Текст книги "Что может быть лучше? (сборник)"

 
Присядь, перекинься шуткой
с говорящей по-южному, нараспев,
обезьянкой, что спрыгнула с пальмы и, не успев
стать человеком, сделалась проституткой (2:423).
 

То есть проститутка – это недочеловек? А почему бы не сверхчеловек? Иль хотя бы просто женщина.

 
Я ночевал в ушных
раковинах: ласкал
впадины, как иной жених —
выпуклости… (2:451)
 

А впадины ласкать жениху надобно больше, чем выпуклости. Ибо впадины таят вожделенные отверстия, которые больше всяких выпуклостей ждут ласки.

 
Жизнь есть товар на вынос:
торса, пениса, лба (2:457).
 

На вынос, то есть напоказ? Хорошо, но тогда и языка, и пальцев рук, не менее необходимых, чем пенис. Правда, всех их в строчку не запихнуть. Но лоб оказывается важнее другого товара.

 
молодёжи, знакомой с кровью
понаслышке или по ломке целок (3:10).
 

Уж лучше по менструальной крови – она встречается чаще и надёжнее, чем появление крови при дефлорации.

 
…праздник кончиков пальцев в плену бретелек (3:15).
 

В плену? – Да сорвать их, коль пленяют. Что это ещё за праздник – завязнуть в бретельках?

 
Но что трагедия, измена
для славянина,
то ерунда для джентльмена
и дворянина.
Граф выиграл, до клубнички лаком
в игре без правил.
Он ставит Микелину раком,
как прежде ставил.
Я тоже, впрочем, не внакладе:
и в Риме тоже
теперь есть место крикнуть: «Бляди!» (3:23)
 

Иными словами: Микелину увели, тогда, отбросив ревность, перейдём на блядей. Так, что ли? Нашлось место в Риме, где блядей достать можно… но Бродский ретируется в поэзию, ибо она подручнее, чем бляди:

 
Как возвышает это дело!
Как в миг печали
всё забываешь: юбку, тело,
где, как кончали.
Пусть ты последняя рванина,
пыль под забором,
на джентльмена, дворянина
кладёшь с прибором (3:24).
 

Поэзия – надёжное убежище от любовных неудач, от безбабья. Поэзия – это то место, из которого дворянину показывается фига. А баба – это то место, из которого дворянин показывает фигу поэту.

Стихотворение «ГОРЕНИЕ» – одно из редчайших стихотворений в жанре прямого, конкретно любовного обращения к женщине, без привлечения смерти в помощники. Там есть прежний лейтмотив женщины то влекущей, то недоступной:

 
Я всматриваюсь в огонь.
На языке огня
раздаётся «не тронь»
и вспыхивает «меня»!
От этого – горячо.
Я слышу сквозь хруст в кости
захлёбывающееся «ещё!»
и бешеное «пусти!» (3:29)
 

Практичность этой поэтической ситуации могла состоять в просьбе-требовании женщины довести её до оргазма, но когда мужчина извергается чуть раньше, то женщина звереет и с той же силой требует: «пусти!»

 
Я был только тем, чего
ты касалась ладонью… (3:42)
 

Возможен широкий диапазон метаморфоз бытия, который уже обозначался Бродским: от лба и торса до пениса (см. 2:457).

 
Мир состоит из наготы и складок.
В этих последних больше любви, чем в лицах (3:43).
 

Если нагота, да ещё складки, то это уж точно пизда. То есть в пизде больше любви, чем в лице. Пизда как олицетворение любви. Так и есть. Зрелость возраста даёт понимание сути секса.

 
Бюст, причинное место, бёдра, колечки ворса…
…Временные богини!
Вам приятнее верить, нежели постоянным.
Славься круглый живот, лядвие с нежной кожей! (3:48)
 

Каждая женщина – временная богиня, потому что смертная, а также и потому, что женщина видится богиней, пока не наступил и отхлынул оргазм, что снова делает их смертными. Но на время желания – они и в самом деле богини.

 
До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу
в возбужденье (3:68).
 

И всё? Сказав А, никакого Б не произносится: ничего от возбуждения не остаётся, опять вещи и прочее грустное. То есть следует не Б, а классический Бродский.

 
Ты тоже был женат на бляди.
…сонмы чмокающих твой шершавый
младенцев… (3:108)
 

– У нас немало общего, – говорит Тиберию Бродский. Но до сосущих член младенцев, уверен, общее не дошло. Остановились на блядях. И что (вернее, кто) может быть лучше?

В стихотворении-поэме-эпосе «ПРЕДСТАВЛЕНИЕ» Бродский пользуется возможностью темы, которая позволяет ему от третьего лица вдоволь покасаться сексуальной тематики. «Третье лицо» позволяет ему чужими руками жар загребать:

 
(И косвенная речь
в действительности – самая прямая…) (3:114)
 
 
Между прочим, все мы дрочим… (3:116)
 

Непременность мастурбации – самый сильный сексуальный образ во всей поэтике Бродского. Повторение его многократно на протяжении лет (см. 2:85,2:171,3:236,3:243).

Ещё бы – самое доступное сексуальное общение – это с самим собой.

 
Всё пропало:
…красавицыны бели (3:117).
 

Почему же красавицыны бели пропали – никак, вылечилась? Тогда чего же о них горевать? Но раз они попали в перечень пропавшего, характеризующий ушедшую эпоху, то скорее всего красавицыны бели пропали вместе с самой красавицей. А тут действительно можно пожалеть, и в таком случае красавицыны бели, как и прочие выделения красавицы, станут достойным предметом ламентаций.

 
…И младенец в колыбели,
слыша «баюшки-баю»,
отвечает: «мать твою!» (3:117)
 

Лингвистически-юмористическая иллюстрация акселерации. Стилизация под частушки, наверно, давно уже сделала эти слова народными. Небось поют их остатки спившейся деревенской молодёжи под дырявую тальянку и знать не знают, что самого Бродского поют.

 
«Влез рукой в шахну, знакомясь».
«Подмахну – и в Сочи…» (3:117)
 

Одно из самых романтических знакомств описано. Причём не разовое, а с продолжением медового месяца в Сочи. Впрочем, я, быть может, и не так понял: со знакомством – всё верно, а вот в Сочи она могла поехать и одна, получив награду за подмахивание. Как бы там ни было, но отношения описаны – здоровые. Что может быть прекраснее – для первого знакомства, без всяких слов – прямо лезть рукой промеж…

Шахна – любимое (повторяется даже аж два раза) слово Бродского для пизды (см. также 3:151). Слово, конечно, хорошее, но пизда всё-таки лучше.

 
«Хата есть, да лень тащиться».
«Я не блядь, а крановщица» (3:119).
 

Если лень, то, значит, желание слабо, а ведь «хата» в то время, когда имело хождение это слово, была высшим дефицитом, большим, чем сами женщины.

После того, как ей отказали («лень тащиться»), она машет кулаками, что, мол, я не блядь. Ведь если было бы не лень, то она бы и не вспомнила о своей профессии крановщицы, а радостно ухватилась бы за само собой разумеющееся хобби. Уход от секса даже в третьем лице. С логическим объяснением – «не блядь, а крановщица». Опять лисовиноградничание.

 
…скорей вздохнул бы, чем содрогнулся,
…услышав
что-нибудь вроде: «Ребёнок не от тебя»… (3:120)
 

Ну и правильно – облегчение сильнее всякой ревности в этом вопросе – снимаются обязательства и ответственность. Сравнить с юношеским отношением, когда, наоборот, делал ребёнка, чтобы удержать (2:107).

 
…И про араба,
и про его сераль.
Это редкая баба,
если не согрешит (3:135).
 

Согрешит, то есть поебётся? Или откроет лицо незнакомцу? Скорее всего грех в христианском понимании – ебливом. Какая женщина не возжелает свободы, которую у неё отнял муж или любовник? Последняя фраза при чтении вслух должна произноситься с торжеством.

 
Вдалеке воронье гнездо, как шахна еврейки,
с которой был в молодости знаком… (3:151)
 

Пизда используется не для восторга ею, а лишь как средство сравнения, холодного, предметного, царапучего – из сухих веток.

 
…Любовь состоит из тюля,
волоса, крови, пружин, валика, счастья, родов (3:163).
 

Есть в этом перечислении и последовательности любовных действий: сначала задёргиваются тюлевые занавески, потом добираются до лобковых волос, обнаруживается кровь дефлорации или менструации, несмотря на это, начинают скрипеть не держащие тела старые пружины, женщина приостанавливается и просит подложить ей под голову или под зад валик, происходит счастье оргазма и когда-то так или иначе не обойтись без родов – Love story[55]55
  Здесь: счастье да любовь (англ., неточно).


[Закрыть].

 
…возле кинотеатра толпятся подростки, как
белоголовки с замёрзшей спермой (3:166).
 

Быть может, боеголовки? Тогда хуй, как боеголовка, и на нём замёрзшая сперма, выплеснутая при мастурбации. Белоголовка, насколько я помню, – это бутылка водки. Что-то мне никак с этим образом не справиться – почему на бутылке водки замёрзшая сперма – уж не жестяная ли пробка с хвостиком навела его на мысль о замёрзшей сперме? А может, Бродский хуеобразные белые грибы белоголовками зовёт? Помогайте разобраться!

Монументы событиям, никогда не имевшим места:

 
…Руке, никогда не сжимавшей денег,
тем более – детородный орган (3:170).
 

«Всегда найдётся женская рука», говоря словами «любимого» Бродским Евтушенко, которая не сжимала мужского органа, вследствие дурного воспитания или по религиозным соображениям. Что одно и то же. Сказать о женщине, что она сжимала пизду, свою или чужую, нельзя. Слово «сжать» здесь будет совершенно неточным, что для Бродского невозможно. Итого, монумент руке ставить нельзя.

 
…А если войдёт живая
милка, пасть разевая, выгони не раздевая (3:213).
 

Это только представить – приходит живая милка, разевает пасть, очевидно, для минета, а ты её выгоняешь, даже не раздев. Имеет ли Бродский в виду, что он дал ей отсосать и потом выгоняет, не заботясь о её удовлетворении, или он выгоняет её без минета, не заботясь ни о своём удовлетворении, ни о её. Вероятнее всего, последнее. Но оба варианта какие-то не мужские. Они – всего лишь поэтические.

 
…Запрись и забаррикадируйся
шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса (3:213).
 

Всё это продолжение ухода, отгораживания от секса по имени эрос. Чёткая тенденция: не навстречу пиздам, а от них.

 
А одну, что тебя, говорят, ждала,
не найти нигде, ибо всем дала (3:232).
 

А ведь вполне можно ждать, всем давая. И любить, всем давая, можно. А то получается: либо ждёшь, либо ебёшься. Бродский следует нравственности, вынуждающей женщину голодать, и тем гарантировать её желание-ожидание. Будто у неё желание может исчерпаться…

Мужской метод обеспечения преимущества своему семени, именующийся нравственным.

Открытые бёдра появляются не в любви, а лишь подсмотрены в танце:

 
О, этот сполох
шелков. По сути —
спуск бёдер голых
на парашюте.
Зане не тщится,
чтоб был потушен
он, танцовщица… (3:230)
 

И получается, что не столько голые бёдра интересны, сколько платье, представившееся в виде парашюта. Прочь от бёдер!

 
видит во сне неизбежное: голое тело, грудь,
лядвие, смуглые бёдра, колечки ворса (3:233).
 

А где же вагина да анус? Неужто они менее неизбежны в сновидении, чем колечки ворса? Впрочем, во сне видишь то, чем любовался наяву.

 
…онанюги (3:236).
 

Детский страх перед онанизмом преобразуется в устрашающий суффикс. Нет, чтобы сказать с умилением – онанишки или онанята или хотя бы нейтрально: онаниствующие.

 
Помнишь скромный музей, где не раз видали
одного реалиста шедевр «Не дали»?
Был ли это музей? Отчего не назвать музеем
то, на что мы теперь глазеем? (3:238)
 

Перманентное и межконтинентальное отсутствие обильных и доступных пизд.

 
Ещё – я часто забываю имя-отчество.
Наверно, отрочество мстит, его одрочество (3:243).
 

Шутки шутками, а тема не отпускает. Ещё и очки стал носить из-за того же. И на ладонях волосы выросли. А в итоге умер уж точно из-за дрочки. И нет в этом никакого кощунства. Уж лучше умереть от разрыва сердца при оргазме, полученном от онанизма ли, от женщины ли, чем без всякой конкретной причины. Почему-то умереть от физического напряжения при беге считается более достойным, чем при ебле или онанизме. Тогда как в действительности всё наоборот, подобно большинству утверждений нравственности.

 
Я позабыл тебя; но помню штукатурку…
байковое одеяло
станка под лебедем, где ты давала
подростку в саржевых портках и кепке (3:245, 246).
 

Умершая любвница, которая вне памяти, а помнятся лишь вещи, бывшие вокруг любовницы. Как должно быть лестно этим вещам. Так и представляешь – ебёт «подросток» эту любовницу, а глаза блуждают по штукатурке, руки хватаются за байковое одеяло, глаз не отвести от лебедей на стене, шуткуется, что из блядей сделали лебедей… Где уж тут запомнить тело любовницы и даже её лицо.

 
…дерюга небытия…
…сохраняет…
…тепло, оставшееся от изверженья (3:247).
 

Тепло, тем более от изверженья, то есть семя, может сохраниться только другим теплом – теплом тела, в которое изверженье произошло. Небытие же пожирает тепло бесследно. Неужели пренебрежение этой азбучной истиной делается во имя одержимости и чуть ли не влюблённости Бродского в небытие? Но, быть может, он оживляет небытие своим гением и тем самым наделяет его теплом, которое обучается благодаря его поэзии сохранять тепло от изверженья? Поэзия, бля.

Стоп – семя можно в пробирке заморозить, а потом разморозить и оплодотворить им бабёшку. Небытие – оно морозное, так что, может быть, опять Бродский прав через свою поэзию.

 
…ибо земле, как той простыне, понятен
язык не столько любви, сколько выбоин,
впадин, вмятин (3:250).
 

Получается, что любви на той простыне было не так уж и много, а всё больше спаньё да ворочанье на ней, что произвело вмятины и прочее. Опять любви не хватает, как всегда.

 
У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой
ни-че-го (3:254).
 
 
В провинции тоже никто никому не даёт.
Как в космосе (3:255).
 

Вот оно, отсутствие трусов, которое ранее выражалось в неполноте перечня женской нижней одежды (см. 1:451, 452; 2:93, 97).

Грусть сплошная: баба голая под одеждой (как и любая баба с трусами или без), то есть движутся рядом дыры, созданные для заглатывания хуя, – а не даются. А когда и трусов нет, то втрусне, то есть втройне, обидно.

Две самые проблемные мужские идеи: «не дают» (см. также 3:238) и, увы, всё ещё постыдный онанизм (см. повсюду выше).

…в сонной жене, как инвалид, по пояс (3:259).

Это как – нырнул в пизду головой по пояс? Или трясина за хуй засосала с ногами, а тело выше пояса торчит? Но в том или другом случае сонливость у жены должна бы пропасть. Уж слишком любовь глубока.

 
Рука, где я держу теперь полбанки,
сжимала ей сквозь платье буфера.
И прочее. В углу на оттоманке.
Такое впечатленье, что вчера…
…Когда я слышу чаек,
то резкий крик меня бросает в дрожь.
Такой же звук, когда она кончает,
хотя потом ещё мычит: не трожь (4:10, 11).
 

Это стихотворение ещё советское, 1969–1970-х годов. Просто включено с запозданием в четвёртый том. Высокая поэзия смачно плетётся «низкими» словесами. Женщина с мужским типом оргазма, которая требует отдыха после конца, мужчина ей становится противен, а не как некоторые, что пребывают якобы в непрестанных оргазмах, пока в них: хуй торчит.

Но в стихотворении нет осознания женщины, а лишь наблюдение, без понимания, что стоит за этим – речь ведётся, как обычно, в третьем лице, чуть заходит речь о конкретной ебле, в данном случае от имени жлоба, которому одно, поверхностное, напоминает другое, глубокое. Но глубина не осознаётся, а отдаётся на откуп ощущениям.

В конце жизни Бродский не экивокничал. Ему было всё можно, ибо, к чему он ни прикасался, всё становилось поэзией:

 
И голуби на фронтоне дворца Минелли
е. утся в последних лучах заката (198).
 

Буква «б» в слове «ебутся» пропущена. Но я-то, молодец, сразу догадался. Кто точку поставил вместо буквы – Бродский или редактор «Ардиса»? Надеюсь, что редактор, Бродский не боялся слов.

И в заключение – самое крепкое из последних сексуальных напутствий Бродского грядущим поколениям мужчин:

 
…вцепись в её мокрый волос,
ткни глупой мордой в подушку и, прорычав «Грызи»,
сделай с ней то, от чего у певицы садится голос (3:257).
 

К привычному третьему лицу добавляется ещё повелительное наклонение. Тут уже анальным сексом повеяло. Иначе с чего бы ей вопить. Но опять-таки, коль знать, как делать, то и не вопила от боли, а лишь стонала бы от удовольствия, то есть пела бы, певицей стала б.

* * *

На этом заканчивается всё, что узнаваемо касается секса. Подозрительно негусто для Вселенной.

Мне верится, что у Бродского в его неопубликованных архивах есть множество эротических стихов. Поскольку ведь вселенная как-никак.

Интимная жизнь, не подлежащая разглашению, тщательно охраняется всеми в силу того, что именно она является наиболее для всех интересной. Знать бы, как Бродский любил ласкать женщин, как он кончал, быстро или долго, сколько раз подряд или за ночь, любил ли он анальный секс, как он соблазнял женщину, участвовал ли в ситуациях более чем двое? И как все эти дела спроецировались в его литературу?

Половая жизнь наряду с творческой является божественной частью жизни (а половая жизнь по сути своей и есть единственное общедоступное народное творчество). Нерушимая связь секса и творчества давно установлена, а в силу этого изучение и понимание половой жизни гения хотя бы по его стихотворениям помогает приблизиться к причинному месту его поэзии.

Когда-то будет возможно установить зависимость между стилем, манерой и приёмами творчества и сексуальными манерами, предпочтениями и ухватами. Так, например, огромная поэтическая мощь стихотворного потока Бродского, энергия которого не уменьшается на протяжении долгих страниц, быть может, связана с его способностью вести бесконечно долгий и насыщенный половой акт? Но эту не рабочую, а буржуазную гипотезу могут подтвердить лишь его возлюбленные.

В чём же смысл моих этих вынюхиваний секса в поэзии Бродского? – Пусть ищут, кому интересно.

А пока мне смешно представлять, что когда-то некто, подобно мне, будет выковыривать из моих стихов редкие строчки, в которых секса нет.

Эйнштейн как ёбарь, и я как Эйнштейн

Время – записывающее устройство…

Михаил Армалинский

Впервые опубликовано в General Erotic. 2003. № 95.

Время и пространство никогда не оставляли меня равнодушным. По-видимому, в силу этого вышел я на биографию Альберта Эйнштейна. Ознакомился я с ней, а также с популярными пересказами его работ и осознал, что влияние Эйнштейна на человеческое общество настолько велико и повсеместно, что Эйнштейна можно рассматривать как «перст божий», указавший землянам направление развития цивилизации. А проще – Эйнштейн был истинным пророком, который не мутил воду общими словами, как это делали ошалелые библейские пророки, или как политические, параноидальные «пророки», или как темнящие нострадамусы, а пророчествовал Эйнштейн с математической точностью.

Во время посетившего его откровения (предварившегося интенсивной работой) в 1905 году он написал свои главные пять статей, которые изменили видение мира. Физико-математические построения, в них опубликованные, не имели практического применения и рассматривались коллегами Эйнштейна как талантливая физическая фантазия, и только потом через годы и уже после смерти Эйнштейна они стали сбываться и воплощаться.

Поэтому если уж изучать пророка, то самого важного и истинного (математически подтверждаемого), ибо в нём сосредоточена суть повелений Бога.

Истинность Эйнштейна как пророка подтверждает и то, что секс в его жизни играл существенную роль – Эйнштейн был не бесполым, витающим в облаках ангелом-жуликом-предсказателем, которыми полнится пантеон пророков, выстроенный кликушами женского и мужского рода, жаждущими быть систематически обманутыми.

Тем более становится интересна половая жизнь Эйнштейна, которая, не только по моему убеждению, является важнейшей частью человеческого существования. В ней должна отражаться суть Эйнштейна-пророка, которая проецировалась на его взгляды на мир вообще и на физику в частности.

Вот что я узнал из прочитанного:

Первое, что известно о, так сказать, любовных приключениях Эйнштейна, – это его привязанность к Marie Winteler, дочке учителя, в доме которого он жил, пока учился в школе городка Aarau в Швейцарии. Эйнштейну было 17 лет, a Marie – 19. Она явно была подручной женщиной – жила с ним в том же доме, что весьма удобно, была старше – а значит, вполне развившаяся самочка, что тоже полезно для обучения в 17-летнем возрасте. Была ли у них сексуальная связь в полной и регулярной мере – судить трудно. Значительно позже Marie писала, что «они очень любили друг друга, но их любовь была чистой»[56]56
  Список литературных источников см. в конце статьи.


[Закрыть]. Конечно, она могла и привирать. Их романтическая переписка существует, но я до неё не добрался – там всё равно ничего нет, так как её романтичностью восхищаются все подряд, а это значит, секса там никакого не было, иначе бы её скрывали или уничтожили. Но Marie сильно переживала, когда юный Альберт её бросил, уехав в Цюрих продолжать обучение. Даже в психбольницу загремела, но скоро оправилась и вышла замуж.

Параллельно с Marie он вёл музыкальные игры (Эйнштейн поигрывал на скрипке) с другой женщиной Julia Niggli. До чего они доигрались, неизвестно, но вскоре Julia испрашивала совета у Альберта в отношении своей любовной связи с мужчиной значительно старше её, который не выражал желания на ней жениться. Двадцатилетний мудрый Альберт ответил ей так:

До чего же странная девичья душа! Неужели вы действительно верите, что сможете обрести безмятежное счастье через другого человека, даже если этот человек один-единственный любимый мужчина? Я близко знаком с этим животным по личному опыту, ибо я один из них. Я точно знаю, что от них нельзя многого ожидать. Сегодня мы грустны, завтра веселы, послезавтра холодны, затем опять раздражительны и усталы от жизни – да, я чуть не забыл о неверности и неблагодарности и эгоизме – о том, что нам присуще в значительно большей степени, чем милым девушкам…

В этом письме продолжала выказывать себя знаменитая эйнштейновская честность, нетерпимость ко лжи. Он не стал распевать «Сердце красавицы склонно к измене…», а открыто признался в мужской сути без попыток валить всё на женщин, из чего большинство мужчин состряпали себе хобби и профессии.

В Цюрихе восемнадцатилетний Альберт немедля увлёкся сокурсницей по колледжу Милевой (Mileva Marie). Сербка из состоятельной семьи, выказавшая способности в математике, Милева приехала поучиться и оказалась единственной женщиной в группе студентов. Она была на три с половиной года старше Альберта.

Примечательно, что некоторое время после переезда в Цюрих и уже познакомясь с Милевой, Эйнштейн отсылал своё грязное бельё для стирки Marie, и та высылала обратно выстиранное по почте. Любопытно, нюхала ли она его грязные трусики перед стиркой или держала двумя пальцами вдали от себя с отвращением?

В прощальном письме Marie Эйнштейн писал воодушевляюще: «Любовь приносит больше счастья, чем жажда встречи – приносит боли». (Сам он придумал или вычитал у кого?)

Сближение с Милевой можно проследить по их продолжительной переписке, так как по разным обстоятельствам они находились в частой разлуке.

Повторяя любимого Шопенгауэра, Эйнштейн в одном из писем Милеве пишет, что жена отличается от проститутки только тем, что продлевает свой контракт на сожительство. И вёл он себя с Милевой по поговорке: «Зачем жениться, когда и так ложится». Жениться в итоге всё-таки пришлось, додавила его Милева и чувство долга.

Так как Милева соображала в физике и математике, Эйнштейн перемежал в своих письмах любовные высказывания со своими физическими размышлениями. Способность Милевы понимать его научный говор была одним из определяющих качеств Милевы, которое делало её идеальным партнёром в глазах Эйнштейна.

Однако родители Эйнштейна, с которыми он был очень близок, резко восставали против его связи и женитьбы на Милеве. Из-за своей прямоты и честности Альберт недальновидно пересказывал в письме своей возлюбленной оскорбительные замечания матери о ней: «Она книжница, как ты – а тебе нужна жена. Когда тебе будет 30, она уже будет старой ведьмой и т. д.». «Родители плачут обо мне, как будто я умер», – такую картину отношения будущих родственников он рисовал своей невесте.

Одно из своих писем Милеве он заканчивает так: «Целую тебя повсюду, везде, где ты мне разрешишь».

Это что? – она какие-то места не разрешала целовать, а Эйнштейн смирялся с этим запретом? Значит, Эйнштейн позволял ей не давать ему целовать пизду, что наверно было из ложного стеснения, которое Эйнштейн не мог преодолеть на том этапе. Но после очередной встречи в последовавшем письме он пишет:

…приятные воспоминания о том, как счастлива ты была в наш последний день, проведённый вместе, не покидают меня. Так что позволь мне поцеловать твой маленький ротик, чтобы не дать уйти этому счастью!

У Милевы на фотографиях рот весьма велик и вовсе не мал. Уж не имеет ли в виду Эйнштейн междуножный ротик, целовать который Милева наконец допустила Альберта, что сделало её такой счастливой?

Несмотря на свою якобы пламенную любовь к Милеве, Альберт дважды забывает о дне рождения своей возлюбленной и поздравляет её с запозданием. Просто в разлуке он думает о ней вовсе не всегда и не так сильно, как это излагается им в письмах.

Альберт пишет:

Без тебя мне не хватает уверенности в себе, страсти к работе, и жизнь не в радость – короче, без тебя мне и жизнь не жизнь.

То есть ему нужна была обстановка для спокойных занятий физикой. Регулярное удовлетворение похоти должно было создать рабочую атмосферу, без отвлечения на поиск и уговоры.

Свадебная фотография

1903 год

Современники описывают Эйнштейна как очаровательного молодого человека, на которого женщины обращали пристальное внимание. Милева же была крайне непривлекательна, малоросла, сутула, прихрамывала. Его друзья и знакомые, не говоря уже о родителях, недоумевали, как он, такой очаровашка, мог связаться с такой уродкой. Однако Эйнштейн оправдывался тем, что у неё красивый голос (в России говорили бы, что у неё красивые глаза), пренебрёг внешностью Милевы, во имя пизды и её доступности, да ещё способности (Милевы, а не пизды) поддерживать разговорчики о физике. Правда, через несколько лет Эйнштейн сам признавал, что, становясь старше, Милева просто «стала уродливой», а «женился он на ней из чувства долга».

Эйнштейн всегда смотрел в корень, и такое видение отражало стремление Эйнштейна заниматься не сторонними и мелкими физическими проблемами, а только краеугольными, основополагающими. Он писал:

Я хочу узнать, как Бог создал мир. Мне неинтересны те или иные явления в спектре того или иного элемента. Я хочу знать Его мысли, остальное – это детали.

При Эйнштейновой одержимости красотой в построении картины мира и использовании её как критерия справедливости физической теории можно лишь утверждать, что красоту Милевы он видел не в лице. И не в её голосе. А в… – вот именно!

Внебрачную девочку, которую она от него родила в 1902 году, Эйнштейн так и не увидел. Родилась она, когда он с Милевой был в разлуке, Милева уехала к родителям рожать, и в силу разных обстоятельств Милеве пришлось её отдать на удочерение.

Зато они женились в 1903 году, и Милева родила Альберту двух сыновей. Так что свои основополагающие работы 1905 года Эйнштейн написал, будучи скучно женатым на Милеве и качая коляску ногой, держа в одной руке книгу, а в другой – воняющую дешёвую сигару, каким его однажды увидел его друг, зашедший в гости.

Эйнштейн мог легко концентрироваться на важных для него мыслях в любой обстановке – ещё в детстве он сиживал в гостиной на диване и углублённо читал научно-популярные книжки среди шума и гама. А когда у него уже было два ребёнка, он мог сосредоточенно заниматься своими теориями, не обращая никакого внимания на их плач и вопли.

Иллюзии о прекрасности брака с Милевой у Эйнштейна быстро рассеялись и выразились в таком афоризме:

Брак – это безуспешная попытка создать нечто продолжительное из краткого эпизода.

Многозначительным предсказанием обречённости его брака оказался факт, что в день свадьбы, отпраздновав событие, он забыл ключ от новой квартиры, и ночью будил соседей, чтобы начать свадебную ночь. Даже на свадебной фотографии видно в невесёлом лице Эйнштейна, что он испытывал внутреннее сопротивление женитьбе. Но так как Милева пожертвовала своей карьерой и честью ради него, он решил отплатить ей женитьбой.

Милева была психически неустойчива, что усугублялось с каждым годом. Дурная наследственность давала себя знать. Она вела себя как одержимая, устраивая сцены и скандалы, ревнуя Альберта не только к женщинам, но и к друзьям.

В 1909 году давняя знакомая Эйнштейна Анна (Anna Meyer-Schmid) прочла в газете о его назначении профессором и вспомнила студента-физика, с которым она кокетничала (или спала?) несколько лет назад. Теперь она была замужем и решила поразвлечься, написала письмо Эйнштейну. Тот обрадовался, дал ей понять, что горит встретиться, дал ей свой рабочий адрес, и Анна ответила, что, мол, давай. Но её письмо перехватила Милева, устроила скандал, написала мужу Анны жалобу на её поведение. Муж с возмущением написал Альберту – что, мол, происходит? И Эйнштейн вынужден был написать извинительное письмо мужу, что ошибочка вышла. Так Милева хотела сорвать прекрасную еблю. Но за это Альберт так обозлился на Милеву, что брак стал трещать по швам.

Однако, несмотря на Милевины препоны, они всё-таки встретились, случились, и у Анны родилась от Альберта дочка Эрика.

В 1951 году, когда Милева и Анна были уже в земле, Эйнштейн назвал реакцию Милевы типичной для женщины такого «редкого уродства».

Однажды, после очередной сцены ревности, когда Милева ударила Альберта, он дал ей сдачи, и её лицо распухло. Выходя на люди, она говорила, что это от больного зуба.

В 1911 году, когда Эйнштейн преподавал в университете в Праге, их служанка Fanni, что жила у них в квартире, забеременела, и, кто отец, было неизвестно. Альберт и Милева не могли пристроить ребёнка ни в приют, ни в какую-либо семью и оставили на некоторое время у себя, планируя, что позже они отправят ребёнка бабушке, матери служанки.

Эйнштейн предпочитал простых женщин светским. Его друг Janos Plesch, который был свидетелем многих похождений Эйнштейна, писал своему сыну:

Эйнштейн любил женщин, и, чем проще они были, чем больше они пахли и потели, тем больше он их любил.

Это говорит о том, что Эйнштейн действительно любил женщин, а не их фальшиво-возвышенный образ, что он любил их ебать не с закрытыми глазами и зажатым носом, а искренне обожал женскую плотскую суть.

Служанка Herta Waldow, жившая в семье с 1927 по 1932 год и тоже, наверно, бывшая наложницей Эйнштейна, сказала:

Он любил красивых женщин, и они отвечали ему взаимностью, обожая его.

А это значит, что Эйнштейн любил всяких и любых женщин, красивых и уродливых, грязных и подмытых – и нет более убедительного доказательства безоглядного женолюбия.

В 1912 году его первая любовь Marie, которую он безжалостно бросил, наконец вышла замуж и родила мальчика, очень похожего на Эйнштейна. Ходили слухи, что это был его сын, так как Эйнштейн свиделся с Мари по времени, похожем на нужное.

К 1914 году, на исходе совместной жизни с Милевой, Эйнштейн выдвинул ей письменные условия, при соблюдении которых он ради того, чтобы не потерять детей, соглашался оставаться в браке. В списке условий были и такие: стирать его бельё и следить за его одеждой, три раза в день еда должна доставляться в его кабинет, уходить из его кабинета и спальни по первому требованию, не сметь ни в чём его упрекать и критиковать при детях. Кроме того, Милева не должна была надеяться не только на возобновление интимных отношений, но и даже дружеских. Она этих условий не приняла, и брак впал в агонию.