Текст книги "О стихах"

Общая функция этого приема очевидна: он работает на образ языка, создает впечатление лаконичной сжатости, отвечающей новым темпам нового времени. Но это не самоцель: наряду с устранением предлогов мы находим, хотя и в меньших количествах, случаи, когда один предлог лишь заменяется другим, более обычный менее обычным, и даже когда ожидаемый беспредложный оборот заменяется предложным. Это оттого, что система нестандартных словосочетаний работает также и на образ мира – его пространственности, вещественности, одушевленности.

Пространственность мира подчеркивается преимущественно винительными и предложными падежами. Пространственным становится время: «о том, что горю, в столетия выстони» (вместо «скажи столетиям»); «от которых в столетия слеза лилась» (вместо «в течение столетий»); «голос похабно ухает от часа к часу» (вместо «час за часом»). Пространственность привносится в обозначения действий: «опять выйду в игры» (вместо «пойду играть», ср. «уйду, погружусь в игру» – только в ед. ч.): «мы сами творцы в горящем гимне» (вместо «горящего гимна»). Когда же речь идет о реальном пространстве, то универсальный пространственный предлог в вытесняет все остальные: «а улицах люди жир продырявят», «б заводе каждом стоя стоймя» (вместо «на улицах», «на заводе»); «скользящего в небесном паркете» (вместо «по паркету»). По-видимому, пространственность присутствует и в двух трудных для интерпретации оборотах: «рассияют головою венчик» («вокруг головы», «по голове», «на месте головы») и: «я себя под Лениным чищу» (смысл: «под Ленина», «наподобие Ленина», но трудно отделаться от представления «под изображением Ленина», как «под иконой»). В «Облаке» пространственность подчеркивается таким способом вдвое чаще, чем в «Ленине»: видимо, лирическая тема «Облака» больше нуждалась в такой космизации, чем и без того мировой масштаб эпического «Ленина».

Вещественность, предметность мира подчеркивается преимущественно творительным падежом – особенно в «Облаке». Это видно из уже цитированных примеров: «криком издерется рот»; «мечутся отчаянной чечеткой»; «влюбленностью мокли»; «лужами сжатый жулик». И «крик», и «чечетка», и «влюбленность» превращаются здесь из действий в орудия действий; ср.: «отстояли винтовками… селеньице» (вместо «вооруженной борьбой», метонимически); тени коммунаров «вопят парижскою стеною» (вместо «вид расстрельной стены напоминает вопль», метафорически); «звезды обезглавили бойней» (вместо «в результате бойни»; соединено зевгмой с более естественным: «небо окровавили бойней»). В творительный падеж сгущаются глагольные обороты: «птица побирается песней» (вместо «распевая песню»); «пытками ушедших переплюнуть тужится» (вместо «подвергаясь пыткам»); «небо иудит пригоршнью обрызганных предательством звезд» («предает за монеты-звезды»); ср. в родительном падеже: «сколько гроз гудит от нарастаний» (вместо «нарастая»). Кажется, что слово в творительном падеже представлялось Маяковскому выпуклее, чем в именительном или винительном: «не зря чтоб кровью литься» (ср. «проливать кровь»); «нам ли растекаться слезной лужею» (ср. «проливать слезы»); «Россия рассинелась речками» (ср. «по России синеют речки»). Из других падежей лишь однажды, но очень ярко в этой функции выступает винительный с предлогом: «вашу мысль буду дразнить об окровавленный сердца лоскут» (вместо «лоскутом»).

Одушевленность мира подчеркивается прежде всего дательным падежом. Так одушевляются «небеса» в оборотах: «мы прорвемся небесам в распахнутую синь»; «упираются небу в склянь» (вместо «в синь небес», «в склянь неба»); усиливается одушевленность «дождя» в обороте: «уткнувшись дождю лицом в его лицо рябое» (вместо «в лицо дождя»); ср. уже цитированное: «кроиться миру в черепе». То же с родительным падежом: «у каких-нибудь годов на расстоянии» (вместо «на расстоянии годов»); «чтоб флаги трепались, как у каждого порядочного праздника» (вместо «как во время…»). Когда адресат действия и так заведомо одушевлен, Маяковский все-таки предпочитает оборот с дательным падежом всем иным: «вам я душу вытащу» (вместо «для вас»); «он к врагу вставал железа тверже» (вместо «против врага»).

46. Наконец, те несколько случаев нестандартных словосочетаний в «Облаке», которые не относятся к падежному управлению, тоже эллиптичны, тоже пропуском служебного слова демонстрируют сжатость языка. Это три инфинитивных оборота: «поцелуишко броситься вырос» (вместо «чтобы броситься»); «высунут глазки перехихикиваться» (вместо «чтобы перехихикиваться»); «страх схватиться за небо высил руки «Лузитании»» (вместо «высил, чтобы схватиться»); ср. в «Ленине»: «класс напрягает глаз – себя понятъ». Это: «как в гибель дредноута… бросаются в… люк» (вместо «во время гибели»: «гибель дредноута» оказывается чем-то вроде названия картины). И, наконец, ради краткости Маяковский допускает даже неожиданный у него возвышенный архаизм: «чтоб стали дети, должные подрасти» (вместо «которые должны подрасти»). Все эти обороты заметно трудны для понимания (инверсия в «страх схватиться», омонимия предлога «в гибель – в люк»); видимо, именно поэтому в «Ленине» Маяковский от них отказывается.

4 в. К нестандартным словосочетаниям могут быть отнесены и эллипсы более обычного типа – пропуски знаменательных слов, восстанавливаемые из контекста. Они, конечно, тоже работают на образ модернизованного, ускоренного языка, а отчасти – также и на образ автора, скомканностью речи демонстрируя его торопливую эмоциональность. К последнему случаю можно отнести опущение полувспомогательных слов в «Облаке»: «сделал (так), что у каждого есть голова»; «выдумал, чтоб (можно) было без мук целовать»; и в «Ленине»: «даже (если) не позвать, (а) раскрыть бы только рот, (то) кто из вас не шагнет вперед?» (с анаколуфом вместо «не шагнул бы»).

Эллипсов обычного типа мы насчитали в «Облаке» 14, в «Ленине» – 19, т. е. 3–4 раза на 100 стихов. Вместе с эллиптическими беспредложными конструкциями, о которых шла речь выше, они дают частоту 7 раз на 100 стихов: сжатый стиль напоминает о себе читателю приблизительно на каждой пятнадцатой строке.

Какие части речи пропускаются в эллипсах, – по этому признаку «Облако» и «Ленин» различаются очень резко. В «Ленине» две трети пропусков приходится на глаголы; как кажется, это совпадает с тенденциями обычной речи и поэтому ощущается не резко. Примеры: «над кострами (стоят) обмороженные с ночи»; «сквозь мильоны глаз (висят) лишь сосульки слез»; «но не мелочь (поставлена) целью в конце»; «пролетариат – (звучит) неуклюже и узко»; «люди, и те (отданы) ей»; «неужели про Ленина (скажут) тоже: «вождь милостью божьей»»; ср. в «Облаке»: «а за поэтами (стремятся) уличные тысячи»; «обгорелые фигурки (тянутся) из черепа, как дети из горящего здания»; «душу растопчу, чтоб (стала) большая». Зато пропуски существительных в «Ленине» часто очень ощутимы: «художник – не один! – по стенам поерзал (кистью)»; «стенки – (в стиле) Людовика XIV, Каторза»; «становил (пешек) рабочей человечьей диктатурой над капиталовой турой». В «Облаке» пропуски существительных менее заметны и легче восстанавливаются из контекста, зато более многочисленны: «откуда большая (любовь) у тела такого?»; «(ребра) рухнули»; «как двумя такими (словами) выпеть…?»; «(ночь) пришла. Пирует Мамаем». Столь же многочисленны в «Облаке» и пропуски местоимений: «и то, что (я) бронзовый, и то, что сердце (у меня) холодной железкою»; «лез за кем-то вгрызаться в бока (кому-то)»; «кровью сердца дорогу радую – (она) липнет цветами у пыли кителя», и др.; в «Ленине», пожалуй, только «он вместе (с нами) учит в кузничной пасти». Самый сложный из эллипсов – метонимизированный: «грудь испешеходили. Чахотки площе» (т. е. «грудь стала площе, чем становится от чахотки»).

Если эллипсов в «Облаке» и «Ленине» приблизительно поровну, то приемов противоположного рода, плеоназмов, в «Облаке» ощутимо меньше, а в «Ленине» больше. В «Облаке» можно отметить лишь два бесспорных случая: «сегодняшнего дня крикогубый Заратустра» (вместо «сегодняшний»: газетная калька с der heutige Tag) и «запутавшись в облачных путах». В «Ленине» – не менее шести: «надо писать и описывать заново»; «Марксу виделось видение Кремля»; «назревали, зрели дни, как дыни»; «в заводе каждом стоя стоймя»·, «ленинизм идет все далее и более»·, «глазами видел каждый всяк» (вульгаризм?); ср. лишние «бы» в фразах: «я бы стал бы в перекоре шествий»; «я бы жизнь свою за одно б его дыханье отдал»; ср. этимологики: «этот самый человечный человек»·, «пеньте пену, бумаги белей»; «машину он задумал и выдумал». Известно, что в развитии языка сосуществуют противоположные тенденции – эллиптическая и плеонастическая; первая в эпоху Маяковского больше заметна в письменной речи («телеграфный стиль», газетная хроника, дорогая Лефу), вторая в устной (разговорная речь, речи на собраниях). Маяковский последовательно старался опирать свою художественную речь на первую тенденцию; но, повидимому, чем ближе он подходил к советской действительности, тем больше поддавался второй, амплифицирующей тенденции.

4 г. Наконец, к числу нестандартных словосочетаний следует отнести инверсии. В «Облаке» можно насчитать 10 ощутимых случаев, в «Ленине» только 4, причем все – в начальной, лирической части; с переходом к повествованию надобность в них отпадает. Функция их все та же – способствовать напряженности, ощутимости образа языка. Большинство инверсий расположены в рифмующей части строки и имеют конкретной целью вынести в рифму малоупотребительное в ней слово: «сядешь, чтобы солнца близ»; «я тревожусь, не закрыли чтоб». Особенно это заметно, когда инверсируются частицы: «изящно пляшу ли»; «пришел чтоб и бился лбом бы» (вместо «изящно ли пляшу», «и бился бы лбом»); ср. «видите – спокоен как?» Там, где рифма не участвует, инверсия обычно мотивируется разговорным синтаксисом – вынесениєм наиболее важного слова на первое место: «он как вы и я, совсем такой же»; «подходящее (слово) откуда взять?»; «о том, что горю, в столетия выстони»; «я – где боль, везде». Инверсии в рифме традиционны в русском поэтическом языке (особенно между определяемыми и определениями), поэтому ощутимость некоторых инверсий ослаблена: «об окровавленный сердца лоскут» (вместо «лоскут сердца»); «у пыли кителя» (вместо «у кителя пыли»). Самый ощутимый случай инверсии (осложненной плеоназмом): «дай им, заплесневшим в радости, скорой смерти времени» (вместо «дай им скорую смерть») – здесь инверсия явно делает текст трудным для понимания, поздний Маяковский таких случаев избегает.

5. Нестандартное словоосмысление. В основном это – метафоры, метонимии и другие, более редкие тропы. Но прежде чем говорить о них, следует сказать еще об одном менее частом, но не менее важном приеме.

5а. Малые семантические сдвиги. Они отличаются от метафор и метонимий тем, что последние ощущаются как окказионализмы, вводимые в текст по конкретному случаю и не притязающие на то, чтобы войти в язык, – малые же семантические сдвиги представляют собой как бы дополнительные оттенки основных словарных значений слова, менее заметные и поэтому в принципе способные войти в язык. Иногда в них можно найти зачатки метафоры и метонимии, иногда это трудно.

Примеры существительных: «чинная чиновница ангельской лиги» («лига» в значении «ангельский сонм», «ангельский чин», все слова означают одно и то же, «совокупность лиц», но стилистические и словосочетательные значения их различны); «потертые в сорокгодовой таске» (слово «таска» образовано не от «таскать», как обычно, – «задать таску», а от «таскаться»); капитал «объявляет покоренной силу деревенщины» (вместо «деревни»); «клонились… над решением немыслимых утопий» (метонимическая подмена слова: вместо «над созданием утопий» или «над утопическим решением задач»); «встану бок о бок» (под ударением, рифма – «бог»: реанимация существительного из наречия).

Примеры прилагательных: «цветочная Ницца» (как «цветочная клумба»); «растекаться слезной лужею» (не «вызывающей слезы», а «состоящей из слез»); «к товарищу милел людского лаской» (обычно – «человеческой», в значении «живой, доброй», ср. «не по-людски»); «будет с этих нар рабочий сын» («рабочий, сын рабочих»); «нервы, большие, маленькие, многие» (не в обычном значении «многие из…», а в абсолютном – «много»).

Примеры глаголов: «любовь на скрипки ложите» («перекладываете», как мелодию); «вся земля поляжет женщиной» (вместо «ляжет»: может быть, метонимия вместо «население всей земли»?); «лопались люди, проевшись насквозь» (обычное значение – «протратившись на еду»); «не вздымая глаз свой» (вместо «не подымая», с дополнительным значением «с трудом, как гирю»); «венком его величъ» («возвеличивай, величай»; ср. «величит душа моя Господа»); сюда же можно отнести зевгму: «хватил вина и горя лишку»; и уже упоминавшиеся: «хоронюсь трамвайной сети» (вместо «сторонюсь») и «золото и грязь изъязвили проказу».

В «Ленине» семантически сдвинутых существительных, прилагательных и глаголов примерно поровну, в темпераментном «Облаке» глаголов немного больше, чем в «Ленине», – тенденция, уже отмечавшаяся. Всего мы насчитали по 11 малых семантических сдвигов в каждой поэме, т. е. около 2,5 на 100 строк.

56. Метафоры. Это основное средство всей поэтики Маяковского, сразу замеченное критикой. В «Облаке» мы насчитали 159 метафор (35 на 100 строк, т. е. по 1 на 3 строки); в «Ленине» – 125 метафор (28 на 100 строк, т. е. по 1 на 4 строки): виден некоторый спад метафоричности, но не очень большой.

Ничем иным, как раскрытой, двучленной метафорой являются также сравнения. В «Облаке» мы насчитали 52 сравнения (12 на 100 строк), в «Ленине» – 31 сравнение (6 на 100 строк): здесь спад гораздо заметнее – вдвое. Этот спад прокомментирован самим Маяковским в «Как делать стихи»: «Один из примитивных способов делания образа – это сравнение. Первые мои вещи, например «Облако в штанах», были целиком построены на сравнениях – все «как, как и как». Не эта ли примитивность заставляет поздних ценителей считать «Облако» моим «кульминационным» стихом? В позднейших вещах… конечно, эта примитивность выведена» (XII, 108).

Если взять метафоры и сравнения вместе – как формы единого тропа переосмысления через сходство – то в «Облаке» их будет 211 (50 на 100 строк, т. е. по 1 на 2 строки) а в «Ленине» 156 (35 на 100 строк, т. е. по 1 на 3 строки). Сосредоточенность Маяковского на его главном художественном приеме ослабевает, «примитивность выведена», стиль становится разнообразнее.

Соотношение метафор-существительных, метафор-прилагательных и метафор-глаголов в «Облаке» – 4:2:4, в «Ленине» – 6:1:3. Мы видим знакомую картину: существительных становится больше, стиль делается статичнее, крик застывает в плакат.

Функция метафор в идиостиле Маяковского очевидна: они работают на образ мира, делают его нагляднее, вещественнее и ощутимее. Все они конкретны, все стремятся приблизить образ к читателю.

Особенно это видно там, где Маяковский намеренно оживляет стершуюся метафору. Таковы его знаменитые картины в «Облаке»: пляшущие нервы (из разговорного «расходились нервы») и пожар сердца (из разговорного «сердце горит»). Другие примеры из «Облака»: «люди нюхают – запахло жареным» (от фразеологизма со значением «можно иметь выгоду»); «на размягченном мозгу, как… на кушетке» (от медицинского термина); «в душе ни одного седого волоса» («молодая душа»); «кто-то из меня вырывается упрямо» («я выхожу из себя»); «глаза наслезненные бочками выкачу» («выкатить глаза»); «полночь, с ножом мечась, догнала, зарезала» («без ножа зарезать»); «крик торчком стоял из глотки» («застрял в горле»); «душу вытащу, растопчу, чтоб большая» («раскрыть душу»); «попробованный всеми, пресный» (пресный = «привычный, скучный»); «раздобревшие глаза» («добрые глаза» и «толстое лицо»).

В «Ленине» такие материализации метафор исчезают почти совершенно: можно указать лишь слова негра о «черных днях»: «чтоб чернее были, чем я во сне». Вместо этого остается лишь освежение фразеологизмов, по существу не меняющее образа: «за него дрожу, как за зеницу глаза»·, «любим свою толочь воду в своей ступке»; «далеко давным, годов за двести»; «мы уже не тише вод, травинок ниже»·, «станет Гоголем, а ты венком его величь»; «золотого, до быка доросшего тельца». Это тоже черта нарастающей сдержанности в использовании метафор.

Классификация и систематизация разновидностей метафор, как известно, очень трудна. Для общей поэтики важнее всего была бы классификация семантическая по tertia comparationum, с приложением тезаурусов образов сравниваемых и образов, привлекаемых для сравнений. Но это – не столько уровень языка, сколько уровень образов и мотивов. Для лингвистической поэтики предпочтительны другие подходы.

Мы взяли за основу классификацию, предложенную Ю. И. Левиным, с уточнениями, внесенными В. П. Полухиной (Левин 1965, 1969; Полухина 1986). Эта классификация разделяет метафоры на четыре категории по степени выраженности сходства между субстратным и метафорическим образом. Различаются: 1) метафоры отождествления: субстратный образ равноправен с метафорическим: люди – лодки; язык – парламент; дело – корректура выкладкам ума; 2) метафоры сравнения: субстратный образ вспомогателен при метафорическом: призрак коммунизма; сосульки слез; заступник солнцелицый; облачный кисель; 3) метафоры замещения: субстратный образ опущен и лишь подразумевается при метафорическом: голос первого паровика (подразумевается: «гудок»); трико феодальное ему (капитализму) тесно (подразумевается: «общественные отношения»); рукой дописывая восковой (подразумевается: «бледной»); плыть в революцию дальше (подразумевается: «делать революцию»); 4) метафоры приписывания: метафорический образ опущен и лишь подразумевается при субстратном – выступают только отдельные его черты, приписываемые субстратному образу: «времяродило брата Карла» (подразумевается: «как какое-то живое существо»); «голосует сердце» (подразумевается: «как при принятии решения»); глазки, потертые в таске (подразумевается: «как кто-то или что-то затасканное, усталое, изношенное, обессиленное»). Границу между этими категориями не всегда легко провести – особенно между «замещением» и «приписыванием». Легко видеть, что только существительные могут быть метафорами любого рода, прилагательные же и глаголы обычно бывают метафорами замещения и приписывания.

Соотношение метафор отождествления, сравнения, замещения и приписывания (округленно) для 159 метафор «Облака» будет 5:10:30:55; для 115 метафор «Ленина» – 10:20:45:25. Разница очевидна: в «Облаке» вдвое повышен процент самых сложных и зыбких метафор – приписываний; в «Ленине» вдвое повышен процент самых простых и недвусмысленных метафор – отождествлений и сравнений. Для «Облака» характерны такие «приписывания» образу невозможных свойств и действий: в душе ни одного седого волоса; маленькие грязные любята; эй, вы! Небо! снимите шляпу; город дорогу мраком запер; раздобревшие глаза, отяжелевший глаз; секунда бенгальская, громкая; темно и понуро возьму сердце; канделябры хохочут и ржут; дождь обрыдал тротуары; застрявшие поперек горла такси и пролетки; улица выхаркнула давку на площадь; в глаза натыканы булавки шляп. Для «Ленина» характерны такие прямые «отождествления», как: люди – лодки; «этика, эстетика и прочая чепуха – просто его (капитализма) женская прислуга»; каждое село – могила братская; «капита лизм в молодые года был ничего, деловой парнишка»; такие разъясненные «сравнения», как: бороду зеленую водорослей; потоки явлений; крови топи; вспышки восстаний; молнии ильичевых книжек; седин портретных рама; задолицая полиция; заступник солнцелицый. Разница между парадоксальными метафорами «Облака» и сдержанными, упрощенными метафорами «Ленина» ощутима даже невооруженным слухом. Это еще один аспект эволюции идиостиля Маяковского от сложности к простоте.

Можно посмотреть и детальнее. Самый распространенный вид метафор-приписываний – это олицетворения, приписывание неодушевленному объекту признаков одушевленного объекта: простейший способ «оживить» (в прямом и переносном смысле) образ мира. В «Облаке» олицетворения составляют около трети всех метафор-приписываний (31 из 84), в «Ленине» – половину (16 из 32). Это объясняется тем, что в «Облаке» большая часть таких метафор относится к «я», не нуждающемуся в одушевлении (душу вытащу, растопчу; плавлю лбом стекло; душа от осмотров укутана; ночь глазами не проломаем; и лишь реже: хохочут и ржут канделябры; дождь обрыдал тротуары; вселенная спит), – в «Ленине» же большая часть таких метафор относится к персонифицированным образам капитал(изм)а и пролетариата (капитал, его величество; «капитализм… был ничего, деловой парнишка»; «наконец и он перерос себя»; пролетариат взрослел и вырос из ребят; ср. также: время, ленинские лозунги развихрь; время часы капитала крало). Таким образом, даже зыбкие метафоры приписывания в «Ленине» приобретают плакатную четкость.

Не все метафоры Маяковского резко оригинальны. Малую часть их составляют метафоры традиционные. В «Облаке» это: горящий гимн; сердце горящее; петь не могу; поэт сонеты поет; железный Бисмарк; глазами в сердце въелась Богоматерь (на Богоматерь перенесен расхожий фразеологизм «есть глазами начальство»). В «Ленине»: победим, но мы пойдем путем другим (цитата); шагом человеческим, рабочими руками, собственною головой прошел он этот путь («прошел руками и головой» – десемантизация на грани комизма); первый шажок революционной тропкой; разве путь миллионам филантропов тропы; лег у истории на пути; плыть в революцию дальше; может быть, также: Маркс пролетариат поставил у руля. Мы видим: в двух поэмах таких метафор поровну, но в «Ленине» они гораздо однообразнее – все вокруг образа «пути» (сквозного образа поэмы).

Некоторые метафоры соединяются в пары. По большей части это простые параллелизмы – они встречаются в обеих поэмах: на ресницах сосулек слезы из глаз водосточных труб; слезы снега с флажьих покрасневших век. Но дважды эти пары метафор сходятся в один сложный образ – и оба раза в раннем «Облаке»: небо опять иудит пригоршнью обрызганных предательством звезд (предает, как Иуда, за пригоршню звезд-монет, обрызганных кровью предательства); обрызганный громом городского прибоя (в шуме города, как в брызгах прибоя – здесь в метафору входят элементы метонимии). В «Ленине» такие сложные образы исчезают.

Другие случаи вторжения метонимии в метафору: хочется звон свой спрятать в мягкое (хочется смягчить напряженность нервов, натянутых до звона); кровью сердца дорогу радую: липнет цветами… (покрываю, как цветами, доставляющими радость). Это не так уж много: у старых романтиков такие сомнительные тропы чаще. Интересно выражение: не прожить себя (метонимия) длинней (метафора: вместо «дольше своего срока»): временное измерение подменяется пространственным, мир Маяковского предпочитает постигаться зрением, а не мыслью. Вторжение сравнения в метафору: закат, красный, как марсельеза; ночь, черная, как Азеф (если бы не сравнения, переосмысляющие «красный» в «революционный», а «черный» в «злодейский», то перед нами не было бы метафоры). Вторжение перифразы в метафору: стоящий от него поодаль (посторонний); слово за словом из памяти таская (вспоминая). Метафоры в зевгме с неметафорическим значением слова: вином обливаю душу и скатерть; и пока растоптан я и выкрик мой… Эллипс в метафоре: землю всю охватывая разом, видел… (может быть, «охватывая мыслью»?). В метафоре: улиц забитый булыжником труп – возникает образ тела преступника, по древнему обычаю забросанному камнями; но Маяковский мало интересовался древними обычаями, поэтому нет уверенности, что это не случайность. Неясной для нас остается метафора «я с сердцем ни разу до мая не дожили, а в прожитой жизни лишь сотый апрель есть»: значит ли это «полного расцвета любви в жизни не было ни одного, а было много неполных»?

Что касается сравнений, то бросается в глаза одна особенность: в богатом сравнениями «Облаке» почти нет сравнений, выраженных сравнительной степенью (меньше, чем у нищего копеек, у вас изумрудов безумий)·. только 3 из 52; а в бедном сравнениями «Ленине» их почти половина, 13 из 31 (он к врагу вставал железа тверже; пеньте пену, бумаги белей, и т. п.). Мир «Облака» необычен, субъективен, творится на глазах у читателя, и сравнения призваны показать само наличие таких-то его качеств; мир «Ленина» объективен, знаком читателю по жизненному опыту, и сравнения лишь усиливают и ослабляют уже наличные его качества.

В остальном, конечно, обильные сравнения «Облака» гораздо разнообразнее: в них есть даже такой букет, как: (кто-то вытянул руки) будто по-женски, и нежный как будто, и будто бы пушки лафет. Вторжение метафор в сравнения в двух поэмах одинаково часто, но в «Облаке» они резче: резкая, как «нате!»; женщины, истрепанные, как пословицы; ночь, черная, как Азеф (ср. с этим: вождь хлеба проще, рельс прямей; и – с паронимией: назревали, зрели дни, как дыни). Сокращенные сравнения, выраженные творительным падежом, в двух поэмах часты одинаково: сердце – холодной железкою; ликерною рюмкой вытягивалось… лицо Северянина; раем разделали селеньице; пирогом победа на столе. Развернутые сравнения, где сравнивающая часть выделена в самостоятельное предложение, наоборот, имеются лишь в «Облаке» (6 раз: Погибла Помпея, когда раздразнили Везувий; Это труднее, чем взятъ тысячу тысяч Бастилий, и т. п.). Любопытно, что сравнений антитетических у Маяковского почти нет – только: не мужчина, а – облако в штанах и поведет полями битв, а не бумаг. На образном уровне антитеза у Маяковского царствует безраздельно, но на стилистическом уровне выражена очень скромно.

5 в. Метонимии. Этот троп обычно противопоставляется метафоре, и тенденции его развития у Маяковского противоположны. В «Облаке» мы насчитали 36 метонимий и синекдох (8 на 100 строк), в «Ленине» 84 метонимии и синекдохи (18,5 на 100 строк), т. е. в два с лишним раза больше. Метафоры от «Облака» к «Ленину» убывают, метонимии – нарастают. Может быть, можно сказать: это разница между художественным миром субъективным, творимым, структурно организуемым по сквозному принципу внутреннего сходства, и художественным миром объективным, устоявшимся, с закрепившимися приметами внешней смежности.

На это, как кажется, указывает и распределение внимания Маяковского к метонимиям разного вида.

Классификация метонимий, в отличие от метафор, существует издавна, но очень несистематична («вместилище и вместимое», «материал и изделие», «автор и произведение», «означающее и знак» ит.п.). Очень приблизительно можно свести эти рубрики к четырем самым общим: 1) абстрактное – конкретное: «скольким вдруг из-за декретов Нерчинск кандалами раззвенится в кресле?» (вместо «из-за государственной власти – каторга») – реже «конкретное – абстрактное»:, «под витринами, живот подведя, плелась безработица» (вместо «безработные»); 2) внутреннее – внешнее: «чтобы шествия и мавзолеи не залили б приторным елеем ленинскую простоту» (вместо «чтобы формальный культ не заслонил бы внешним благообразием…»), реже «внешнее – внутреннее»: «и вывесил слово: расчет» (вместо «объявление со словом»); 3) причина – следствие: «в снегах России, в бреду Патагонии» (вместо «в жаре, доводящей до бреда»), реже следствие – причина: «не каждый удар сотрешь со щеки» (вместо «след пощечины»); 4) свойство – носитель: «мне – бильярд, отращиваю глаз» (вместо «зрение»), реже «носитель – свойство»: небесам в распахнутую синь (вместо «в синие небеса»). Конечно, и здесь точнее разграничение трудно: сплошь и рядом «абстрактное» является и «внутренним», и «причиной» для метонимического образа, но на сомнительных случаях здесь нет возможности останавливаться.

В «Облаке» пропорции этих четырех категорий (А-К, В-В, П-С, С-Н) приблизительно равны, по 25 % (6–7 случаев). В «Ленине» они характерным образом сдвигаются: 15:45:25:15. На первый план выступает рубрика «внутреннее – внешнее», причем преимущественно в самом наглядном своем варианте «предмет – признак» (около 40 % от всех В-В): «чтоб шествия и мавзолеи…» (вместо «формальный культ»); итриумфаторской коляской мнущая тебя» (вместо «в триумфе»); в трауре вот этой безграничной смерти (вместо «среди скорби о…»); «рукой, отяжелевшей от колец, тянется… туша капитала…» (вместо «рукой богача»); «он (капитализм) враз и царства и графства сжевал с коронами их и с орлами» («короны…» как признак «царств и графств», а они – как признак феодальных порядков); и, пожалуй, ярче всего: «коротка и до последних мгновений нам известна жизнь Ульянова, но долгую жизнь товарища Ленина надо писать и описывать заново» (где имя «Ульянов» – знак человека, а имя «Ленин» – знак его дела).

Называть сложный и отвлеченный предмет по конкретному и наглядному признаку – в этом для Маяковского суть метонимии. Трудно отделаться от представления, что в этом сказывается опыт плакатной графики РОСТА, где и капитализм и пролетариат должны были изображаться зримыми и сразу узнаваемыми фигурами.

Такая установка на конкретность в метонимии – не самоподразумевающаяся черта. Мы видели, что наряду с подменой «абстрактное – конкретное» в этом тропе возможна и подмена «конкретное – абстрактное» и аналогичные ей. У Маяковского соотношение конкретизирующих и абстрагирующих метонимий в «Облаке» – 6:4, в «Ленине» – 8:2; т. е. опять-таки тенденция к конкретизации нарастает. В «Облаке» достаточно заметны были такие метонимии, как: в ночную жуть·, губ неисцветшую прелесть; бровей загиб (вместо «изогнутые брови»); судорогой пальцев (вместо «судорожными пальцами»); в раздетом бесстыдстве, в боящейся дрожи ли; бредит малярия (вместо «малярийный больной»). В «Ленине» такие характерные приметы традиционного модернистского стиля исчезают.

Остальные рубрики метонимий менее интересны. Можно отметить некоторые настойчиво возвращающиеся образы: в «Облаке»: улица вместо «городской плебс» (трижды: «улица корчится безъязыкая», «улица присела и заорала», «поэты бросились от улицы» – это тип «вместилище вместо вмещаемого»; ср. в «Ленине»: «этажи уже заежились, дрожа, клич подвалов подымается по этажам»; «кто из вас, из сел… из штолен не шагнет вперед»); в «Ленине»: глаз вместо «зрение, взгляд» (четырежды: «отращиваю глаз», «глазом упирается в свое корыто», «не вздымая глаз свой», «куда глаза ни кинь»; ср. в «Облаке»: «где глаз людей обрывается куцый»). Один раз в метонимию вторгается редкая фигура гендиадис, раздвоение: поклонениям и толпам поперек (вместо «поклоняющимся толпам»); один раз мы видим противоположный этому прием, соединение: оазисы пальмовых нег (вместо «где пальмы и нега», как бы: «где можно нежиться под пальмою»).