Текст книги "Достоевский и динамика религиозного опыта"

Отрывок, относящийся к отцу Паисию, сравнительно краток. Здесь Паисий сообщает Алеше то, о чем мы говорили в предисловии к этой главе – что наука отняла все, что когда-то считалось святым, но взяла части и упустила целое. Было невозможно создать другой более высокий образ, чем образ Христа. И как бы ученые ни пытались, результатом были только чудовища. То же самое можно сказать о Ферапонте и маленьком обдорском монахе. Алеша понимает, что обрел нового друга в лице отца Паисия, и читатели могут почувствовать, что нашли путеводитель, который проведет их через множество религиозных явлений, существующих в монастыре. Теперь Зосима зовет Алешу и говорит ему, что тот должен быть со своей семьей. Зосима обещает, что сохранит за ним его последнее слово на земле. Следуя наставлению старца, Алеша действительно обращается к отцу, который говорит ему, что порядочному человеку не подобает попадать в рай, если он действительно существует. Он верит, что человек засыпает и не просыпается, на этом все заканчивается. Если кто хочет, пусть поминает его в молитвах, а если нет, то и черт их возьми. Такова его философия.

Следующая важная аллюзия на религиозную тему снова появляется совершенно неожиданно, на этот раз в разговоре Алеши и Лизы, в котором Алеша говорит, что он монах, но, может быть, даже сам не верит в Бога [Достоевский 1972–1990, 14: 201]. Он всерьез предлагает Лизе пожениться через восемнадцать месяцев. Неясно, насколько то, что говорит Алеша, перекликается с сообщением Зосимы о том, что он не знает, что такое Бог, или с категорическим отрицанием Иваном его существования [Достоевский 1972–1990, 14: 124]. Неясно также, что каждый из них имеет в виду, но понятно, что для всех них существует очень тонкая грань между верой и неверием и что смещение от одного к другому слишком легкое. То же смещение видно и в разговоре Ивана с Алешей.

Ибо после этих вступительных сцен и нескольких глав, развивающих сюжет другими способами, читатель погружается прямо в идейную сердцевину романа. Иван знает, что по крайней мере для Карамазовых есть способ уменьшить экзистенциальное отчаяние перед небытием. Он говорит Алеше, что карамазовская жажда жизни будет сильнее ужасов человеческого разочарования в течение первых тридцати лет его жизни, после чего ее действие прекратится. Между тем он всей душой любит Европу (хотя и знает, что это кладбище) и клейкие весенние листочки. Алеша говорит, что прекрасно его понимает. Каждый должен любить жизнь больше, чем ее смысл. Первая половина жизни состоит в том, чтобы любить жизнь, вторая – в том, чтобы воскрешать своих мертвецов[65]65
  Это намек на мысль эксцентричного русского философа Николая Федорова, с которым Достоевский познакомился в конце своей жизни. Оценку постсоветской России см. у [Семенова 1990]. Подборку его работ на английском языке см. [Fedorov 1990]. Оценку его значения для Достоевского см. [Lord 1970: 175–200].


[Закрыть]. Отец намерен продолжать сладострастную жизнь до восьмидесяти лет. Иван также ссылается на молодых людей, говоривших в трактире о мировых, вековечных вопросах: существование Бога, бессмертие. А те из них, кто не верит в Бога, говорят о социализме и анархизме, о преобразовании всего человечества по новому порядку, что, по сути, то же самое, только с другого конца. Теперь Иван меняет свое мнение. Если Алеша заигрывает с идеей о том, что Бога не существует, то Иван играет с противоположной. Он говорит, что вчера у отца сказал, что Бога нет, только чтобы подразнить Алешу. Теперь он предлагает ему представить, что он действительно принимает Бога. Удивительно не то, что Бог существует, но то, что такая мудрая и святая идея могла закрасться в голову такого нечестивого существа, как человек. Иван решил не думать о том, создал ли человек Бога или Бог создал человека. Он хочет объявить Алеше, что он за человек на самом деле, чтобы тот не строил гипотез. Он заявляет, что принимает Бога прямо и просто. Но если Бог существует и если он сотворил Землю, то сотворил ее в соответствии с евклидовой геометрией и сотворил человеческий разум с представлением только о трех пространственных измерениях, хотя есть ученые, которые идут дальше этого и сомневаются, что вся Вселенная была создана в соответствии с Евклидом. Иван говорит, что если он и этого не понимает, то как же он может рассуждать о Боге? Он не может решать вопросы, не принадлежащие этому миру. Он советует Алеше не думать о том, есть Бог или нет. Такие вопросы едва ли доступны существам с евклидовым умом. Итак, он принимает Бога охотно, с его мудростью и его намерениями, совершенно неизвестными нам; он верит в порядок и смысл жизни, в вечную гармонию, в которой мы все должны слиться, в Слово, по которому томится Вселенная, и которое было с Богом и которое есть Бог и так далее. Он принимает Бога, но не принимает его мир. Он убежден, как младенец, что страдания залечатся и сгладятся и что в конце концов, когда придет конец света, откроется что-то столь ценное, что сможет удовлетворить каждое сердце и все оправдает. Но он этого не принимает. Алеша просит его объяснить причину.

После раздела, в котором Алеша говорит, что сомневается в вере, Иван фактически признает, что он верит в Бога. С мыслью Алеши о том, что люди должны любить жизнь больше, чем ее смысл, согласны оба, хотя это резко контрастирует со всем содержанием легенды о Великом инквизиторе, которой Иван вскоре развлечет своего брата. Однако вскоре становится ясной причина их разлуки, заключающаяся в силе центрального принципа философии Зосимы. Алеша говорит, что у человечества осталось еще много любви Христовой. Иван же считает, что нельзя любить ближнего, только абстрактно. Можно любить невинных маленьких детей. Если они и страдают, то за грехи своих отцов, потому что сами они невиновны. Ни одно животное не может быть так жестоко, как человек. Если дьявола нет, то человек создал его по своему образу и подобию. Иван вспоминает историю, рассказанную в брошюре, разосланной «высокосветскими лютеранами-меценатами»[66]66
  К тому времени, когда Достоевский написал это, он был знаком с движением редстоков (английское консервативное евангелическое движение, возглавляемое лордом Редстоком) в России. Однако действие романа происходит в 1860-х годах, до первого визита Редстока, поэтому намек на «лютеранских филантропов» верен. Одной из таких была Юлия Засецкая. См. [Jones 1994]. Далее, в Книге 6, по ходу завещания Зосимы есть упоминание о лютеранах, похищающих православную паству, потому что православные священники утверждают, что им слишком мало платят [Достоевский 1972–1990, 14: 265].


[Закрыть], о том, как в Швейцарии некий Ричард раскаялся в тюрьме и испытал милость Господню, после чего уже в ином статусе был казнен. В каждом прячется зверь. Некоторым особенно нравится мучить беззащитных детей. Когда Алеша слышит рассказ о генерале, который натравил собак на ребенка, он соглашается, что его надо расстрелять. Иван взял случай детей только для того, чтобы сделать свой пример более очевидным; он намеренно сузил свою тему. Жизнь абсурдна. Он не может согласиться жить с этим. Ему нужно возмездие. Иначе он уничтожит себя. Он хочет своими глазами увидеть, как лань ляжет со львом, а убитый встанет и обнимет своего убийцу. Ему не нужна небесная гармония. Цена слишком высока. Он возвращает входной билет. Дело не в том, что он не принимает Бога; дело в том, что он возвращает ему билет. Алеша говорит, что это бунт. Иван отвечает, что ему жаль это слышать, потому что бунтом жить нельзя. Алеша соглашается, что если бы его попросили спроектировать мир с целью осчастливить людей в финале и платой за это были бы безответные слезы всего одного маленького ребенка, он бы этого не сделал. Он также согласен с тем, что люди не могут вечно оставаться счастливыми, зная, что своим счастьем они обязаны крови измученного ребенка. Но есть существо, а именно Христос, который имеет право все прощать, потому что он отдал свою невинную кровь за всех и за все. Именно на нем построена структура, а не на страданиях замученного ребенка. Иван говорит, что не забыл об этом. Он хотел бы рассказать брату свою поэму.

V

Хронотоп пустыни

Легенда о Великом инквизиторе, как ее обычно называют в критической литературе, пересказывалась столько раз, что, может быть, было бы излишне повторять ее здесь. Однако я делаю это не только для удобства читателя, не знакомого с этой литературой, но и для того, чтобы подчеркнуть, каким образом модель Эпштейна предвосхищается в этой и последующих главах. Иван начинает свой рассказ со ссылки на средневековые поэмы и пьесы, европейские и русские, в которых на земле появляются святые, ангелы и все силы небесные. В его поэме тоже появится Христос, хотя он не проронит ни слова. Прошло пятнадцать столетий с тех пор, как он дал обещание прийти в свое Царство. Иисус молча проходит среди собравшейся толпы. Непреодолимая сила влечет к нему людей. Он смотрит на них с улыбкой бесконечного сострадания; одно лишь прикосновение к нему исцеляет. В ответ на мольбы он дарует зрение слепому от рождения человеку и воскрешает мертвую девушку, как и в Евангелиях. Но когда появляется Великий инквизитор, его земная сила оказывается так велика, что люди мгновенно расступаются перед ним и позволяют арестовать Иисуса. Он посещает Иисуса в его камере и велит ему продолжать молчать, потому что, по его мнению, он больше ничего не может и не должен добавлять[67]67
  Важной внетекстовой причиной молчания Иисуса, конечно же, является то, что, если бы Достоевский вложил в уста Иисуса новые слова или хотя бы реконтекстуализировал старые слова, он подвергся бы обвинениям в ереси и богохульстве.


[Закрыть], так как все уже было передано Иисусом папе. Великий инквизитор добавляет, что Иисус даже не имеет права открывать ни одной из тайн того мира, из которого он пришел, чтобы не прибавить ничего к уже сказанному и не лишить людей той свободы, за которую он выступал так твердо. Люди теперь убеждены, что они совершенно свободны, но свою свободу они положили к ногам Церкви, которая победила свободу, чтобы осчастливить их. Человек был бунтовщиком, а бунтовщики не могут быть счастливы. Иисуса много раз предупреждали об этом, когда он был на земле. «Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия» говорил с ним в пустыне. Три его вопроса были не искушением, а настоящим чудом. По сути, первым было положение о том, что нужно обратить камни в хлеб и накормить им людей, тогда они последовали бы за Иисусом, как овцы. Следует сначала накормить их, а потом просить у них добродетели. Некоторые могут последовать за небесным хлебом, но будут миллионы, которые не будут достаточно сильны, чтобы отказаться от земного хлеба ради небесного. Они поймут, что свобода и изобилие хлеба земного для всех немыслимы. Люди ищут нечто неоспоримое, перед чем можно преклониться, то, перед чем все согласятся преклониться и служить. Этим стал хлеб земной. Люди создали богов и призывали других людей прийти и поклоняться им, отказаться от собственных богов или претерпеть смерть. Так будет до скончания века. Даже когда боги исчезнут с лица земли, люди все равно будут падать ниц перед своими идолами. Ошибочно, по мнению Великого инквизитора, Иисус отверг земной хлеб во имя свободы и небесного хлеба.

Но тайна бытия человека не только в существовании, а в том, ради чего он живет. Без твердого представления об этом человек не согласится жить и скорее погубит себя. Иисус как будто забыл, что спокойствие и даже смерть людям дороже, чем свободный выбор в познании добра и зла. Вместо неизменного древнего закона человечество отныне должно было само решать этот вопрос, имея перед собой только образ Иисуса в качестве проводника. Это бремя было слишком велико. И Иисусу должно было прийти в голову, что человечество, угнетаемое столь великим бременем, в конце концов отвергнет этот образ и эту истину. Это было неизбежным, раз она была отдана на откуп стольким тревогам и неразрешимым проблемам. Сам Иисус заложил основу для разрушения своего царства. Есть только три силы на земле, способные победить и навсегда пленить совесть этих слабых бунтовщиков: чудо, тайна и авторитет. Иисус не бросился с вершины Храма, потому что знал, что тотчас же искусил бы Господа и потерял бы всякую веру в Него. Он отверг чудо. Но человечество ищет не столько Бога, сколько чудес. Человечество пойдет и создаст себе собственных чудес и поклонится уже и знахарскому чуду, и бабьему колдовству. Но Иисус хотел свободной любви, а не людей, порабощенных чудесами. Он вел себя так, как будто перестал быть сострадательным, потому что требовал от них слишком многого. Люди будут разрушать храмы и окроплять землю кровью, но в конце концов поймут, что хоть они и бунтовщики, но бунтовщики слабые. Они в отчаянии поймут, что тот, кто создал их мятежниками, сделал это, чтобы посмеяться над ними. Они узнают, что это богохульство, и от этого станут еще более несчастными. Иисус так много страдал за их свободу, а они в смятении, замешательстве и несчастье. Откровение Иоанна Богослова предсказывает, что первыми воскреснут двенадцать тысяч человек из каждого племени, но как насчет остальных? Если Иисус пришел только для избранных, то здесь есть тайна, и ее не понять. Так что Церковь тоже имеет право проповедовать тайну. Дело не в любви, не в свободном выборе человеческих сердец, а в тайне, которой они должны слепо повиноваться. Церковь исправила поступок Иисуса и основала его на чуде, тайне и авторитете. Разве это не любовь к человечеству? Зачем Иисус пришел, чтобы теперь вмешаться? Церковь не с Иисусом, а с дьяволом. В этом ее секрет. Это было с ней в течение восьми столетий (то есть с 755 года нашей эры, когда в Италии была установлена светская власть папства). Церковь в конце концов завоюет землю, как цари земные. Это был последний дар сатаны: кому поклониться, кому взять на себя индивидуальную совесть и средство объединить всех в общий муравейник. Универсальность всегда была мечтой человека. Если бы Иисус принял багряницу кесаря, он бы основал вселенское царство. Итак, Церковь взяла меч кесаря и последовала не за Иисусом, а за сатаной. Будут еще века беззакония и свободного разума, но, строя свою Вавилонскую башню без Церкви, люди кончат людоедством. В конце концов люди придут и будут умолять Церковь. Она предложит чашу с надписью «Тайна». Тогда и только тогда наступит царство мира и счастья. Тем временем многие из избранников Христовых поднимут против Него свое свободное знамя. Из оставшихся одни погубят себя, другие погубят друг друга, третьи будут ползать у ног Церкви и умолять спасти их от самих себя. Это научит их не гордиться и быть слабым. Они станут робкими и в страхе прилепятся к Церкви. Это устроит их жизнь, как детскую игру, с детскими песнями, припевами и невинными плясками, им позволено будет даже грешить. Все будут счастливы, освобождены от мук личного и свободного решения. Все будут счастливы, кроме сотен тысяч, которые правят миллионами. За гробом они найдут только смерть, но Церковь будет прельщать их небесной наградой.

Великий инквизитор говорит, что он тоже жил в пустыне, где ел саранчу и коренья; он тоже благословил свободу и готовился присоединиться к избранникам Иисуса. Но он проснулся и решил не служить безумию. Католическая церковь исправила учение Иисуса. Он уверен, что завтра толпа бросится подбрасывать угли в костер, на котором будет гореть Иисус.

Алеша возражает, что это совсем не то, что православие понимает под свободой, и что поэма Ивана на самом деле восхваляет Иисуса. Даже Рим, даже иезуиты не так плохи, как их рисует Иван. Его Великий инквизитор – всего лишь фантазия. Иван признает, что он и есть фантазия. Алеша прибавляет, что отец Паисий однажды сказал ему что-то в этом же духе, «но, конечно, не то». Иван считает эту оговорку важной и добавляет, что должны быть такие люди, как его инквизитор, которые всю жизнь любили человечество, но терзались великой грустью, зная, что остальные божьи твари созданы для насмешек. Алеша заключает, что инквизитор Ивана не верит в Бога. Наконец он понял: в этом и весь секрет. Он обманывает людей во имя великого идеала человеческого счастья, и в этом источник его страданий. Алеша восклицает, что, может быть, и Иван все-таки не верит в Бога. Поэма заканчивается, когда Иисус безмолвно целует старика в губы. Вот и весь его ответ. Поцелуй горит на сердце старика, но он держится прежней идеи. Однако Иван не идет к иезуитам. Какое ему дело? Он подождет, пока ему исполнится тридцать, а потом разобьет чашку об пол. Он не отказывается от вчерашнего «все дозволено», которое вспомнил Алеша, а Дмитрий перефразировал. Затем Алеша целует Ивана в губы, подражая его поэме. Тот обещает, что вернется к брату, когда ему исполнится тридцать, до того, как он разобьет кубок об пол, а затем убегает обратно в хижину.

Об этом эпизоде романа написано множество статей и даже книг. Здесь нужно добавить всего два момента. Во-первых, повторить, что пустыня, в которой Иисус встречает сатану и подвергается искушению, является тем мифическим местом (тем, что Бахтин назвал бы хронотопом), где происходит расхождение между несомненностью веры и атеистическим отчаянием и где Иисус сделал свой роковой выбор идти с Богом, а не с сатаной. В одной и той же мифической локации Великий инквизитор и, судя по всему, Иван делают противоположный выбор. Во-вторых, на протяжении всего повествования Ивана мы не только улавливаем отголоски предыдущего диалога, но также осознаем совпадение восприятий Ивана и Алеши и важные элементы нестабильности в них обоих. Чтобы найти все это, может потребоваться дальнейшее чтение текста, поскольку большинство читателей, кажется, думает, что, когда Алеша выражает согласие с Иваном, это происходит потому, что он на мгновение застигнут врасплох силой его риторики или, возможно, потому что у них общая «карамазовская натура».

Однако нам давно сказано, что Алеша стал послушником только потому, что он убежден в бытии Бога и бессмертии и что монастырь он видит как единственно доступный путь от мирского нечестия к жизни в любви; если бы он пришел к противоположному выводу, то стал бы атеистом и социалистом, как Иван. Возможно, главное различие между двумя братьями, в конце концов, в том, что они пришли к противоположным выводам. Однако текст изобилует высказываниями обоих, а также Зосимы, причем все они по характеру повествовательной структуры скорее сообщаемые, чем прямые, что говорит о том, что они имеют оговорки относительно выражаемых ими позиций и легко могут измениться на противоположные. Более того, эти утверждения часто не только являются ненадежными проводниками базовой позиции, но и заставляют читателя задаться вопросом, существует ли базовая позиция. Например, когда Алеша говорит Лизе, что он хоть и монах, но, может быть, даже и в Бога не верит, то что мы должны из этого заключить? Это нетипичный момент сомнения? Или мы должны сделать вывод, что, по мнению Алеши, в то время, когда он это говорит, вполне нормально быть монахом, даже христианином, и не верить в Бога? Впадение ли это в неверие или неуклюжий способ утверждения непознаваемости Божества в соответствии с апофатической традицией? И неужели старый Карамазов говорит правду, когда сообщает, что Зосима не знает, что такое Бог? В конце концов, это могло бы соответствовать и апофатической традиции. И не слишком ли настойчивое утверждение Ивана о том, что его евклидов ум мешает ему решить вопрос о бытии или небытии Бога, похоже на апофатический взгляд о невозможности познания Бога путем положительного определения? Большинство критиков предпочитают решать такие проблемы, предполагая, что Алеша и Зосима имеют твердую православную веру, а явные отступления от нее объясняют ошибками, личностными особенностями или недостоверными сведениями. Но, может быть, гораздо важнее то, что религиозный дискурс в романе, даже у Зосимы, постоянно вырывается из-под смирительной рубашки православия, отказывается быть привязанным к общепринятому догмату, а Иван, несмотря на исповедуемый им атеизм (от которого он отчасти отказывается, хотя бы ради рассуждения), способен сказать, что он охотно принимает Бога с его таинственной целью; но не принимает его мир. Они сходятся во мнениях, когда Алеша соглашается с Иваном, что цена вечной гармонии слишком высока, если для этого нужны неотомщенные слезы хотя бы только одного невинного ребенка. Алеша, конечно же, видит любовь Божию в воплощении и Страстях Христовых, хотя подробностей он многозначительно не разъясняет, а Иван кажется неубежденным. Наконец, два брата, кажется, снова сближаются, когда Алеша вспоминает, как отец Паисий говорил, что тот факт, что рассказ Ивана о Великом инквизиторе является фантазией, не снижает его ценности. Нам не сообщают, что именно сказал отец Паисий, не говоря уже о том, что он имел в виду. Возможно, он имел в виду что-то вроде цитаты Достоевского из Пушкина или его утверждения, что он предпочел бы остаться со Христом, даже если бы можно было доказать, что истина где-то в другом месте. Перед нами целый ряд соглашений и разногласий, слишком ясно указывающих на возможность как одной точки зрения (Ивана и его Великого инквизитора), так и другой (Алеши и Зосимы). В конце концов, важное различие, возможно, существует не между христианами и атеистами, а между теми, кто глубоко осознает несоответствие между ними и моментом выбора, и теми, кто просто играет с религиозными идеями (как Миусов, Ракитин, старый Карамазов или Смердяков), занимается религиозным позерством (как Ферапонт) или становится жертвой суеверия (как Григорий). Только первые могут пользоваться истинной свободой, которую, по словам Ивана, предлагает Христос.

VI

Жизнь Зосимы

Рассказ Алеши о завещании Зосимы, занимающий шестую книгу, предназначен для того, чтобы внести необходимую устойчивость в это в высшей степени неустойчивое многообразие или, выражаясь постструктуралистскими терминами, вновь ввести логоцентрическое понятие истины в мир, в котором, как выразился бы Деррида, нет ничего вне текста. Тем не менее, это «истина», опосредованная несколькими вымышленными текстами. По всей видимости, мы слышим слова Зосимы, но рассказчик усердно сообщает нам, что Алеша записал все это по памяти через некоторое время после смерти старца и что, возможно, он добавил обрывки из других разговоров. В любом случае сообщения предполагают, что рассказ старца о своей жизни не был сплошным, непрерывным повествованием на смертном одре, он часто делал паузы или должен был отдохнуть. Далее рассказчик сообщает нам, что он предпочитал, рассказывая о дальнейшем, пользоваться заметками Алеши, которые во многом отличаются от разговора. Он объясняет это тем, что рассказ Алеши будет менее долгим и утомительным. Здесь подразумевается, что рассказчик мог бы пересказать разговор дословно, если бы захотел, хотя также создается впечатление, что он знает о нем только из вторых рук, так как он использует такие выражения, как «согласно более поздним сообщениям». Мы как читатели также не знаем, редактировал ли рассказчик текст Алеши. Как я уже говорил в другом месте, перед нами истина, которая приходит к нам посредством процесса, сходного с игрой в испорченный телефон [Jones 1990], и в случае завещания Зосимы в неменьшей степени, чем в случае легенды Ивана о Великом инквизиторе. Однако состав у них разный. В то время как последние части завещания Зосимы имеют форму проповеди или, возможно, посланий апостола Павла, начинается оно с автобиографических заметок, причем некоторые из них, очевидно, включают диалог. Верно, что воспоминание об этом диалоге формируется его значимостью для духовного развития говорящего, но также верно и то, что это духовное развитие воспринимается как сложившееся через диалог, в отличие от опыта Ивана, который, по-видимому, является результатом самостоятельной интроспекции.

Войдя в келью старца, Алеша с удивлением обнаруживает, что Зосима сидит в своем кресле и лицо его беспечально. Там же находятся отцы Иосиф и Паисий, отец Михаил (настоятель скита), брат Анфим (простой крестьянский монах) – ближайшие друзья Зосимы. Около сорока лет тому назад, когда Зосима стал монахом и принадлежал к бедному, малоизвестному монастырю в Костроме, он путешествовал с Анфимом по Святой Руси. Они много лет путешествовали, собирая для монастыря пожертвования. Зосима приветствует Алешу и велит ему найти Дмитрия, чтобы не дать совершить что-то ужасное. Вчера Зосима поклонился его будущему страданию: он прочитал в лице Дмитрия что-то, что как будто говорило о его судьбе. Зосима говорит Алеше, что все от Господа, и цитирует Иоанна 12:24: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода», минималистский отрывок, который использовал Достоевский как эпиграф романа. Зосима говорит, что Алеша духовно напоминает ему его старшего брата Маркела, без которого он, возможно, никогда не стал бы монахом.

История Маркела важна не только в силу его влияния на Зосиму, но и как еще один характерный пример минимальной религии, причем первый, приближающийся к более чистому типу минимальной религии, которую мы обсуждали в начале этой главы, то есть не обремененной интерпретативной теологической традицией, в которой аспекты православного ритуала важны не сами по себе, а как врата к более высокому состоянию духовного сознания. Зосима рассказывает, как его мать умоляла умирающего брата соблюдать Великий пост и причаститься, а он просто ругался на Божью Церковь. Во вторник утром Страстной недели он начал поститься и ходить в церковь ради матери. Затем он лег в постель, исповедовался и причащался дома. Внезапно он стал радостным и совершенно преобразился в душе, даже позволил няне зажечь лампадку перед иконой в своей комнате. Он начал проповедовать, что жизнь – это рай, что мы все в раю, но не хотим этого знать. Если бы мы захотели это узнать, завтра во всем мире был бы рай. Он говорил, что не достоин любви и служения других. Считал, что мы все должны служить друг другу и каждый из нас виноват во всем и перед всеми. Он просил прощения у птиц, заявляя, что он один все опозорил и не заметил славы и красоты всего этого. Этот эпизод оставил глубокий след в сердце Зосимы.

Вскоре мы узнаем о первом минимальном религиозном опыте самого Зосимы, полученном им в возрасте восьми лет, и, что интересно, он тоже был связан не с богословской традицией православия, а скорее с чувственным характером литургии, сочетанием естественного света и церковной архитектуры и внезапным пониманием религиозного значения библейской истории. Зосима помнит поднимающийся из кадильницы фимиам, восходящий волнами, и лучи Божии, нисходящие в храм через узкое окно в куполе. Впервые он сознательно принял Слово Божие в свою душу. Впервые он понял кое-что из того, что читали в Божьей Церкви. Это была история Иова. Что здесь великого, так это тайна: как мог Бог поразить своего раба только для того, чтобы похвалиться, как тот страдает за него? Здесь соприкасаются земной образ и вечная истина. Старое горе благодаря великой тайне человеческой жизни становится тихой, нежной радостью. Молодая кипучая кровь становится кроткой, ясной старостью. Над всем истина Божия, трогательная, примиряющая и всепрощающая. Земная жизнь уже прикасается к новому, бесконечному, неизведанному. Это может быть минимальный религиозный опыт, но он проходит через православную традицию как в калейдоскопе, в котором лишь изредка фрагменты вдруг и неожиданно сливаются воедино, образуя в высшей степени чудесный и многозначительный акт, который, как выразился бы Бахтин, внутренне убедителен.

В детстве у Зосимы была книга «Сто четыре священные истории из Ветхого и Нового Завета», по которой он научился читать. Священники, говорит он теперь, должны читать своей простой пастве из Библии, особенно детям: об Аврааме и Сарре, об Исааке и Ревекке, о том, как Иаков шел к Лавану и боролся во сне с Господом и говорил: «Страшно место сие». Православное сердце все поймет. Пусть прочтут они о том, как братья Иосифа продали его в рабство, как он задержал своего брата Вениамина в Египте, любя и одновременно мучая своих братьев. Нужно лишь маленькое семя в сердце простого человека. Оно не умрет, а будет жить в его душе всю его жизнь, скрываясь там среди мрака, среди смрада его грехов, как светлая точка, великое напоминание. Пусть прочтут они рассказ о прекрасной Есфири и высокомерной Астинь или притчи Господа нашего, избранные в основном из Луки, и речь Савла из Деяний апостольских, наконец, из Житий святых, хотя бы Жития Алексия, человека божия и нашей Матери Марии Египетской. Тот, кто верит в народ Божий, увидит и их святость. Только люди с их духовной силой могут обратить атеистов. Люди гибнут без слова Божия, ибо души их жаждут Слова Его и всякого переживания красоты. Все хорошо и прекрасно, потому что все есть истина. Зосима указывает на кротость и доверчивость на ликах лошади или быка. Все, кроме человека, безгрешны, и Христос был с ними еще до человека. Слово для всех, каждый листочек стремится к Слову.

За этими воспоминаниями следует рассказ о молчаливом госте Зосимы, которого зовут Михаил. Он уважает Зосиму, который приходит к выводу, что, должно быть, скрывает какую-то большую тайну. Он согласен с тем, что рай сокрыт в каждом из нас и что каждый виноват перед всеми и за всех. Когда все это поймут, придет Царство Небесное. Он говорит, что это вопрос души, психологический вопрос. Необходимы психологические изменения. Ввиду известных оговорок Достоевского в отношении современной психологии, возможно, стоит рассмотреть корень слова «психологический». Строго говоря, греческое слово psyche означает не ум или дух, а душу, и есть основания предположить, что, когда таинственный гость Зосимы употребляет здесь это слово, он, а может быть, и Достоевский, имеет в виду способность, посредством которой люди созерцают духовную сферу, а не предмет науки о разуме. Возможно, речь здесь идет о выборе когнитивных компасов. Никакая наука или выгода, продолжает таинственный посетитель, никогда не позволит людям безобидно разделить их собственность или права. Период изоляции человечества должен закончиться. Употребленное здесь русское слово для обозначения изоляции – уединение, которое с таким же успехом можно было бы перевести как отчуждение или отдаление. Каждый пытается обрести полноту жизни, отделяя себя, но получается не полнота жизни, а полное самоубийство. Нужна не изоляция, а общая целостность человечества. Когда это произойдет, знамя Сына Человеческого появится на небе. Зосима как бы говорит, что Царство Божие наступит лишь тогда, когда будет достигнуто братство человеческое.

Внезапно таинственный гость выдает свою тайну: он убил человека. Он рассказывает, как убил любимую женщину, которая отказала ему, и устроил все так, чтобы вина пала на слуг. Никто никогда не подозревал его. Слуга был арестован, но неожиданно скончался до суда. После этого начинается собственное наказание таинственного посетителя. Сначала, хотя он сожалеет об убийстве любимой женщины, он не испытывает угрызений совести. Другие обстоятельства успокаивают его совесть. Он бросается в служебную и благотворительную деятельность, но в конце концов начинает задумываться. Именно тогда он встречает прекрасную и разумную девушку и женится на ней, надеясь сбежать от своих старых воспоминаний. Он чувствует себя недостойным ее любви и своих детей, и ему начинают сниться ужасные сны. Наконец, он мечтает публично признаться. Дуэль Зосимы подталкивает его на это. Но ему ненавистна мысль о том, что его жена умрет от горя, что его дети будут лишены титула и имущества и что в их сердцах он оставит ужасную память. Он был в аду четырнадцать лет. Если он признается, он будет в раю. Он продолжает навещать Зосиму, не признаваясь в свершенном, и начинает сомневаться в его мудрости по многим причинам. Зосима велит ему исповедоваться и снова читает Иоанна 12:24. Потом читает Евреям 10:31: «Страшно впасть в руки Бога живого». Таинственный гость возвращается и две минуты сидит молча. Он велит Зосиме запомнить его. Однако на следующий день у него день рождения. Во время своей обеденной трапезы он зачитывает заявление, в котором подробно рассказывается о его преступлении, и представляет судебные доказательства. Люди не верят ему и решают, что он сошел с ума. Врачи это подтверждают. Люди обвиняют Зосиму в том, что он довел своего гостя до такого состояния. Когда Зосиму допускают к гостю, таинственный посетитель признается, что намеревался убить старца в свой последний визит. Он знал, что не сможет встретиться с ним лицом к лицу, если объявит о своем преступлении, и ненавидел его за это. Вскоре он умирает сам. Сначала люди восстают против Зосимы, потом начинают верить показаниям таинственного посетителя. Как недавно заметила К. Эмерсон, эта история играет в завещании Зосимы ту роль, которую легенда о Великом инквизиторе играет в исповеди Ивана. В обоих случаях мы имеем дело с духовной лиминальностью или, проще говоря, с порогом, где должен быть сделан судьбоносный духовный выбор. Эмерсон пишет о «восторженных словах о том, что ад мгновенно становится раем» [Emerson 2004: 163]. Ни в коей мере не исключено, что выбор рая может быть сопряжен со страданием как для себя, так и для других. Но цена сокрытия своей страшной тайны еще выше. Цитата Зосимы из Послания к Евреям «Страшно впасть в руки Бога живого» перекликается с его ссылкой на слова Иакова «как страшно сие место». Продолжать жить во лжи, как это делает Великий инквизитор, значит отрезать себя от божественного. Предполагается, что это может привести к той ужасающей пропасти, где берет свое начало выбор между верой и небытием. И Великий инквизитор, и таинственный гость долго хранят свои секреты. Оба в конце концов нарушают молчание. Но если исповедь Великого инквизитора – длинное самооправдание, то исповедь Михаила – выражение глубокого раскаяния. Служа контрапунктом легенде, история Михаила проблематизирует предсмертное прозрение Маркела и закрепляет его в сфере трудного морального выбора: рай дается дорого; покаяние и любовь, которые Зосима связывает между собой, здесь поставлены в ужасный конфликт, ибо публичная исповедь повлечет за собой публичный позор и личное страдание для его близких. Он долго колеблется в нерешительности, прежде чем сделать судьбоносный выбор, и едва ли не ступает на противоположный путь.