Текст книги "…в этом мире несчастливы… Книга вторая"

История семьдесят восьмая. Бальзаковский возраст, или Между Федрой и Иокастой

В наше время «бальзаковский возраст» так же внезапно выскочил из коллективного бессознательного и ворвался в повседневную речь, как во времена после смерти английской королевы Виктории, с именем которой связана эпоха (викторианская), мораль и нравы, «эдипов комплекс». Последний – вырвался из бессознательного Зигмунда Фрейда и овладел коллективным сознанием. И не только современников Фрейда, но и всех последующих поколений. Для того чтобы нечто внедрилось в обыденное сознание нужно не знание, а яркий образ, поражающий воображение. Так, и с «бальзаковским возрастом», и с «эдиповым комплексом». «Бальзаковский возраст» женщин вдохновил отцов трагедии и коллективного катарсиса – Софокла, Еврипида и Эсхила. «Эдипов комплекс» (да, именно в таком словосочетании) послужил мягким назиданием юному графу в возрасте пубертата, сыну выдающейся личности – государственного деятеля, политика, писателя, создателя ювенальной психологии и этики – английскому графу Филипу Дормеру Стенхопу Честерфилду. Он воспитывал сына путем писем, которые вечером писал ему, а утром, перед завтраком давал прочитать. При этом просил сына только об одном, чтобы он сказал – согласен он, или не согласен с тем нравоучением, которое содержится в письме. Дормер Филип Стенхоп – сын выдающегося человека, ничем не прославившись в жизни, на старости лет написал «Письма к отцу». В этих письмах он признавался давно умершему папе, что они, несомненно расширили его кругозор, но ничуть не способствовали углублению его карманов (in order to extend my pockets). Но, именно граф Честерфилд в 16-ом письме к сыну произнес «эдипов комплекс», не подозревая, как им потом очарует обывателя Зигмунд Фрейд, спустя 130 лет! Историческая случайность: когда юноша Зигмунд осознал, что испытывал половое влечение к своей маме, она была в бальзаковском возрасте, а он – в пубертатном. Мы не нашли никакого намека на то, что Фрейд читал письма Честерфилда. Но Софокла он знал хорошо. Именно у него он позаимствовал и первым свой (совместно с Й. Брейером) метод лечения всякого рода «комплексов» – катарсис.

О «бальзаковском возрасте» последнее время пишут и пишут. И, по нашим данным, повторяя одну и ту же ошибку, связывая это словосочетание с романом Бальзака – «Тридцатилетняя женщина». Но вот здесь – ignoratio est argumentum! Точно также, как если бы Фрейд полностью раскрыл свой (и даже не софокловский, а честерфилдовский) эдипов комплекс, его учение, думаем, не вульгаризовали бы в духе пансексуализма. А Карл Юнг не выдумал бы комплекс Электры. Заметим, что авторы, верующие в библейские сказания, как ветхозаветные, так и новозаветные (Фрейд к ним не относится, он раскритиковал библию), почему-то пользуются именно мифами Эллады – например, экзистенциалисты и гуманистические психологи. Здесь комплексы Сизифа, Тантала, Прометея, Медузы, Ореста и Пилада, Нарцисса и т. д.

На самом же деле, Зигмунд Фрейд несколько извратил трактовку эдипового комплекса. Во-первых, будущий царь Фив Эдип был мудрым, ибо отгадал загадку Сфинкса. Во-вторых, если бы юноша Эдип узнал бы своих родителей, то вряд ли бы убил своего отца и женился на своей матери. Ведь, когда он узнал, что натворил, вмиг ослепил себя. Иокаста пленяла воображение своей красотой и женственностью не одного юноши Эдипа. Он влюбился в нее, как влюблялись и другие его сверстники. На самом деле, здесь имело место любовь Иокасты к Эдипу, даже не смотря на то, что он убил ее мужа. То есть, нужно говорить не о комплексе Эдипа, а о комплексе Иокасты, очень схожем с комплексом Федры. Или о женщинах бальзаковского возраста.

Но, Иокаста ничего общего, ни в типологии, ни в характерологии не имеет с Федрой. Точно так же как героини Бальзака, находящиеся в бальзаковском возрасте, ничего общего не имеют друг с другом. Иван Сергеевич Тургенев создал прекрасные образы русских женщин, будучи в Париже. Возможно – наипрекраснейшие во всей нашей литературе. У Бальзака самые красивые (физически и нравственно) женщины – в возрасте 30 лет! Это, кроме «Тридцатилетней женщины»: «Покинутая женщина», «Лилия долины», «Утраченные иллюзии», и даже «Евгения Гранде» (далеко не полный список героинь Бальзака, которые раскрываются в возрасти 30 лет). А все, может быть, объясняется просто: самого юного Оноре, еще даже не де Бальзака (писавшего под разными псевдонимами) одержимо и неистово любила Лаура де Берни, внешность, характер, биографию и даже болезни которой Оноре «передал» своей прекрасной героине «Лилия долины», графине Бланш (Анриетта) де Морсоф, И даже себя Бальзак изобразил в возлюбленном графини Феликсе де Ванденесе…

Прекрасные, тридцатилетние героини Оноре де Бальзака, повторяем, не имеют друг с дружкой никакого сходства. Но их всех объединяет одно: неистовая, готовая на самопожертвование и невероятные подвиги, любовь! Хрупкая, субтильная графиня де Баржетон добивается невероятными усилиями, с полнейшим презрением к высшему обществу, высочайшего помилования, приговоренному к смерти ее Люсьену де Рюбампре (Шардону). И когда охранник тюрьмы, где должны казнить Люсьена, не пускает ее в тюремные ворота, она своими изнеженными, тонкими пальчиками одним движением ломает толстые чугунные прутья ограды. Психологам, знающим, что такое конверсия, не сложно поставить диагноз болезням, и даже смерти Бланш де Морсоф. Ведь ее отношения с Феликсом де Вандесом были платоническими.

Наверное, лучше всех поэтов неистовую страсть женщины «бальзаковского возраста» описала Марина Цветаева, будучи сама в бальзаковском возрасте:

«Ипполит! Ипполит! Болит!

Опаляет… В жару ланиты…

Что за ужас жестокий скрыт

В этом имени Ипполита!

Точно длительная волна

О гранитное побережье.

Ипполитом опалена!

Ипполитом клянусь и брежу!

Руки в землю хотят – от плеч!

Зубы щебень хотят – в опилки!..

Вместе плакать и вместе лечь!

Воспаляется ум мой пылкий…

Точно в ноздри и губы – пыль

Геркуланума… Вяну… Слепну…

Ипполит, что хуже пил!

Это суше песка и пепла!

Это слепень в раскрытый плач

Раны плещущей… Слепень злится…

Это – красною раной вскачь

Запаленная кобылица!

Ипполит! Ипполит! Спрячь!

В этом пеплуме – как в склепе,

Есть Элизиум – для – кляч:

Живодерня! – Палит слепень!

Ипполит! Ипполит! В плен!

Это в перси, в мой ключ жаркий,

Ипполит взамен

Лепесткового – клюв Гарпий!

Ипполит! Ипполит! Пить!

Сын и пасынок? Сообщник!

Это лава – взамен плит

Под ступнею! – Олимп взропщет?

Олимпийцы?! Их взгляд спящ!

Небожителей – мы – лепим!

Ипполит! Ипполит! В плащ!

В этом пеплуме – как в склепе!

Ипполит, утоли…

(Федра. 1. Жалоба)

Это – точно о женщинах бальзаковского возраста. Об Эмме Бовари, об Анне Карениной… И о всех других, в том числе – женщинах нашего времени. Бальзаковский возраст не земным временем определяется. Психологу ли это не знать? Нелепо, на наш взгляд, связывать его с гормонами или микросоциальными факторами. Бальзак, даже имея личные мотивы приписать своим прекрасным и героическим женщинам 30 лет, во всем был гениален. Каждая женщина, мы убеждены, переживает бальзаковский возраст непременно. Выдающийся советский психолог и врач, основоположница «телефона доверия» во всесоюзном масштабе, профессор Айна Григорьевна Амбрумова, описала «горячие точки биографии» («Суицидология», вып.1—2.). «Бальзаковский возраст» – одна из этих «точек». Мужчина также имеет «горячую точку биографии» До А. Г. Амбрумовой о ней писали Лев Николаевич Толстой и Василий Макарович Шукшин. Владимир Высоцкий написал песню. А заметил это все тот же Софокл! Этому будет посвящена наша следующая статья. Советский, русский врач и философ, профессор Евгений Васильевич Черносвитов открыл формулу смерти. Во втором издании книги «Формула смерти» он пишет, между прочим, еще об одном гениальном прозрении Оноре де Бальзака – о возрасте смерти сильных физически и морально людей – 82 года…

Чтобы точнее понимать психологов – великих писателей, с мощным, как говорил русский психиатр Николай Николаевич Баженов, gefühl, важно хорошо изучать их биографию. А также помнить, как сказал Софокл: за каждой случайностью есть план. Иначе, как понимать Оноре де Бальзака, который, увидев расцвет своих женщин в тридцать лет, тем не менее написал: «Всякая женщина – зло, но дважды бывает прекрасна: на ложе любви и на смертном одре!» Вряд ли Бальзак знал, что это, задолго до него, сказал загадочный древнегреческий поэт, живший в Египте. Загадочный – потому, что никто так и не догадался, мужчина он или женщина? Гермафродит или евнух? И как его настоящее имя, ибо писал он под именем богини Паллады (Афины).

А Пушкин?

«– Как быть? Татьяна не дитя, —

Старушка молвила кряхтя…»

Старушке», матери Татьяны, 37 лет!

P.S. Когда Бальзак писал «Тридцатилетнюю женщину», во Франции власть денег была единственной несокрушимой силой: ей были покорны талант, родовая честь, семейный очаг, родительское чувство. Все, кроме любви его прекрасных героинь!

P.S. Ignorantia non-est argumentum – невежество не есть аргумент.

Пансексуализм – это теория в психологии, которая утверждает, что «вся заинтересованность и желание происходят от полового инстинкта» или же, иными словами, что «половой инстинкт играет первостепенную роль во всей человеческой деятельности как психической, так и физической»

Gefühl (нем.) – чувство, чутьё.

История семьдесят девятая. О смысле трагедии

Это – вторая статья о «горячих точках биографии» (напоминаю, что термин введен выдающимся ученым, врачом психиатром и психологом, основателем первого в СССР телефона доверия – прообраза нашей службы, профессором Айной Григорьевной Амбрумовой в 1978 году). Здесь пойдет речь о мужском критическом возрасте, аналогичном «бальзаковскому возрасту» женщин.

Вспомним Владимира Высоцкого:

«С меня при цифре 37 в момент слетает хмель, —

Вот и сейчас – как холодом подуло:

Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль

И Маяковский лег виском на дуло.

Задержимся на цифре 37! Коварен бог —

Ребром вопрос поставил: или – или!

На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо, —

А нынешние – как-то проскочили.

Дуэль не состоялась или – перенесена,

А в 33 распяли, но – не сильно,

А в 37 – не кровь, да что там кровь! – и седина

Испачкала виски не так обильно.

Слабо стреляться?! В пятки, мол, давно ушла душа!

Терпенье, психопаты и кликуши!

Поэты ходят пятками по лезвию ножа —

И режут в кровь свои босые души!

На слово длинношеее в конце пришлось три е, —

Укоротить поэта! – вывод ясен, —

И нож в него! – но счастлив он висеть на острие,

Зарезанный за то, что был опасен!

Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр, —

Томитесь, как наложницы в гареме!

Срок жизни увеличился – и, может быть, концы

Поэтов отодвинулись на время!»

У Василия Макаровича Шукшина все главные герои – крепкие мужики – Степан Разин, Егор Прокудин, Иван Расторгуев, Максим («Верую»), вечно недовольный Яковлев и др., «ломались» в 40 лет: или спивались, или закон преступали, или самоубийством жизнь кончали. Вот, например, Максим:

«…он был сорокалетний мужик, злой и порывистый, никак не мог измотать себя на работе, хоть работал много.., ходил по горнице, и глаза его свирепо блестели».

В 40 лет Максим (да и сам Шукшин) задумался, чтобы понять, что такое душа – и пришел к вере. Но и поп Максиму не помог понять, ни что такое душа, ни что такое вера. Вот и получилось у Максима: «Верую-у! В барсучье сало, в бычий рог, в стоячую оглоблю-у! В плоть и мякоть телесную-у!..». Еще «крепких мужиков» в критическом возрасте спасало то, что они начинали чудить, например, изобретать вечный двигатель. А сам Василий Макарович в сорок лет написал в «дневнике»:

«Русский писатель непременно психолог. Но – больной!»

Если женщина в «бальзаковском возрасте» неистово хочет любить или (и) быть любимой, то мужчина также неистово начинает стремиться в ДАЛЬ СВЕТЛУЮ («Позови меня в даль светлую»). И ее, и его, в этой горячей точке биографии, разносит неутолимыми страстями.

В рассказе «Гена Пройдисвет» читаем:

«Мужик, он ведь как: достиг возраста – и смяк телом. А башка ишо ясная – какие-нибудь вопросы хочет решать. Вот и начинается: один на вино напирает – башку туманит, чтоб она ни в какие вопросы не тыркалась, другой… Миколай вон Алфимов, знаешь ведь его? – историю колхоза стал писать. Кто куда, лишь бы голова не пустовала. А Григорий наш, вишь, в бога ударился. Пускай, он никому вреда не приносит…»

А, вот Лев Николаевич Толстой, который также выделил критический возраст мужчины, полагал, что это – 50 лет («Чем люди живы»).

Но, давайте взглянем на критический возраст мужчин, выделенный, забегая вперед, скажем, опять же Софоклом, с точки зрения последней «даты» – возраста смерти. Высоцкий и Шукшин – люди одного поколения и одной страны. Разница в критическом возрасте у Высоцкого (37 лет), и Шукшина (40 лет) = 3 года. Ровно настолько лет Василий Макарович прожил на земле больше Владимира Высоцкого, хотя умер на шесть лет раньше своего друга. Ну и совсем, вроде бы не к месту: Владимир Семенович умер в день рождения (даже часы совпадают!) Василия Макаровича; а Шукшин умер накануне дня рождения Сергея Есенина… Кстати, Шукшин интересовался и «бальзаковским возрастом». У него мало женщин – героинь. Но, Люба Байкалова и Нюра Расторгуева – тридцатилетние женщины. А в рассказе «Генка Пройдисвет», где Василий Макарович описывает, как понимает «критический возраст», дочь дяди Гришы, с которой они вдвоем живут, тридцатилетняя, и зовут ее… Анна (редкое, скажем, для русской сибирской деревни женское имя!):

«Анна, рослая, скуластая, добрая, любила играть на гармошке. Играла, а играть толком не умела – тянет туда-сюда, слушала и о чем-то думала… Чего замуж-то не выходишь? – поинтересовался Генка. «За кого?» «Нашла бы какого-нибудь…» «Какого-нибудь мне не надо, одна проживу». «Это ненормально…» «Ничего. Нормально»…«Какие ведь все уверенные, все-то они знают! – обозлился Генка. – Все понимают. А спросишь – ответить толком не умеют».

Вот так понимал «бальзаковский возраст» Василий Макарович Шукшин. В отношении женщин он и с Бальзаком и с Львом Николаевичем согласен… Не случайно свою героиню назвал Анной.

Лев Николаевич Толстой умер в 82 года. В этом возрасте, его можно вычислить по формуле смерти Евгения Васильевича Черносвитова, умирают мужчины, для которых «критический возраст» проходит гладко между 40 и 50 годами (Высоцкий и Шукшин не пережили своего «критического возраста»). Ибо они с ним сами справляются. То есть, речь идет о сильных духом личностях. Или, о духовных личностях, по выражению выдающегося советского нейрофизиолога, лауреата ленинской премии, академика и, одновременно, епископа Охтинского, Алексея Алексеевича Ухтомского. Здесь требуется лирическое пояснение.

«Духовность» отнюдь не идентична «добру». Есть злой дух и добрый дух. «Духовность» не тождественна созиданию. Есть дух созидания и дух разрушения. Духовность симметрична демону. Великие «духовники» – Прометей, Моисей, Люцифер, — не подпадают под определение добра и зла, созидания и разрушения. А все Боги непременно громовержцы. Поэтому: все боится времени, а время боится пирамид! А, также, не создавай себе кумира: любые тени преходящи. Вспомним Лермонтова:

«Собранье зол его стихия;

Носясь меж темных облаков,

Он любит бури роковые

И пену рек, и шум дубров;

Он любит пасмурные ночи,

Туманы, бледную луну,

Улыбки горькие и очи,

Безвестные слезам и сну.…

И гордый демон не отстанет,

Пока живу я, от меня,

И ум мой озарять он станет

Лучом чудесного огня;

Покажет образ совершенства

И вдруг отнимет навсегда

И, дав предчувствия блаженства,

Не даст мне счастья никогда.

Нимбы духовников легко превращаются в рога. И, наоборот: рога – в нимбы. Не поэтому ли Моисей у Микеланджело и Шагала – рогатый?

Булгаковский Воланд (Люцифер) отказывается от своего призвания дарить людям свет. И, договорившись с Богом, дарует Мастеру и Понтию, Пилату, вместо света – покой. Мастеру было 40 лет, Маргарите 30 лет, Понтию Пилату – 83 года. И Кирилл Лавров умер на 82 году жизни.

А человек, возвысившийся до титана, тут же оказывается повержен Богом. Вот поэтому, Высоцкий и Шукшин не пережили свой критический возраст! Они были не «демонами». Они были «титанами».

Теперь все подготовлено к смыслу трагедии, как критическому «возрасту» мужчины.

А теперь о Софокле, о смысле tragodia… Эсхил, предшественник Софокла, о котором принято говорить, что он – отец трагедии, скорее всего бы оскорбился, если бы смог такое услышать! Ведь tragodia – в переводе с греческого – козлиная песнь. В последствие, видимо из-за неблагозвучности, «козлиную песнь» подменили на лебединую песнь. Хотя и в русском фольклоре «старый козел» – прижилось (а – «старого лебедя» нет). Эсхил не был литератором. Он сочинял для обрядов (самое известно обрядовое «произведение» Эсхила «Семеро против Фив»). Обрядовые действа Эсхила преследовали только одну цель – вызвать у толпы katharsis. Эсхил был не драматургом, в точном значении этого слова, а социальным психотерапевтом. Его занимало состояние толпы, которой он мог бы и помогать, и манипулировать по указу свыше. Ведь жил он в Афинах, которым все время приходилось доказывать соседним греческим городам-государствам, что они, Афины, самый великий город в мире. Афиняне нуждались в Эсхиле, в его коллективной психотерапии и суггестии. Это было до великого Перикла, который многовековую мечту афинян сделал реальностью. Софокл творил во времена Перикла. Тогда в центре общественных интересов была уже не толпа, а отдельная личность, то есть, per sonat! «Личность» (славянское личина – маска) и «персона» (буквально – за маской) – то, что инстинктивно пряталось, и прежде всего, от себя! Софокл видел перед собой задачу не социального психолога и психотерапевта, как Эсхил, а индивидуального душевного «лекаря». Главной персоной в афинском социуме при Перикле был мужчина. Видимо поэтому Софокл начал с помощи мужчине, когда он оказывался в критическом возрасте. Нужно сказать, что Софокл был заядлым охотником и хорошо знал повадки зверей. Он не раз видел в горах, как молодые самцы-козлы, объединившись, выталкивают, избивая, старого козла, своего отца. И, фактически, доводят его до самоубийства – козел, спев свою последнюю песню, бросается с высокой скалы в пропасть, разбиваясь о камни. Софокл писал:

«Нет ничего печальнее на свете, чем козлиная песнь перед смертью. В ней – плач брошенного матерью дитя, в ней – плач, брошенной мужчиной женщины, и самое ужасное, в ней плач мужчины…»

Не Фрейд, а Софокл описал первым изгнание детьми из «семьи» и убийство (самоубийство, если так можно сказать о животных) отца – вожака стада. Сначала выросшие самцы объединяются, чтобы справиться с вожаком-отцом. А потом уже, после его гибели, бьются между собой за его место в семье. У людей – как у животных! Поэтому Софокл стал называть свои пьесы козлиной песнью. В этом – подлинный смысл трагедии. Он, а не Эсхил, создал жанр трагедии, как индивидуальной психотерапии. У Эсхила перед сценой была толпа, как один коллективный зритель. Перед ним на сцене Эсхил ставил «зеркало» – хор (эхо). Долго эсхиловские психотерапевтические обряды происходили так: один актер произносил короткое «заклинание». Хор его повторял, как эхо. Вслед за хором его повторяла толпа. И так, пока не наступал катарсис. В конце жизни Эсхил ввел второго актера, и тогда возник диалог. Из коллективного субъекта начинал выделяться индивидуум, в котором, по словам Гете, две души и обе не в ладах друг с другом. Человеческая психика разделилась на сознание и бессознательное. Софокл это уже хорошо понимал, и поэтому у него не было необходимости в «зеркале» (эхо). Зато появилась необходимость в многоголосии. Во всех трагедиях Софокла много актеров, много ролей. Но главную роль всегда играет мужчина, который находится в состоянии трагедии. «Критический возраст» оказался «размытым». Но суть его осталась: сорвут боги с человека маску и он погибнет (без маски человек не может играть роль ни в семье, ни в социуме). Софокл подверг инвентаризации человеческие маски. Продолжили дело Софокла Еврипид и Шекспир. Для Карла Юнга они подготовили полный набор архетипов.

Получается, что великая литература началась с психологии и психотерапии толпы (Шукшин это понимал, как все русские классики, писатели и поэты. Поэтому Есенин и Высоцкий были «больны»). Кульминация жизни есть критический возраст: «бальзаковский» для женщины, и трагедия – для мужчины. Три четверти пути, по Владимиру Высоцкому. Привязывать «критический возраст» к какой-то земной дате – нелепо. Не физиология его определяет, а состояние души, то есть, психология.

P.S. Сравни «Три четверти пути» Владимира Высоцкого с «Ностальгией» Андрея Тарковского. «Зеркало» А. Тарковского – с «Семеро против Фив» Эсхила.