Текст книги "Рунные витражи"

«Берегись! – оттолкнул Радко налетевший вуйко Петро, утащил парубка в сторону. – Умереть захотел, дурень?!»

– Ты мне как сын, – сказал Петро, возвращая парубка в реальность. – Знал тебя еще, когда ты мамку сосал. Славно мы с твоим батькой дружили. Вот что я хочу тебе сказать… Уходи! – резко сказал вуйко Петро, оборачиваясь. – Иди домой! Вечно за кем-нибудь увяжется, чтоб его заврусы сожрали!

Радко вздрогнул. Не сразу понял, что слова Петра предназначались не ему, а вуйку Децебалу, что тихо подошел и стоял за спиной, посмеиваясь и играя на невидимой скрипке. Юродивый громко рассмеялся и ушел, пританцовывая и что-то напевая себе под нос.

– Знаешь, что такое у пана право первой брачной ночи? – спросил вуйко Петро у Радко, будто решившись наконец сказать то, ради чего пришел.

У Радко всё похолодело внутри. Он знал. Слышал рассказы о том, что пан может прямо со свадьбы затащить к себе в постель любую невесту.

– Наше село маленькое, – сказал Петро, не глядя парубку в глаза. – Давно у нас свадеб не было. Да и таких красавиц, как Гандзя, тоже не припомню.

– Он… Пан Вацлав… Знает?

– Знает. Добрые люди завсегда скажут. Дан не скроешь от пана.

– Ион приедет…

– Охота аккурат перед вашей свадьбой, – вздохнул вуйко Петро. – Сядь! – схватил он за шиворот вскочившего на ноги парубка и силой удержал на бревне.

Вуйко Петро был крепким, как медведь. Однажды на спор пятерых мужиков на веревке за собой от хаты Орыси до колодца протащил. Из его хватки не вырвешься.

– Убью! – кричал Радко.

Глаза застилали предательские слезы, которые уж никак не должны были у парубка появляться. Не мальчишка же.

– Кого убьешь – меня или пана?

– Пана убью!

– И что, в опрышки пойдешь? Разбойником станешь, как раньше Безумный Олекса? Поймают тебя и колесуют – ты этого хочешь?

– Убью! – слезы текли у Радко по щекам, пальцы сжимались в кулаки.

– Нет, не убьешь. А вот тебя поймают. Я сам… Нет, я, пожалуй, тебя ловить не стану, говорил же, что ты мне как сын, но и защитить не смогу. Перестань реветь! – погладил Петро парубка по голове. – Так надо, понимаешь? Не убудет от Гандзи. Баба – она и есть баба, потом всю жизнь с ней будешь, надоесть успеет. Не стоит из-за девки свою жизнь терять.

Радко спрятал лицо в ладонях. Потом поднял, посмотрел на своего собеседника и сказал:

– Ведь это вы, вуйко Петро, сказали пану про Гандзю.

Петро выбил табак, аккуратно спрятал люльку в чехол, встал, отряхнулся и, прежде чем уйти, бросил вполголоса:

– Не мог не сказать – мне жить тоже хочется. Не я, так от других узнал бы, а с меня у пана спрос.

Месяц сичень

Кто-то сажает дерево жизни прямо на подворье. Кто-то, как когда-то отец Радко, считает, что это должно оставаться тайной, и прячет дерево в лесу, вдали от мест вырубки, там, где его найдет только хозяин.

Радко в детстве часто наведывался к своему буку. Дерево, как и парубок, росло с каждым годом. На высоте человеческого роста его ствол разделился на две ветви, напоминающие распростертые руки. Радко казалось, что его дерево хочет обнять весь мир. Там, где из ствола вырастали ветви-руки, дерево треснуло, образовав щель-дупло, в котором гнездились синицы. Из года в год они таскали в дупло пух и сухую траву, растили пищащих птенцов, пока этим летом кто-то не разорил их гнездо. Дерево осиротело, утратило жизнь, но расщелину, идущую вглубь ствола, Радко использовал как тайник.

Однажды в детстве он спрятал в дупле деревянного длинношея, а потом привел к дереву Гандзю, чтобы она нашла для себя игрушку. Когда они вместе бывали возле бука, Гандзя заплетала на ветвь голубую ленточку. Потом они ее снимали, чтобы никто не узнал о тайне.

Давно они не ходили к буку вместе. И сейчас Радко вздрогнул, издали увидев на дереве голубую ленту. Лес стоял засыпанный снегом – царство зимы, объятое холодом. Едва заметный ветерок колыхал ленту, словно принес из прошлого кусочек детства.

Гандзя стояла за буком. Едва Радко приблизился к дереву, девушка вышла ему навстречу и бросилась на шею.

– Я тебя ждала. Знала, что придешь.

– Откуда знала?

Ее губы были мягкими и горячими. Радко не сразу позволил девушке ответить.

– Ты всегда приходишь сюда, когда тебе плохо, – наконец смогла сказать Гандзя. – Не ко мне – к дереву. После того, как умер твой отец, ты только со своим деревом и общаешься. И еще с заврусами. Дома мне сидеть не хотелось, и я пришла сюда. Они приезжают завтра.

Радко помрачнел. «Они» – это паны с охотничьей свитой. Картина, на которой Гандзя лежала в панской постели, преследовала Радко с самого разговора с вуйком Петром. Отчаянье сменялось безразличием. Радко мог неподвижно сидеть под снегопадом так, что покрывался белым одеялом. Может быть, ему стоило замерзнуть? Глупо и грех. Нет, он мужчина. Он не сделает глупости.

Однажды Радко пошел к Черемошу. Река, непривычно глубокая возле их деревни, в эту зиму замерзла. Парубок прошел не по мосту, а спустился к каменистому обрывистому берегу, ступил на тонкий лед. Ледяная корка трещала под ногами, но Радко упрямо шел на другой берег, будто проверял, заберет его Бог к себе на небо, или ему суждено жить? Лед выдержал. Радко взобрался на берег, там, где возвышались холмы нескольких берлог длинношеев.

Парубок ходил среди белых курганов, прислушиваясь к дыханию спящих в них гигантов. Порой ему казалось, что он слышит, как стучат сердца заврусов. Чудовищ из древности осталось мало, но они упорно цеплялись за жизнь.

Радко вспомнил охоту, вспышки ружей и отлетающие от головы длинношея кровавые ошметки. Заврусы одни на свете, как и он, Радко. Может быть, Гандзя права, что с заврусами ему разговаривать легче, чем с людьми?

– Радко, очнись, что с тобой? – донесся будто издали голос Гандзи.

Вместо ответа Радко снова поцеловал Гандзю в губы. Сегодня он был неожиданно решителен.

– Я не хочу, чтобы это был пан, – сказала Гандзя и принялась распоясывать полушубок.

Ее движения казались медленными, словно во сне. Радко видел, как изо рта девушки вырываются облачка пара. Как медленно опускается полушубок, и Гандзя развязывает на груди сорочку. Ее кожа от холода посинела и покрылась пупырышками.

– Нет! – сказал Радко. – Так нельзя. Не по-божески.

Он привлек девушку к себе, прижал к груди, согревая. Гандзя расплакалась.

– Я должен сейчас остаться один, – Радко отстранил девушку и помог завязать рубаху. – Прости, так надо.

Гандзя хотела что-то спросить, но посмотрела в глаза Радко и лишь молча кивнула. Радко полегчало, словно камень свалился с его души, когда он принял решение. Мир вновь обрел краски. Но стоило Гандзе уйти, как сердце учащенно забилось. Хотелось рвануться следом за ней, удержать, сделать то, о чем так долго мечтал, но парубок лишь плотнее сжал губы.

Когда Гандзя обернулась, прежде чем скрыться за деревьями, волна уверенности схлынула, вновь охватило отчаянье. Нет! Он не сдастся и не отступит! Мужчины должны поступать, как решили.

Радко запустил руку в трещину в стволе и достал спрятанную там трембиту. Уходя, парубок снял с ветви голубую ленту и спрятал за пазуху.

Берлога Хыжака находилась гораздо дальше места спячки длинношеев. Радко пришел к ней на рассвете, едва солнце выглянуло из-за соседней горы. Присел, опустив руку в рыхлый снег. Там, под толщей льда, снега, ветвей и камней, спал хищник. Тот, кто пришел на зов трембиты Радко.

Сегодня его убьют. Паны уже приехали. Вскоре вместе с егерями они соберутся возле берлоги. Загонщики будут тыкать шестами, пока заврус не проснется и не начнет выбираться из зимнего лежбища. Тогда его застрелят. Чтобы убить такого гиганта, нужно много пуль, но участь завруса предрешена – его голова будет красоваться в замке у пана. Только Радко успеет раньше.

– Вставай! – закричал он, протыкая стену берлоги срубленным деревцем. – Вставай, бесовский сын! Поднимайся!

Новый удар. Дрожь в ногах прекратилась. Радко захлестнула ярость.

– Гандзю мою захотел, сволочь?! На! Получай! Чтоб тебя заврусы сожрали!

Радко прокричал привычное проклятие и рассмеялся во весь голос – с мыслью о том, как оно соответствует действительности.

– Просыпайся, тварь!

Вершина берлоги взорвалась неожиданно для Радко, и парубок сел в снег. Из провалившейся дыры показалась голова Хыжака. Налитые кровью глаза осматривали окружающее в поисках обидчика. Передние лапки скребли по ледяной корке.

Радко, не поднимаясь на ноги, попятился на четвереньках. Дальше, еще дальше. Взгляд завруса и торчащие зубы притягивали взор, заставляли забыть обо всем. Радко овладел страх, до дрожи в ногах, до слабости, когда тело отказывает тебе повиноваться. Парубок замер, ощущая, как штаны стали предательски мокрыми. Заврус открыл пасть и попытался зареветь. Но осипший после спячки голос подвел хищника, и из его рта вырвалось лишь сипение. Радко неожиданно засмеялся. Поднялся во весь рост, подбежал к лежащей на камнях трембите, поднял ее и задул изо всех сил.

Рев прокатился по зимнему лесу. Заврус остановился и посмотрел в сторону парубка подслеповатыми глазами. Хыжак не мог понять, кто бросает ему вызов.

– Я здесь! – закричал Радко, размахивая руками. – Сюда! Ко мне!

И снова заиграл на трембите.

Повторный рев завруса вышел на славу – оглушающий, каким и должен быть зов настоящего хищника. Хыжак выбирался из берлоги, ломая снежные стены. Радко побежал, выскочил на мост через Черемош. Остановился лишь на том берегу и оглянулся, услышав, как трещат бревна моста под весом Хыжака. Заврус упал в реку, ломая лед. Опрокинулся и забился, словно обезглавленная курица, разбрызгивая месиво из ледяной крошки и воды. Радко снова заиграл на трембите.

– Сюда! – закричал он и побежал.

Заврус выбрался на берег. Засыпанный падающим с ветвей снегом, он бежал позади, натыкаясь на деревья, ломая молодую поросль. Радко бежал к селу, где у начала леса должны были собраться охотники. Главное успеть! Заврус, уже пришедший в себя и не беспомощный после зимней спячки, шел на зов трембиты. Расстояние между ним и Радко уменьшалось. Всё естество парубка приказывало ему взобраться на дерево, укрыться от хищника, но он продолжал бежать. Дважды заврус останавливался, потеряв врага в зимнем холодном лесу. Дважды Радко подзывал его трембитой.

Наконец парубок увидел первого загонщика. Это был Остап-музыка, что одно время пытался заигрывать с Гандзей.

– Беги! – закричал Радко, махая рукой.

Остап отшатнулся. Где-то закричали, раздался выстрел, заревел Хыжак. Радко споткнулся и упал лицом в снег. Выстрелы слились в барабанную дробь. Возле Радко опустилась огромная лапа, парубок почувствовал, как содрогнулась земля, и заврус пробежал дальше, туда, откуда летели жалящие осы.

Радко беззвучно плакал, сцепив зубы.

Наконец выстрелы затихли, перестали кричать люди. Радко медленно поднялся, сначала на колени, а потом в полный рост. Ему казалось, что по лесу всё еще гуляет эхо криков, сливающихся в далекий смех. Снег был забрызган кровью.

Хыжак лежал возле опрокинутой панской телеги среди растерзанных тел. Он приподнимал голову, и его целый глаз смотрел на Радко. Парубок сделал шаг на непослушных ногах, затем еще один, приближаясь к умирающему хищнику. Заврус зарычал, из его рта вытекла струйка крови – своей, чужой? – и его голова упала в снег. Радко нагнулся и поднял лежащий в красном снегу оберег из зубов заврусов.

В это время эхо засмеялось совсем близко. Радко вздрогнул. Из-за деревьев появился вуйко Децебал, играя на невидимой скрипке. Остановился, окинув взором окровавленный лес, затем снова засмеялся и пустился в пляс. Юродивый шел, пританцовывая, к Радко и напевал: «Гоп, шиди-риди!»

Радко попятился, обернулся и побежал через лес к своему дереву. Обнаружил, что сжимает в руке окровавленный оберег, лишь когда укололся о зуб длинношея. Тогда парубок отбросил оберег в сторону и достал из-за пазухи голубую ленту.

Его руки оставили на ней пятна крови.

♀ Золотые пирамиды Теотиукана

Как и большинство обитателей штата Апачи, Джон вырос на ранчо и с детства был привычен к скотоводству. Отец научил его чистить загоны для цератопсов, заливать в поилки воду, убирать навоз и заботиться о вылупившемся молодняке – кормить, пасти и ловить отбившихся от стада. Словом, готовил Джона к тому, чтобы стать настоящим динбоем.

Одним из самых счастливых воспоминаний детства Джона был день, когда отец вернулся домой после долгих месяцев отсутствия – он перегонял стада цератопсов к железнодорожной станции на западном побережье, откуда скот переправляли на юг, в Калифорнию и Майя. Отец вернулся с потемневшим от солнца лицом, в новой шляпе с загнутыми по бокам полями и с ярким красным платком на шее. Свернутое на поясе лассо похлопывало по новым чапсам из кожи троодона, позвякивали блестящие шпоры на новых сапогах. Отец протянул матери ворох подарков – шляпную коробку, перчатки, рулон зелёной шерсти и моток кружев, семилетнему сыну вручил синий, с охровым узором шейный платок, а потом поманил за собой на улицу. К полному восторгу Джона, на заднем дворе его поджидал детёныш струта.

– Вот, будете учиться вместе, – промолвил отец и грубовато взъерошил волосы мальчишки жёсткой ладонью. – Ты – ездить верхом, а он – носить наездника.

С тех пор, как только у Джона выдавалась свободная минутка между уборками загонов и уходом за молодняком, он тут же бежал к своему струтиозавру. Он назвал его Танцором, потому что, стоя на месте, струт всегда нетерпеливо притоптывал, будто отплясывал джигу. У Танцора был узкий белый клюв, длинная стройная шея, мощные задние лапы и крепкий коричневый хвост. Когда Джон его седлал и пускал в бег, струт смешно складывал на груди тонкие передние конечности – словно молился.

Джон быстро освоил верховую езду, возомнил себя великим наездником и принялся тайком взбираться на всех цератопсов, которые только водились в стадах – стираков, архинов, торов. Однако тяжёлые, рогатомордые завры быструю езду не любили, предпочитая мирно пастись на полях и щипать зелень, и потому от катания на них удовольствия было немного.

Однажды в округе обосновался бывший охотник на тероподов, Рик по прозвищу Циркач, и привёл с собой необычное малочисленное стадо – без единого цератопса, одни лишь хищники, от небольших дейнонихов до здоровых дасплетов.

– Зачем ему тероподы? – спросил как-то Джон у отца. Травоядных цератопсов разводили ради мяса, а хищников? – Для шкур? – предположил он; Джон знал, что кожа тероподов очень дорого стоила.

Отец недовольно нахмурился и процедил сквозь зубы:

– Он готовит их для цирка.

– Для цирка! – восторженно воскликнул Джон. В цирке он ни разу не бывал, но слышал, что это нечто удивительное.

– Да, – не разделил его восторга отец. – Он покупает тероподов у охотников, выдирает у них когти из лап и спиливает все зубы почти до основания, чтобы сделать завров не такими опасными. Он морит их голодом и бьёт до тех пор, пока они не станут совсем равнодушными, а после продаёт циркачам, и те возят их в клетках и показывают на потеху толпе.

Джон немедленно преисполнился жалости к несчастным тероподам. Да, они – опасные хищники, но никто, даже они не заслуживают такой жестокой участи!

С той поры Джон стал тайком пробираться в загоны к соседским тероподам. Он ничем не мог помочь несчастным заврам, но он разговаривал с замученными хищниками, гладил их по толстым чешуйчатым шеям, взбирался им на хребты и почёсывал им головы, словно весело тявкающим домашним велоцирапторам. Тероподы не возражали – то ли из-за того, что им и впрямь нравилось, то ли из-за того, что они были слишком забиты, и потому Джон чувствовал себя среди них вполне спокойно.

Впрочем, как-то раз он по ошибке влез на только что пойманного и ещё совсем не укрощённого дриптозавра и даже умудрился продержаться на его спине несколько секунд, прежде чем разозлённый ящер сбросил его на землю. Джон тогда чудом унёс ноги. И впредь стал осмотрительнее.

Джону казалось, что он делает доброе дело, утешая истерзанных завров, пока об этом не узнал отец.

– Ты о чём думал? – строго выговаривал ему он, запрещая впредь приближаться к стаду Циркача.

– Они же без зубов и когтей! – оправдывался Джон, не понимая, что строгость отца вызвана не тем, что он рассердился на сына, а тем, что он за него испугался. – Они мне не навредят!

– Эти завры и без зубов с когтями с лёгкостью могут тебя разорвать, – отвечал ему отец.

– Нет, – возражал Джон, – у меня есть к ним подход. Я их понимаю; они меня не тронут.

Однако, повинуясь запрету отца, к тероподам он больше всё-таки не подходил. А через некоторое время и сосед уехал куда-то, то ли в Майя, то ли к Великим озёрам, и забрал с собой своё стадо. И в распоряжении Джона снова остались только его Танцор, рогатые цератопсы, загоны и кучи навоза, поилки и непоседливый молодняк.

Впрочем, Джон всё равно был счастлив. И счастье это продлилось три года. А потом отец согласился на участие в опасной авантюре – в перегоне стад цератопсов с запада на восток, через всю Винландию. Затея совершенно безумная – никто не рисковал перегонять стада через сердце Великих Прерий, населённых дикими хищниками-тероподами и не менее дикими племенами алгонкинов, ирокезов и шайенов. Но награду предложили королевскую.

С того перегона отец так и не вернулся.

Резко постаревшая мать не могла в одиночку справиться с ранчо. Потому она продала его, а сама собрала нехитрый скарб, погрузила на телегу, в которую впрягла недовольного Танцора и, усадив рядом с собой Джона и его младшую сестру Эллу, отправилась в Гринфилд, где недавно построили железную дорогу. Поселения, в которых появлялись станции, обычно быстро превращались в скотные города, туда текли стада и деньги, а значит, и начать новую жизнь там было легче.

Вскоре по прибытии мать устроилась на работу в инкубатор, сняла комнату в работном доме позади салуна и определила детей в школу.

Город не особенно понравился Джону. Деревянные дома в два, а то и три этажа стояли так близко друг к другу, что не было видно горизонта. И вокруг всегда было полно людей – Джон за всю свою жизнь стольких не видел! Одних только местных в Гринфилде проживало человек двести, не меньше.

И, словно этих двухсот было мало, с поездов в город постоянно сходили приезжие – банкиры, торговцы, разнорабочие, сборщики налогов и, разумеется, охотники на тероподов. Последних было особенно много: как настоящих охотников, так и тех, кто в жизни не завалил ни одного завра, даже травоядного, но вообразил себе, что стоит только убить пару хищников – и он тут же сказочно наживётся, ведь шкуры, чешуя, гребни, когти и зубы тероподов очень ценились.

И, разумеется, непрерывным потоком в Гринфилд прибывали стада цератопсов, которых динбои грузили на товарняки, и те по узким полоскам рельсов отправлялись в южные штаты. В городе витали привычные Джону запах навоза и звуки клёкота и рёва завров, а к ним примешивались запахи виски и смазки для ружей, стук колёс и рёв паровозного гудка. И ещё грустные переливы гармоники, на которой играл местный слепой.

Джон скучал по жизни на ранчо, скучал по просторам прерий, скучал по отцу и даже по работе со скотом. В Гринфилде у него была совсем другая жизнь. С утра Джон ходил в церковную школу. На обед забегал к матери в инкубатор и помогал ей разгружать золу для печек, а после обеда садился на пыльной улице рядом с железнодорожной станцией со щётками, тряпочками и кремами и до блеска начищал бесчисленные пары кожаных сапог состоятельных путешественников.

Впрочем, вот на эту часть своей жизни Джон не жаловался, потому что, как ни претила ему чистка обуви, от владельцев грязных сапог ему перепадали мелкие монеты и обрывки историй о далёких странах и удивительных путешествиях. Джон слушал рассказы о загадочных землях, расположившихся на другой стороне Атлантического океана – об Иберии, Индии, Китае, Скифии, Гарамантиде и Кельтии – и почему-то часто вспоминал викинга Лейфа Эриксона, который много веков назад первым пересёк океан и открыл их страну Винландию.

Куда чаще, чем о заморских землях, пассажиры поездов рассказывали о Майя. Величайшая страна мира располагалась к югу от Винландии, сразу за республикой Техас, и слухи о ней доходили даже до жителей таких отдалённых глубинок, как их северный штат. Путешественники рассказывали о городах, в которых проживали миллионы людей разом, о вымощенных белым камнем широких улицах и о золотых пирамидах столицы – Теотиукана. Джон полировал их сапоги, слушал – и отчаянно мечтал о том, чтобы в один прекрасный день уехать. Уехать прочь из их тесного, пыльного Гринфилда, из вытоптанного стадами цератопсов штата Апачи, уехать навсегда! Проехать по всей Винландии, а потом своими глазами увидеть величайший город мира Теотиукан…

Пока же Джон мог выбраться только за пределы городка – да и то не слишком далеко. После того, как уходил последний вечерний поезд, Джон бежал домой, наспех съедал скудный ужин и выбирался к Танцору. Седлал его, повязывал на шею подаренный отцом синий с охрой платок – и отправлялся куда глаза глядят, на поиски приключений, представляя себя одним из бесстрашных пионеров-первопроходцев, исследовавших западные фронтиры. Впрочем, куда бы ни заводило его воображение, слишком далеко от Гринфилда Джон не отъезжал – и не потому, что так наказывала мать, а потому, что в здешних окрестностях до сих пор можно было налететь на дикого теропода или не менее дикого команча.

В одну из таких вылазок Джон обнаружил в траве среди корней платана крупное оранжевое яйцо. Гнезда поблизости не обнаружилось.

Джон не знал, как по виду яйца определять, какой из него вылупится динозавр, но заранее пожалел маленького покинутого сироту, обречённого на гибель ещё до того, как тот вылупится. А потом, под влиянием внезапного порыва, поднял яйцо и привёз его домой. Спрятал на ночь под кроватью, а на следующий день незаметно подкинул его в инкубатор, где работала мать. Только вот все остальные яйца инкубатора были серо-голубые, и оранжевая скорлупа его яйца заметно выделялась, и потому Джон переместил его в самый дальний угол, где потемнее.

Разумеется, «подкидыша» мать заметила сразу же – и сразу же поняла, чьих это рук дело. И когда сын, как обычно, после церковной школы забежал к ней в инкубатор перед тем, как отправиться на станцию чистить сапоги, она тут же его спросила:

– Где ты его взял?

– Нашёл за городом, – признался Джон.

– Украл из гнезда?

– Нет, оно одно лежало. Вот я и…

– И – что? Пожалел? Решил принести сюда? Чтобы весь инкубатор сгубить?

– Почему сгубить? – не понял Джон.

– Ты хоть знаешь, чьё это яйцо? – устало спросила мать, вытирая испачканные золой руки о грязный передник, и, не дождавшись ответа, сказала: – Это яйцо дрипта!

Джон тихонько охнул. Дриптозавры были опасными хищниками – сильными, проворными и очень агрессивными; двухметровый дрипт частенько нападал на куда более крупных завров, чем он сам, даже на гигантских торвов!

– И что теперь делать? – спросил он.

– Как – что? Разбить яйцо, конечно.

– Разбить?

– Да. И это сделаешь ты, – непререкаемым тоном заявила мать.

– Я?Я должен его убить?

– Не убить, – поправила мать. – Он ещё не вылупился.

– Да, ио… он же там, внутри… живой… – расстроенно протянул Джон.

– Я всё сказала! Пусть тебе будет впрок наука, – строго отрезала мать и протянула ему тяжёлое яйцо.

«А вот не буду!» – упрямо решил Джон про себя, выходя из инкубатора. И вместо того, чтобы выполнить распоряжение матери, снова притащил яйцо домой и спрятал его под кроватью, на этот раз тщательно укутав его для тепла своими старыми штанами, из которых давно вырос. А вечером, вернувшись со станции, дождался, когда мать приберёт после ужина, сунул тайком в очаг кирпич, а потом, обжигая пальцы, задвинул его под свою кровать, поближе к яйцу. И с успехом повторял эту процедуру несколько дней – мать была слишком усталой после долгого дня в инкубаторе, чтобы что-то замечать.

На утро шестого дня Джон залез под кровать, чтобы, как обычно, убрать остывший кирпич – и увидел, что в оранжевой скорлупе образовалась трещина.

«Когда дрипт вылупится, я его прятать уже не смогу», – тут же понял Джон и решил немедленно увезти яйцо за город. К счастью, была суббота, а значит, утром в школу идти было не надо.

Работный дом, в котором мать снимала комнату, делил двор с чёрным ходом салуна; Джон выскочил на улицу и, порывшись в мусоре, нашёл довольно крепкий ящик из-под виски. Набросал туда соломы, положил яйцо, оседлал Танцора – и поехал за город.

Добравшись до платана, под которым он нашёл яйцо, Джон устроил ящик между корней дерева и уселся рядом. Ему было очень любопытно посмотреть, как выглядит маленький дрипт, и Джон хотел дождаться, когда скорлупа разобьётся.

– Ну, давай, малыш, вылупляйся, – приговаривал он и прислушивался к тихому потрескиванию.

Однако наступил полдень, пора было ехать к матери в инкубатор, а после отправляться на станцию чистить обувь, а дрипт так и не спешил появляться на свет.

– Я попозже вернусь, слышишь? – заверил Джон треснувшее яйцо и нехотя уехал.

День тянулся бесконечно долго, грязным сапогам не было числа, но, наконец, ушёл последний поезд, дома был съеден скудный ужин, и Джон снова побежал к Танцору.

А когда он приехал к платану, то обнаружил в набитом соломой ящике маленького зеленовато-коричневого дрипта с ярким оранжевым гребешком на шее. Тот смешно переваливался, неловко помахивая гибким хвостиком, и забавно растопыривал когтистые пальцы на передних лапках. Увидев Джона, он радостно запищал.

– Привет, малыш! – обрадовался Джон и почесал дрипта по голове, словно велоцираптора.

Дрипт довольно заурчал.

Остаток вечера Джон провёл, играя с завриком, и только перед тем, как уехать, его осенило.

– Ты, наверное, голодный! Да кто ж тебя кормить-то будет, ведь мамы у тебя нет… Ладно, потерпи до утра, я что-нибудь придумаю.

И Джон придумал. Среди мусора из салуна набрал остатки еды, выброшенной с кухни, и привёз на следующий день дрипту. И подкармливал его так пару недель, а потом завр подрос, принялся выбираться из ящика и начал сам охотиться на мелких ящерок.

Маленький дрипт быстро рос и с любопытством исследовал окружающий мир, раз за разом уходя всё дальше от платана. Но каждый раз, заслышав быстрые шаги Танцора, неизменно выбегал навстречу Джону и приветствовал его радостным рыком.

Когда дрипт вымахал в высоту на метр, у Джона появилось новое развлечение – он забирался на спину к своему питомцу, которого по привычке называл Малышом, и ездил на нём верхом. Дрипт не возражал, похоже, ему это даже нравилось, потому что он приседал на задние лапы и наклонял шею, чтобы мальчику было удобнее на него взбираться.

Однако некоторое время спустя по Гринфилду пошли слухи о том, что в округе, в опасной близости от города, стали частенько замечать тероподов. Джон мигом смекнул, что опасные тероподы, о которых говорила молва – это его Малыш.

Обеспокоенный шериф бросил клич съезжавшимся в Гринфилд охотникам на тероподов и предложил им очистить окрестности от хищников – за приличное вознаграждение.

Джон тут же понял, что надо действовать как можно скорее. Оседлав Танцора, он приехал к неизменному месту встречи с дриптом, к разлапистому платану, и, дождавшись Малыша, оседлал его и повёл прочь. Танцор послушно бежал за ними. Они удалились от города не меньше, чем на дюжину миль – так далеко Джон в одиночку ещё никогда не забирался. Впереди расстилалось жёлтое поле с одиноким обломком красной скалы, за ним начинался лес.

Джон обнял Малыша за толстую зелёную шею, погладил по оранжевому гребешку, а потом спешился, махнул рукой на заросли деревьев и сказал:

– Иди!

Дрипт стоял рядом, внимательно глядя на Джона немигающими глазами, словно пытался понять, что ему говорят.

– Иди, а то они тебя убьют, – повторил Джон, отвернулся и сердито вытер невольно набежавшие на глаза слёзы, совершенно неподобающие настоящему динбою.

А потом развернулся и побрёл прочь, обратно к поджидавшему его у обломка красной скалы Танцору.

Несколько раз он оборачивался – и видел, что двухметровый Малыш, вздыбив гребень на шее, по-прежнему стоит на месте и смотрит ему вслед.

Когда Джон сел на Танцора и бросил прощальный взгляд на дрипта, Малыша уже не было.

* * *

Судьба приходит к людям в самые неожиданные моменты и принимает самые неожиданные обличья.

Судьба Джона пришла к нему, точнее, едва не затоптала его в обличье обезумевшего стиракозавра, который, опустив голову и выставив вперёд шипастый ошейник, с рёвом нёсся по улице Гринфилда.

Как обычно, в тот день Джон сидел возле станции и начищал сапоги состоятельных пассажиров поездов. На станции стоял грузовой состав, в него загоняли очередное стадо. Но вот один из цератопсов отбился, заревел – и, выставив вперёд рога, понёсся прочь, снося всё на своём пути. Люди с криками отпрыгивали в стороны, позади с воплем отчаяния за взбесившимся стираком устремился динбой, на ходу раскручивая лассо.

Увидев, что цератопс несётся прямо на них, богатый господин, которому Джон начищал дорогие сапоги из тонкой кожи тава, взвизгнул и отскочил, опрокинув ящик с кремами, тряпочками и щётками.

А дальше всё произошло в мгновение ока, и Джон даже сам не понял, как это случилось. Помнил только, что в один миг он отступил в сторону, пропуская стирака мимо себя, и согнул ноги в коленях, а в следующий момент он уже сидел на спине обезумевшего цератопса и, ухватив его за жёсткий шипастый ошейник, изо всей силы тянул на себя, пытаясь заставить громадину затормозить.

Когда стирак и впрямь унялся, Джон с помощью всё того же костяного нароста на шее завра развернул его и направил к товарняку на станции. Гнавшийся за цератопсом динбой только присвистнул, глядя на Джона.

– Лихо ты с ним!

– Спасибо, сэр, – вежливо поблагодарил Джон, спрыгивая на землю и наблюдая за тем, как успокоившегося стирака загоняют в вагон.

– Сколько тебе лет, парень?

– Четырнадцать, сэр.

– И чем ты занимаешься?

– Чищу обувь, сэр.

– Обувь? – удивлённо повторил динбой. – Я был готов поклясться, что ты вырос на ранчо!

– Я и правда вырос на ранчо, сэр. Но когда мой отец погиб, мы с матерью и сестрой перебрались в город.

– Вот оно, значит, как… – протянул динбой и сдвинул широкополую шляпу на затылок. – Как тебя звать, парень?

– Джон Грэм, сэр.

– Очень приятно, Джон. А я – Билл Митчелл. Хочешь поработать на меня?

– Кем, мистер Грэм?

– Динбоем, конечно. Будешь помогать перегонять стада, вон у тебя как ловко выходит. Что скажешь?

Что скажет? Джон на мгновение даже зажмурился. Стать динбоем? Настоящим динбоем, как его отец? И уехать наконец из этого тесного, надоевшего ему Гринфилда?

– Мне надо подумать, сэр!

* * *

За следующие пять лет Джон повидал изрядную часть Винландии – от западных берегов Калифорнии до восточных земель Делавара, от северной, покрытой льдом Берингии до жаркой республики Техас. Вместе с другими динбоями он перегонял огромные стада цератопсов через поросшие травами Великие Прерии, где своими глазами видел гигантских, под сто футов высотой, длинношеих аламозавров и маменчизавров. Он дрожал от холода во время снегопада в горных грядах Кордильер, он отстреливался от диких племён апачей и команчей на краю Глубокого Каньона и терял часть стада в выжженных солнцем пустынях Сонора и Мохаве. Он добрался до Великих озёр Гудзонии, где впервые своими глазами увидел чёрных, гладких и лоснящихся водоплавающих завров, и спасался от острых зубов летающих завров в болотах и влажных лесах Леонии.