Текст книги "Литературные биографии"

Письма

Европейские друзья Тургенева особенно ценили его дар увлекательной беседы. Немецкие журналисты, английские ученые, французские писатели одинаково восхищались живой, остроумной и образной манерой его пленительной речи.

«Из его романов узнаешь только долю той чарующей прелести, которою он обладал, – рассказывает немецкий критик Юлиан Шмидт, – всюду он был душою общества; когда этот статный величавый старик с выразительным умным и приветливым лицом принимался рассказывать, все обращались в слух. Слушателя приковывал его рассказ, блещущий умом, грацией и тонкостью оттенков»… Людвиг Пич, знавший Тургенева в молодости, сообщает о начальной поре их дружбы: «Русский гость с первого же вечера стал центром нашего кружка: все его слушали с благоговением, как очарованные». Впоследствии это первое впечатление углубилось: «Как ни велико богатство наблюдательности и поэзии, обнаруженное Тургеневым в его произведениях, все-таки оно было только частицей того, что выливалось из его уст в присутствии его друзей. Если бы кто-нибудь стенографировал все рассказы и анекдоты из личной жизни, результаты непрерывного наблюдения природы и людей, все глубокие и оригинальные мысли Тургенева, эти золотые изречения, не заключавшие в себе ни одной громкой или вульгарной фразы, эти осуждения, точные, правдивые и логичные, с неумолимым презрением клеймящие всякую ложь, даже и в искусстве, еслиб кто-либо сделал это – подобно Эккерману, записывавшему разговоры Гете, – тот собрал бы неоценимую сокровищницу вечной красоты и мудрости… Он полными пригоршнями расточал драгоценные сокровища своего сердца и ума. Надо было только воспользоваться всем этим, чтоб иметь на всю жизнь обильный материал для размышлений».

Не одни только немецкие друзья Тургенева сохраняли такое впечатление о нем. Лондонский журналист Рольстон, несмотря на особые требования англичан к красноречию и искусству слова, высказывает такое же восхищение тургеневским разговором: «Менее скучного собеседника трудно себе представить. Он говорил блестяще, обнаруживая удивительный запас знаний по самым разнообразным предметам»… На обеде английских литераторов «он говорил без натянутости, без стеснения, с такою увлекательностью, с таким чувством, что этого вечера не забудет ни один из присутствующих».

Даже требовательные французы, мастера увлекательной causerie, с редким единодушием отмечают неподражаемое искусство Тургенева-собеседника. Гонкуры восхищаются его даром блестящей речи. Строгий Флобер с увлечением пишет друзьям о меткой, глубокой и остроумной беседе Тургенева. Мопассан поражается его изумительному умению придавать малейшим фактам устного рассказ, художественное значение и забавный колорит Наконец, Тэн сравнивает его разговорную манеру с блистательным art de converser французских салонов XVIII века.

Тургенев, видимо, обладал в высокой степени этим счастливым даром увлекательной, живой, художественной беседы. Как Герцен и Тютчев, он был мастером устного слова, артистом непосредственных дружеских импровизаций на самые разнообразные житейские и культурно-философские темы. К нему, видимо, можно было целиком применить слова позднейшего поэта:

 
И огнедышащей беседы
Ты знаешь молнии и бреды…
 

Это богатое и неуловимое искусство блестящего и глубокого разговора не поддается никакой фиксации. Очарованные собеседники могут только в общих чертах передать свое впечатление от него, не стремясь восстановить сущность и состав этой летучей устной литературы. И только некоторое отдаленное представление о ней дают дружеские письма Тургенева, те беглые страницы его переписки, где он расточает себя в размышлениях, шутках, беглых оценках, портретах и афоризмах. Таковы его письма к Полине Виардо, графине Ламберт, к Герцену, Флоберу, Аксаковым. К этой же категории следует отнести и вышедшие только-что в Берлине письма Тургенева к Людвигу Пичу.

В Германии эта связка старых писем встретила высокую оценку. Альфред Дорен, редактор собрания в берлинских «Пропилеях», отмечает шутливую грациозную форму этого эпистолярного стиля, в котором пестрая смена вещей, людей и событий охвачена своеобразным ароматом осенней печали и смягчена мудрым юмором многоопытного сознания. «Письмо, в котором Тургенев описывает холод в Веймаре, имеет немного равных страниц в немецкой литературе» (Alfred Doren. «Iwan Turgenjew an Ludwig Pietsch». Briefe aus den Jahren 1864–1883. Berlin. Im «Propyláen-Ver lag». Vorwort, 7–16.), – свидетельствует берлинский исследователь. Таковы и журнальные отзывы о новом издании: «Письма Тургенева представляют крупнейший интерес не только с литературной и биографической стороны, но и в качестве драгоценнейших материалов для истории умственной жизни Европы XIX столетия» («Literarisches Zentralblatt», 1924, I, 44.). Оценки эти вполне правильно отмечают значение этой новой пачки тургеневских писем.

Тургенев здесь выступает как представитель европейской культуры – ее ценитель, поклонник и участник. Общение с известным представителем немецкого художественного мира выдвигает на первый план постоянный пристальный интерес русского писателя к идейным течениям и литературным запросам Запада. Глубокая тяга Тургенева к научно-артистической Европе во всех ее новых образованиях здесь сказывается в полном об’еме.

Сценический и музыкальный мир прежде всего привлекают его внимание. Отзывы о новых постановках, концертах, выдающихся исполнителях и замечательных композиторах мелькают почти во всех письмах. Вырисовываются новые штрихи для характеристики Тургенева – коллекционера картин. Литературные события России, Франции и Германии отбрасывают сюда свои беглые отражения. Учено-политический мир постоянно привлекает внимание писателя. Он упрекает Пича за недостаточность его сообщения о прошумевшей речи Вирхова, он дает меткие характеристики Бисмарку («Аристофан, скрещенный с Маккиавелли»), Наполеону III, крупным текущим событиям – франко-прусской войне, падению империи. Он предсказывает, что французская республика будет «тупой, вульгарной, солдатской и железной»; он категорически предрекает неизбежную опустошительную войну между Германией и Россией по инициативе Германии. Если вспомнить, что все эти прогнозы относятся к 70-м годам, нашему романисту нельзя будет отказать в большой политической зоркости.

Крупный интерес представляют эти письма и для истории творчества Тургенева. Примечательно, что писатель чувствовал себя исключительно художником и с трудом обращался даже к мемуарному жанру. По поводу своих «Литературных воспоминаний» он сообщает своему корреспонденту: «Как только я отхожу в своей работе от образов, я совершенно теряюсь и не знаю, с чего начать. Мне все кажется, что можно с полным правом утверждать обратное тому, что я говорю. Когда же я описываю красный нос или светлые волосы, то волосы действительно светлы, а нос красен, и этого никак не опровергнешь».

Примечательно, что этот редкий знаток европейских языков считал возможным творить только на русском: «Как могли бы подумать, что я напишу рассказ на другом языке, кроме моего – русского?» – возмущался он в одном из писем к Пичу. – «Я никогда не написал ни одного печатного слова на чужом языке»…

Интересно отношение Тургенева к одному из его центральных героев. Он был огорчен, что русская молодежь истолковала образ Базарова, как обидную каррикатуру, как памфлет и клевету в то время, как сам он задумывал его «героически идеализированным». Представляет интерес и реальный комментарий автора к «Живым Мощам», и указание на то, что в «Вешних водах» Тургенев дал сатирический портрет антрепренера в Карлсруэ Девриена с его «жалким театральным хозяйством».

И, наконец, здесь имеются новые сведения об оперетках Тургенева, инструментованных самим Листом и поставленных на различных немецких сценах.

Так на протяжении всей переписки разбросаны ценные свидетельства художника о приемах и процессе его творчества.

Письма Тургенева к Пичу представляют интерес и в биографическом отношении. Обожание Полины Виардо и всей ее семьи нигде не выражено им так открыто и сильно. Знаменитая певица была, оказывается, первым судьей всех его произведений. То, что браковалось ею, сразу теряло для Тургенева весь свой интерес. Он сообщает Пичу о своей «Несчастной»: «Рассказ мой появится в «Русском Вестнике», но он мало меня интересует – ведь г-жа Виардо нашла, что это самое безобразное из всего мною написанного».

Новые письма Тургенева в значительной степени меняют традиционное воззрение на его унизительное положение в семье Виардо, на его печальную роль «приживальщика» и проч. Неизвестные факты, раскрывающиеся в этой переписке, проливают новый свет на эти отношения. Тургенев в кругу Виардо был равноправным членом семьи, не менее авторитетным, чем сам законный муж певицы: он обожал детей своей подруги и встречал с их стороны такое же отношение. – Семья знаменитой артистки представляла своеобразный, для того времени, и совершенно открытый союз, к которому ее участники сумели внушить уважение окружающим. По крайней мере, они не допускали до своего интимного круга обывательских пересудов и праздных сплетен. По свидетельству старшей дочери семьи, Луизы Виардо-Герритт, «злословию, самому по себе, не удавалось нарушить гармонию этих отношений, и оно должно было стушеваться перед снисходительным и гордым презрением, с каким оно принималось»… Тургенев в кругу этой высоко артистической семьи – музыкантов, литераторов, художников – рядом с гениальнейшей артисткой XIX столетия, был несомненно счастлив, насколько вообще мог сознавать себя счастливым этот «le plus triste des hommes».

Перед близкими друзьями Тургенев и Виардо совершенно открыто признавали свои отношения. К этому кругу интимных друзей принадлежал и Людвиг Пич, которому Тургенев сообщает о своих семейных радостях и на имя которого написаны первые письма Полины Виардо о смерти русского писателя.

Несколько слов об этом друге семьи Тургенева-Виардо. Людвиг Пич, родившийся в 1824 г. и доживший до глубокой старости (он скончался в 1911 г.), был известным рисовальщиком-иллюстратором и журналистом. Жанр его писаний – преимущественно путевые корреспонденции и статьи по вопросам искусства. Его журнальные писания были собраны в книгах: «Aus Welt und Kunst», «Цrientfahrten», «Von Berlin bis Paris, Kriegsbilder» и других.

О своем знакомстве с Тургеневым Пич рассказывал в целом ряде статей, объединенных впоследствии в его двухтомной автобиографии «Wie ich Schriftsteller geworden bin» (В., 1892–1894).

Первая встреча их относится еще к молодым годам Тургенева. «В первый раз я встретился с ним, – рассказывает Людвиг Пич, – в незабвенный для меня ноябрьский вечер 1846 года, в Берлине, на лестнице старой газетной читальни Юлиуса, на углу улиц Обервальдштрассе и Егерштрассе. Спускаясь по лестнице, я остановился как бы очарованный видом могучей фигуры и лица молодого иностранца, закутанного в шубу и подымавшегося мне навстречу. Никогда я не испытывал подобного впечатления от одной наружности человека; никогда мое чувство не подсказывало мне так непосредственно и инстинктивно: «Это необыкновенный человек». Мог ли я тогда предвидеть, какое сильное влияние будет иметь этот человек, несколько лет спустя, на вторую половину моей жизни? Тогда его волосы, поседевшие с 1868 года, были еще темнорусыми, и, вместо полной бороды только короткие русые усы оттеняли его верхнюю губу. Головой и ростом он напоминал нам Петра Великого в молодости, хотя он и не имел ничего общего с полудикой и необузданной натурой преобразователя России. Эти массивные голова и тело вмещали в себе утонченный ум, добрую и мягкую, гуманную душу»…

Затем наступил длительный перерыв в знакомстве, и Пич снова встретился с Тургеневым через 16 лет в Париже. С этого времени завязываются прочные дружеские отношения, прерванные только смертью писателя. Весной 1882 г. произошло их последнее свидание на Rue de Douai в Париже. «Он в последний раз – вспоминал впоследствии Пич – обратил ко мне на прощанье свое грациозно очерченное лицо, окаймленное окладистой белой бородой и длинными волосами, с привлекательно грустной улыбкой на устах и приветливым выражением в темно-карих поэтических глазах». Через полгода Тургенев написал свое последнее прощальное письмо Пичу.

Памятником этой дружбы остаются 122 письма Тургенева и 25 рисунков Пича. Отрывки из этих писем были в свое время напечатаны в «Вестнике Европы». Русским исследователям приходилось до сих пор пользоваться этой публикацией, совершенно непригодной для изучения Тургенева. Прежде всего 25 писем в ней отсутствуют совершенно, из остальных же нет ни одного, опубликованного полностью: это в большинстве случаев отрывки, выхваченные чрезвычайно спешно и небрежно, с курьезным опусканием всех мест, представляющих некоторую трудность для переводчика, с полным игнорированием обычных форм и приемов тургеневского эпистолярного стиля. Предлагаемое издание передает письма Тургенева к Пичу во всей их полноте, при чем в основу перевода положено внимательное изучение русских писем Тургенева с их стилистической стороны.

Среди рисунков Пича, изображающих группы, сцены, концерты в интимном кругу Виардо и отдельных членов и друзей семьи, имеются шесть новых портретов Тургенева (за картами, за чтением, на прогулке, в роли Людоеда и друг.). Редактор немецкого издания справедливо восхищается «великолепной творческой головой» Тургенева, столь живо запечатленной его другом.

В письмах к Пичу рельефно выступают некоторые характерные черты Тургенева: прежде всего – глубокая артистичность его натуры, его постоянное пребывание в мире художественных интересов и редкая многосторонность его увлечения искусством. Все виды творчества – поэзия, сцена, музыка, живопись, пластика – одинаково интересуют и увлекают его.

Но этим, конечно не ограничивается жадное писательское внимание к современности. Сложные политические события 60–70-х годов вызывают с его стороны такой же пристальный интерес и зоркую оценку, как и новейшие явления художественного мастерства. При этом, несмотря на важность и значительность затрагиваемых тем, вся переписка ведется в легкой манере интимной беседы, обвеянной живым юмором и взрезанной острыми характеристиками.

Таковы эти ценные страницы одного старинного писательского архива. Собрание писем Тургенева к Пичу наново освещает его облик живого наблюдателя современности, тонкого ценителя искусств и первоклассного мастера дружеского письма.

1924

Достоевский

Подруги Достоевского

1. Характеризуя одного из своих героев, Достоевский отмечает, что он «при всем своем уме ничего не смыслил в женщинах, так что целый цикл идей и явлений оставался ему неизвестен».

Этот особый мир ощущений, помыслов и переживаний чрезвычайно привлекал Достоевского в зрелую пору его творчества. В молодости он еще в значительной степени был чужд этого «цикла явлений». «Во время моего знакомства с Федором Михайловичем, – свидетельствует один из приятелей его молодых лет, – я никогда не слыхал от него, чтоб он был в кого-нибудь влюблен или даже просто любил бы какую-нибудь женщину страстно… По возвращении же его в Петербург из Сибири штудирование и анализ характера которой-либо из знакомых нам дам или девиц… составляло одно из любимых его развлечений».

И действительно, в Сибири открывается эпоха личных романов Достоевского. С этого времени на его жизненном пути появляются замечательные женские натуры, чьи характерные черты резко отпечатлеваются на героинях его романов. Вот почему его личные увлечения представляют крупнейший интерес для изучения нескольких женских образов его зрелой поры.

2. В ранней молодости, погруженный в свои рукописи и книги, Достоевский совершенно забыл о своей сердечной жизни. Эпоха литературных выступлений еще сильнее отвлекала его от романических переживаний.

«Я расспрашивала Федора Михайловича о его увлечениях, – рассказывает А. Г. Достоевская в своих „Воспоминаниях“, – и мне показалось странным, что, судя по его воспоминаниям, у него в молодости не было серьезной горячей любви к какой-нибудь женщине. Объясняю это тем, что он слишком рано начал жить умственной жизнью. Творчество всецело поглотило его, а потому личная жизнь отошла на второй план. Затем он всеми помыслами ушел в политическую историю, за которую так жестоко поплатился».

Предметом первого увлечения Достоевского – увлечения душевного, скрытого и, конечно, неразделенного – была красавица Авдотья Яковлевна Панаева. Эта «жена Некрасова», общий кумир молодого литературного поколения сороковых годов, сумела пленить самого Александра Дюма. К Достоевскому она относилась, видимо, с присущим ей теплым вниманием, не догадываясь, вероятно, о той роли, какую она сыграла в его «душевной жизни».

«Вчера я в первый раз был у П(анаева) и, кажется, влюбился в жену его, – писал Достоевский брату 16 ноября 1845 г. – Она умна и хорошенькая, вдобавок любезна и пряма донельзя».

«Я был влюблен не на шутку в П(анаеву), – сообщает он ему через несколько недель, – теперь проходит, а не знаю еще…»

А. Г. Достоевская, не затрагивая этого эпизода в своих «Воспоминаниях» (относящихся к другой эпохе), в личных беседах придавала ему некоторое значение: «Увлечение Панаевой было мимолетно, но все же это было единственным увлечением Достоевского в его молодые годы. В доме у них, где к Федору Михайловичу начали относиться насмешливо, неглупая и, по-видимому, чуткая Панаева пожалела Достоевского и встретила за это с его стороны сердечную благодарность и нежность искреннего увлечения…»

Но эта ранняя утаенная влюбленность была все же лишь эпизодом его душевной жизни.

Только в Сибири ему суждено было пережить свой первый роман – самый мучительный, надрывный и мрачный.

1. Есть что-то знаменательное о том, что Достоевский полюбил впервые больную, измученную женщину, надорванную жизненными ударами, нищую и уже отмеченную безумием и смертью.

К сожалению, все мучительные этапы этого первого романа Достоевского уже не могут быть воспроизведены в полном виде. По-видимому, безвозвратно утрачены те пространнейшие письма, которые писались Достоевским из Семипалатинска в Кузнецк. По свидетельству Врангеля, это были подчас целые тетради. Тягостные условия жизни Марии Дмитриевны, при ее личных драмах и потерях, могли вызвать с ее стороны недостаточно бережное отношение к этим письмам-дневникам, очевидно затерявшимся в каком-либо глухом углу Сибири. Важная и глубоко трагическая история первой любви Достоевского, записанная им в пространных исповедях, не дошла до нас. Нам приходится по косвенным данным восстанавливать ее утраченные главы.

Во всяком случае, образ Марии Дмитриевны и многие эпизоды их романа четко и резко отразились на творчестве Достоевского. В «Униженных и оскорбленных» в самоотверженной любви главного героя, готового устроить в ущерб своему чувству счастье двух других людей, передан момент из сибирского романа Достоевского. В «Преступлении и наказании» образ Катерины Ивановны воспроизводит почти портретно черты Марии Дмитриевны и как бы воскрешает всю ее жизненную судьбу. Сцена смерти супруги Мармеладова написана под впечатлением агонии первой жены Достоевского и даже отдельными выражениями напоминает описание этого печального события в письмах Достоевского.

Внешний облик Марии Дмитриевны в момент ее знакомства с Достоевским, т. е. за десять лет до ее смерти, отличался большой привлекательностью. В то время ей было двадцать шесть – двадцать семь лет, если только возраст ее правильно указан в письме Достоевского к сестре в 1857 году: «Мне тридцать пять лет, а ей двадцать девятый». Красивая блондинка среднего роста, очень худощавая, натура страстная и экзальтированная – так описывает ее Врангель. «Уже тогда зловещий румянец играл на ее бледном лице, и несколько лет спустя чахотка унесла ее в могилу. Она была начитанна, довольно образованна, любознательна, добра и необыкновенно жива и впечатлительна». Познакомившийся с ней гораздо позже, в Петербурге, и только мельком видевший ее H. Н. Страхов отмечает, что Мария Дмитриевна произвела на него очень приятное впечатление бледностью и нежными чертами своего лица, хотя и отмеченного уже смертельной болезнью.

Эта экзальтированная и страстная натура сразу увлекла и подчинила себе Достоевского.

Вот как он сам описывает историю их отношений в письме к сестре в 1857 году: «Приехав в 54-м году из Омска в Семипалатинск, я познакомился с одним здешним чиновником Исаевым и его женой. Он был из России, человек умный, образованный, добрый. Я полюбил его как родного брата… Он был без места, но ожидал скорого помещения своего вновь на службу. У него были жена и сын. Жена его, Мария Дмитриевна Исаева, женщина еще молодая, и он приняли меня у себя как родного. Наконец, после долгих хлопот, он получил место в городе Кузнецке, в Томской губернии, от Семипалатинска 700 верст. Я простился с ним, и расставаться мне было тягостнее, чем с жизнью. Приписка. Это было в мае 55-го года. Я не преувеличиваю. Приехав в Кузнецк, он, Исаев, вдруг заболел и умер, оставив жену и сына без копейки денег, одну, на чужой стороне, без помощи, в положении ужасном. Узнав о том (ибо мы переписывались), я занял и послал ей на первый случай денег. Я был так счастлив, что она приняла от меня. Наконец она успела списаться со своими родными, с отцом своим. Отец ее живет в Астрахани, занимает там значительную должность (директор карантина), в значительном чине и получает большое жалованье. Но у него на руках еще три дочери, девушки, и сыновья в гвардии. Фамилия отца – Констан. Он внук французского эмигранта в первую революцию, дворянина, приехавшего в Россию и оставшегося жить в ней. Но дети его по матери русские. Мария Дмитриевна старшая дочь, и ее отец любит больше всех. Друг мой милый, я пишу тебе подробности, а не написал главное. Я давно уже люблю эту женщину до безумия, больше жизни моей. Если бы ты знала этого ангела, то не удивилась бы. В ней столько превосходных, прекрасных качеств. Умна, мила, образованна, как редко бывают образованны женщины, с характером кротким, понимающая свои обязанности, религиозная. Я видел ее в несчастье, когда муж был без места. Не хочу описывать тебе их бывшую нужду. Но если бы ты видела, с каким самоотвержением, с какою твердостью она переносила несчастье, которое вполне можно было назвать несчастьем. Судьба ее теперь ужасна: одна в Кузнецке, где умер муж ее, бог знает кем окруженная, вдова и сирота в полном смысле слова. Конечно, любовь моя к ней была скрытая и невысказанная. Я же любил Александра Ивановича, ее мужа, как брата. Но она, с ее умом и сердцем, не могла не понять моей любви к ней, не догадаться об этом. Теперь, когда она свободна (по смерти мужа уже прошло полтора года) и когда я был произведен в офицеры, первым делом моим было предложить ей выйти за меня замуж. Она знает меня, любит меня и уважает. С тех пор как мы расстались, мы переписывались каждую почту. Она согласилась и отвечала мне „да“. И если не случится одного обстоятельства… то свадьба наша будет уже сделана до 15 февраля, т. е, до Масленицы. Друг мой, милая сестра! Не возражай, не тоскуй, не заботься обо мне. Я ничего не мог лучше сделать…»

Но этот восторженный отзыв о М. Д. Исаевой в письме к родным следует выправить по переписке Достоевского с Врангелем. Взаимные отношения Федора Михайловича с его будущей женой приняли сразу какой-то неправильный и взаимно мучительный характер. «В Федоре Михайловиче она приняла горячее участие, – свидетельствует Врангель, – приласкала его, не думаю, чтобы глубоко оценила его, скорее пожалела несчастного, забитого судьбою человека. Возможно, что даже привязалась к нему, но влюблена в него ничуть не была. Она знала, что у него падучая болезнь, что у него нужда в средствах крайняя, да и человек он „без будущности“, говорила она. Федор же Михайлович чувство жалости и сострадания принял за взаимную любовь и влюбился в нее со всем пылом молодости».

Впрочем, вскоре ему пришлось разочароваться в ответной любви к нему Марии Дмитриевны. Когда Исаева перевели в Кузнецк, верст за 500 от Семипалатинска, Достоевский впал в глубочайшее отчаяние. «И ведь она согласна, не противоречит, вот что возмутительно!» – жаловался он Врангелю.

При расставании он рыдал навзрыд, как ребенок, и когда экипаж отъезжающих скрылся из виду, он еще долго стоял как вкопанный, смотря ему вслед с катящимися по щекам слезами.

2. Возникает переписка, быть может, еще более мучительная, чем личные отношения. Мария Дмитриевна и на расстоянии не перестает томить Достоевского своими жалобами на лишения, на свою болезнь, на печальное состояние мужа и безрадостную будущность. Но еще сильнее, конечно, волновали и мучили Достоевского жалобы его корреспондентки на невыносимое одиночество и потребность отвести с кем-нибудь душу. Когда же в письмах все чаще и все восторженнее начало мелькать имя нового знакомого в Кузнецке – «симпатичного молодого учителя», обладателя редких качеств и «высокой души», – Достоевский впал в окончательное уныние, бродил как тень и даже забросил «Записки из мертвого дома», над которыми работал в ту пору с редким увлечением. «Вы пишите, что я ленюсь писать, – отвечает он на укоры Врангеля, – нет, друг мой, но отношения с Марией Дмитриевной занимали всего меня в последние два года. По крайней мере, жил, хоть страдал, да жил!»

В августе 1855 года Достоевский получил от Марии Дмитриевны извещение о смерти ее мужа. Она сообщала ему, что Исаев скончался в нестерпимых страданиях, что мальчик ее обезумел от слез и отчаяния и сама она измучена бессонницей и обостренными припадками своей болезни; она рассказывала далее, что похоронила мужа на чужие деньги, что у нее ничего не осталось, кроме долгов, что кто-то прислал ей три рубля. «Нужда руку толкала принять – и приняла… подаяние…»

Достоевский отдается всецело устройству судьбы Марии Дмитриевны. Он достает у Врангеля деньги, он пробует устроить в корпус Пашу Исаева, он с героическим самопожертвованием хлопочет и даже «на коленях готов просить» за своего соперника – кузнецкого учителя В., предмет глубокой привязанности Марии Дмитриевны (по свидетельству Врангеля, «личности совершенно бесцветной»).

Но все это бессильно, по-видимому, переродить дружескую жалость к Достоевскому Марии Дмитриевны в ответное чувство. Почти через год после смерти Исаева, летом 1856 года, Достоевский шлет Врангелю письма, полные отчаяния: «Я как помешаный… теперь уж поздно!», «Мои дела ужасно плохи, и я почти в отчаянии. Трудно предугадать, сколько я выстрадал». «Я трепещу, чтобы она не вышла замуж, – пишет он в письме от 21 июля, – ей-богу, хоть в воду, хоть вино начать пить…»

Только к зиме 1857 года, через полтора года после смерти Исаева, обстоятельства слагаются наконец в пользу Достоевского. К этому времени относится письмо его к Врангелю о предстоящей женитьбе. Дождавшись наконец своего счастья, Достоевский закрывает глаза на все прошлое. «Она меня любит, это я знаю наверно», – успокаивает он себя от мучительных воспоминаний о своем недавнем сопернике. «Она скоро разуверилась в своей новой привязанности», – сообщает он Врангелю об этом темном эпизоде своего романа.

Но желанного счастья он, конечно, не нашел в этом браке. «Марья Дмитриевна вечно хворала, капризничала и ревновала», – определяет Врангель доминанту дальнейших отношений.

Уже в Семипалатинске начались драмы ревности, впоследствии совершенно подорвавшие семейную дружбу.

К семье мужа Мария Дмитриевна сразу встала в подозрительно-враждебные отношения больной и бедной родственницы, мнительно чующей неприязнь и торопящейся ответить на нее всем запасом своего раздражения и озлобления. Всю жизнь она была убеждена, что имеет в лице Михаила Михайловича тайного врага, и только на смертном одре проявила желание с ним примириться.

3. Между тем болезнь не переставала обостряться. Переезд в Петербург на постоянное жительство быстро сказался на дальнейшем развитии чахотки, и зимой 1963/64 года слабость Марии Дмитриевны заставляет Достоевских выбрать временным местожительством Москву. С весною наступает обычное обострение болезни – и в середине апреля Достоевский сообщает брату: «Вчера с Марьей Дмитриевной сделался решительный припадок: хлынула горлом кровь и начала заливать грудь и душить…»

На другой день, 16 апреля 1864 года, наступил эпилог самому мучительному роману Достоевского: Мария Дмитриевна скончалась. «Она любила меня беспредельно, – писал впоследствии Достоевский, – я любил ее тоже без меры, но мы не жили с ней счастливо… Несмотря на то что мы были с ней положительно несчастны вместе – по ее страстному, мнительному и болезненно фантастическому характеру, – мы не могли перестать любить друг друга; даже чем несчастнее были, тем более привязывались друг к другу».

В самый день смерти своей жены, перед ее остывающим телом, Достоевский заносит в свою записную книжку несколько размышлений о смысле любви, брака, о призвании отдельной личности на земле:

«16 апреля. Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?

Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, невозможно. Закон личности на земле связывает, Я препятствует. (Между тем) один Христос мог, но Христос был вековечный, от века идеал, к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек. Между тем после появления Христа, как идеала человека во плоти, стало ясно как день, что высочайшее последнее развитие личности именно и должно дойти до того в самом конце развития, в самом пункте достижения цели, чтоб человек нашел, сознал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего Я, – это как бы уничтожить это Я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастье. Таким образом закон Я сливается с законом гуманизма, и в слитии оба, и Я и все (по-видимому, две крайние противоположности), взаимно уничтожая [сь] друг для друга, в то же самое время достигают и высшей цели своего индивидуального развития каждый особо.

Это-то и есть рай Христов. Вся история, как человечества, так отчасти и каждого отдельно, есть только развитие, борьба, стремление и достижение этой цели…

…………………………………………………………………………

Итак, человек стремится на земле к идеалу, противоположному его натуре. Когда человек не исполнил закона стремления к идеалу, т. е. не приносил любовью в жертву свое Я людям или другому существу (я и Маша), он чувствует страдание и назвал это состояние грехом. И так человек беспрерывно должен чувствовать страдание, которое уравновешивается райским наслаждением исполнения завета, т. е. жертвой. Тут-то и равновесие земное. Иначе земля была бы бессмысленна…»………………