он, Ричард, добьется сатисфакции. Даже присяжные сочли эти слова вспышкой гнева обманутого мужа.

«Что за чепуха! – думал Ричард, слушая допрос и вспоминая, как в злополучный день ходил за пивом в ближайшую таверну. – Если бы нам с Уилли позволили говорить, мы легко доказали бы, что в то время, о котором упоминают свидетели, нас не было дома. Каждый день из Бристоля в Бат отправляется только один дилижанс, в полдень – следовательно, в то время мне полагалось быть уже в Бате, о чем говорит даже сам Сили. Но все свидетели в один голос заявляют, что я был в Клифтоне!»

Пока миссис Джойс давала показания, выяснилось, что она подслушала разговор Ричарда и Аннемари, будто бы замышлявших заманить Сили к себе. Ричард лишь усмехнулся: злодей, задумавший преступление, вряд ли стал бы обсуждать его возле тонкой, как бумага, перегородки! Но само упоминание слова «сговор» насторожило и судей, и присяжных.

Миссис Мэри Мередит подтвердила, что видела двух подсудимых и незнакомую женщину возле Джейкобз-Уэлл, когда вечером, около восьми часов, возвращалась домой. Она вспомнила, как все трое говорили о часах и о том, что Сили придется обратиться в суд, чтобы получить их обратно. Поразительно! В восемь часов вечера в конце сентября никто не сумел бы различить лица на расстоянии ярда, о чем и напомнил мистер Хайд миссис Мередит, повергнув ее в замешательство.

Слабый луч надежды пробился сквозь мрачное отчаяние Ричарда: несмотря на все старания обвинителей, присяжные так и не приняли решения, не зная, что же все-таки произошло – умышленный грабеж или взрыв ярости обманутого мужа.

Кузен Джеймс-аптекарь и кузен Джеймс-священник были вызваны в качестве свидетелей, дающих показания о репутации Ричарда. Хотя обвинитель возражал, указывая на родственные связи между свидетелями и подсудимым, несомненно, два таких образца честности произвели глубокое впечатление на присяжных. Беда была в том, что рассмотрение дела по вине защитника затянулось на целый час и присяжные устали переминаться с ноги на ногу. Никому, в том числе и присяжным, не хотелось рассматривать запутанное дело в конце рабочего дня.

Мистер Джеймс Хайд вызвал в качестве свидетеля, дающего показания о репутации обвиняемых, Роберта Джонса.

Ричард вздрогнул. Роберту Джонсу предстоит давать показания в его пользу? Этому подхалиму, прихвостню Уильяма Торна, который сообщил последнему о том, что Уилли побывал в акцизном управлении?

– Знакомы ли вы с подсудимыми, мистер Джонс? – спросил мистер Хайд.

– Да, с обоими.

– И вы считаете их порядочными, законопослушными людьми, мистер Джонс?

– Да, весьма.

– Случалось ли им прежде нарушать закон?

– Нет, никогда.

– Располагаете ли вы сведениями – помимо обычных сплетен – о том, что произошло возле Джейкобз-Уэлл тридцатого сентября прошлого года?

– Располагаю, сэр.

– Какими именно?

– Чего?

– Что вам известно, мистер Джонс?

– Ну, прежде всего миссис Джойс – никакая не миссис. Она просто шлюха, сожительница мистера Джойса.

– Речь идет не о миссис Джойс. Будьте любезны высказываться по существу дела.

– Я говорил и с ней, и с мистером Дейнджерфилдом. Мистер Дейнджерфилд повел меня к себе и показал щель, сквозь которую подглядывал, сказав при этом, что почти ничего не слышал, а видел и того меньше. А миссис Джойс призналась, что ничего не видела и не слышала.

Обвинитель нахмурился; мистер Тревильян сидел с таким видом, словно происходящее недоступно его пониманию.

Обвинитель приступил к перекрестному допросу.

– Когда состоялся разговор с миссис Джойс и мистером Дейнджерфилдом, мистер Джонс? Будьте предельно точны.

– Чего?

– Выражайтесь яснее.

– А, понял. В тот же день, когда я зашел проведать Уилли… то есть подсудимого Инселла. Услышав от него о том, что случилось, я решил расспросить соседей. Миссис Джойс, которая вовсе не миссис, сказала, что ничего не видела и не слышала. Мистер Дейнджерфилд показал мне щель, но когда я заглянул в нее, то ничего не разглядел.

Вновь вызвали миссис Джойс, и она заявила, что не отказывается от своих показаний, но она не из тех, кто не прочь посплетничать!

Мистер Дейнджерфилд повторил: он ничего не слышал, только кое-что видел.

– Вызовите мистера Джеймса Хайда! – громко предложил обвинитель. Адвокат Ричарда вздрогнул и растерянно огляделся. – Нет, не вас, мой ученый коллега. Мистер Джеймс Хайд – слуга матери мистера Тревильяна.

Тезка адвоката был невысоким рыжеватым мужчиной лет сорока; он держался скромно, но с едва заметным упрямством, свойственным старшим слугам. Он сообщил, что мистер Дейнджерфилд зашел к нему первого октября и известил о следующем: Роберт Джонс за пять гиней готов доказать, что Морган с женой сговорились ограбить мистера Тревильяна.

В толпе присяжных послышался ропот, сэр Джеймс Эйр строго выпрямился.

– Это был сговор, мистер Хайд?

– Да, сэр, сговор.

– В нем участвовал и мистер Инселл?

– О нем мистер Дейнджерфилд не упоминал. Он назвал только мистера и миссис Морган.

Вновь вызванный мистер Дейнджерфилд признался, что заходил в дом мистера Мориса Тревильяна проведать своего друга мистера Джеймса Хайда и рассказал ему о предложении Роберта Джонса.

При повторном допросе мистер Роберт Джонс подтвердил показания других свидетелей. Он знал, что мистер Дейнджерфилд дружит со слугой Тревильянов, а поскольку он нуждался в деньгах, то…

– А как насчет сговора между Морганом и его женой с целью ограбления мистера Тревильяна? Он существовал? – допытывался обвинитель.

– Само собой, – бодро согласился Роберт Джонс. – Но клянусь вам, Уилли тут ни при чем.

– Если вы солгали, вас привлекут к суду, мистер Джонс.

– Это чистая правда, сэр!

– Откуда вы узнали про сговор?

– От миссис Морган.

Присяжные и судьи вновь заволновались.

– Когда?

– Да вскоре после полудня в тот же день, когда все случилось, – тогда я впервые зашел проведать Уилли. Однако я его не встретил, а столкнулся с миссис Морган. Она сказала, что ждет мистера Тревильяна, но что он должен прийти позднее, после того как Морган уедет в Бат. Она просто сияла от радости, рассказывая, как Морган застанет у нее мистера Тревильяна и устроит скандал – из тех, что устраивают мужья, обнаружив, что у них выросли рога. По ее словам, они с мужем решили вытянуть из этого болвана не меньше пятисот фунтов – ведь он сущий простофиля.

Сэр Джеймс Эйр перевел взгляд на скамью подсудимых.

– Морган, что вы скажете о вашем сговоре с женой?

– Никакого сговора не было, ваша честь. Я невиновен, – решительно ответил Ричард. – Сговора не было.

Углы губ судьи опустились.

– Кстати, а где миссис Морган? – осведомился он, обращаясь ко всем присутствующим в зале. – Судя по всему, ей место на скамье подсудимых, рядом с мужем. – Он метнул в Ричарда свирепый взгляд. – Где ваша жена, Морган?

– Не знаю, ваша честь. С того дня я ни разу ее не видел, – невозмутимо ответил Ричард.

Обвинитель постарался извлечь всю пользу из сговора и как можно реже упоминать об отсутствии сообщницы, миссис Морган. А когда сэр Джеймс Эйр обратился к присяжным, он тоже повел речь о сговоре.

Двенадцать законопослушных и порядочных присяжных переглянулись с невыразимым облегчением: еще несколько минут – и они смогут разойтись по домам. День выдался долгим и трудным. Почетные граждане Глостера и не слышали о том, что для рассмотрения каждого дела полагается выбирать новый суд присяжных. Ни о каком совещании в другой комнате не могло быть и речи. Ричарда Моргана признали невиновным в краже часов, но обвинили в крупном вымогательстве. С Уильяма Инселла были сняты все обвинения.

Сэр Джеймс Эйр перевел взгляд на скамью подсудимых, где Уилли в слезах рухнул на колени, а остриженный почти наголо Ричард Морган – каков деревенщина! – застыл, глядя куда-то вдаль.

– Ричард Морган, вы приговорены к семи годам каторги в Африке. Уильям Инселл, вы свободны. – И он ударил в гонг, чтобы разбудить сэра Джорджа Нэриса. – Завтра утром заседание суда начнется в десять утра. Боже, храни короля!

– Боже, храни короля! – эхом повторили присутствующие.

Стражник подтолкнул заключенных к двери. Ричард покинул зал суда, не удостоив мистера Джона Тревильяна Сили Тревильяна ни единым взглядом. Он был вычеркнут из жизни Ричарда, как и многое другое. Ричард попросту забыл о существовании Сили.

На полпути к глостерской тюрьме Ричарда вдруг охватила радость: только сейчас он понял, что вскоре отделается от плаксы Уилли.

Солнце уже касалось горизонта на западе, когда Ричарда и плачущего Уилли – на этот раз он рыдал от счастья – ввели в ворота замка под присмотром двух стражников. Здесь Ричарда задержали, а Уилли увели дальше. Значит, вот в чем разница между человеком, ждущим суда, и преступником, которому вынесен приговор? Стражник указал на дом начальника тюрьмы, и Ричард двинулся к нему, как всегда, демонстрируя покорность в присутствии представителей власти. За три месяца он успел изучить всех тюремщиков – добрых, злых и равнодушных, хотя избегал заводить с ними близкое знакомство и никого не звал по имени.

Его втолкнули в уютную комнату, обставленную, как подобало гостиной. В ней уже ждали трое: адвокат мистер Джеймс Хайд и оба кузена Джеймса. Последние утирали слезы, мистер Хайд казался удрученным. «В сущности, – подумал Ричард, когда стражник вышел и прикрыл дверь, – им пришлось гораздо хуже, чем мне. Меня случившееся не удивило, я предчувствовал именно такой исход. Правосудие слепо, но не в том романтическом смысле, как уверяли нас в Колстонской школе. Оно не видит живых людей и их мотивы, а его блюстители верят только тому, что очевидно, и упускают из виду тонкости. В основе показаний всех свидетелей лежали сплетни, Сили просто связал обрывки сплетен воедино и предложил свидетелям щедрую мзду. Роберту Джонсу он заплатил, как и всем остальным, но эти взятки имели вид подарков тем, кто знал его, его родных и слуг. О, свидетели во всем разобрались! Но под присягой они были вправе отрицать подкуп. Джонсу же пришлось сознаться в том, что его подкупили. А может, Аннемари и вправду рассказала Джонсу про наш «сговор». Значит, она душой и телом принадлежала Сили, была его сообщницей с самого начала. Если это правда, тогда она подстерегла меня, а все остальное – наглая ложь. Меня обвинили на основании показаний свидетельницы, которая даже не появилась на суде, – Аннемари Латур. А судья ограничился лишь тем, что спросил меня, где она теперь».

Пока он размышлял, кузены Джеймсы вытерли глаза и взяли себя в руки. Мистер Джеймс Хайд воспользовался случаем, чтобы получше разглядеть своего подзащитного Ричарда Моргана. Незаурядный человек, рослый и крепкий, жаль, что он не носит парик, в нем Ричард был бы неотразим. По сути дела, сегодня судьи выясняли, кто он такой – порядочный человек, оскорбленный изменой, или мошенник, решивший нажиться на неверности жены. Разумеется, адвокат знал от кузенов Джеймсов, что упомянутая женщина не была женой его подзащитного, но умолчал об этом, поскольку если бы выяснилось, что она всего-навсего блудница, положение Ричарда осложнилось бы. В ходе следствия стало ясно, что сам Ричард Морган – жертва заговора, но судьи славились предубежденным отношением к заключенным, которые хладнокровно и обдуманно совершали преступление. А присяжные вынесли такой вердикт, к которому их подталкивал судья.

Кузен Джеймс-аптекарь первым нарушил молчание, убирая в карман носовой платок.

– Мы заплатили начальнику тюрьмы, чтобы побыть здесь с тобой, – объяснил он. – Ричард, как я сочувствую тебе! Дело было состряпано, Сили подкупил всех свидетелей до единого.

– Я хотел бы узнать вот что, – начал Ричард, усаживаясь, – почему мистер Бенджамин Фишер из акцизного управления не приехал в Глостер, чтобы стать моим свидетелем? Будь он здесь, мне вынесли бы иной приговор.

Преподобный Джеймс поджал губы.

– Он сказал, что слишком занят, чтобы тащиться за сорок миль от дома. Но по правде говоря, он занят сделкой с Томасом Кейвом, а до судьбы его главного свидетеля ему нет дела.

– И все-таки, – вмешался мистер Хайд, который без адвокатского облачения отчасти утратил внушительный вид, – можете не сомневаться, мистер Морган: подавая от вашего имени апелляцию лорду Сиднею, министру внутренних дел, я приложу к нему письмо мистера Фишера. Но не Бенджамина, а его брата Джона.

– Значит, я могу настаивать на пересмотре решения суда? – оживился Ричард.

– Нет. Апелляция подается в форме прошения о помиловании, обращенного к королю. Я подам ее, как только вернусь в Лондон.

– Выпей портвейна, Ричард, – предложил кузен Джеймс-аптекарь.

– Спасибо, не стоит – сегодня во рту у меня не было ни крошки.

Дверь открылась, в комнату вошла женщина с подносом, на котором лежали хлеб, масло, поджаренные колбаски, пастернак и капуста, а также стояла кружка пива. С равнодушным видом поставив поднос на стол, женщина присела в книксене и удалилась.

– Ешь, Ричард. Начальник тюрьмы сообщил нам, что ужин уже окончен, поэтому я попросил принести тебе еду сюда.

– Спасибо, кузен Джеймс, я искренне благодарен вам, – с чувством отозвался Ричард и принялся за еду. Но, подцепив ножом первый кусок, он сначала тщательно обнюхал его и осторожно попробовал на вкус и лишь после этого принялся с аппетитом жевать. – Обычно заключенным дают колбаски из тухлятины, – объяснил он с набитым ртом.

Покончив с едой, Ричард выпил стакан портвейна и поморщился.

– Я так давно не пробовал сладкого, что отвык от него. Здесь нам не дают даже масла, не говоря уже о варенье.

– О Ричард! – хором воскликнули кузены Джеймсы.

– Не тревожьтесь за меня. Даже если мне придется провести в заключении еще семь лет, моя жизнь не кончена, – заявил Ричард, поднимаясь. – Мне тридцать шесть; на свободу я выйду незадолго до того, как мне исполнится сорок четыре года. Мужчины в нашем роду живут долго, и я намерен остаться здоровым и крепким. Что бы ни случилось, пятьсот фунтов вознаграждения от акцизного управления принадлежат мне. Я напишу этому лентяю Бенджамину Фишеру и попрошу отдать их вам, кузен Джеймс-аптекарь. Вычтите из них сумму, которую вы уже потратили на меня, а на остальную продолжайте снабжать меня фильтрами, тряпками, одеждой и обувью. И отдайте преподобному Джеймсу деньги за книги, в том числе и те, что он уже подарил мне. Здесь я не бездельничаю, и потому меня неплохо кормят. А по воскресеньям я читаю. Блаженство!

– Помни, Ричард, мы крепко любим тебя, – сказал кузен Джеймс-аптекарь, обнимая и целуя его.

– И будем молиться за тебя, – добавил кузен Джеймс-священник.

На выездной сессии суда в Глостере, состоявшейся в марте тысяча семьсот восемьдесят пятого года, оправдан был лишь один подсудимый – Уилли Инселл. Шестерых приговорили к повешению: Мейзи Хардинг – за скупку краденого, Бетти Мейсон – за пятнадцать украденных гиней, Сэма Дея – за кражу двух фунтов пряжи, Билла Уайтинга – за кражу барана, Айзека Роджерса – за разбой, а Джо Лонга – за похищение серебряных часов. Остальных десятерых заключенных приговорили к семи годам каторги в Африке, где у его величества короля Великобритании не было официальных колоний. Ричард понимал: если бы не показания кузенов Джеймсов, он угодил бы в петлю. Но хотя от Бристоля до Глостера было не близко, судьи не осмелились пропустить мимо ушей слова двух уважаемых граждан Бристоля.

Гораздо больше заключенных занимал другой вопрос: уместятся ли они все в тесной камере? Но через неделю все разрешилось: девять узников умерли от флегмонозной ангины, а вслед за ними – все оставшиеся дети и десять должников.

Положение в английских тюрьмах становилось отчаянным, но это не мешало глостерским судьям выносить суровые приговоры.

В тысяча семьсот восемьдесят втором – тысяча семьсот восемьдесят четвертом годах было предпринято три попытки вывезти заключенных в Америку. Судно «Стриж» отправилось в свое первое плавание, хотя некоторым пассажирам удалось спастись бегством с помощью американцев. Во втором плавании в августе тысяча семьсот восемьдесят третьего года на борт было взято сто сорок три заключенных, судно вышло из устья Темзы, направляясь в Новую Шотландию. Но доплыть удалось лишь до берегов Суссекса, где «живой груз» поднял мятеж и приказал команде пристать к берегу близ Рая. После этого пассажиры пустились на все четыре стороны. Только тридцать девять из них были вновь пойманы; из них шестерых повесили, а остальных приговорили к пожизненной каторге в Америке. Хотя вывоз заключенных в Америку вновь стал возможным, правительственные жернова вращались слишком медленно, не говоря уже о судебных.

В марте тысяча семьсот восемьдесят четвертого года была предпринята третья попытка отправить каторжников в Америку. На этот раз пунктом назначения судна «Меркурий» стала Джорджия, которая наряду с другими двенадцатью объединившимися штатами уже известила Англию, что никогда, ни в коем случае не примет на своей земле каторжан. «Меркурий» взял на борт сто семьдесят девять мужчин, женщин и детей и отплыл из Лондона. Бунт вспыхнул у побережья Девона, «Меркурий» был вынужден пристать к берегу близ Торбея. Некоторых мятежников удалось вновь схватить, но большинство разбежалось; сообщалось, что сто восемь человек были опять взяты под стражу, в том числе и в окрестностях Бристоля. Хотя многих беглецов приговорили к повешению, казнили лишь двоих. В политической обстановке наметились явные сдвиги.

В январе тысяча семьсот восемьдесят пятого года корабль «Возвращение» совершил последнюю жалкую попытку освободить переполненные тюрьмы. Приняв на борт преступников, он направился в Экваториальную Африку и высадил пассажиров на берег без охраны, надзора и припасов, необходимых для выживания. Несчастные умерли страшной смертью, африканский эксперимент впредь не рисковали повторять. О будущих каторжанах надлежало заботиться, дабы не спровоцировать публичный скандал. Помимо тюремных реформаторов Джона Ховарда и Джереми Бентама, квакеров, протестующих против рабства и колонизации Африки в целом, на слуху оказалось два новых имени – Томас Кларксон и Уильям Уилберфорс. Молодое правительство мистера Уильяма Питта-младшего мудро решило не создавать прецедентов для общественных крестовых походов любого рода, особенно потому, что Бентам и Уилберфорс занимали видное положение среди вигов Вестминстера. Дополнительные налоги, введение которых было неизбежным из-за спада экономики, и без того вызвали бурю. У мистера Уильяма Питта-младшего имелась одна общая черта с осужденным по имени Ричард Морган: Питт твердо вознамерился выжить. А тем временем Джереми Бентаму было позволено руководить строительством новой глостерской тюрьмы, а лорду Сиднею из министерства внутренних дел поручено найти хоть какой-нибудь – не важно какой! – способ освободить переполненные английские тюрьмы.

А между тем в старой глостерской тюрьме свирепствовали болезни и теснота.

Плаксу Уилли Инселла, который по-прежнему то и дело рыдал, отпустили на свободу пятого апреля. В тот же день адвокат Джеймс Хайд подал от имени Ричарда Моргана прошение лорду Сиднею, сопроводив его письмом от мистера Джона Фишера, главы бристольского акцизного управления. Неутомимый и в высшей степени сведущий секретарь лорда Сиднея, мистер Эван Непин, пятнадцатого апреля переправил прошение сэру Джеймсу Эйру в Бедфорд-Роу. Поскольку именно он председательствовал в суде во время рассмотрения дела Моргана, ему предстояло вновь изучить дело и сообщить лорду Сиднею, достоин ли Ричард Морган высочайшего помилования. Все произошло с удивительной быстротой, если вспомнить, что суд состоялся двадцать третьего марта. Но в Бедфорд-Роу смиренное прошение Ричарда Моргана пролежало довольно долго: судья сэр Джеймс Эйр был слишком занят, чтобы заниматься прошениями, какими бы смиренными они ни были.

В конце июля пришло письмо от мистера Джимми Тислтуэйта, который исчез из Лондона примерно в то же время, когда пропал Уильям Генри. Получив письмо из рук начальника тюрьмы Хаббарда, Ричард ощутил тянущий холодок в животе: ему предстояло вскрыть давнюю рану. С тех пор как он очутился в бристольском Ньюгейте, эта рана была погребена под толщей насущных забот. Ричард сам не сознавал, что именно стремление разыскать Уильяма Генри помогло ему выжить, даже побуждало придерживаться им самим заведенных «ритуалов омовения», хотя из-за этих ритуалов в среде заключенных к нему относились как к помешанному. Почему он обязан выжить? Чтобы, не утратив силы за семь лет каторги, вновь возобновить поиски Уильяма Генри.

«Ричард, я только что получил письмо от твоего отца и был встревожен горестными известиями. Допивая последние галлоны драгоценного рома, который неизменно возвращает мне способность мыслить, я написал тебе письмо, сообщая о предполагаемом бегстве, но оно либо не было отправлено, либо затерялось в пути. С июня прошлого года я пребывал за границей – Италия поманила меня, и я опрометью бросился в ее роскошные объятия. Нам обоим повезло, что всего неделю назад я вернулся, расположился там же, где и прежде, и первым делом прочел письмо твоего отца.

Мне всегда казалось, что твоя жизнь сложится не так, как ты предполагал, – помнишь? Ты часто повторял: «Я родился в Бристоле и умру в Бристоле». Но когда ты однажды произнес эти слова, держа на коленях Уильяма Генри, я вдруг понял, что все будет иначе. Мне стало страшно за тебя. И я, человек, неспособный любить, в ту минуту полюбил тебя так, как люблю сейчас. Не знаю, как и почему, но я разглядел в тебе то, о чем ты и сам не подозреваешь.

Об Уильяме Генри я могу сказать только то, что ты его никогда не найдешь. Он не создан для этой земли, но где бы он ни был сейчас, Ричард, он счастлив и спокоен. Тем, кто воистину благ, здесь нет места, ибо им нечему учиться. И даже атеисты вроде меня верят, что порой такие чудеса случаются, поскольку иначе будущее подобных людей было бы ужасным. Порадуйся за Уильяма Генри».