Текст книги "На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян"

Исследователи рассматривают «Фелицу» вне контекста «Собеседника», где она была напечатана, и этому есть вполне убедительное объяснение: это стихотворение, в отличие от остальных текстов, тут опубликованных, стало причиной и знаком успеха Державина, ярким воплощением неповторимого стиля поэта. Следует напомнить, однако, что «Фелица» была опубликована в первой книжке «Собеседника» вместе с пятью другими его сочинениями. Это были: «Дифирамб на выздоровление покровителя наук», обращенный к И.И. Шувалову, «На Новый год», «К соседу моему Г.», «К Степану Васильевичу Перфильеву, на смерть князя Александра Ивановича Мещерского» и «На рождение в севере Порфирородного отрока». И затем почти каждая книжка «Собеседника» содержала какое-либо произведение Державина.

Наиболее подробно история «Собеседника», участие в нем Екатерины, внутренние конфликты и окончательный раскол среди издателей журнала описаны Гротом в «Жизни Державина»[201]201
  В книге Беркова «История русской журналистики XVIII века» журналу «Собеседник» уделено всего несколько страниц, которые посвящены краткому обзору полемики между Екатериной и Фонвизиным [Берков, 330—340].


[Закрыть]. Специальные разделы посвящены здесь участию в журнале Екатерины, Дашковой, Д.И. Фонвизина, а также полемике о чистоте языка. Раздел об участии Державина содержит лишь обзор помещенных здесь сочинений поэта. В целом Грот довольно точно описал основные линии полемики на страницах этого издания. В такой перспективе, однако, участие Державина в журнале действительно мало связано с «Фелицей». Грот прямо не характеризует позицию Державина, но из разбросанных здесь и там замечаний можно сделать вывод, что поэт тяготел к «партии Дашковой» и, вместе с Дашковой и Фонвизиным, оказался в оппозиции императрице, а Фонвизин даже выступил в защиту Державина в своей «Челобитной». Такой вывод, во-первых, как мы попытаемся показать, противоречит ряду публикаций в «Собеседнике». Во-вторых, такая позиция, как кажется, не совсем соответствует характеру и взглядам Державина, который, может, и досаждал императрице своим чрезмерным рвением и отсутствием дипломатического чутья, но никогда не был в оппозиции ни Екатерине, ни Павлу, ни Александру.

Обратимся к «Собеседнику». Довольно быстро, как известно, на его страницах возникает неприятная для императрицы полемика. Начало ей положили вопросы Фонвизина, опубликованные с ответами императрицы в третьем выпуске журнала. Особенно внимательно Екатерина отнеслась к 14-му вопросу Фонвизина. Вопрос Фонвизина звучал так: «№ 14. Отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а нынче имеют и весьма большие?»

Ответ Екатерины на вопрос хорошо известен: «На 14. Предки наши не все грамоте умели». Можно понять эти слова как указание на то, что чины не имеют отношения к шутовству, просто не все умели грамоте, а потому и не все получали высокие чины[202]202
  Так предлагал читать ответ Екатерины и Грот в дополнениях к своим комментариям [Державин, IX, 102].


[Закрыть]. К этому Екатерина в своем ответе добавляет: «NB. Сей вопрос родился от свободоязычия, которого предки наши не имели; буде же бы имели, то начли бы на нынешнего одного десять прежде бывших» [Екатерина, 54]. То есть шуты в высоких чинах сейчас, конечно, есть, но раньше их было намного больше, о них, правда, опасались свободно говорить. Теперь же, когда допустимо «свободоязычие», стало возможно задавать о них вопросы. Екатерина, таким образом, в чем-то даже берет сторону Фонвизина, однако подчеркивает и достоинства своего правления (свободоязычие, распространение грамотности).

Как дополнение к этому первому ответу на вопросы Фонвизина, Екатерина в той же третьей книжке «Собеседника» поместила рассуждение о значении слов «кубариться кубарем» (кубарь – волчок). Эта небольшая заметка была своего рода данью новому проекту Дашковой – созданию Академии Российской, которая должна была посвятить себя составлению словаря русского языка. Причем тон рассуждения пока еще вовсе не пародийный, Екатерине кажется полезным и забавным составлять такого рода толкования.

«Нельзя, кажется, сомневаться, – пишет Грот, – что <…> предметом намеков служил обер-шталмейстер Л.А. Нарышкин, о котором сама Екатерина некогда заметила, что он рожден арлекином» [Грот, 216][203]203
  Вопрос о репутации Нарышкина – шута и о том, как и когда она сложилась, требует специального рассмотрения. Отметим только, что превращение его из шутника в шута приходится на начало 1780-х гг. О том, например, что именно Нарышкин был известен тем, что «кубарил кубари», мы знаем от Л.-Ф. Сегюра, который писал: «Намедня обер-шталмейстер Нарышкин, прекраснейший человек и величайший ребенок, спустил середи нас волчок, огромнее собственной его головы. Позабавив нас своим жужжанием и прыжками, волчок с ужасным свистом разлетелся на три или четыре куска <…> ранил двоих <…> и ударился об голову принца Нассаусского, который два раза пускал себе кровь» [Державин, I, 733]. Державин в стихотворении «На рождение царевны Гремиславы» тоже пишет о Нарышкине: «Подчас и кубари спускал». В «Объяснениях» он добавляет: «Л. А., забавляя императрицу, нередко пред ней шучивал и нечаянным образом спускал пред ней кубари» [Державин, I, 654]. Эпизод, рассказанный Сегюром, однако, относится ко времени путешествия Екатерины в Крым в 1787 г., стихотворение Державина, где говорится о «кубарях», – к 1796 г., «Объяснения Державина» написаны еще позднее. Есть основания полагать, что «кубарить кубари» Нарышкин стал уже после того, как Екатерина придумала такое занятие для своих придворных и написала о нем в «Собеседнике».


[Закрыть]. Обидевшись на этот намек, Екатерина, по мнению Грота, и ополчилась на Фонвизина.

Намек Фонвизина, возможно, и был адресован Нарышкину, хотя отметим, что характеристика «в больших чинах» последнему мало подходила. Нарышкин оставался шталмейстером (наблюдал за конюшнями императрицы) со времени коронования Екатерины, то есть нельзя сказать, что он несправедливо занимал ответственный государственный пост или незадолго до публикации вопросов получил высокий чин. Кажется, вопрос Фонвизина имел более универсальный характер и скорее говорил о тех, кто отказывался ходить на поводу у императрицы и потому не был у нее в милости. Таким человеком для Фонвизина был Никита Панин, его покровитель и друг, скончавшийся в начале 1783 г., и, конечно же, он сам, вышедший в отставку сразу после смерти своего покровителя и не получивший высокого чина. В целом, конечно, 14-й вопрос Фонвизина требует специального рассмотрения. Сейчас же для нас важно, как отреагировали на него императрица и Державин.

Императрица, в первую очередь, перевела вопрос Фонвизина «на личности», то есть отнесла его к конкретному лицу. Главным доказательством того, что фразу «кубарить кубари» Екатерина связывала не с Нарышкиным, является собственно толкование этой фразы, данное императрицей в «Собеседнике»:

Все те, кои мешкают на одном месте, не делая ничего, или то, в чем нужда не настоит тогда, когда предприяли, или определили делать что нибудь иное, как то ехать, идти, спать, писать, кушать, или чтоб то ни было такое, а вместо того сидят, говорят, из комнаты в комнату бродят, или из лестницы в лестницу всходят без дела, все те люди поступком своим походят на кубаря; кубарь же кубарит» [Екатерина, 50].

Эта характеристика похожа на то, что императрица писала о Нерешительном, под маской которого она вывела в «Былях и небылицах» И.И. Шувалова (Екатерина прямо указывала, что Нерешительный – это «обер-камергер», то есть Шувалов [Грот, 215]). И.И. Шувалова императрица относит здесь к «умникам»:

Есть у меня сосед, который в младенчестве слыл умницею, в юношестве оказывал желание умничать; в совершеннолетствии каков? – <…> он ходит бодро, но когда два шага сделает на право, то одумавшись пойдет на лево; тут встречаем он мыслями, кои принуждают его итти вперед, по том возвращается вспять. Каков же путь его, таковы его и мысли [Екатерина, 34].

То есть в ответе Фонвизину Екатерина признает, что и в ее царствование есть при дворе шуты, и в больших чинах, но намекает, что наиболее вероятным кандидатом на эту должность будет И.И. Шувалов, на что могло указывать и созвучие «шут – Шувалов»[204]204
  Екатерина подозревала, как она писала Дашковой, что эти вопросы идут от Шувалова «в оплату за Нерешительного». В целом она, конечно же, оказалась права: Шувалов знал про вопросы, правда, согласно легенде, пересказанной Гротом, уговаривал Фонвизина вопросов не печатать [Грот, 215].


[Закрыть]. Это давало императрице возможность подчеркнуть, что придворные шуты в высоких чинах были не только при Анне, и если они есть при ее дворе, то они достались ей от Елизаветы.

Но еще интереснее рассуждение о шутах, которое императрица поместила в четвертой книжке «Собеседника» в своих «Былях и небылицах». Дедушка, один из главных персонажей «Былей и небылиц», размышляет над вопросом Фонвизина «отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют, и весьма большие» и отвечает:

Ясно от того, что в прежние времена врать не смели, а паче письменно без <…> опасения. О! прежния времена! <…> Шуты (дедушка всех сих по памяти знает, начиная с древних отличившихся и отличенных во всех пяти эпохах нашей истории).

NB. Отец его при доме Князя Цесаря с ребячества находился и в оном, вместе с сыном Князя Федора Юрьевича Ромадановского, сказывают будто воспитан был, где случаи имел много о старине слышать; он помнил маскерад, где Бахус, сидящий на бочке, в провожании семидесяти кардиналов переехал через Неву, знал также наизусть похождение неусыпаемой обители. Дедушка часто и много сам рассказывает о свадьбе в ледовом доме, и о присутствовавших при оной, и как весна свистала; <…> Когда дедушка дошел до шпыней, тогда разворчался необычайно и крупно говоря: шпынь без ума быть не может, в шпыньстве есть острота; за то, продолжал он, что человек остро что скажет, вить не лишить его выгод тех, кои даются в обществе живущим, или обществу служащим. <…> по том дело дошло до балагуров, кои по сказкам дедушкиным бывают не скучны. Когда к словоохотию присоединяют природный ум, или знание приобретенного смысла, либо знание старины [Екатерина, 61—62].

Здесь опять-таки Екатерина подчеркивает, что чины и шутовство не связаны: в своем первом ответе она указывала, что получение чинов зависит от знания грамоты; теперь дедушка утверждает, что из-за склонности к шутовству человек не должен быть лишен возможности получать высокие чины, если он их заслуживает. Но значительно важнее для нее указать, что шуты были не только в «темные» периоды российской истории (например, при Анне), но и при Петре Великом, просветителе своих подданных. При этом императрица демонстрирует детальное знание петровских «воспитательных» развлечений, упоминает маскарад 1721 г. и заседания Всешутейшего собора.

То есть полемика о шутах идет своим чередом. Но мы знаем, что Державину очень важно снова поймать внимание императрицы и как-то реабилитировать себя в ее глазах после неудачного майского прошения, по которому, надо отметить, он ничего от императрицы не получил. Не было реакции, как мы видели, и на «Благодарность Фелице».

Кроме того, вопрос Фонвизина про шутов отсылал к «Фелице», в которой были строки, описывавшие «киргиз-кайсацкую орду»:

 
Там свадеб шутовских не парят,
В ледовых банях их не жарят,
Не щелкают в усы вельмож;
Князья наседками не клохчут,
Любимцы въявь им не хохочут
И сажей не марают рож.
 

Державин противопоставляет здесь правление Екатерины временам Анны Иоанновны. В объяснениях к своим сочинениям он писал, что эти строки относятся «к бывшей при Анне Иоанновне шутовской свадьбе князя Голицына, для которой на Неве построен был особый ледяной дом с ледяною баней», а также указывал, что «Императрица Анна любила окружать себя шутами», и когда она шла обыкновенно из дворцовой церкви, то в одной из палат шуты «садились в лукошки <…> и кудахтали как наседки» [Державин, I, 144].

Вопрос Фонвизина, определенно, имел отношение к Державину: автор вопросов говорил про шутов при Екатерине, но можно было понять этот вопрос и иначе: путь к большим чинам лежит через превращение в шута, и для Державина, который выставил себя в «Фелице» бездельником, читателем «Бовы» и любителем «искаться в голове», только чтобы подчеркнуть добродетели императрицы, превращение вполне вероятно. Если учесть черновики «Видения мурзы», где Державин пытается объяснить, почему он мог показаться императрице шутом, то можно полагать, что такое прочтение им вопроса Фонвизина, скорее всего, и имело место.

Державин был уязвлен вопросом. В той же третьей книжке, что и вопросы[205]205
  Знать о готовящихся публикациях Державин мог через редактора журнала Козодавлева: мы знаем, что Державин, например, был знаком с материалами 4-й книжки до ее публикации [Грот, 222].


[Закрыть], было помещено старое стихотворение Державина «Модное остроумие». Оно было напечатано здесь под псевдонимом Х.Х*** вместе с письмом, якобы присланным в «Собеседник». В письме Державин говорит, что он из «простаков». Уже здесь можно увидеть первую отсылку к Фонвизину, точнее, к фамилии героев его «Недоросля», Простаковым. «Недоросль» был еще на слуху после постановок в Петербурге (сентябрь 1782 г.) и Москве (май 1783 г.). Будучи «простаком», автор письма не может понять, «от чего нахальные и коварные люди с беспримерною удачею достигают до своих желаний тогда, когда скромность и честность везде и у всех ни внимания, ни помощи не обретает?». Здесь, как мы видим, к Фонвизину отсылает не только сама идея вопросов, но и форма вопроса, начинающегося с «от чего». «Простак» у Державина пишет, что нашелся наконец стихотворец, который готов ответить на его вопросы. «Удачный мой вопрос, – продолжает автор письма, – состоял в следующем: Примечаю я, государь мой, что ныне более всего за остроумием гоняются, остроумных хвалят и предпочитают всем; будьте столь благосклонны и скажите мне, в чем ныне остроумие полагается?» Ответом и было стихотворение «Модное остроумие». Среди характеристик остроумия находим:

 
Смеяться дуракам, и им же потакать,
Любить по прибыли, по случаю дружиться, <…>
Для острого словца шутить и над законом,
Не уважать отцом, ни матерью, ни троном.
 

Таким образом, нахальный и коварный автор вопросов был обвинен в том, что составил свои вопросы в погоне за «модным остроумием» и что он смеется над дураками, состоящими в больших чинах, которым сам же и потакает, поскольку «по случаю дружится». А «по случаю дружился» Фонвизин в это время с Шуваловым. Державин должен был полагать, что очень удачно намекнул на Фонвизина как автора вопросов, назвав себя простаком, а его модным остроумцем (Фонвизин после постановок «Недоросля», действительно, был модным писателем и определенно остроумцем). Кроме того, вслед за императрицей, Державин подметил, что шут Фонвизина – это Шувалов и что Фонвизин осмеивает своего покровителя. Однако никакого поощрения со стороны императрицы в адрес Х.Х*** опять-таки не последовало.

К теме шутов и Фонвизину Державин вернулся на страницах «Собеседника» еще раз. В 8-й книжке он помещает еще одну свою старую басню «Лев и волк».

 
Волк Льву пенял, что он не сделан кавалером,
Что пифик с лентою, и с лентою Осел,
А он сей почести еще не приобрел
И стал его к себе немилости примером,
Когда их носит шут, да и слуга простой,
А он не получил доныне никакой.
Лев дал ответ: «Ведь ты не токмо не служил,
Но даже никогда умно и не шутил» [Державин, I, 178—179].
 

Грот указывает на похожую басню Хемницера «Заяц, обойденный при произвождении» и относит насмешки обеих басен к Л.А. Нарышкину [Грот, 216]. В басне Хемницера заяц, по мнению Грота, представляет Нарышкина, он жалуется, что не получил повышения, хотя шутил перед царем, а мудрый барсук ему отвечает, что «обер-шутов в службе нет» [Хемницер, 164]. Здесь, возможно, Грот прав: на обер-шталмейстера Нарышкина указывает чин «обер-шута» (если это так, то басня только подчеркивает, что Нарышкин не был «в больших чинах»).

У Державина в басне кроме Льва (монарха) есть Волк, который «не сделан кавалером», и Пифик с Ослом (шут и простой слуга), у которых есть «ленты». Волк не получил в басне «ленты», потому что он не только «не служил», но «даже никогда умно и не шутил». Если следовать Гроту, то Нарышкин представлен Волком. Но Нарышкину было бы странно жаловаться на то, что он «не сделан кавалером»: Нарышкин был кавалером ряда орденов, включая высшие ордена империи – Св. Александра Невского и Св. Андрея Первозванного. То есть Волк, скорее всего, намекал на кого-то другого. Для нас важнее, что Пифик (обезьяна), который шутит смешно, отсылает к басне Фонвизина «Лисица-Кознодей», где фигурирует «Пифик слабоум, списатель зверских лиц»[206]206
  Басня Фонвизина была опубликована, как известно, только в 1787 г., но написана еще в начале правления Екатерины и была широко распространена в списках.


[Закрыть]. Такая отсылка определенно указывает на то, что в басне представлен писатель Фонвизин.

Вернемся к панегирикам Державина. В 6-й книжке «Собеседника» Державин помещает «Оду великому боярину и воеводе Решемыслу, писанную подражанием оде к Фелице 1783 году», которая обращена к Потемкину. Поэт снова печатает ее без указания своего имени (с подписью «сочинял 3…») и с комментарием: «Решемысл был ближний вельможа Тао-ау, царя китайского, которого супруга, то есть царица, езжала на оленях златорогих и одевалася соболиными одеялами, о чем читатель может достоверно выправиться в книжке о царевиче Февее, напечатанной в здешней академии прошлого 1782 года, которая повесть и взята в основание сей оды». То есть Державин вновь использует сочинение императрицы – в данном случае сказку «Царевич Февей». Лирический герой оды призывает свою Музу и предлагает ей петь не «мужа славного», который служил Елизавете Петровне, то есть Шувалова[207]207
  Характеристика «муж славный» взята Державиным из его собственной «Эпистолы», посвященной возвращению Шувалова в Россию. Здесь Шувалов назван «мудрый муж», который «в совет на царский придет глас» [Державин, I, 53].


[Закрыть], а совсем другого, вельможу Екатерины:

 
Не оного пой мужа, древле
Служившего царице той,
Которая в здоровье малом
Блистала славой и красой
Под соболиным одеялом.
Но пой, ты пой здесь Решемысла,
Великого вельможу смысла,
Наперсника царицы сей…
 

При сопоставлении «царицы той» и «царицы сей» похвалы Потемкину оборачивались сравнением его с Шуваловым. В отличие от Шувалова Потемкин

 
Не празден, не ленив, а точен;
В делах и скор и беспорочен,
И не кубарит кубарей.
 

То есть Державин снова договаривает намек императрицы: кубари кубарит Шувалов. Кроме того, Державин делает попытку напомнить о «Фелице» и о той роли, которую она сыграла в замысле екатерининских «Былей и небылиц». Он пишет тут о своей Музе:

 
Ты, Муза! с самых древних веков
Великих, сильных человеков
Всегда умела поласкать;
Ты можешь в былях, небылицах
И в баснях правду представлять, —
Представь мне Решемысла в лицах.
 

Державин в своих записках подчеркивал впоследствии, что его «Фелица» не только открывала «Собеседник», от нее этот журнал «возымел свое начало», «как и самая Российская академия». Грот уточняет: «Дело в том, что, прочитав эту оду в рукописи, княгиня [Дашкова], незадолго перед тем назначенная директором Академии наук и уже мечтавшая о содействии успехам языка и словесности, увидела в этом стихотворении задатки того и другого», и ода Державина определила «господствующее направление» этого издания. «Может быть, – продолжает Грот, – под этим же влиянием и сама императрица задумала свои „Были и небылицы“; даже заглавие их как будто навеяно стихом из „Фелицы“: И быль, и небыль говорить» [Грот, 204, 208].

Екатерина как будто бы не помнила об этом. Еще до публикации «Решемысла», в 4-й книжке «Собеседника», она рассказывала, как ей пришло в голову название «Были и небылицы»: «Когда начал писать, право не знал, что то будет слыть Были и Небылицы. Но вот как редкое сие творение свету известно сделалось: написав несколько страниц, начал я придумывать заглавие, или лучше сказать, как всякая вещь имеет свое имя, то как назвать и новорожденное дитя, тут как молния выскочило из моего пера громкое название Были и Небылицы. С сим вымыслом я сам себя не одиножды поздравлял» [Екатерина, 58]. Ко времени, когда вышла 6-я книжка журнала, где был помещен «Решемысл», «Были и небылицы» были уже одной из самых популярных рубрик журнала. Державин же напоминал императрице, что название заимствовано из его «Фелицы». Это была неловкость, но неловкость эта, конечно же, не была случайной: Державин продолжал бороться за признание своих заслуг и, не дождавшись никаких знаков внимания со стороны императрицы, решился на эту вольность.

А в 7-й книжке «Собеседника» (он вышел 28 октября 1783 г.) впервые появляется новый персонаж – «Каноник, член общества незнающих». Сначала в «Собеседнике» появляется письмо Каноника, а затем здесь печатается «Ежедневная записка общества незнающих», где Каноник выступает в качестве одного из действующих лиц. Грот указывает, что подобное общество в самом деле существовало какое-то время при дворе и роль Каноника исполнял в нем Л.А. Нарышкин [Грот, 224, 226]. Но сочинения Каноника, так же как и «Ежедневную записку», составляла сама императрица, сохранились даже черновики, писанные ее рукой [Пекарский; Екатерина, 207—223]. Грот справедливо связывает появление «Общества незнающих» с тем, что Екатерина была все более и более недовольна Дашковой: общество было пародией на основанную Дашковой Российскую академию. Но общество не было только пародией на академию. Каноник был назван вполне в духе забав Петра Великого – это духовное лицо. Конечно, «общество незнающих» лишь отдаленно напоминало петровский «собор», или, как его назвала Екатерина, «неусыпаемую обитель» (отметим, что оба названия содержат «не»)[208]208
  В настоящей статье мы не останавливаемся на источниках сведений Екатерины о петровской эпохе. Отметим здесь лишь тот факт, что к 100-летнему юбилею Петра Великого в 1772 г., а потом к 100-летию восшествия его на престол в 1782 г. был опубликован целый ряд документов, в числе которых был, например, «Журнал или поденная записка Петра Великого» (1770—1772). Кроме того, императрица была хорошо знакома с Ф.В. Берхгольцем, который был воспитателем ее супруга, сопровождал его в Петербург в 1742 г. и в должности обер-камергера прожил в Петербурге при Петре Федоровиче до 1746 г. Берхгольц, как известно, был в России в 1720-х гг. и оставил дневник, в котором было дано самое подробное описание петровских маскарадов, в том числе и маскарада 1723 г. Дневник был опубликован только в 1785 г., но Екатерина вполне могла быть знакома с его содержанием и ранее.


[Закрыть]. Всешутейский собор (часть его) назывался «неусыпаемая обитель» в описании маскарада, который проходил с 30 августа по 6 сентября 1723 г., здесь же фигурировал и Бахус с сопровождавшими его «духовными» лицами, которых Екатерина упоминала в ответе на вопрос Фонвизина о шутах. На ее хорошую осведомленность в забавах Петра еще в 1763 г. указывает ее коронационный маскарад «Торжествующая Минерва».

Маскарад «Торжествующая Минерва» задал один из специфических «сюжетов» официальной культуры правления Екатерины II. В основе его сюжета положено противопоставление добродетелей Минервы (императрицы) и пороков ее подданных, а цель маскарада состоит в том, чтобы представленные пороки подданных искоренить. Державин видел и хорошо помнил этот маскарад. В своих «Записках» он говорит о коронационных торжествах 1762—1763 гг.: «На масленице той зимы был тот славный народный маскерад, в котором на устроенном подвижном театре, ездящем по всем улицам, представляемы были разные того времени страсти, или осмехалися в стихах и песнях пьяницы, карточные игроки, подъячие и судьи-взяточники и тому подобные порочные люди» [Державин, VI, 436]. Сознательно или бессознательно, Державин положил в основу своей «Фелицы» именно этот «маскарадный» сюжет[209]209
  На этот факт указывал Д. Благой: «Державин с подлинным воодушевлением и небывалым дотоле поэтическим мастерством изображает Екатерину в облике деятельной, умной и простой – в быту, в привычках, в обращении – «Киргиз-Кайсацкой царевны», не подражающей своим ленивым и роскошествующим «мурзам» и «пашам». На последовательном противопоставлении двух фигур: добродетельной – человек на троне – и порочной – собирательный образ «мурзы» – строится первая половина оды Державина. Вторая – построена на другом контрасте, еще более широком, развивающем идею уже известного нам маскарада «Торжествующая Минерва»: противопоставляются темные стороны предшествующих царствований и благодетельные мероприятия Фелицы» [Благой, 27].


[Закрыть], не случайно и он сам, и императрица выведены здесь под «масками».

Вернемся к «Собеседнику». Каноник в своей первой публикации возвращается к шутам и балагурам: «До метафор, – пишет Каноник, – по совести сказать, я не чрезмерный охотник с того времени, как я слышал от соседа моего, как шуты, шпыни и балагуры оными, аки шаром, играют» [Екатерина, 191]. Мы помним, что Державин подобные намеки относил на свой счет.

Что за шар имеет в виду Каноник, становится ясно из публикации «Общества незнающих ежедневной записки» в 8-й части «Собеседника». Здесь сначала под 20 октября, среди правил для членов общества, опубликовано «запрещение, чтоб отнюдь и ни под каким видом по воздуху не летать с крыльями или без крыльев. NB. Разве крылья сами вырастут, или кто предприял или предпримет летать, сам собою оперится. Оперившемся дозволяется линять, когда то им будет угодно» [Екатерина, 195]. Под 3 ноября указано: «Понеже является новое изобретение летающего по воздуху шара; то не угодно ли будет приказать изыскать возможность или невозможность» [Екатерина, 200]. В черновиках «Ежедневной записки», которые отчасти содержат варианты к опубликованной части, отчасти – продолжение к ней, Екатерина писала под 4 ноября: «По причине разорвания моста и идущего по реке густого льду послать несколько воздушных шаров для привозу членов, живущих на другой стороне реки, <…> Перво, нежели шары будут отправлены, сделать опять при собрании для лутчей безопасности, посадя кошку или барана, которых после опыта накормить до сыта» [Екатерина, 220].

Речь здесь идет о самых последних достижениях техники: записи сделаны 20 октября и 3 ноября 1783 г. по старому стилю, то есть 1 и 14 ноября по новому. 4 июня 1783 г. братья Монгольфье впервые публично продемонстрировали свой воздушный шар, 19 сентября в Версале перед Людовиком XVI были запущены в воздух гусь, петух и овца, а 15 октября на шаре был поднят первый пассажир.

Фраза про воздушный шар и «идущий по реке густой лед» могла быть отсылкой к стихотворению Державина «Препятствие к свиданию с супругою» (Санкт-Петербургский вестник, 1779 г.). Стихотворение рассказывает о том, что Державин был разлучен с супругой и должен был ждать, пока река окончательно замерзнет, чтобы переправиться к ней на другой берег:

 
Так, свирепыми волнами
Сколько с нею ни делюсь [разделен],
Им не век шуметь со льдами… [Державин, I, 67].
 

Кроме того, здесь можно увидеть намек и на другое стихотворение Державина, напечатанное в первой книжке «Собеседника», «На выздоровление Шувалова». Это стихотворение открывается зловещей картиной ночного пейзажа и лодки в бурном море:

 
Я видел: в лодке некто плыл.
Тут ветер, страшно завывая,
Ударил в лес – и лес завыл;
Из бездн восстали пенны горы;
Брега пустили томный стон;
Сквозь бурные стихиев споры
Зияла тьма со всех сторон [Державин, I, 121].
 

Упоминание же полета, возможно, было насмешкой над неловкими оборотами из од Державина. Так, в оде «Решемыслу» Потемкин у Державина летит, а герои его оды «На победы Екатерины II над турками» парят («Везде твои орлы, монархиня, парят» [Державин, I, 13]). Кроме того, «сосед» из рассуждения Каноника, возможно, отсылал к опубликованному в 1-й книжке «Собеседника» стихотворению Державина «К соседу моему Г.».

Но далее в «Ежедневной записке общества незнающих» появляются еще более прозрачные насмешки над Державиным. 11 ноября, как указывает «Ежедневная записка», «по утру в общество незнающих вступила куча слов. Под заглавием: Сочинение, либо письмо на письмо не похожее». Две палаты общества, без чутья и с чутьем, пересылают это сочинение друг другу, и, наконец, палата без чутья предложила толкование сочинения, «ожидая от онаго великой пользы и поправления и приращения во вкусе века сего» [Екатерина, 202—203]. В толковании обсуждались выражения «лучи мысленного света», «из общаго средиточия» и проч. Автором «Сочинения» был «главный критик» Екатерины в «Собеседнике», который подписывался Любослов[210]210
  В 7-й книжке «Собеседника» была опубликована статья Любослова «Начертание о российских сочинениях и российском языке». Он писал: «Эпоха нынешнего времени, в которое лучи мысленного света, разливающиеся из общего средиточия». Грот считал, что под этим именем скрывался Иван Морозов, один из секретарей Екатерины [Грот, 220]. Н.Д. Кочеткова высказала предположение, что «Любослов – это епископ Дамаскин, издавший в 1778 г. собрание сочинений М.В. Ломоносова» [Кочеткова, 276].


[Закрыть]. Один из толкователей, как выяснилось, «запах имеет учения и знания», что было нарушением устава общества. От толкователя потребовали оправданий и объяснений, и тот дал обществу ответ:

Ответствовал на все порядочно, когда же спрошен был, Что знает? Сказал: «Читает, но склады не твердо знает, пишет правильно, только пажеди кладет не всегда правильно; ибо родился на Орской линии, где было бдение о пограничной страже нужнее орфографии, которую так как и грамматику лишь по имени знает, и то узнал здесь живучи; горазд же съезжать следы людей и зверей по степям. Быв тамо, узнал от Бухар и Калмык о Китайском средиточии, о колодезе и ключе слыхал от своей кормилицы, которая рода была Трухменскаго». Потом спрошен был: по чему он здесь? ответствовал: ищет места; на вопрос, откудова и как имеет пропитание? ответствовал: живет в долг. Спросили: как и когда платить намерен? Сказал: что о том никак не заботится.

Хотели знать, когда поедет обратно? получили отповедь, что уведомясь о новоизысканной воздушной езде, намерение имеет на первом шаре или пузыре отправиться во своясы, понеже скорее, да и дешевле, нежели лошадей нанимать [Екатерина, 205—206].

Здесь уже определенно выведен Державин: упоминание Орской линии здесь указывает на Оренбург, о котором речь шла выше; орфография, которую «толкователь» узнал уже «здесь живучи», – на заголовок «Фелицы», где говорилось, что мурза живет в Москве; степь была описана в «Благодарности Фелице» («Там степи, как моря, струятся, / Седым волнуясь ковылем»); «китайское средиточие» – на оду «Решемыслу» с ее китайским царем; наконец, «ключ» – на стихотворение «На смерть князя Мещерского», опубликованное вместе с «Фелицей»; кроме того, на мурзу намекали бухары, калмыки и трухмены. Насмешки над безграмотностью Державина, конечно же, имели основания и станут впоследствии постоянной составляющей «державинского мифа». Кроме того, Державин в самом деле отвечал на публикации Любослова в «Собеседнике», то есть был его «толкователем».

Но много чувствительнее, как можно полагать, были для Державина намеки императрицы на его служебные и финансовые обстоятельства: Екатерина давала знать Державину, что она знает о его проблемах с Вяземским и о том, что он «живет в долг» и при этом надеется на решение всех своих проблем через императрицу (в терминологии Екатерины это означало «о том никак не заботится»). И главное – Державину было рекомендовано «отправиться во своясы» в Оренбург, то есть подать в отставку и оставить столицу, причем – как то подобает шуту – «на шаре или пузыре» («пузыри», напомним, были постоянным атрибутом петровских шутовских игр [Семевский, 3 и след.], и Екатерина, которая продемонстрировала детальные знания петровских забав, об этом, конечно же, помнила, если помнила, «как весна свистала»).

Насмешки над Державиным можно найти и в продолжении «Ежедневной записки». Так, например, после появления в «Собеседнике» уже упомянутой басни Державина «Лев и волк» здесь было предложено толкование слова «Пифик» с намеком на склонность Державина к карточным играм. Екатерина писала: «Упражнялись важным разсуждением о слове Пифик и его истолкованием. <…> Первое толкование, аки Пифик принадлежательно до естественной истории и причисляется к некоторому роду обезьян. <…> Второе толкование, аки Пифик происходит от иностранного слова пики, которые, имея частые вражды со единородцами своими бубни, черви и жлуди. <…> Третье толкование, аки Пифик рожден выдумкою» [Екатерина, 213—214].

Ответом Державина на насмешки стало письмо об отставке, поданное на имя Екатерины. Грот опубликовал черновик письма, оригинал не сохранился. Сохранившийся документ очень хорошо отражает настроение Державина. Он пишет:

Всепресветлейшая государыня. Облагодетельствованный особливыми ВИВ матерними щедротами, был бы я раб недостойный и человек весьма неблагодарный, если б, умея чувствовать живо все божественные дела великой Екатерины (прочерк в письме Державина) <…> не хотел положить жизни моей на высочайшей ея службе. Но по обстоятельствам ныне я оставляю оную. Испрашиваю токмо монаршего благоволения, и если надобен когда будет в самыя опасныя (пропуск Державина) <…> верный раб, то особливым счастием поставлю живот мой вышней воле [Державин, V, 376, № 336].

Как мы видим, в прошении нет ни слова о каких-либо пожалованиях, на которые поэт надеется.

За прошением об отставке последовал ряд публикаций, где Державин предстает уже другим, он больше не ищет расположения императрицы и позволяет себе заявить свою независимость: он больше не обещает императрице посвятить себя «бремени дел», как в «Благодарности Фелице», а снова становится лентяем и бездельником, как в «Фелице», но теперь он уже не мурза, а «мудрец». В «Эпитафии мудрецу нынешнего века, доказавшему новейшими своими опытами суету сего мира» (напечатана в 15-й книжке, отметим горькую ссылку в заглавии на свой опыт) он описывает себя, не забыв отметить и свое пристрастие к картам, на которое намекала в статье о пифике и Екатерина:

 
Лежит здесь мудрый муж, что в карты век играл,
Стихи писал
И спал;
А сею жизнию потомственному взору
Живую начертал собой катрину он,
Что счастья твердаго, что разума без вздору
И наслажденья без сует
В сем мире нет;
Но вся людская жизнь – игра, мечта и сон [Державин, I, 180].
 

Но еще ранее, в 11-й книжке «Собеседника», Державин публикует «Оду на присоединение без военных действий к Российской державе таврических и кавказских областей» («На приобретение Крыма»), где «разыгрывает» тему полета, над которой иронизировала Екатерина. Он начинает оду словом «летит»:

 
Летит – и воздух озаряет,
Как вешне утро тихий понт!
Летит – и от его улыбки
Живая радость по лугам,
По рощам и полям лиется!
Златыя Петрополя башни
Блистают, как свещи, и ток
Шумливый, бурный, ток Днепровский
В себе изображает живо
Прекрасное лице его.
 

В конце первой строфы читатель, как мы видим, узнает, что полет начинается в Петрополе, то есть Петербурге, и совершается по направлению к Днепру. Читатель определенно должен встать перед вопросом: кто летит? Во второй строфе пастух и земледелец «средь хижин воспевают мир». То есть можно предположить, что в первой строфе летел «мир». Однако мир упомянут Державиным между прочим, и нет никаких указаний на то, что пастух и земледелец воспевают того, кто летит, к тому же мир здесь не заявлен как аллегорическая фигура. Зато в третьей строфе появляется персонаж, который явно может летать. Уже названные пастух и земледелец вопрошают: