Текст книги "На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян"

При всем многообразии питавших Боброва литературных и культурных традиций – от неоплатонизма до масонской эзотерики и метафизики XVIII в. – нельзя не отметить его стихийной внутренней близости к поэзии и философии сеиченто. Об этом в 1822 г. писал А.А. Крылов, критик журнала «Благонамеренный», сравнивавший стиль Боброва с «испорченным кончеттами <…> принужденным слогом Мирини и его подражателей» [Крылов, 461—463]. Думается, однако, Бобров не столько усваивал уроки Марино и Тезауро, с произведениями которых был хорошо знаком [см.: Зайонц 1995—1996, 71—73], сколько находил в них близкую своей творческую органику. «В философии Тезауро, – пишет об этой эпохе И.Н. Голенищев-Кутузов, – качествами бога нередко наделяется природа, вообще его представления гораздо ближе к античному пантеизму и неоплатонизму, чем к средневековому христианству. Нельзя не отметить удивительной идеологической близости Тезауро и Марино. Бог для них – искусный ритор, дирижер, художник, рядом с которым становятся наделенные острым умом мастера искусств. Человек – природа – бог становятся как бы в один ряд, все они божественны, все способны к творчеству и наделены гениальностью» [Голенищев-Кутузов, 143—144]. В 1764—1765 гг. вышел русский перевод знаменитой книги Тезауро «Моральная философия», вторая часть которой была посвящена искусству барочного Остроумия. В не менее знаменитом и также известном в России трактате «Подзорная труба Аристотеля» Тезауро развивает свою теорию Метафоры. Именно Метафора, как полагал автор, с ее Прозорливостью и Многосторонностью, помогает проникать «в субстанцию, материю, форму, случайность, качество, причину, эффект, цель, симпатию, подобное, противоположное» [Тезауро, 625]. Высшей ее разновидностью Тезауро называет Метафору Пропорции, где форма выражения неразрывно связана с содержанием, и, если меняется одно, неизбежно меняется и другое [Там же, 628—630; Философия, II, 342].

В преамбуле к первому русскому изданию «Моральной философии» его переводчики Стефан Писарев и Георгий Дандол поместят слова Петра I, сказанные им в 1714 г. при спуске на воду очередного судна, которые были восприняты переводчиками как завет: «Историки <…> доказывают, что первый и начальный Наук Престол был в Греции, откуда, по несчастию, принуждены были оне убежать и скрыться в Италии, а по малом времени рассеялись по всей Европе; но нерадение наших предков им воспрепятствовало, и далее Польши пройти их не допустило…». Упрек в адрес предков, по вине которых европейские достижения не проникли в Россию, Петр заканчивает словами: «Я не хочу и изобразить другим каким либо лучшим образом сего наук прехождения, как такмо циркуляциею, или обращением крови в человеческом теле: да и кажется я чувствую некоторое в сердце моем предуведение, что оныя Науки убегут когда ни будь из Англии, Франции и Германии и перейдут для обитания между нами на многие веки…» [Философия, 2]. Издание эстетического трактата Тезауро должно было в представлении его русских адептов (к числу которых, судя по знаковой оговорке в «Тавриде», принадлежал и ее автор) послужить к разрушению «вековых препон» и вдохнуть в отечественные науки и искусства дух Возрождения —

 
Тогда исполнился бы тот
Период славный просвещенья,
О коем беспримерный ПЕТР
Подобя току крови в теле,
Пророчески провозвещал… (IV, 191)
 

Но у истории своя логика. Взлелеянный Ренессансом тип интеллектуальной культуры, так глубоко захвативший в конце XVIII столетия рядового русского литератора, оказался маловостребованным в России рубежа веков: она бредила французским Просвещением и готовилась к Романтизму. Вторая волна поэтического увлечения философией природы, которую русские романтики переживут спустя всего несколько десятилетий, будет воспринята ими как культурное откровение.

Аверинцев С.С. Заметки к будущей классификации типов символов // Проблемы изучения культурного наследия. М., 1985: 297—303.

Александровский И.Т. «Разбор поэмы: Таврида» // «Северный Вестник». СПб., 1805. Ч. V. № 3: 301—311.

Альтшуллер М.Г. С.С. Бобров и русская поэзия конца XVIII – начала XIX в. // Русская литература XVIII века. Эпоха классицизма. М.; Л., 1964: 224—246.

Беме 1815 – Беме Я. Christisophia, или путь ко Христу, в девяти книгах, творения Якоба Бема… СПб., 1815.

Беме 1858 – Русские переводы Якоба Бема, статья С. П–ва // Библиографические записки. СПб., 1858. Т. I. № 5: 129—137.

Бенеш Отто. Искусство Северного возрождения. (Его связь с современными духовными и интеллектуальными движениями). М., 1973.

БГ – Беседующий гражданин. СПб., 1785. Ч. IV.

Бобров С.С. Рассвет полнощи. Ч. I—IV. Спб., 1804.

Бруно Дж. 1934 – О причине, начале и едином. М., 1934.

Бруно Дж. 1936 – О бесконечности, вселенной и мирах. М., 1936.

Габлиц К.И. – Физическое описание Таврической области, по ея местоположению, и по всем трем царствам природы. СПб., 1785.

Голенищев–Кутузов И.Н. Барокко и его теоретики // XVII век в мировом литературном развитии. М., 1969: 102—153.

Зайонц Л.О. 1985 – Э. Юнг в поэтическом мире С. Боброва // Учен. зап. ТГУ. Вып. 645. Тарту, 1985: 71—85.

Зайонц Л.О. 1995—1996 – От эмблемы к метафоре: феномен Семена Боброва // Новые безделки. Сборник статей к 60-летию В.Э. Вацуро. М., 1995—1996: 50—76.

Зайонц Л.О. 2004 – Пространственная вертикаль тело – душа – дух в ландшафтных моделях Семена Боброва // WSA. 54. 2004: 79—92.

Зайонц Л.О. 2007 – У истоков «кинопоэтики»: Опыт Семена Боброва // Дело Авангарда. Amsterdam, 2007 (в печати).

Кантемир А. Сочинения, письма и избранные переводы. СПб., 1868. Т. II.

Кондратович К. Дикционер или Регениар, по алфавиту российских слов: о разных произращениях, то есть древах, травах, цветах, семенах, огородных и полевых кореньях и пр. былиях и минералах. СПб., 1780.

Кругообращение – Anon. Кругообращение крови // Размышление о делах Божьих. 1778. Ч. IV: 74—77.

Крылов – <Крылов А.А.> Разбор «Херсониды», поэмы Боброва // Благонамеренный. 1822. XI: 409—429; XII: 453—465.

Левен В.Г. Якоб Беме и его учение // Вестник истории мировой культуры. 1958. № 5: 67—79.

Лихачев Д.С. XVII век в русской литературе // XVII век в мировом литературном развитии. М., 1969: 299—328.

Максимович-Амбодик Н. Анатомико-физиологический словарь. СПб., 1785.

Мильтон Джон. Потерянный Рай и Возвращенный Рай. СПб., 1895.

Морозов А.А. 1962 – Проблема барокко в русской литературе XVII – начала XVIII века // Русская литература. М., 1962. № 3: 3–38.

Морозов А.А. 1974 – Эмблематика барокко в литературе и искусстве петровского времени // Проблемы литературного развития в России первой трети XVIII века. 9. Л., 1974: 184—226.

О крови – Anon. Некоторые примечания о крови // Экономический магазин. 1789. № 63: 174.

О жилах – Anon. Нечто о пульсовых и прочих жилах // Экономический магазин. 1789. № 87: 144.

О пульсе – Anon. О биении пульса // Экономический магазин. 1783. № 52: 408—409.

Паллас П.С. 1786 – Описание растений Российского государства. СПб., 1786.

Паллас П.С. 1795 – Краткое физическое и топографическое описание Таврической области. СПб., 1795.

Письма – Письма русских писателей XVIII века. Л., 1980.

ПТ – Покоящийся трудолюбец. 1784. Ч. 2.

Радищев А.Н. Полн. собр. соч. Т. I. М.; Л., 1938.

Розанов И.Н. Русская лирика. СПб., 1914.

Сытин А.К. Естественноисторические труды К.И. Габлица и П.С. Палласа в поэме С.С. Боброва «Таврида» (в рукописи).

Тезауро Эммануэле. Подзорная труба Аристотеля; Моральная философия // История эстетики. М., 1964. Т. II: 624—627, 628—630.

Философия нравоучительная, сочиненная графом и Большого Креста Малтизским кавалером Эммануилом Тезауром. Переведена с итальянского языка статским советником Стефаном Писаревым и коллежским ассесором Георгием Дандолом. Ч. I—II. СПб., 1764—1765.

Топоров В.Н. О ритуале. Введение в проблему // Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятниках. М., 1988: 7–60.

Фишер К. Шеллинг, его жизнь, сочинения и учение. СПб., 1905.

Altshuller M.G. Semyon Bobrov and Edward Young // Russian Literature Triquarterly. № 21. 1988: 129—140.

Мария Завьялова, Дайнюс Разаускас (Москва – Вильнюс)
Летающие животные и поющие рыбы, или Круговорот превращений в поэзии Сигитаса Гяды[92]92
  Работа выполнена в рамках программы Президиума РАН «Статус фольклора в изменяющемся мире: архаизм и инновации».


[Закрыть]

На написание настоящей статьи нас вдохновило недавнее исследование Т.В. Цивьян и H.A. Михайлова о божьей коровке в связи со стихотворением М. Мартинайтиса (статья упомянутых авторов в настоящее время находится в печати, см.: Михайлов, Цивьян). По нашим наблюдениям, многие современные литовские поэты используют в своих произведениях мифологические аллюзии, и это представляется небезынтересным, тем более что к теме отражения мифологии в их творчестве мало кто обращается. Вопрос о том, насколько сознательно тот или иной автор вводит в свои поэтические произведения фольклорные мотивы и сюжеты, остается открытым, однако очевидно, что рассмотренная под определенным углом зрения литовская поэзия оказывается насквозь пронизанной мифологическими представлениями.

Обратимся к творчеству одного из самых известных современных поэтов Литвы – Сигитаса Гяды[93]93
  Сигитас Гяда (род. в 1943 г.) – литовский поэт, драматург, критик, переводчик, эссеист, член союза писателей Литвы с 1967 г., лауреат государственных премий. Автор более 40 печатных изданий, среди которых поэтические сборники и отдельные поэмы, сценарии, либретто, публицистика и проза. Немалое место в его творчестве занимает поэзия для детей (издано 9 его сборников детских стихов). По мнению критиков, «Гяда создал своеобразную поэтику, опирающуюся на грубоватую простоту слова, по-детски фантастические гиперболы, смелую и энергичную смену ассоциаций. <…> Он старается смотреть на мир через чужие стилистические маски и поверхностный слой литературности, постоянно расширяя спектр своего словаря, форм, стилистических манер, не признавая статичности литературы в мире, который еще сотрясаем нескончаемым космогоническим становлением» (В. Кубилюс).


[Закрыть]. Этому автору принадлежат несколько циклов детских стихов, некоторые положены на музыку и исполняются литовским бардом Витаутасом Кярнагисом. Используемые в статье стихи взяты из двух таких сборников: «Белая ворона» [Geda 1985] и «Синий автобус» [Geda 1980]. Текст одной из песен с подстрочным переводом приводится ниже:

 
Gyvulėlių skraidymas
 
 
Visus gyvulėlius
Sunku apsakyti,
Bet kiekvienas moka
Po dangų skraidyti.
 
 
Skrenda žiogelis,
Iš linksmumo žalias,
Skrenda avelės
Ir karvytės žalos.
 
 
Kiekvienas paukštelis —
Reikia tik girdėti —
Kaip mažas žmogelis
Moka kalbėti.
 
 
O jūrų žuvelės
Susėdo ant dugno
Ir giesmeles gieda,
Susikūrę ugnį.
 
 
Vaikeliai, vaikeliai,
Greičiau atsibuskit,
Rūtų daržely
Išdygo arkliukas
 

 
Полет животных
 
 
Всех животных
Трудно описать,
Но каждое умеет
По небу летать.
 
 
Летит кузнечик,
От радости зеленый,
Летят овечки
И коровки бурые.
 
 
Каждая птичка —
Надо только слышать —
Как маленький человечек
Умеет говорить.
 
 
А морские рыбки
Уселись на дно
И песенки поют,
Разведя огонь.
 
 
Детишки, детишки,
Скорее просыпайтесь,
В рутовом садике
Выросла лошадка
 

На первый взгляд здесь присутствуют типичные фантастические мотивы, характерные для детской литературы: животные, летающие по небу, поющие рыбы и вырастающий в саду, как трава, конь. Однако такая игра фантазии поэта не кажется случайной при обращении к другим его стихам, в которых явно выделяется несколько устойчивых лейтмотивов. Рассмотрим эти мотивы подробнее.

В нескольких стихотворениях Сигитаса Гяды встречается один и тот же мотив – пасущиеся в морях кони:

 
Niekas gano savuosius žirgelius
 
 
Turi Niekas kumelaičių,
Baltųjų žirgelių,
Turi Niekas visą bandą
Bėrųjų, šyvųjų.
 
 
Ten, po jūras molynas,
Jas Niekelis gano,
Jūrelių dugnu
Namo parsivaro
 

 
Никто пасет своих коней
 
 
Есть у Никого[94]94
  Никто (Niekas) – лирический герой серии стихотворений С. Гяды.


[Закрыть] кобылки,
Белые кони,
Есть у Никого целое стадо
Гнедых, сивых.
 
 
Там, по синим морям,
Их Никто пасет,
По морскому дну
Домой гонит
 

Нередко в связи с морским конем возникают аллюзии к небесному пространству: конь, пасущийся в море, должен разбудить солнце; морская трава расцветает звездами:

 
Žirgelio prašymas
 
 
Žirgeli, žirgeli,
Ėsk jūros žolelę,
Žirgeli, žirgeli,
Pažadink saulelę.
 
 
Pažadink saulelę
Iš vasaros jūrų,
Žiūrėk, kaip ten žalia,
Už lango, už durų,
 
 
Kur žvaigždės sužibę,
Kur jūros žirgai
Iš mariųžolelę
Skabnoja ilgai.
 
 
Žydraisiais žiedeliais
T o s žolės žydės,
Ilgumas šiaudelio,
Didumas žvaigždės!
 
 
Baltosios žvaigždelės
Širdis atsiskleis…
Keliauja žirgelis
Sau jūrų keliais…
 

 
Просьба коня
 
 
Конь, конь,
Ешь морскую травку,
Конь, конь,
Разбуди солнышко.
 
 
Разбуди солнышко
Из летнего моря,
Смотри, как там зелено,
За окном, за дверью,
 
 
Где звезды заблестели,
Где морские кони
Из моря травку
Щиплют долго.
 
 
Голубыми цветочками
Эта травка зацветет,
Длина соломы,
Величина звезды!
 
 
У белой звездочки
Сердце откроется…
Бродит себе конь
По морским дорогам…
 

В стихах Гяды в «девяти морях-океанах» плавает и морской теленок:

 
Jurų veršiukėlis
 
 
Vai graži graži mūsų žemelė,
Devynios jūros, devynios marės,
Tarp tų jūrelių eglė žydėjo,
Po tas mareles jūrų veršiukėlis,
Išverstaakis, jūrų veršiukėlis,
Akelėm varto, žuveles gaudo.
 
 
Mažos mergelės burneles prausia,
Žuvelių šukelėm galvą šukuoja.
Žolės žalumas, dangaus žydrumas,
Į aukštą dangų kyla žolelė…
 

 
Морской теленок
 
 
Ой, красивая, красивая наша земля,
Девять морей, девять океанов,
Между теми морями ель цвела,
По тем океанам морской теленок,
Пучеглазый, морской теленок,
Глазами вертит, рыбок ловит.
 
 
Маленькие девочки ротики моют,
Рыбьими расческами волосы расчесыв;
Зелень травы, голубизна неба,
В высокое небо поднимается трава…
 

В последнем стихотворении, видимо, отразилась аллюзия на текст из собрания народных песен Малой Литвы, опубликованного Л. Резой в XIX в., ср:

 
Išbėg’ išbėgo
Iš Rusnės kiemo
Du jaunu žvejytėliu.
 
 
Jie leido leido
Plonus tinklelius
Padumo vidurėly.
 
 
O ir sugavo
Dyvnai tinkleliais
Du j ū r i ų v e r š i u k ė l i u.
 
 
– Ai drauge, drauge,
Tavorščiau mano,
Kas tai dyvųžuvelės?
 

 
Выбегали
Из села Русне
Два молодых рыбачка.
 
 
Они пускали
Тонкие сети
Посреди пучины.
 
 
А и поймали
Дивно сетями
Двух м о р с к и х т е л я т.
 
 
– Ой, друг дружище,
Товарищ мой,
Что за дивные р ы б к и?.. [Rėza, 111, № 32]
 

Что же касается непосредственно морского теленка, следует прежде всего упомянуть названия соответствующих морских существ: ср. такие литовские названия рыбы Cottus quadricornus, как jūrių veršis, jūrjautis, буквально ‘морской теленок’ и ‘морской бык’ [LKŽ IV, 432, 434], названия керчака (Myoxocephalus scorpius) bullis, буквально ‘бык’, и jūros bùlius ‘морской бык’ [LKŽ I, 1133, 1153]; также русское название породы рыб бычок [см.: Даль I, 149], бык-рыба ‘бычок-подкаменщик’ [Усачева, 129], слвц. bul’ ‘жерех’ (букв. ‘бык’) [Усачева, 157]. Из «Славянского бестиария» здесь заслуживает упоминания волъ морский – «животное с головой вола; передние ноги с копытами, а вместо задних ног – рыбий хвост» [Белова, 76].

К уподоблению рыбы корове ср. также народную поговорку (зап. в с. Пелеса, совр. Белоруссия): Mano karvė graži kaip lydakė ‘Моя корова красивая, как щука’ [LKPŽ, 146]. Ср. также загадку: marga karvė dangų laižo – lydekaitis po ledu ‘пестрая корова небо лижет – щучка подо льдом’ [LT V, 528, № 6185].

Такое уподобление также хорошо известно в славянской народной традиции. В России «водяной владеет всем, что есть в воде и на воде… А в подводном царстве у него много скота – стада коров и лошадей, которых он лунными ночами выгоняет на прибрежные заливные луга» [Левкиевская, 341, 346; см.: СД I, 399; СМ, 83]. Ср. быличку: Водяной по ночам выгонял своих коров из реки на прибрежный луг. Один человек заметил, что по ночам у реки пасется стадо черных коров, а придет утром – никого нет. Мужик стал наблюдать за этими коровами и, наконец, понял, что это коровы водяного и что тот сам выходит на берег их пасти. Однажды под утро, когда водяной загонял стадо назад в воду, мужик изловчился и отбил одну корову. Эта корова оказалась очень молочной, а в хозяйстве мужика с тех пор никогда не переводился скот [Левкиевская, 347; см.: ЭС, 74].

Не случайно, видимо, в стихотворении Гяды морской теленок имеет эпитет «пучеглазый»: глаз быка в народной традиции нередко выступает метафорой водного пространства: «…озеро, эта светлая масса воды, заключенная в круглой форме, на мифическом языке язычника представлялась глазом Тура (быка)»; «…названия Тур-озеро, Турово, Воловье око надо понимать так, что в язычестве озеро почиталось глазом небесного быка – солнца» [Афанасьев 1996, 68].

В отношении морского коня также прежде всего следует вспомнить названия соответствующего существа – h ipp o campus’а: рус. морской конек; лит. jū´ros arkliùkas ‘то же’, žuvelė arkliùkas ‘рыбка-конек’ [LKŽ, I, 307]. Ср. в этом отношении следующие названия рыб: рус. конь, кобыла, блр. конь, укр. кобила ‘жерех’, рус. конь ‘белорыбица’, пол. kobyia‘сырть’ [Усачева, 157], рус. лошадиный вьюн ‘вьюн’ [Усачева, 121]; ср. также рус. табунец ‘гольян’ [Усачева, 76]. Ср. нем. Rappe‘конь’ и ‘жерех’ [Усачева, 157].

В «Славянском бестиарии» идропь или едропь – «мифическое животное, полуконь-полурыба, предводитель всех рыб»; также испопотамъ, т. е. бегемот, который понимается как зверь водный и тако же видом яко конь, он же конь водный, водной, водяной или конь рьчный: Конь есть водяной чернь подобенъ коню, а зубы имать велики [Белова, 130, 136, 147].

Как уже упоминалось, в русской традиции в подводном царстве у Водяного «стада коров и лошадей». Поэтому «хорошо осведомленные люди привычно не едят раков и голых рыб (вроде налимов и угрей), как любимых блюд на столе водяного, а также и сомовину за то, что на сомах вместо лошади ездят под водой эти черти» [Максимов, 109; цит. по: ЭС, 73]. Или же «мутный вал, несущийся по воде, – их лошади» [РС, 94]. В жертву водяному приносили лошадиный череп или топили для него целую живую кобылу [см.: РС, 96, 102; ЭС, 72], или же у него самого конская голова [СМ, 83].

В литовской загадке конь уподобляется непосредственно рыбе: Ūžuolas be šakų, dzirvonas be takų, kumetė be vadelių žino kelių – žuvis ‘Дуб без ветвей, залежь без тропинок, кобыла без вожжей знает дорогу – рыба’ [TŽ V, 588, 592, № 292]. На «щучьих конях» разъезжает по своему подводному царству и царь-рак в латышской дайне:

 
Vēzi, vēzi, sukā galvu,
Liec kroniti galviņā!
Līdaciņas kumeliņi
Iemauktiņus zvadzināja
 

 
Рак, рак, причешись,
Надевай корону!
Щучьи кони
Уздечками позванивают
[BDS, № 2716]
 

Вслед за В.Н. Топоровым здесь «можно напомнить о глубокой связи коня и воды в ряде мифопоэтических традиций [возможно, для определенного периода она поддерживалась в порядке „мифопоэтической“ этимологии языковой близостью обоих слов, ср. и.-е. *ek’uo– ‘конь’ и *akuä (*эkuй) и *ёku– ‘вода’, ‘река’ и т. п. – ср. предполагаемый общий семантический множитель – ‘течь’, т. е. ‘бежать’ и ‘струиться’ (поток)], отраженной как в конкретных образах [ср. Посейдона в связи с его конской ипостасью и „морской“ функцией; Гиппокрену, букв. ‘лошадиный источник’, возникший от удара копыта крылатого коня Пегаса; гиппокампа, морское чудовище с телом коня и рыбьим хвостом; ср. также гиппопотама, в имени которого „лошадиное“ соединяется с „речным“ (лтш. nil-zirgs, букв. ‘Нила лошадь’) и т. п.], так и в мифологических мотивах (конь или „конские“ персонажи и вода, река, море) и в гидронимии („конские“ реки многочисленны в ряде и.-е. традиций, ср. др. – инд. Aśvanadl, букв. ‘лошадиная река’, др. – гр. Hípparis, Hippokíön, Hippokr´nē, лит. Ašvà, Ašvijà, Ašvìnė,-ynė, ср. на русских территориях Освея, Освица и т. п.)» [Топоров 1992, 14, 27]. Ср. в этом отношении литовскую загадку, в которой через коня загадывается река: Tarp dviejų kalnų juodas žirgas bėga ‘Между двух гор вороной конь бежит – река’ [LF, 161, № 321]; ср. соответствующие русские: Между гор, между гор бежит конь вороной; Не конь, а бежит, не лес, а шумит [Загадки, 29, № 466, 464].

Небезынтересно в данном случае отметить связь воды с конем у русских поэтов. Ср. у Пушкина: И тяжело Нева дышала, / Как с битвы прибежавший конь; у Мариенгофа: По мостовым, как дикие степные кони, / Проскачет рыжая вод а; у Соснора: И вод а всех волн / бежала в сентябре и убежала, / как конниц а… [Павлович, 92].

Благодаря Гомеру известно, что «троянцы приносили животных в жертву Скамандру и бросали в его воды живых лошадей; Пелей пожертвовал пятьдесят овец источникам, из которых берет начало Сперхей. Лошади и быки приносились в жертву Посейдону и другим божествам моря» [Элиаде 1999, 196]. В «Одиссее» (V.380) Посейдон мчится по морю на колеснице, запряженной длинногривыми конями [МНМ II, 232].

В связи с «Никем», пасущим под водой свои стада, ср. ирландского владыку потустороннего мира на дне моря, который о Бране, путешествующем по морю в поисках «острова блаженных», находящихся, по сути дела, «нигде», говорит: «Бран и его спутники думают, что здесь море, но для меня в колеснице все это – цветущий луг. Моя страна – под морем, через нее текут медовые реки. То, что Брану кажется лососями, – это мои кроткие ягнята и телята. Не видны тебе и кони на дне моря, а их там уйма. Испокон веков под волнами живут счастливые мои люди» [Demeter, 181—182].

В стихотворении Гяды, которое так и называется – «Лошадка в садике», – лошадь вырастает, как трава в рутовом саду, но одновременно она продолжает принадлежать и водному пространству («Паслась она среди морей, океанов, / Щипала морскую травку»; «Поет морские песенки»), и небесному («Во лбу ее и днем светила бы / Большая белая звезда»):

 
Arkliukas darželyje
 
 
Tas arkliukas, kur išdygo
Kitados daržely rūtų…
Vaikai, penketas metelių!
Koks jis didelis jau būtų!
 
 
Jo kaktoj ir dienа šviestų
Didelė balta žvaigždė,
Vardas jo Arkliukas būtų,
O Žirgelis – pavardė…
 
 
Rytą, vakarui atėjus,
Jis miegotų tarp gėlių
Vyšniųžydinčiam sodely…
Ak, pažadint negaliu…
 
 
To arklelio balto, širmo,
Kurį andai jums sukūriau…
Ganės jis tarp marių, jūrų,
Skabė jūros žoleles…
 
 
T e n žirgelis baltas švyti,
Gieda jūrų daineles
 

 
Лошадка в садике
 
 
Та лошадка, которая выросла
Когда-то в рутовом садике…
Дети, пять годочков!
Какая она большая уже была бы!
 
 
Во лбу ее и днем светила бы
Большая белая звезда,
Ее имя было бы – Лошадка,
А Конь – фамилия…
 
 
Утром, вечером,
Спала бы она среди цветов
В цветущем вишневом садике…
Ах, разбудить не могу
 
 
Эту лошадку белую, сивую,
Которую тогда вам сотворил…
Паслась она среди морей, океанов,
Щипала морскую травку…
 
 
Там лошадка белая блестит,
Поет морские песенки
 

В другом стихотворении лошадка приходит из моря «через серебряные листья» с губами, «полными травы»:

 
Daina apie jūros arkliuką
 
 
Baltas melsvas arkliukas
Atkeliavo iš jūrų,
…Baltas melsvas arkliukas,
Lūpos pilnos žolės,
 
 
…Atkeliavo iš jūrų
Pro sidabro lapus.
Baltas melsvas arkliukas
Iš dangaus ar kriauklės…
 

 
Песня о морской лошадке
 
 
Бело-сизая лошадка
Пришла из м о р я,
…Бело-сизая лошадка,
Губы, полные т р а в ы,
 
 
…Пришла из моря
Через серебряные листья.
Бело-сизая лошадка
С н е б а или из раковины…
 

Примечательно, что в литовском языке немало названий растений, содержащих анималистские метафоры. Метафоры, основанные на образе коня, могут относиться как к травяным растениям, так и к деревьям, их частям, плодам и грибам, ср., например:

растения: arkliãrūgštis, arkliãrūgštė (букв. ‘конский щавель’), kumél-rūgštė (букв. ‘кобылий щавель’), arkliãstambis (букв. ‘конский стебель’) ‘растение, похожее на щавель (Rumex pratensis)’ [LKŽ I, 305; VI, 871]; arklia-pėdis (букв. ‘конская стопа’) или kumélpėdė (букв. ‘кобылья стопа’) ‘ранняя мать-и-мачеха (Tussilago farfara)’ [LKŽ I, 303—305; VI, 871]; arkliabarzdis(букв. ‘конская борода’) ‘такое растение’; arkliãmuilis (букв. ‘конское мыло’) ‘такое луговое растение’; arkliãpupė (букв. ‘конский боб’) ‘такое культурное растение (Vicia Faba equina)’; kumélmėtė (букв. ‘кобылья мята’) 1) ‘кудрявая мята (Mentha crispa)’ 2) ‘дикая мята (Mentastrum)’ [LKŽ VI, 871]; kumélžolė (букв. ‘кобылья трава’) ‘калужница (Caltha palustris)’ (ср. то же – karvãžolė (букв. ‘коровья трава’)) [LKŽ VI, 872] и т. п.;

деревья и их части: arkliadañtė (букв. ‘конский зуб’) ‘смолистая красная ель’; arkliadañtis (букв. ‘лошадиный зуб’) ‘дерево или вообще нечто грубое и твердое’, ‘твердый, красный кусок сосны или ели’; или же ‘щавель (Rumex)’ [LKŽ I, 303]; žirginys, žirgelis (букв. диминутив от žìrgas ‘конь’) ‘сережка некоторых видов деревьев’ [LKŽ XX, 718, 720];

плоды и ягоды: arkliãuogė (букв. ‘конская ягода’) ‘растение из семейства вересковых, похожее на бруснику (Arctostaphylos Uva ursi)’ [LKŽ I, 303—305]; kumélkiaušiai (букв. ‘яйца жеребца’) ‘такой сорт яблок (очень твердые)’ [LKŽ VI, 869]; kuméluogė (букв. ‘кобылья ягода’) ‘черная смородина’ [LKŽ VI, 871]; kumeluogis (букв. ‘кобылья ягода’) ‘волчья ягода (Paris quadrifolia)’ [LKŽ VI, 871];

грибы: kumélzūbis (букв. ‘кобылий зуб’) ‘такой гриб’ [LKŽ VI, 871]; kumélpapis, kumélspenis, kumelspenė (букв. ‘кобылий сосок’) ‘сморчок (Morchella conica)’; ‘навозник кудрявый (Coprinus porcellanus)’; (но и kumélspenis ‘такая полевая трава’).

Ср. также в русском языке: коневий лук, конечки ‘растение Teucrium scordium, щавель’, конятник (тул.) ‘конский щавель, Rumex acutus’, конская грива ‘растение Eupatorium cannabinum’, конский хвост ‘вид хвоща, конехвост, Equisetum palustre’, коневик ‘трилистник, дятельник, Trifolium pratense’, конековка, коняковка ‘растения Vicia sativa, кормовой и мышиный горошек и Securigera coronilla’, коника ‘чернобыльник, быльняк’, коница

‘растение истод’, коничник ‘растение Alhagi camelorum, колкая, щетинная трава, калмыцкие шилья’, коновальчик ‘растение Trifolium alpestre, красная кашка’, ‘Trifolium montanum, белоголовка, коневник’, лошадиный хвост ‘растение Anabaris aphylla’, лошаково ухо ‘растение сальный корень, живокость, свербигуз, Symphitum’, лошачник ‘растение Mulinum’, лошачница ‘растение Hemionite’; конский каштан ‘желудник, дикий каштан’, ‘дерево Aesculus hyppocastanum’; конский гриб ‘поганка серая, Agaricus cinereus’ [Даль II, 155—156, 270].

Интересно, что в тексте Гяды, где Никто встречает «ветряного коня» он собирает щ а в е л ь и землянику:

 
Stebuklas, kurį patyrė Niekas, pasigavęs žirgelį
 
 
Rūgšteliavo Niekelis,
Žemuogiavo Niekelis
Ir pamatė, kaip bėga
Baltas vėjo žirgelis.
 

 
Чудо, которое испытал Никто, поймав коня
 
 
Собирал щ а в е л ь Никто,
Собирал землянику Никто
И увидел, как бежит
Белый ветряной к о н ь
 

Другой интересной аллюзией к мифологии растений являются упомянутые в стихотворении Гяды глаза теленка (см. также об этом выше): ср. veršiakys (букв. ‘глаза теленка’) 1) ‘гриб из семейства пластинниковых Lactarius piperatus’; 2) ‘растение Lycoperdon papilatum’ [LKŽ XVIII, 867].

Что касается мифологических представлений, в связи с вырастающим конем, т. е. конем-растением (в частности, конем-деревом) в первую очередь следует отметить древнеиндийское мировое древо aśvatthá– (Ficus Religiosa), название которого (от aśva-stha-) буквально означает ‘лошадиная стоянка’ [см.: МНМ I, 143—144]; также скандинавский мировой ясень Иггдрасиль, буквально «конь Игга», т. е. Одина, на котором тот во время своего «шаманского» посвящения провисел 9 дней. «Это название, возможно, подчеркивает роль Иггдрасиля как пути, по которому обожествленный шаман странствует из одного мира в другой» [см.: МНМ I, 478—479]. Ср. в связи с этим название виселицы в нордической традиции «конь висельника» [Элиаде 2000, 355].

Примечательно, что по принятии христианства с Иггдрасилем сопоставлялся крест Распятия, который, в свою очередь, воспринимался как конь, на котором Христос поднялся на небеса [Jobes, 386]. Некоторые параллели этому имеются и в славянской традиции: например, по болгарским поверьям на «том свете» крест становится конем усопшего, а гроб – седлом [СД II, 653].

В связи с образом мирового дерева-коня в русской традиции можно вспомнить Ивана Дурака, пасущего своего коня в ветвях мирового дерева [Иванов, Топоров, 229]; также ср. фрагмент рассказа (сказки), записанного К.И. Ходовой от ее отца: Едем мы из одного села в другое, вдруг лошадь и остановилась. Тятенька посмотрел, а она на две части перерублена. Это он топор под седелку положил, лошадь ступает, топор тюкает, и перерубил лошадь пополам. Что делать? Вырубил он березовый сук и соткнул обе половины. Едем дальше, вдруг л о ш а д ь опять остановилась. А это из сучка выросла б е р е з а, д о н е б а доросла и за звезду зацепилась, лошадь ни с места. Тятенька мне говорит: «Полезай, отцепляй!» Я и полез, долез до самой звезды, только туда голову засунул, а там покойные дедушка и бабушка… [цит. по: Топоров 1973, 131]. Ср. русскую загадку: Черная заплатка и серая заплатка н а б е р е з е с к а ч е т. – Сорока [Загадки, 44, № 1047], при том что облик сороки обычно принимают ведьмы. Ср. в этой связи литовское поверье: Sako, prieššv. Jonų raikia vantas rištis už tai, kad per šv. Jonų raganos beržus apjodo ‘Говорят, перед Купалой надо венки вязать из-за того, что во время Купалы ведьмы н а б е р е з а х с к а ч у т’ [KR, 156].

К тому же образу отсылает популярная быличка (тип 3651 по классификации AT, дополненной Й. Балисом) о батраке, полетевшем вслед за хозяйкой-ведьмой на собрание ведьм: для того чтобы вернуться, ведьмы дают ему коня, который, однако, по пути исчезает, а батрак приходит в себя и обнаруживает себя сидящим на вершине дерева или на березовом бревне [Balys III, 211, № 3651]. Ср. русский сюжет этого же типа, в котором солдат при возвращении верхом по воздуху с Лысой горы произносит недозволенные «тпру» и «но»: В ту же минуту полетел он вниз, в чащу леса, а к о н ь тут же превратился в б е р е з о в у ю п а л к у [Левкиевская, 371].

В другой литовской быличке в ночь на Ивана Купалу один батрак ищет в лесу своих коней и вдруг: Žiūri bernas, joja kažkoks nepažįstamas ponaitis gražiu išpenėtu žirgu. Arklys puikus, neužturimas žvengia, piestu šoka. Ponaitis bernui pasiūlė sėsti pajoti. Bernas gi nieko pikto nenumanydamas ėmė ir užsėdo. Kai tik užsėdo ant to gražiojo žirgo, tik jį švykšt tas žirgas ir nusviedė per krūmų viršūnes žemėn. Nusigandės bernas smagiai leptelėjo pelkutėn. Atsipeikėjęs suprato, kad čia piktų monų būta ir pamatė, jog jis buvo užsėdęs ne ant puikaus žirgo, bet ant palenkto jauno berželio, kurį nelaba dvasia jam pakišo, kad iš vargšo žmogaus pasijuoktų ‘Смотрит парень – скачет какой-то незнакомый барин на красивом откормленном коне. Конь прекрасный, не переставая, ржет, встает на дыбы. Барин парню предложил сесть и покататься. Парень, ничего дурного не подозревая, взял и сел. Как только сел он на этого красивого коня, так этот конь раз – и сбросил его через верхушки кустов на землю. Испуганный парень со всего размаху шлепнулся в лужу. Придя в себя, понял, что это злые чары были, и увидел, что он сел не на прекрасного к о н я, а на склоненную молодую б е р е з у, которую подсунул ему нечистый, чтобы посмеяться над бедным человеком’ [KR, 131].

В одном из вариантов популярной литовской былички о «Музыканте на чертовой свадьбе» черти велели слугам запрячь лошадей и отвезти музыканта в то место, откуда привезли. Они запрягли к о н е й, пригнали их к самим дверям, и черт велел сесть музыканту в повозку, но поскольку тот успел помазать один глаз чертовой мазью, то «видел этим намазанным глазом, что он сидит на очень высокой с о с н е и быстро скачет через какое-то болото» [Balys III, 391, № 449].

Таким образом, видимо, не случайно и в поэзии Гяды морской конь, выйдя из воды, прорастает травой, вместе с которой потом оказывается на небе, чему посвящен следующий мотив.